Энциклопедия Брокгауза и Ефрона - психическая жизнь животных

если оставить в стороне те элементарные ее ступени, в которых психического, собственно, или нет вовсе, или оно слишком мало и спорно, П. проявляется двояко: в виде действий инстинктивных и действий разумных. Под действиями инстинктивными принимают такую психическую способность обладающих нервной системой животных, благодаря которой они, руководясь органами чувств, производят более или менее сложные и целесообразные действия, в ответ на соответствующие факторы среды; цель этих действий и средства ее достижения животным не сознаются, и отчета в них оно себе дать не может; у всех особей вида действия эти совершаются одинаковым образом, и способность производить их приобретается не путем индивидуального опыта, а путем наследственности, так же точно, как приобретаются видовые морфологические признаки, т. е. путем так называемых случайных уклонений и отбора наиболее благоприятных уклонений для процветания вида. Под действиями разумными подразумевают такие, которые обуславливаются приобретением индивидуального научения и опыта. В основании той и другой деятельности лежит память, в первом случае видовая, то есть такая, благодаря которой животные получают знания о том, что им знать и помнить надлежит, с самым рождением, — во втором случае индивидуальная, то есть такая, которая дает животному возможность запоминать то, что им, так сказать, лично усвоено, путем наблюдения и опыта. Первая форма памяти распространена в царстве животных очень широко, и проявляется в инстинктах беспозвоночных животных очень разнообразно. Память, имеющая своим источником индивидуальные приобретения, наблюдается у животных в пределах несравненно более тесных, чем это иногда, по аналогии с человеком, предполагают. Так, многие натуралисты считают муравьев обладающими памятью второго типа, на том основании, что они находят дорогу к запасам пищи, и Дж. Лёббок (Lubbock) опытным путем доказал, однако, что в основе этой их деятельности лежит, отнюдь не психическая способность, а физиологические процессы: муравьи руководятся обонянием, двигаясь по следам друг друга. Так же неверны соображения о памяти муравьев, вытекающей из предполагаемой их способности узнавать друг друга. Желая выяснить вопрос, Лёббок делал следующий опыт. В сентябре, когда не бывает ни личинок, ни яиц, он разделил муравейник на две части, в каждой из которых оставил по матке. В следующем апреле обе матки начали класть яйца, а в августе, т. е. почти через год после разделения гнезда, Лёббок взял из одного отделения нескольких муравьев, вновь вышедших из личинок, и перенес их в другое отделение, и обратно. В обоих случаях все муравьи были приняты дружелюбно членами другой половины разделенного гнезда, хотя каждого чужестранца в обоих отделениях неизменно убивали. И, однако, муравьи, которых родственные им особи другого отделения безошибочно признавали своими друзьями, никогда, ни даже в стадии яйца, не бывали раньше в этом отделении. Бете, рядом опытов, показал, что они узнают друг друга, исключительно руководствуясь обонянием. Память, основанная на личных приобретениях, несомненно доказана для высших позвоночных животных и достигает у некоторых из них большого развития. Так, у птиц мы встречаемся с этой психической способностью уже совершенно ясно выраженной. Ряд явлений из их перелетов, способность к заучиванию некоторых действий и пр. — все это служит хорошим тому доказательством. У млекопитающих развитие памяти достигает гораздо больших пределов. Бежавшие и одичавшие слоны, например, будучи вновь пойманы, иногда, после нескольких лет свободы, припоминают слова команды и проделывают все, что от них требует вожак. Собаки, как известно, способны к личному запоминанию предметов, людей, звуков и пр. на долгие годы и т. п. Кроме памяти, составляющей основу инстинктивной и разумной деятельности