Литературная энциклопедия - истрати

ИСТРАТИ Панаит (Panait Gherassime Istrati, 1884-) французский писатель. И. румын по национальности, вышел из социальных низов (сын прачки), провел первые пятнадцать лет своей жизни на берегах Дуная (в Браилове) это был мрачный и жестокий пролог его существования. Следующая глава его жизни охватывает четверть века непрерывных исканий.

«Я испробовал все ремесла, на к-рые способен человек, вынужденный зарабатывать свой хлеб. В Египте и Малой Азии, в Греции и Италии, во Франции и Швейцарии, повсюду я принимал то, что мне предлагали: грузчик на вокзале и в портах, подручный на верфях, лакей в гостиницах, кухонный мальчик в ресторанах, гарсон в пивных, кузнец, землекоп, расклейщик афиш, фигурант в цирковых пантомимах, тракторист, аптекарский ученик, пильщик, газетный экспедитор, странствующий фотограф...», рассказывает о себе писатель.

Первая книга И. «Кира Киралина» (Kyra Kyralina) появилась в 1923.Произведения И. автобиографичны. С этим связана форма сказа, к к-рому он постоянно тяготеет. Здесь намечается своеобразное подразделение:1. Сам автор рассказывает о себе («Мои скитания» «Mes departs», 1927 наиболее характерное выражение этого раздела) и об Адриане Зограффи «подставное лицо», являющееся образом автора;2.

Адриан Зограффи рассказывает о себе («Кодин» «Codine», 1926);3. Адриан Зограффи передает слышанные им рассказы (здесь речь идет преимущественно об историческом прошлом).Переплетение этих сказовых пластов проходило сквозь все творчество И., которое отличается однообразием, бедностью очертаний. И. не стремится охватить действительность широко, раскрыть ее движущие противоречия, он замкнут в себе самом, его книги являются «исповедями» мятущегося мещанского искателя.

Ограниченность художника исключительна: несмотря на то, что все время он стоит перед фактом ужасающей уродливости капиталистического порядка и сама драма мещанской беспочвенности является лишь порождением этого порядка, Истрати не поднимается до последовательной и открытой критики капитализма, подменяя эту критику сентиментальным «самоуглублением», ханжеским «правдоискательством», убогой морализирующей фразеологией.

Замкнутость И. есть выражение его косности, он целиком в пределах мелкобуржуазного мышления, слишком трусливого для того, чтобы понять действительную сущность противоречий капиталистического общества.В «Моих скитаниях», в романе «Михаил» (Michail, 1928) дана наиболее последовательная формула мещанской ограниченности. Здесь очень убедительно выясняется, что Истрати, который, казалось бы, всем ходом обстоятельств готовился к роли революционного художника (вспомним его трудовую биографию), пребывает в болоте мещанской философии роландистского типа.

Что утверждается в этих необычайно слащавых произведениях? То, что капиталистический порядок несправедливый порядок. Но уже в критике, в отрицании капиталистической действительности у Истрати ощущается половинчатость, робость. Еще больше очевидна эта трусливость в тех выводах, к-рые художник делает из критики капиталистической действительности: мы сразу оказываемся здесь перед чем-то крайне расплывчатым, беспомощным.

Проповедуется бунтарство против капиталистической действительности, но оно лишь внешняя поза, прикрывающая самое откровенное примиренчество. Бунт Истрати бессодержателен. Здесь нет и признака революционной сознательности, это только крик, истерика растерявшегося мещанина. За бунтарем стоит, в сущности, толстовец чистейшей воды, призывающий к примирению с уродливой действительностью.

И. переносит все внимание в область моральных вопросов. Такое перемещение есть метод снятия обнажившихся противоречий буржуазного мира. Герой «Моих скитаний» и романа «Михаил» это правдоискатель, стремящийся уйти от «жестокостей жизни» к самоусовершенствованию, к самоуглублению.

Это мещанский святой и мещанский ханжа, прикрывающийся «высокой» моралью.Если мы перейдем теперь к образу Адриана Зограффи, то увидим, что здесь даны уже известные нам положения. Адриан не стоит еще в таком отношении к капиталистическому миру, чтобы он мог осознать его противоречивость, как это сделал герой «Моих скитаний», но, бесспорно, он составляет с ним неразрывное единство.

Адриан это человек, не нашедший своего места в жизни. Это непонятый, мятущийся искатель. Две стороны подчеркивает в Адриане автор: его прекраснодушие, высокую моральную чистоту, большую внутреннюю яркость, обаяние этой человеческой индивидуальности (здесь мы находим отголосок той проповеди морального совершенства, которую слышали уже в «Михаиле»); с другой стороны, это полная неприспособленность к жизни, глубочайшее безразличие ко всякому деланию.

Перед нами человек, разъедаемый внутренними сомнениями, безвольный, обреченный на прозябание. Он настолько же пассивен, насколько высоки его внутренние совершенства. В первых книгах И. «Кира Киралина» и «Дядя Ангел» (Once Angel, 1924) мы находим пеструю россыпь людей очень специфической формации. Все они восприняты в свете исторической романтики.

Это красочные люди прошлого, стальные, несгибающиеся характеры, люди, выкованные из металла. Суть здесь в том, что это люди докапиталистической эпохи, отсюда их идеализация. Мещанин в прошлом хочет найти утраченную цельность. Но сделаны эти романтизированные люди по образу мятущихся современных мещан, и мы узнаем в них ближайших родственников Адриана Зограффи и Михаила. Так же как идеализировалась моральная чистота Адриана, идеализируется теперь мощность, непоколебимость, великолепие этих новых людей. Они даны как люди необычных поступков в период высокого трагического напряжения, в них кипят большие страсти. Но вслед за тем их развитие приходит к мрачному концу.

