Литературная энциклопедия - думы
Связанные словари
Думы
). Однако от прочих лиро-эпических и в частности исторических песен Д. довольно ясно отличаются способом передачи и формой. Песни поются, Д. исполняются мелодийным речитативом; форма песни более или менее устойчива Д. (подобно былине) импровизируется, причем даже при повторном исполнении одной и той же Д. детали текста могут видоизменяться; стих Д.
свободный, причем следующие друг за другом стихи обычно неравносложны; песни делятся на равные по количеству стихов строфы, в Д. такого деления нет, и возможно подметить лишь членение на не-равностишные периоды или тирады, замыкающие определенный образ или законченную мысль.Когда и при каких обстоятельствах возникла в украинской лит-ре форма Д. в настоящее время еще трудно сказать с полной определенностью. Были попытки связать ее с поэтическими формами феодальной Украины Руси XII в., напр. со «Словом о полку Игореве», где имеются сходные с Д. мотивы и приемы. В издании украинских исторических песен Антоновича и Драгоманова (1874-1875) «Слово» названо «Д. XII столетия»; однако «Слово» продукт единоличного творчества, произведение книжное, тогда как Д. дошли до нас путем многовековой устной передачи, и момент индивидуального авторства в них резко не выступает.
Прямой связи с великорусской былиной у Д. нет, хотя в тематике Д. и былин попадаются незначительные черты сходства; однако сама память о «киевских богатырях» ко времени возникновения Д. на Украине почти бесследно исчезла. Высказывалось предположение (Дашкевич, Сумцов) о возникновении Д. под южно-славянским влиянием, последнее однако доказать не удалось.
Отмечалась близость мелодийного речитатива Д. к речитативам церковного богослужения (исследования Ф. Колессы) и вместе с тем связь Д., особенно с музыкальной стороны, с похоронными причитаниями («голосіння») низшей ступенью того «речитативного стиля», к-рый так пышно развился в Д. Связь Д. с этими памятниками устного творчества несомненна, но в стиле Д.
есть черты, отсутствующие в них. Наиболее распространенной теорией происхождения Д. остается теория (Житецкого), рассматривающая Д. как своеобразный синтез творчества «народного» и книжно-интеллигентского и видящая в основе Д. «народную песню», оформленную влиянием школьных силлабических вирш XVI-XVII веков. Язык думы изобилует архаизмами, славянизмами; отдельные мотивы и стилистические формулы Д.
находят себе параллель в схоластической проповеди, в панегирических (хвалебных) виршах, в старинной школьной драме и т. д. Книжный элемент в историческую песню мог быть внесен бродячими школярами в XVII веке, игравшими на Украине роль посредников между школьной культурой и народными массами (ср. подобное явление в феодальной и торгово-капиталистической Западной Европе).
Участники казацких походов, бродячие школяры, «мандровані дяки» были близки к «нищей братии», инвалидам козацких войн, к-рая призревалась в больницах-богадельнях (в шпиталях «для людей рыцерских, от неприятелей в разных битвах покалеченных»), и к-рая в свою очередь была хранительницей исторических воспоминаний и традиций козачества.
В школах и «шпиталях» старинной Украины сосредоточивалась полународная, полукнижная среда, объединявшая на время умственные интересы духовенства, козаков и «посполитого» люда (т. е. городского мещанства и селян): из этой именно среды и выходили творцы Д. С течением времени они выработались в особый тип войсковых кобзарей или бандуристов, к-рые сопровождали козачество в его походах, а по окончании походов разносили славу о них по всей Украине, обслуживая не только эстетические запросы широкой и разнообразной аудитории, но и задачи социально-политической агитации и пропаганды.
Таким образом эпохой окончательного сложения думы является эпоха, когда организованное козачество, выросшее в крупную общественную силу, становится вождем городского мещанства и селянской массы в их борьбе с польским крупновладельческим панством и стремится к созданию своей козацкой державы. Д. явились козацкой сословной поэзией, воспевающей славные деяния козацкой старшины, пропагандирующей идеи военного товарищества, утверждающей руководящую политическую роль козачества на Украине.
