Энциклопедия эпистемологии и философии науки - текст

Эпистемологическая проблема Т. Факторы, влияющие на Т.; многообразие смыслов всякого отдельного Т.; разнообразие способов понимания Т., — все это привело к тому, что Т. стал отождествляться со всей культурой, если не со всей социальной реальностью. Соссюр ставил вопрос об отличии лингвистики от психологии и от социологии на стадии формирования лингвистики как науки. Сегодня он же требует ответа по причине размывания границ между развитыми научными дисциплинами, которые уже не в состоянии сохранить свою самодостаточность и когда семиотическая культурология пытается объединить лингвистику с философией, биологией, социологией, элементами математики, теорией и историей культуры (Ю.С. Степанов). Вопрос о научности этого нового междисциплинарного движения утрачивает актуальность; «искусство», «дискурс», «нарратив», «сценарий» — вот понятия, в контексте которых происходит его самоопределение. Понятие Т., призванное когда-то выполнить функции универсального обоснования в гуманитарных науках, сегодня символизирует кризис такого обоснования.

Лингвистика Т. Решение эпистемологической проблемы Т. вынуждено учитывать противостояние двух наиболее влиятельных современных лингвистических концепций Т.: теории речевых актов и функционально-коммуникативной теории языка. Первая из них (speech acts theory, или S A T ) основана, как считают некоторые ее сторонники, на трех отчетливых постулатах. Ее исходный пункт состоит в том, чтобы выделить элементарный и репрезентативный лингвистический срез процесса коммуникации. В качестве предмета рассматривается отдельное коммуникативное действие «единичных, целерационально действующих индивидов» (см.; ViewegerD. Handlungsorientierte vs. tatigkeitsorientierte Sprachbetrachtung. Einige methodologische Uberlegungen // Linguistische Studien. Reihe A. Arbeitsberichte 62 / 11. В., 1979. S. ПО). Само же коммуникативное действие состоит в том, чтобы в процессе коммуникации сообщить информацию о доступных изоляции элементах интенции говорящего.

Исходными пунктами функционально-коммуникативной теории языка (functional-communicative speech theory, или FCS) служат холистский взгляд на процесс коммуникации в целом и рассмотрение частей с точки зрения всего процесса. В качестве предмета исследования FCS выступает сложная коммуникация как целенаправленный процесс. Само коммуникационное действие, согласно FCS, состоит в том, чтобы языковыми средствами достичь индивидуальной или социальной цели, релевантной по отношению к некоторой иной, внеязыковой и более социально значимой деятельности.

Если говорить о Т. как таковом, то в этой связи возникает вопрос о существовании собственно лингвистических критериев «текстуальности», отличающих Т. от набора знаков. Что же такое собственно «лингвистический Т.» как изолированный от процесса коммуникации? В его анализе теория Т., или текстовая лингвистика, сталкивается с теми же проблемами, которые выявились при анализе понятия контекста. В какой степени Т. может быть рассмотрен как самостоятельное, «объективное», исключительно языковое целое вне учета субъектов коммуникации? Можно ли, напротив, ввести в текстовую лингвистику все субъективные, в том числе невербализованные, измерения текста, способности и результаты работы автора и читателя? Как в таком случае разграничить текстовую лингвистику и герменевтику⁷.

С точки зрения собственно лингвистики, важнейшим признаком Т. выступает свойство когеренции. Это — системное свойство, придающее необходимую связь частям целого; это грамматическое (синтаксически-семантическая, также — коерция), тематическое (грамматически связанные пропозициональные комплексы) и прагматическое (взаимосвязанность языковых актов) единство. У Рэйбл выделяет пять ее форм:

a) ассерторическая когеренция (связь фраз и более крупных единиц с помощью таких слов, как «в действительности», «на деле», «однако», «но»);

b) актанциальная когеренция — объединение фраз в речевом акте;

c) темпоральная когеренция — единство фраз в рамках определенного отрезка времени;

d) когеренция как предпосылка единства говорящего и/или адреса (монолог) или собеседника (диалог);

e) когеренция как наличие общего, формального или содержательного инварианта (ритма, тона, синтаксической структуры, местоположения в Т.).