животных, та и другая предполагают не в одинаковой степени развитую, но всегда имеющуюся налицо способность животных к деятельности ассоциационной. Обладают ли этой способностью низшие животные — это вопрос, на который приходится отвечать с оговоркой: их ассоциации (как и их память) не индивидуального характера, а унаследованы и в числе, и в свойстве от предков. Другими словами, ассоциации низших животных — инстинктивного, а не разумного порядка. Случаи, удостоверяющие противное, принадлежат к области так называемых "охотничьих рассказов", и большей частью построены на неверно сделанных наблюдениях. Способность к ассоциационной деятельности, основанной на приобретениях личного опыта и наблюдения, у высших животных очень распространена; особенно у тех из них, которые находятся в частом общении с человеком. Так, собака "догадывается" о том, что хозяин собирается на охоту, как только он берет ружье и другие принадлежности охоты, и ясно выказывает свою радость. Рассмотренный вид психических способностей (т. е. способность к ассоциационной деятельности) — представляет, если не для всех, то для огромного большинства обладающих разумом животных, высшую форму, до которой они, в области психики, достигнуть могут. Эта форма ассоциационных способностей постольку, поскольку она является наследственной, не имеет к действиям разумным прямого отношения, так как приобретается и закладывается в животных иным путем, чем способности разумные; постольку же, поскольку эта способность является способностью индивидуальной и оперирует над фактами личного опыта и наблюдения, она представляет уже способность разумную, — правда, очень еще элементарную, однако, составляющую основу для той высшей способности разума, которая проявляется в деятельности фантазии и предполагает образование понятий, суждений и умозаключений. Что касается фантазии, то огромное большинство животных вовсе лишено этой способности; в очень слабой степени она может быть обнаружена лишь у некоторых птиц и млекопитающих. В этом нас убеждает ближайшее изучение тех самых действий, которые всего ближе подходят к этой области П. деятельности. Сюда относятся, например, так называемые "игры животных", под которыми разумеют действия, преследующие мнимые цели, тогда как настоящая цель состоит в пробуждении чувства. Как у детей простейшая форма игр представляет подражание действиям практической жизни, но лишенным их прямой цели, так и у животных игра представляет подражание целесообразным волевым действиям. Но рядом с этими чертами сходства между играми людей и высших животных есть и существенные различия, которые сводятся к ограниченности имеющихся в распоряжении последних ассоциаций. В то время, как у человека даже детские игры представляют бесконечное число форм, подражающих различным условиям жизни, у млекопитающих животных мы находим, главным образом, только одну игру, а именно "борьбу". Собака, кошка, обезьяна, даже когда они играют со своими детенышами, выражают свою любовь маленькой мнимой борьбой, которую заводят с ними и которая у взрослых собак и обезьян, по мере увлечения, нередко превращается в настоящую драку. Игры животных никогда не возвышаются до тех изобретательных игр, в которых течение игры устанавливается вперед каким-нибудь общим представлением. Лишь в этом последнем случае игра представляет действительное выражение деятельности фантазии. Если, несмотря на это, игра животного все-таки выражает его высокое духовное развитие, и более чем какое-либо другое качество приближает животное к человеку, то тут дело заключается не в том, как животное играет, а в том факте, что оно вообще играет. Играть животное может лишь тогда, когда известные жизненные воспоминания, сопровождавшиеся чувством удовольствия, воспроизводятся вновь, но, вместе с тем, так изменяются, что возникает лишь радующая сторона, а возбуждающая неудовольствие исчезает.