Социальное расслоение, разделившее уже в середине XVII в. (особенно резко после козацкой революции 1648-1654) козачество на три группы (козацкой старшины, тянувшейся к землевладению, козаков-сечевиков, чьим занятием были походы, торговля, ремесла, и козацкой «дрібноти», восстававшей против всяких привилегий и искавшей социально-экономического уравнения), в Д.
почти не нашло отражения, некоторый отголосок его можно видеть лишь в «Д. про Ганджу Андыбера». Но это социальное расслоение именно и приостановило дальнейшее развитие Д. В XVIII-XIX вв. Д. уже не слагаются, консервируясь в корпорациях слепых певцов, кобзарей и бандуристов, преимущественно на территории левобережной Украины. Певцы эти называются кобзарями от слова «кобза» музыкальный струнный инструмент с небольшим корпусом и длинной шейкой, заимствованный видимо от татар; бандуристами от слова «бандура» сходного типа инструмент, но с короткой шейкой и со струнами из желтой меди, числом от 12 до 28 (в настоящее время названия бандура и кобза прилагаются к одному и тому же инструменту) и лирниками от «лиры» струнно-клавишно-смычкового инструмента (в репертуаре лирников Д.
впрочем встречаются реже). Среди кобзарей XIX в. были выдающиеся художники, как напр. Андрій Шут, Остап Вересай, Иван Крюковский, Хведир Холодный и др.; о них мы имеем восторженные отзывы, но детальное изучение быта профессиональных певцов началось уже в эпоху упадка их дела. Опыты такого изучения (напр. работа академика М. Н. Сперанского о кобзаре Пархоменке) вскрыли картину жизни певческих товариществ, составляемых кобзарями.
Каждое товарищество располагало определенной территорией, на к-рую оно старалось не допускать лиц, не принадлежащих к его составу; у товарищества имелся свой центр обыкновенно определенная церковь данной местности; неписанный устав предусматривает работу выборного правления и общих собраний, а также общую кассу, состоявшую из членских взносов.
Товарищество давало право учительства и контролировало успешность особым экзаменом; прием нового члена обусловливался наличностью профессиональных знаний, умением играть на бандуре или лире, знанием определенного количества песен и условного профессионального языка («лебийска мова»). Самый прием в членство обставлялся особым ритуалом, напоминающим отчасти ритуал приема старинных ремесленных цехов.Репертуар профессиональных певцов, исполнителей думы, охватывает в общем три-четыре десятка сюжетов (точную цифру указать трудно, так как жанровое отграничение думы от прочих исторических песен дело сравнительно новое в науке: в одном из новых, популярных сборников, составленном видным специалистом вопроса, ак.Ф. Колессой (1920) помещено 49 дум), из которых каждый представлен немалым количеством вариантов. По своей тематике Д. обыкновенно делятся на две больших группы. В первой, старшей по времени, изображается борьба козачества с турками и татарами, в к-рой козаки представлены то в активной роли борцов, то в пассивной страдальцев в турецкой неволе.
Последние темы преобладают, почему и вся группа носит иногда название невольницких Д. Сюда же относятся и некоторые Д. дидактически-бытового характера. Изображая тяжкие страдания пленников, обращаемых в рабство, превращаясь порой из эпической песни в лирический плач, Д. этим самым возвеличивают социально-этическую ценность козачества, высоту его подвигов и связанных с ними страданий.
Именно к этим думам более всего приложима новейшая теория происхождения Д. ак. Ф. Колессы, утверждающая, что Д. ответвились от поэзии похоронных причитаний и, в частности, что Д., описывающие смерть козака, могли быть своеобразным поминанием павших в бою безвестных козаков. Эти же Д. могли служить и целям агитации населения за выкуп украинских пленников из турецкой неволи.