Было бы, однако, заблуждением полагать, что признак когеренции обеспечивает что-то вроде демаркации Т. от др. языковых феноменов, в частности дискурса или контекста. Это достаточный, но не необходимый признак Т., полагает Рэйбл: «Считая когеренцию существенным признаком текста, можно построить весьма "широкую" дефиницию текста: присутствие одного единственного типа когеренции является достаточным критерием наличия текста» (Raible W. Zum Textbegriff und zur Textlinguistik // Text vs Sentence. Basic Questions of Text Linguistics. First Part. Hamburg, 1979. P. 65). Более того, понятие когеренции, будучи способом идентификации Т., обозначает не столько свойство самого Т., сколько результаты когнитивных актов пользователей Т. Это категория генезиса понятия Т., а не признак самостоятельного бытия Т. как языковой данности.

Авторы некоторых лингвистических дефиниций отказываются от жестких критериев идентификации Т. и обозначают его просто как языковую целостность, используемую в акте языкового поведения. Напр., в синтаксическом смысле Т. понимается как «макрознак, к которому относятся все прочие языковые знаки, как части к целому» (Plett H.F. Textwissenschaft und Textanalyse. Heidelberg, 1979. S. 58). Или определение Т. как функционирующего высказывания: «Текст есть всякая языковая составная часть акта коммуникации, высказанная в коммуникативной деятельностной игре, притом что она (часть) тематически ориентирована и выполняет коммуникативную функцию» (Schmidt S.J. Texttheorie. Munchen, 1976. S. 150). Таким образом, Т. выступает в качестве самого высокого уровня структуризации языка в текстовой лингвистике, ставшей результатом расширения лингвистики (грамматики) предложений. Понятие Т. оказывается сложным, вмещая в себя коммуникативные, прагматические и внутриструктурные признаки. По всей видимости, понятие когеренции можно уточнить при помощи ряда подходов, использующих понятия «подтекст», «контекст», «интертекст», «интратекст», «паратекст», «гипертекст», «дискурс», и здесь мы, естественно, выходим за пределы Т. как лингвистической целостности. Однако многие лингвисты по-прежнему с трудом принимают то, что внутренние свойства Т. не могут быть поняты без отношения к внешним контекстам.

Противостояние лингвистических теорий показало современное значение коммуникативного подхода к языку (М. Бахтин): «Если лингвистика хочет исследовать язык так, как он являет себя в обществе, а не как искусственно препарированную систему абстрактных элементов, если она стремится тем самым к дальнейшему своему развитию в теорию текста, то она должна исследовать: а) язык в социально-коммуникативном контексте и б) язык в тексте» (Ibid. S. 15). В этой связи выделяется группа важных коммуникативных терминов и понятий: правило (конвенция), интенция, дискурс, контекст.

Речевой акт. Лингвисты, решающие проблему описания речевого акта в рамках S A T, заимствуют из психологии соответствующую концепцию действия вообще. Последняя предполагает взаимодействие интенциональности и операциональности в деятельности. Ориентируясь на теории А.Н. Леонтьева и С.Л. Рубинштейна, лингвисты принимают различие деятельности, действия и операции. Так, всякая деятельность состоит из ряда действий, которые подчинены частным целям. Роль общей цели деятельности играет осознанный мотив. Поскольку конечная цель деятельности достигается совершением ряда действий, то их результаты являются средствами достижения цели деятельности и целями частичных действий, или операций. Так строится иерархическая структура деятельности, состоящая из доминирующих и подчиненных уровней. Аналогично, по SAT, можно построить иерархию иллокутивных языковых актов, в совокупности образующую Т. Однако в итоге выясняется, что такая иерархия носит идеализированный и даже абстрактный характер и не пригодна для описания большинства Т.