Эти люди оказываются лишними, опустошенными, надломленными какой-то внутренней болезнью. Их сметает с лица земли какая-то непреодолимая сила. Все они люди прошлого, стоящие в глубочайшем противоречии с современной (капиталистической) обстановкой.В книгах «Представление гайдуков» (Presentations des Haidoucs, 1925) и «Домница из Снагова» (Domnitza de snagow, 1926) мы имеем новый этап творчества И.

Крестьянские революционеры-гайдуки, боровшиеся против феодального режима, разбойники во имя социальной справедливости, беспощадные разрушители вот новые люди, в которых дано новое выражение основной концепции автора. Истрати делает попытку подняться на революционную высоту. Но его гайдуки имеют больше отношения к болезненным метаниям современного мещанского искателя, чем к своей собственной истории.

Ограниченность мелкобуржуазного художника эпохи кризиса сказывается в его неспособности постигнуть историческое прошлое в его действительном содержании. Гайдуки И. герои не исторические, а истерические. Как в книгах «Кира Киралина» и «Дядя Ангел» выступали люди надломленные, опустошенные, несмотря на свой внешне героический облик (это были лишние люди), так и в книгах о гайдуках утверждаются вместе с красочной героикой беспочвенность, обреченность восстания против социальной несправедливости.

Отсюда глубочайший пессимизм, безнадежность, горечь этих книг. Они обращены к героической истории, но они говорят о том внутреннем разладе, беспочвенности, растерянности, к-рые характеризуют сознание мещанства, переживающего кризис.В истерических метаниях И., на пути его ханжеского «правдоискательства», являющегося, как мы уже говорили, лишь формулой примирения, отказа от действительной борьбы с капиталистическим порядком, было и то, что можно назвать «революционным эпизодом».

И. сближается с французской компартией, клянется в верности рабочему классу, публикует ряд деклараций, бичующих капиталистический мир и возвещающих о революционном прозрении автора «Кира Киралина». Со слезами на глазах И. приезжает в Советскую Россию, умиленно и восторженно проводит здесь несколько месяцев, потом отправляется в Париж с намерением вернуться в СССР навсегда.

Очень скоро выясняется, что И. оказался наглейшим ренегатом, его интервью, а позднее и целые книги оказываются тупыми, циническими контрреволюционными пасквилями. И. всегда был жонглером пустыми фразами, его творчество всегда имело махровый цвет мещанской беспринципности, но никогда этот писатель еще не раскрывался так неприглядно и полно, как то было в «революционном эпизоде».

Бесспорно это обозначает окончательную творческую гибель И. Он разоблачен окончательно, ничтожество его раскрыто, путь пасквилянта, продажного писаки единственный оставшийся И. путь; он вступил на него уверенно, он «нашел себя».

Библиография:

I. Русск. перев. произв. Истрати: Дядя Ангел, Рассказы, перев.

О. М. Новиковой, под ред. И. А. Новикова, Гиз, М. Л., 1926 (и в др. изд.): Кира Киралина, перев. О. М. Новиковой, предисл. Ромэн Роллана, Гиз, М. Л., 1926 (др. перев., изд. «Время» и «Книга»); Гайдуки, перев. О. М. Новиковой, Гиз, М. Л., 1926 (др. перев. в изд. «Мысль», Л., 1926); Кодин, перев. Вл. Левицкого, изд. «Пролетарий», Харьков, 1927 (др. перев., изд. «Прибой», Л., 1927); Мои скитания (автобиография), перев. Г. Нашатырь, под ред. А. Н. Тихонова, изд. «Круг», М., 1927; Детство Адриана Зограффи, Кодин, Рассказы, перев. Р. Райт, Гиз, М. Л., 1927; Домница из Снагова, Рассказы, перев. З. Вершининой, Гиз, М. Л., 1927 (др. перев., изд. «Моск. рабочий», М., 1927); Неррантсула, Роман, перев. Ек. Летковой, изд. «Время», Л., 1927; то же, авторизов. перев. Г. Нашатырь, под ред. А, Н. Тихонова, изд. «Круг», М., 1927; Михаил, перев. Г. Нашатырь, Гиз, М. Л., 1928; Вместе с Иехуда Джошуа, Семья Перльмутер. Роман, авториз. перев. Г. Нашатырь, предисл. Х. Г. Раковского, Гиз, М. Л., 1927 (и др. издания).

II. Кроме указанных выше предисловий см. Коган П. С., Панаит Истрати, «Револ. и культура», 1927, № 3-4; Фрид Я., Панаит Истрати, «Новый мир», 1927, № 7; Анисимов И., Панаит Истрати, «Красная новь», 1928, № 2; Волин Б., Литературный гайдук, газ. «Правда», 20 окт. 1929; К писателям Запада. Панаит Истрати и Советский Союз, «Лит-ая газета», 9 ноября 1929 (обращение за подписями Вс. Иванова, Н. Огнева, Л. Леонова, Вл. Лидина и др.). Рецензии: Ма`ца И., «Печать и револ.», 1925; Нусинов И., «Книгоноша», 1925, № 21 («Дядя Ангел»), № 7, и его же, там же, 1925, № 6; Анибал Б., «Новый мир», 1925, № 6 («Кира Киралина»); Фрид Я., «Печать и револ.», 1927, № 6; Григорьев Я., «На лит-ом посту», 1927, № 10 («Кодин»); Диар, там же, 1927, № 23, и Фрид Я., «Печ. и револ.», 1928, № 2 («Мои скитания») и др. .