Основы козацкой этики в этих Д. построены на тесной связи каждого члена боевого товарищества со всем коллективом, на уважении к семейной спайке, на своеобразной «вере христианской», опять-таки понимаемой прежде всего как средство отличить «своих» от «чужих», на глубокой привязанности к родине, к-рая из неволи представляется в особенно нежных красках («ясні зори, тихі води, край веселий, мир хрещений»).
Наиболее популярны из данной группы Д. о Марусе Богуславке, о Самуиле Кошке, о побеге трех братьев из Азова, об Олексии Поповиче, о буре на Черном море.Д. о Марусе Богуславке открывается образом мрачной темницы, где уже тридцать лет томятся 700 невольников, не видящих ни божьего света, ни праведного солнца. Приходит к ним Маруся, поповна из города Богуслава, также когда-то взятая в плен, но потуречившаяся «для роскоши турецкой, для лакомства несчастного», и напоминает невольникам, забывшим дни, что сегодня «великодня суббота», а завтра святой праздник, «Великдень» (Пасха).
Козаки проклинают Марусю, что напоминанием о празднике она увеличила их страдания: но Маруся, жена турецкого паши, принесла тайно взятые ключи от темницы и освобождает своих одноплеменников. Ей самой уже не вернуться «з віри бусурменськоі» домой, и пусть ее родные не собирают и не посылают выкупа. В образе Маруси Богуславки, как указывают историки, воплощено типичное для XVI-XVII вв.
явление: известен целый ряд пленных украинок, ставших женами турецких султанов (одна из наиболее известных, так называемая Роксолана, жена Сулеймана I) и приобретавших этим власть и влияние. Дума о Марусе окрашена в густой лирический колорит. Д. о Самуиле Кошке (Самійло Кішка), напротив, отличается развитым эпико-драматическим сюжетом.
Самійло Кішка лицо реально существовавшее: это кошевой атаман конца XVI начала XVII веков. Известно, что в начале XVII в. он был в турецком плену, но о бегстве его из плена ничего неизвестно. Исследователям удалось разыскать итальянский рассказ 1642 г. о том, как знатный офицер-русин, по фамилии Симонович, при помощи ренегатов-одноплеменников, овладел турецкой галерой и освободил свыше двухсот невольников «из польской Руси». Это событие видимо и легло в основу думы. Главное ее действие происходит на большой турецкой галере (дается ее описание), плывущей из Трапезунда в Козлов (Евпаторию). Здесь среди трехсот пятидесяти невольников, к-рых истязает и мучает Алкан Паша, начальник галеры, томятся Самійло Кішка гетьман запорожский, Марко Рудній судья військовий и Мусій Грач військовый трубач, а надзор за ними поручен бывшему переяславскому сотнику, ляху Бутурлаку, к-рый, не выдержав в свое время мучении плена, потуречился и стал свободным. В ряде эпизодов с драматически нарастающим действием Д. рассказывает о том, как, обманно похитив у Бутурлака ключи от цепей в отсутствие Алкана Паши, пирующего в Козлове у своей любовницы «дівки Санжаківни», Самійло освободил товарищей, вместе с ними перебил турок, оставив в живых только Бутурлака, как затем, преодолевая опасности, галера приходит в Сечь, где начинается веселый дележ добычи: одну ее часть жертвуют на монастыри и церкви, другую оставляют себе, третью пропивают.Д. кончается славословием героя. В ней много действия, ряд характерных для эпохи деталей (вещий сон Алкана Паши, плач покинутой Санжаківны) и характерное для эпоса отсутствие индивидуальных черт в обрисовке действующих лиц. Д. о побеге трех братьев из Азова носит лирико-драматический характер: двое братьев убегают на конях, третьему меньшему коня нехватило, он бежит за конными пеший, сечет свои козацкие ноги о корни и камни, заливает кровью следы, молит братьев подождать, дать коням отдохнуть, довезти его до христианских городов.