Сторонники FCS, напротив, различают не типы действий, но простые и сложные процессы коммуникации. Простые процессы направлены на адекватную передачу некоторого отдельного положения дел (сообщение, просьба, приказ), имеют предметный смысл и непосредственно связаны с достижением основной цели Т. Сложные процессы направлены на адекватное изложение ряда событий и явлений, которые образуют структурированное единство (аргументация, описание, обсуждение). Они лишь опосредованно связаны с основной целью Т., представляя собой, по большей части, отношение между элементарными коммуникативными актами. Поэтому в сложных процессах операциональный смысл доминирует над предметным.

Преимущество подхода в рамках FCS состоит в учете большего количества факторов даже при рассмотрении элементарного речевого акта. Ведь всякая коммуникация изначально предполагает учет позиции не только говорящего, но и слушающего. Тем самым при построении сообщения, адресованного слушающему, во внимание должны приниматься не только актуальная ситуация, но также прошлые и потенциально возможные акты коммуникации. Этот диахронический (в терминах Соссюра) подход отчасти напоминает нам его же основной методологический вывод, касающийся синхронического анализа такого феномена, как единица языка. «Последняя, — полагал он, — есть отрезок речевой цепи, соответствующий определенному понятию, причем оба они (и отрезок и понятие) по природе своей чисто дифференциальны» (Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. С. 118; ср. понятия «перехода» Ж.-Ф. Лиотара и «различения-различания» Ж. Деррида), т.е. характеризуются отличием от всех др. отрезков и понятий. Сравнивая грамматические формы нем. слова «ночь» в единственном и множественном числе, Соссюр показывал, что специфику слов образует их отличие друг от друга и даже от всего ряда подобных слов в обоих числах (а мы добавим — ив падежах). Трудности выделения элементарной единицы языка он суммирует на редкость современно: «язык — это...такая алгебра, где имеются лишь сложные члены» (Там же. С. 119). Таким образом, лингвистика FCS приходит к пониманию принципиальной методологической и теоретической нагруженности понятия «элементарная единица языка», отчасти осознанной уже Соссюром.

Следование правилу. Проблема регуляции речевого действия близка той, которую Л. Витгенштейн рассматривал в связи со «следованием правилу». Одно из самых известных мест в «Философских исследованиях» посвящено ей. «Следовать правилу, делать доклад, отдавать приказ, играть в шахматы — все это обычаи (способы использования, институты)» (Wittgenstein L. Philosopical Investigations. Oxford, 1978. P. 199). Дальнейшее уточнение его позиции по поводу следования правилу нацелено на то, чтобы разграничить правило и действие. «Наш парадокс звучал так: никакое развертывание действия не может быть детерминировано правилом, поскольку всякое развертывание действия может осуществляться в соответствии с правилом. Ответ был таким: если все может быть выполнено в целях соответствия правилу, то оно же может быть выполнено и вразрез правилу. И потому здесь не может быть ни соответствия, ни конфликта» (Ibid. P. 201). Витгенштейн заостряет различие правила и действия, чтобы подчеркнуть: правило — социальное изобретение, оформленное в виде ясных словесных инструкций; действие же, напротив, спонтанное и индивидуальное проявление человека, определяемое множеством факторов. Действие до определенной степени может быть подчинено правилу, но зазор между ними, сфера человеческой свободы остается всегда. Правило, будучи по видимости конкретным, является тем не менее абстрактным руководством к действию, поскольку не в состоянии учесть и описать многообразие условий и факторов, а также предписать соответствующее им определенное действие. Действие же, по видимости выступая как нечто совершенно конкретное и доступное описанию, на деле включает в себя массу вариаций и следствий, а потому не только не укладывается в правило, но даже едва ли может быть однозначно описано.