Сложные логические суждения и умозаключения, если и доступны, то лишь очень немногим из наиболее высоко стоящих млекопитающих. То обстоятельство, что в литературе вопроса мы встречаем гораздо большее число "фактов", доказывающих существование этой способности, чем можно было бы ожидать, согласно сказанному ограничению, объясняется почти всегда недочетами наблюдения и антропоморфизмом в их объяснении. Таковы, например, рассказы о действиях слона, которые будто бы доказывают его способность к "отвлеченным идеям". Если мы возьмем слово "отвлеченный" даже не в его философском значении, а будем подразумевать под ним только общие опытные понятия, то и тогда сообщенные факты докажут не существование таких понятий, а лишь значительно развитую ассоциационную деятельность. Слона заставляли поднимать хоботом с земли различные предметы: платье, куски дерева, тяжелые металлические куски, и при этом замечали, что слон мало-помалу выучился сразу оценивать предметы по их тяжести: легкие он поднимал легко и скоро, тяжелые — с видимым напряжением сил и медленно, острые и колющие — с известной осторожностью. Из этого наблюдатель заключает, что животное составило себе по опыту понятие о твердости, весе и т. д. Едва ли, однако, можно сомневаться в том, что здесь не требовалось ничего, кроме образования определенных ассоциаций между зрительным впечатлением объекта и его осязательными свойствами. Такие ассоциации были бы необходимы для обеспечения результата даже тогда, если бы слон действительно приобрел общие понятия о легкости, тяжести, остроте и т. п. Но если такие ассоциации образовались, то их, вместе с тем, вполне достаточно для того, чтобы слон поднимал предметы целесообразно, и для этого не было надобности в предварительном образовании понятий. "Я потратил, — говорит Вундт, — много труда на то, чтобы найти у пуделя при известных действиях признаки, по которым можно было бы заключать о присутствии или отсутствии общих опытных понятий. Результат был тот, что их никогда нельзя было доказать; но зато отдельные наблюдения делают в высшей степени невероятной способность составлять их". Нечего и говорить, конечно, что допущение таких способностей у беспозвоночных животных, и утверждения, вроде высказываемых Шнейдером, наделяющим головоногих "отвлеченной идеей воды" — представляют собой грубую ошибку антропоморфизма. Основание, вследствие которого мы отрицаем способность животных к сложным суждениям и умозаключениям, покоится не только на анализе фактических наблюдений над их жизнью и толкований этих наблюдений, но вытекает из того обстоятельства, что животному недостает одной функции, которая, представляя сама по себе признак интеллектуальных процессов, с другой стороны, не может отсутствовать там, где существуют эти процессы; эта функция есть речь. Животное может выражать свои душевные движения, и наиболее развитое животное может также, в ограниченной степени, обнаруживать представления, стоящие в связи с такими душевными движениями. Но никогда выразительные движения животного не отличаются той закономерной членораздельностью, тем органическим построением, тесно связанным с сущностью интеллектуальных процессов, какими отличается настоящая речь. Правда, высшие животные обладают известными элементами речи, точно так же, как и известными элементами сознания, могущими служить основой для интеллектуальных функций, но оно не обладает самой речью. Уже по отсутствию этого внешнего признака мы имеем основание заключить, что животному недостает духовных функций, которым свойственен этот внешний признак. Не физические препятствия мешают животному говорить, как иногда полагали: способность артикуляции речи у многих животных была бы достаточно велика, чтобы дать мыслям внешнюю форму, если бы только не было недостатка в самой мысли. Таким образом, на вопрос, отчего животные не говорят, вернейшим будет известный ответ: "потому что им нечего сказать". Не следует, однако, забывать, с одной стороны, что насколько мы признаем характерные для известных чувств и представлений движения и звуки за преддверие речи, такие движения и звуки имеются у животного, так же как и вообще его душевная жизнь во всех отношениях представляет преддверие человеческой душевной жизни, а, с другой, что мнение, по которому человек будто бы "всегда думает" — есть не более как старый предрассудок. Напротив, человек думает и редко, и мало. Бесчисленные действия, равняющиеся по своим эффектам выражениям ума, несомненно обязаны своим происхождением другому источнику: ряды мыслей, которые при первом своем возникновении требовали значительной интеллектуальной работы, по мере своего повторения, протекают с возрастающей верностью и механической легкостью.

В дополнение о П. жизни животных следует упомянуть еще о так называемых эмоциях. Наиболее важными из них являются: a) чувства взаимной привязанности и поддержки друг друга (чувство альтруизма); b) материнское чувство и c) чувство или инстинкт общественности.