Средний брат, более мягкий, готов уступить, но ужас преследования берет верх: братья покидают младшего в поле, и он гибнет от голода и усталости в безлюдной степи, на Савур-могиле (курган), над к-рой кружатся вороны, слетаются сизоперые орлы, ожидая своей добычи. Конец Д. неодинаков в различных вариантах: в одних братья гибнут, настигнутые турками; в других братья возвращаются домой, и родители проклинают бессердечного старшего брата.
Д. об Олексии Поповиче исследователями рассматривалась как иллюстрация к широко распространенному в старину обычаю приносить жертвы морю во время опасной для мореплавателей бури и к вере в то, что присутствие грешника на корабле вызывает бурю. Это верование, отразившееся в ряде религиозных легенд, лежит между прочим и в основе одного эпизода былины про Садка-богатого новгородского «гостя»; с другим былинным богатырем, Алешей Поповичем, у героя украинской Д. общее только одно имя. На Черном море козаков застигла страшная буря (дается пейзаж разбушевавшейся стихии, среди к-рой высится белый камень, а на камне сокол жалобно «квилить», глядя на море); старшина велит всем козакам каяться, чтобы узнать, за чьи грехи поднялась буря; все молчат, кается только один Олексій Попович, пирятинец; перед отъездом он не попросил благословения у родителей, не уважал старшего брата и старшей сестры, проежая мимо сорока церквей не снимал шапки, не делал крестного знамения, не вспоминал отцовско-материнской молитвы, потоптал своим конем триста душ маленьких детей и т.д. По окончании исповеди, буря утихает, Олексій Попович выходит на палубу, берет «святе письмо» и поучает козаков о значении отцовско-материнской молитвы, к-рая приносит великую помощь «у купецтві, і в реместві, і на полі, і на морі». Новейшие исследования, отделяя Д. об Олексии Поповиче от сходной по теме Д. о буре на Черном море, указывают, что тогда как Д.
о буре выражает традиционное родовое мировоззрение, Д. об Олексии отражает взгляды профессиональных мореходов: грехи Олексия нарушение правил, от которых зависит счастье в дороге.Вторая большая группа Д. посвящена эпохе Богдана Хмельницкого и ближайшему к ней времени т. е. эпохе союза козачества с городским мещанством и «посполитым» людом для борьбы с польским панством.
Большинство дум этой группы носит крестьянский характер: в области чисто-козацких и церковных интересов находятся только Д. о Хмельницком и Барабаше (о том, как Хмельницкий, подпоив Барабаша, похитил у него грамоту короля Владислава, в 1646 году возвращавшую козакам издавние привилегии), о походе в Молдавию и о смерти Хмельницкого.
Думы эти с большим правдоподобием передают настроения козачества в эпоху наивысшего подъема его сил: исследователь (И. Франко), сопоставив их со свидетельствами современных им летописей, приходит к выводу, что они составлены на основании козацких летописцев. Любопытно, что такой крупный исторический факт, как соглашение Хмельницкого с Москвой, не нашел отражения ни в одной Д.
(как вообще ни в одной песне). Зато песня уделила много внимания борьбе, возникшей на национально-сословной и религиозной почве: в ярких красках изображается грабительство польской шляхты и евреев-арендаторов, равно как и расправа козаков с ними. Дума о Корсунской битве напр.рассказывает о том, как взятый в плен «коронный гетман» Потоцкий отдается козаками в неволю крымским татарам, как спасаются бегством евреи-арендаторы, как пана Яна вяжут, как барана, а пана Якуба вешают на дубе и т. д. (ср. также другую Д. о притеснениях арендаторов и о козацком восстании 1648 г.). Вообще эпоха козацкой революции была, видимо, эпохой большого подъема песенного творчества.