Отсюда необходимость разграничения, которое Витгенштейн проводит между действием и интерпретацией. Вышеуказанный парадокс обязан тому, что мы предлагаем одну за др. разные интерпретации действия. В силу этого возникает соблазн сказать: всякое действие в соответствии с правилом есть лишь интерпретация. Можно ли показать, что схватывание правила есть не просто интерпретация, но подлинное следование, или сопротивление, ему в конкретных случаях? Можно, полагает Витгенштейн, поскольку мы в состоянии отличить друг от друга коллективные социальные действия и действия «приватные», индивидуальные. К первым относятся социальные действия по признанным правилам, в том числе и языковое поведение, ко вторым — такие вещи, как интерпретация, мышление, ментальные состояния вообще. «И поэтому следование правилу есть практика. А думать, что некто следует правилу, не то же самое, что следовать правилу. Тем самым невозможно следовать правилу "приватно": в противном случае, думать, что кто-то следует правилу, будет реальным следованием ему» (Ibid. P. 202).

Интенциональность. Термин «интенциональность» выступает в качестве современной проблематизации внутренней стороны речевого действия. Он обозначает свойство сознания, выражающееся в направленности на предметы или, в более общем виде, на реальные и идеальные цели. Термин «интенциональность» происходит от латинского intentio (внимание, намерение), отличаясь от близкого по смыслу термина «интенция» тем, что последняя выражает не свойство сознания, но свойство деятельности быть направленной на определенные цели и задачи. Вопрос о природе интенциональности широко обсуждается в аналитической философии и философской феноменологии, в которых сталкиваются и отчасти синтезируются позиции Ф. Брентано, Э. Гуссерля, М. Мерло-Понти, Р. Чизома, Дж. Сёрля и Д. Деннета. Трудности в понимании языка и сознания, которые в аналитической философии резюмируются в «проблеме интенциональности», определяются исходной предпосылкой: пониманием субъекта как изолированного индивида, для которого культура — лишь вторичная искусственная среда, в принципе объяснимая из его биологической природы.

В современной лингвистике рассмотрение внутренней стороны коммуникативного действия также обусловлено неотрефлексированным смешением аналитического натурализма с элементами культурно-исторической концепции сознания и небольшой дозой феноменологического трансцендентализма. В целом доминирующей методологией остается та или иная форма бихевиоризма, будь то в психолингвистике, генеративной лингвистике, а также в прагматике. Даже в когнитивной лингвистике, которая анализирует языковые явления как выражения ментальных процессов, в качестве способов обоснования психологических гипотез используется компьютерное моделирование языковых операций. И тем не менее погруженность в коммуникативные проявления языка побуждает лингвистов к пониманию субъекта как принципиально взаимодействующего с др. интерактивного существа.

Интеракция. Термин «интеракция» был впервые использован в самоназвании социально-психологического подхода к пониманию поведения малых групп амер. исследователя Р.Ф. Бэйлса. Философскую дефиницию интеракции как синонима коммуникативной деятельности мы (по-видимому, впервые) находим у Ю. Хабермаса. «Под коммуникативной деятельностью я понимаю... символически транслируемую интеракцию. Она осуществляется в соответствии с обязательно принимаемыми нормами, которые определяют взаимные поведенческие ожидания, а также понимаются и признаются, по крайней мере, двумя действующими субъектами... В то время как состоятельность технических правил и стратегий зависит от состоятельности эмпирически истинных или аналитически правильных высказываний, значение социальных норм основано лишь на интерсубъективном согласии по поводу интенций и гарантировано общим признанием своих обязательств» (Habermas J. Technik und Wissenschaft als «Ideologic». F/M., 1968. S. 62).

Целый ряд современных идей и подходов (социальный конструктивизм, «смерть субъекта», тотальность интерпретации, ситуационный анализ) находят свои истоки уже в психологии и социологии начала 20 в. Естественно, что и современная лингвистика наследует понятие интеракции из интеракционистской социальной психологии. Связь внешнего и внутреннего в языке трактуется поэтому как интеракция, в которой внутреннее (сознание) осуществляется с помощью внешнего (поведения). Общая схема коммуникации приобретает следующий вид: субъект стремится интенционально связать себя с др., производя эту связь по социальным правилам и тем самым оказывая интерактивное влияние на др.