Однако, разрастаясь количественно, качественно новый песенный эпос уже не поднимался до эстетического уровня старших невольницких дум, хотя в Д. младшей группы мы и найдем новые черты, черты юмора, переходящего порой в иронию, то горькую, то злую. Начинается распад козацкого единства и вместе с ним и упадок козацкого авторитета в массах.На место героических образов, обвеянных романтической стариной, дума про козацкое житье напр. рисует образ козака-нетяги (неудачника), проводящего мирное время в корчме: его хата соломою не покрыта, на дворе ни полена дров, плетень развалился; козацкая жена всю зиму ходит босой, носит воду горшком и поит из него детей единственной в доме деревянной ложкой.
Еще более выразительную картину дает Д. про Ганджу Андыбера, не так давно открытая ак. Возняком в старинной записи конца XVII в., а в устной передаче известная с давнего времени. В Д. выступает козак-нетяга в подбитой ветром шапке, в сапогах, из к-рых выглядывают и пятки, и пальцы, в свитке из самого простого сукна. Приходит он в корчму, где сидят «дуки-срібляники» Войтенко, Золотаренко и Довгополенко, представители новой нарождающейся на Украине земельно-торговой аристократии; его пробуют выгнать в шею, по сделать это с упрямцем не так легко, и Довгополенко, смягчившись, бросает ему денежку: пусть козак на нее выпьет пива.
Хозяйка велит девке Насте принести кружку самого скверного пива; по ошибке ли или преднамеренно, девка наливает напротив наилучшего и несет, притворно отворачиваясь, «свій ніс геть одвертае, будто те пиво воняе». Выпив, козак хмелеет и начинает буйствовать. Он уже грозно кричит на «дуков» (называемых также «ляхами»): «гей ви, ляхове, вразькі синове.ік порогу посувайтесь. Мені, козаку-нетязі, на покуті місце попускайте. Посувайтесь тісно. Шоб було мені, козаку-нетязі, де на покуті із лаптями сісти». Дуки потеснились: впрочем, когда нетяга, вытаскивая ценный кинжал, бросает его хозяйке в заклад за ведро меду, они высказывают сомнение, сможет ли когда-нибудь бедняк выкупить его обратно.
Тогда козак снимает пояс и высыпает из него на весь стол золотые червонцы. Отношение к нему сразу меняется: хозяйка начинает за ним ухаживать, дуки умолкают; на зов козака приходят его товарищи и надевают на него драгоценные одежды. Дуки в смущении поняли, что под видом козака-нетяги среди них находится Фесько Ганджа Андыбер гетман запорожский.
Они начинают наперерыв его угощать горилкою и медом, и Ганджа принимает угощение, но не пьет, а выливает все на свои одежды: «эй, шати моі, шати (богатые одежды) пийте-гуляйте: не мене шанують (почитают), бо вас поважають як я вас на собі не мав, то й чести од дуків-срібляників не знав». Он велит своим козакам наградить двух «дуків-срібляників» розгами и щадит лишь Довгополенка, не пожалевшего для него денежки.
Является ли Ганджа реальным историческим лицом, изображен ли в лице героя Д. один из кандидатов на гетманскую булаву после смерти Хмельницкого, Иван Брюховецкий (предположение М. Грушевского) не так важно: существенно то, что в основе Д. лежит определенная социальная идея, и самое превращение козака-нетяги в гетмана только наивный прием для возвеличивания общественной ценности козацких низов, к-рыми Д.
вдохновлена. Она, если не исторически, то психологически замыкает цикл козацкого эпоса Д.: новые песни слагаются уже среди иных исторических условий, в иной социальной среде и не принимают формы Д. На уничтожение гетманщины в 1764 устное творчество не откликнулось («Ой горе-біда не гетманщина, недокучила вже вража панщина»); напротив, уничтожение Запорожской сечи в 1775 «вражей матерью», Екатериной II, вызвало взрыв негодования и сожаления в песнях, но песни эти стоят уже вне поэзии Д.
Это «песни об общественных делах» (как назвал их в сборнике 1881 Драгоманов). Жизнь Д. закончилась вместе с постепенным переходом козацкой старшины на положение «малороссийских дворян». Однако, перестав существовать как факт живого устного творчества, Д. продолжала жить уже в иных общественных слоях как предмет этнографического и эстетического интереса.История собирания и изучения Д. имеет значение отнюдь не только как страница из истории украинской науки: Д. стали предметом «народной гордости», одним из краеугольных камней, на которых сперва украинское мелкопоместное дворянство, а затем средняя и мелкая буржуазия Украины XIX-XX вв. мечтали основать здание национальной культуры.
Это общественное, научное и художественное «переживание» и осознание эпоса Д. в новое время можно разделить на три эпохи. Первая охватывает начальные десятилетия XIX в. и в области издания текстов представлена сборниками М. Цертелева «Опыт собирания старинных малорусских песней» (СПБ., 1819, первое печатное собрание десяти Д.), изданиями Максимовича («Малороссийские песни», 1827), П.
Лукашевича («Малорусские и червоннорусские народные думы и песни, 1836) и «Запорожской стариной» Срезневского (1833-1838). Под влиянием общеевропейского романтического интереса к народности и народной старине, а в частности под влиянием незадолго перед сборником Цертелева вышедших «Древних российских стихотворений» Кирши Данилова (первая публикация былинных текстов 1818), собиратели из дворянской среды мечтают открыть у себя новую Илиаду или второе Слово о полку Игореве.
Певцы Д. представляются им в образе скандинавских скальдов или менестрелей. Результаты собирания их несколько разочаровывают: «это безобразные развалины, свидетельствующие о красоте разрушенного здания», говорит Цертелев в предисловии к своему сборнику; отсюда желание подправить, дополнить растерянные странички из великой книги кобзарного эпоса и диктуемая патриотическими соображениями фальсификация Д.
Особенно постаралась в этом отношении «Запорожская старина» Срезневского. Нередки бывали случаи, когда любители старины из дворян учили кобзарей Д. собственного сочинения, стараясь направить творчество профессиональных певцов по определенному руслу. Результаты этих стараний были невелики. О научном исследовании Д. в этот период говорить не приходится: оно ограничивается замечаниями Максимовича при изданиях текстов, а в области анализа не идет дальше голословных эстетических оценок такого напр.рода: «Голоса древних Д. Малороссии проникают душу каким-то неизъяснимо томным впечатлением: они соединяют в себе тоску по родине и неукротимую месть славянина, когда его несчастья перешли меру человеческого терпения. Сии шестистопные и даже восьмистопные песни исходят из широкой груди Русин так гибко, так мелодически, как будто самые нежные романсы Жуковского или Пушкина» и т.
д. (Лукашевич).Второй период начинается с 40-х гг., по мере проникновения на Украину веяний буржуазного романтизма, вызванных наличностью подходящих социально-экономических условий: усилившимся кризисом помещичье-крепостного хозяйства, ростом капитализма и т. п. С этим периодом совпадает рост эстетического интереса к Д., чье влияние резко бросается в глаза в художественном творчестве писателей 40-50 гг. Достаточно указать на широкое использование Д. в «Тарасе Бульбе» Гоголя, в историческом романе Гребенки «Чайковский» (герой романа пирятинский попович Олексий, а в текст вставлена в русском переводе выше пересказанная Д.), в романтических поэмах Т.
Шевченка, в стихотворениях П. Кулиша: последний делает даже попытку дать сводку Д. в связное целое (подобное напр. финской «Калевале» Ленрота) в поэме «Украiна. Од початку Вкраiни до батька Хмельницкого» (1842), попытку впрочем неудачную. Другая характерная для времени черта, стоящая в связи с общим ростом индивидуализма и интереса к человеческой личности это пробуждение интереса к личностям профессиональных певцов-кобзарей, восторженное внимание к ним: в лит-ре впервые появляются их имена (Андрій Шут, Остап Вересай и др.