Контекст. Понятие социальных правил подразумевает, что они понимаются и признаются участниками коммуникации. Однако этого недостаточно, поскольку вопрос о том, что гарантирует это понимание и признание, остается за кадром. Именно включенность всякого коммуникативного действия в более широкий контекст (реальный или потенциальный) придает ему смысл и обязывает участников придерживаться тех правил, которые они установили. Современные аналитические дискуссии по проблеме контекста производны от столкновения позиций, идущих от Д. Юма (скептицизм), от Дж. Мура (позиция здравого смысла) и от Л. Витгенштейна (идея контекста). «Описание моего состояния сознания (скажем, страха) есть нечто, что я делаю в определенном контексте» (Wittgenstein L. Philosophical Investigations. P. 188). Этот контекст состоит из коммуникативных партнеров, но не только. В него также входит коммуникативная ситуация, которая разыгрывается по поводу некоторого реального или возможного события, а также все «окружение» — так он именует социальный и культурный контекст. «Ожидание укоренено в ситуации, из которой оно возникает», — пишет Витгенштейн (Ibid. P. 581). И далее: «Значение того, что сейчас происходит — в данном окружении (surroundings). Окружение придает происходящему важность» (Ibid. P. 583).

Последующее развитие аргументации Витгенштейна в значительной степени определило философскую программу контекстуализма, аналог которой разрабатывался параллельно в этнографии и лингвистике Б. Малиновским и Дж. Ферсом. Контекстуализм подчеркивает зависимость смысла и значения единиц языка от включенности в синтаксические, семантические и прагматические системы, от ситуации употребления, культуры и истории. Скептицизм, принимая посылки контекстуализма, доводит его программу до крайне релятивистских следствий: если содержание высказывания определено только контекстуально, то исчезают такие понятия, как значение, истина, объективность, рациональность. Философия здравого смысла, напротив, отрицает необходимость контекстуального подхода как избыточного, ибо, с точки зрения здравого смысла, смысл большинства высказываний очевиден. Современный эпистемологический контекстуализм возник, таким образом, как ответ на скептическое отрицание возможности знания мира вокруг нас и на упрощенное обоснование возможности такого знания.

Значение и понимание Т. Проблема значения и смысла языковых выражений и, соответственно, понимания Т. уже последние сто лет — от К. Бюлера и до А.Р. Лурии — выходит за пределы собственно философской проблемы и представляет собой междисциплинарное пространство пересечения лингвистики и психологии, не говоря о многих иных дисциплинах. Без ее анализа нельзя дать более или менее целостное представление о природе текстуальности. Для ее уточнения особенно важны некоторые логико-философские и лингвистические понятия и дифференции, анализ каждого из которых — отдельная страница философии языка. Среди них различие знака, значения и смысла (Г. Фреге, Л.С. Выготский); различие Т. и контекста (Б. Малиновский); различие живой речи и языка как системы (Ф. де Соссюр) и аналогичное современное различение перформанса (индивидуального поведения отдельного говорящего-слушающего) и компетенции (языковой способности идеального говорящего-слушающего) (Н. Хомский).