), даются о них биографические и иные сведения. Главными деятелями в области собирания и издания Д. в это время были Метлинский («Народные южно-русские песни», 1854) и Кулиш («Записки о южной Руси», 1856-1857). Обнаружено большое богатство новых вариантов Д.; спроектированы правила для их собирания; положено начало научного отношения к Д.; сделаны (в работах Буслаева, 1850, и Костомарова «Об историческом значении русской народной поэзии», 1843) первые шаги к изучению Д. как исторического памятника. Еще в 80-х гг. запоздалый эстет гетманофил В. Горленко в своих статьях и собирательской работе является продолжателем тенденции и настроений данного периода по отношению к Д.Романтическое увлечение эпосом Д., проникающее украинскую историческую драму и трагедию (почти до предоктябрьской эпохи), создано и взлелеяно опять-таки в данный период. Однако, издания и исследования Д., сохраняющие до сих пор научное значение, появились все же лишь в третий период, с 60-70-х гг. XIX в., когда социальной группой, творящей украинскую культуру, сделалась радикальная мелкобуржуазная (разночинная) интеллигенция.
Народнический уклон заставлял ее видеть в Д. продукты общенародного творчества, живущего до сих пор в селянской массе, к-рой, с их точки зрения, должно принадлежать будущее. Отсюда желание уже отнюдь не «подновить», и не только сохранить, но поддержать и возродить самобытное народное творчество. Событием эпохи явилось издание «Исторических песен малорусского народа» В.
Антоновича и М. Драгоманова (К., 1874-1875, 2 тт.) издание, ставившее целью продемонстрировать историю украинского народа, как она рассказана им самим в поэтической форме, доказать, что в украинском народе сохранились воспоминания обо всех стадиях его исторической жизни, начиная с Киевской Руси (и что следовательно неправы русские великодержавцы, утверждавшие позднее сложение украинской народности). Несмотря на свою тенденциозность, издание было крупным вкладом в науку: впервые отделены были в нем от подлинных текстов подделки, каждая Д. представлена наличностью всех известных тогда вариантов, впервые к текстам Д. дан широкий исторический и сравнительно-литературный комментарий, ценный для изучающего Д.и историческую песню и до сих пор. В области исследования Д. таким же трудом, сделавшим эпоху, были (резюмированные выше в основном) «Мысли о народных малорусских Д.» П. Житецкого (К., 1893). Начало XX в. ознаменовалось новым подъемом интереса к профессиональным носителям Д. бандуристам, кобзарям и лирникам в связи с XII археологическим съездом в Харькове (1902).
Съезд, организовавший музыкальный «смотр» кобзарей, прошедший у публики с чрезвычайным успехом, внушил мысль об устройстве кобзарских концертов в разных городах Украины: за дело энергично взялся известный украинский писатель и знаток народной музыки Г. М. Хоткевич, но администрация, зорко и опасливо следившая за всякими проявлениями «украинофильства», уже в 80-х гг.преследовавшая выступления кобзарей на базарах и ярмарках с Д., приостановила и эту волну увлечения народным искусством. Почти нелегально в 1908, на средства, пожертвованные гл. обр. известной поэтессой Лесей Украинкой, галицийский ученый, д-р Ф. Колесса (ныне академик УАН), совершил по Украине экспедицию для фонографической записи Д.
, результатом к-рой было установление формальных примет Д. и исследование о генезисе Д., уже указанное выше. Параллельно с этим сравнительно новым интересом к музыке Д., шло изучение быта профессиональных певцов, приведшее к идее о территориальных школах певцов и территориальном репертуаре, а также изучение частных вопросов в работах Дашкевича, Сумцова, И.
Франка, В. Н. Перетца и др. Венцом всех этих работ является предпринятое ныне Украинской академией наук монументальное издание корпуса Д., первый том к-рого под редакцией и с обширной вступительной статьей К. Грушевской вышел в 1927. Эстетический интерес к Д. не заглох и в среде украинских поэтов после Октября: они не раз пользовались формою Д.
как оболочкой для новой тематики: у Валерьяна Полищука например мы найдем «Д. про Бармашиху» (незаможницу), у Павла Тычины «Д. о трех ветрах» (на тему о «национальной» революции 1917) и ряд вещей в сборнике «Вітер з Украiни», где повторены многие приемы Д. для оформления уже нового и чуждого Д. содержания. «Д. про Опанаса» мы найдем и у современного русского поэта Багрицкого.
Очевидно художественное влияние Д. еще длится: Д. продолжает питать и украинскую музыку (здесь можно было бы назвать ряд имен, от знаменитого украинского композитора Лысенка до написавшего в 1929 оперу на сюжет Д. про Самуила Кошку Б. Яновского) и украинскую историческую драму хоть от прежнего «романтического» отношения к Д. скоро не останется и следа.Библиография:I-II. а) Тексты: Украінські народні думи, т. I корпусу, тексты № 1-13 и вводная статья К. Грушевской (Историческая секция Академии наук, комиссия исторических песен), Держ. вид. Украіни, 1927; Из прежних изданий важно: Антонович В. и Драгоманов М., Исторические песни малорусского народа, 2 тт., Киев, 1874-1875. Популярные сборники, пригодные для первоначального знакомства: Ревуцький Д., Украінські думи та пісні історичні, Киiв, 1919; Колесса Ф., Украінські народні думи, Львів, 1920. На русск. яз. Козленицкая С., Старая Украина, сб. Д., песен, легенд, П., 1916. б) Общие обзоры и исследования: Житецкий П., Мысли о народных малорусских думах, Киев, 1893; Ткаченко-Петренко, Думы в изданиях и исследованиях, журн. «Украіна», 1907, № 7-8; Арабажин К.
, Исторические песни и думы малорусского народа (в Истории русской литературы, изд. Сытина и т-ва «Мир», т. I, под ред. Е. Аничкова, М., 1908, стр. 301-334, хорошо написанный популярный очерк); Ерофеев і., Украінські думи і іх редакціі, «Записки Украінського наукового товариства в Киiві», 1909, №№ 6-7; Колесса Ф., Мельодіі украінських народних дум, «Материяли до украінськоі етнольогіi, т.
XIII-XIV, Львів, 1910-1913; Его же, Генеза украінських народних дум, Львів, 1921. в) Об отдельных думах: Андриевский М., Козацкая дума о трех азовских братьях в пересказе с объяснением и разбором, Одесса, 1884; Сумцов Н., Дума об Алексее Поповиче, «Киевская старина», 1894, № 1; Науменко В., Происхождение малорусской думы о Самуиле Кошке, «Киевская старина», 1883, № 4; Томашівський С., Маруся Богуславка в украінськоі літературі, «Літературно-науковий вістник», Львів, 1901, кн. 3-4; Франко і., Студіі над украінськими народними піснями, «Записки наукового товариства імени Шевченка у Львові», тт. 75-112 и отдельно: Львів, 1913. О кобзарях кроме старых работ работа М. Н. Сперанского, Южно-русская песня и современные ее носители, «Сб.
Историко-филологического о-ва при Нежинском институте», т. V, Киев, 1904. Марксистского анализа эпоса дум еще не сделано: некоторые попытки его у В. Коряка, Нарис історіі украінськоі літератури, т. I; и у Дорошкевича О., Підручник історіі украінськоі літератури, изд. 2-е, В§ 81.III. Бродский Н. Л. и Сидоров Н. П., Русская устная словесность, Историко-литературный семинарий, Л., 1924 (текст и библиограф. указания). .