Итоги. Порожденная лингвистическим поворотом триада «Т. — дискурс — контекст» воспроизводит на современный лад три классических методологических понятия, взаимосвязанных примерно в той же степени: «научная теория», «метод» и «основания науки». Дискурс, ранее противопоставлявшийся Т., отныне начинает рассматриваться как Т. в процессе его формирования, и тем самым в теорию Т. включается теория дискурса. Далее, как скоро Т. обретает смысл благодаря различным контекстам, то и теории контекста интегрируются в лингвистику Т. и методологию его понимания и интерпретации. В свою очередь, теория дискурса претендует на то, чтобы вместить в себя Т. и контекст и стать теорией их динамически понятого взаимодействия. Наконец, контекстуализм, развившись до глобальной методологической программы, демонстрирует свою способность включить в себя Т. вместе с дискурсом, поскольку они обретают смысл только благодаря контексту. Таким образом, каждая из локальных лингвистических теорий — теория Т., теория дискурса и теория контекста — из специальных научных дисциплин превращаются в варианты общей философской теории культуры. Еще М. Бахтин догадывался о том, что теория Т., выходя за пределы лингвистики, становится своеобразной прототеорией культурного объекта вообще. Лингвистика выступает источником ряда обобщений и метафор, распространяемых на широкую сферу социально-гуманитарного познания. Сегодня все глубже осознается власть многообразных языков, которыми живет человек. Для него почти нет природы как таковой, нет культуры как таковой, нет общества как такового: непосредственно доступной оказывается лишь текстовая, знаковая реальность. Не смиряться с ней, пытаться выйти за ее пределы, понять глубинные условия ее возможности — задача философа, обязанного все же одновременно считаться с тем, что мир, понятый как Т., представляет собой универсальный контекст нашей речи; Т., понятый как мир, — едва ли не универсальный контекст нашей жизни.

И.Т. Касавин

Лит.: Бахтин М.М. Проблема текста // Вопросы литературы. 1976. № 10; Деннет Д.К. Условия личностного // Юдина Н.С. Головоломки проблемы сознания. М., 2004; Касавин И.Т. Проблема текста: между эпистемологией и лингвистикой // Эпистемология & философия науки. 2006. № 2; ЛурияА.Р. Язык и сознание. М., 1979; Остин Дж. Слово как действие // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XII. М., 1986; Соссюр Ф. Ьг. Курс общей лингвистики. М., 1998; Степанов Ю.С. Протей. Очерки хаотической эволюции. М., 2004; Austin J.L. How to Do Things with Words. Oxford, 1962; Bales R.F. Interaction Process Analysis. Cambridge, Mass., 1950; DavidsonD. Inquiries into Truth and Interpretation. Oxford, 1984; Dummett M. The Seas of Language. Oxford, 1993; Dummett M. The Logical Basis of Metaphysics. Cambridge, 1991; Grice P. Studies in the Way of Words. Cambridge, 1989; Habermas . Technik und Wissenschaft als «Ideologie». F/M., 1968; Kripke S. Name und Notwendigkeit. F/M., 1982; Michel G. Anliegen und Entwicklung-setappen der funktional-kommunikativen Sprachbescheibung // Potsdamer Forschungen. Reihe A. H. 10. Potsdam, 1989; Millikan R. Language, Thought and Other Biological Categories. Cambridge, 1984; Motsch W., Pasch R. Bedeutung und illokutive Funktion sprachlicher Aufierungen // Zeitschrift fur Phonetik, Sprachwissenschaft und Kommunikationsforschung. 37.4. В., 1984; Ogden C.K., Richards J.A. Die Bedeutung der Bedeutung. F/M., 1974; Papineau D. Philosophical Naturalism. Cambridge, 1993; Plett H.F. Textwissenschaft und Textanalyse. Heidelberg, 1979; Putnam H. The Meaning of <Meaning> // Putnam H. Mind, Language and Reality. Cambridge, 1975; Raible W. Zum Textbegriff und zur Textlinguistik // Text vs Sentence. Basic Questions of Text Linguistics. First Part. Hamburg, 1979; SearleJ.R. Speech Acts. An Essay in the Philosophy of Language. Cambridge, 1969; Schmidt S. J. Texttheorie. Munchen, 1976; Schmidt W. (Hrg.). Funktional-kommunikative Sprachbeschreibung. Leipzig, 1981; Vieweger D. Handlungsorientierte vs. tatigkeitsorientierte Sprachbetrachtung. Einige methodologische Uberlegungen // Linguistische Studien. Reihe A. Arbeitsberichte 62 / 11. В., 1979; Wittgenstein L. Philosopical Investigations. Oxford, 1978.

Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: «Канон+», РООИ «Реабилитация»

И.Т. Касавин

2009