а) Чувство альтруизма многими натуралистами предполагается далеко за пределами высших позвоночных животных и доказывается, главным образом, наблюдениями над образом жизни муравьев и пчел. Однако, Лёббок доказал, что у тех пород муравьев, над которыми он делал опыты, чувства привязанности и симпатии явно отсутствуют. Он пробовал закопать в землю несколько экземпляров Lasius niger на дороге, по которой проходили эти муравьи; но ни один из проходивших не сделал попытки освободить заключенных товарищей. Лёббок повторял тот же опыт над разными другими породами и с тем же результатом. Даже и тогда, когда попавшие в беду муравьи были на глазах у товарищей, те не оказали им помощь. То же следует сказать и о пчелах. "Не только нельзя открыть какого-либо доказательства любви между ними, — говорит тот же исследователь, — но они кажутся вполне черствыми и в высшей степени равнодушными друг к другу". "Мне случалось, — продолжает автор, — порой убивать пчел, но я никогда не замечал, чтобы другие обращали на это хотя малейшее внимание. Я не раз, в то время, когда одна пчела кормилась, держал другую за ногу подле нее; пленница, конечно, старалась вырваться и жужжала так громко, как только могла; но кормившаяся пчела не обращала на это никакого внимания. Поэтому они не только далеки от того, чтобы любить друг друга, но я сомневаюсь, чтобы пчелы чувствовали какую-либо нежность одна к другой". Многие факты дают нам право полагать, что этого чувства мы не встречаем вовсе среди животных беспозвоночных, и даже у позвоночных мы находим его, если не исключительно, то, главным образом, у птиц и млекопитающих. Та заботливость, которую большинство стадных птиц обнаруживает по отношению к своим раненым или пойманным товарищам, свидетельствует о присутствии у птиц этого чувства альтруизма очень наглядно. Так, грачи вместо того, чтобы разлететься от выстрела в разные стороны, предоставив своего раненого или мертвого собрата его участи, выказывают все признаки живейшей тревоги и сочувствия: издают крики отчаяния и ясно доказывают свое желание помочь ему: летают над ним и то тот, то другой быстро опускается подле него, видимо, стараясь определить, почему он не следует за ними. У обезьян чувства привязанности и симпатии проявляются чрезвычайно резко, — последнее резче, чем у всех других животных, не исключая даже собаки. Джобсон свидетельствует, что всякий раз, как его спутники, стрелявшие с лодки, убивали орангутанга, другие орангутанги уносили тело прежде, чем люди успевали пристать к берегу. Число примеров, доказывающих, что чувства симпатии друг к другу мы встречаем в царстве животных лишь очень поздно и что животные беспозвоночные лишены его вовсе, — очень велико.

b) Материнское чувство считается общераспространенным в царстве животных, и по своей природе тожественным материнскому чувству человека. Эта идея, однако, нуждается в значительных поправках, так как чувство это по своему генезису в разных группах животного царства вовсе не одинаково, и попытка вывести его для высших животных путем эволюции "с низших ступеней зоологической лестницы" не может считаться удачной, уже по тому одному, что стоит в противоречии с фактами. Сторонники идеи были вынуждены, в конце концов, оставить факты, "детальное выяснение которых предоставили будущему", и остановились на отдельных моментах развития материнского чувства животных, расположив их в порядке возрастающей сложности; причем исходили из априорного положения, по которому параллельно с усложнением организации животных существ, по мере того, как мы поднимаемся с одной низшей зоологической ступени на следующую высшую, материнская любовь становилась все более и более сложной и сильной. Сначала, поэтому, рассматриваются группы животных, у которых "мать относится безразлично к откладываемым ею яйцам"; затем рассматриваются "различные степени особенностей, вытекающих из более и более активной роли самки, которая, во-первых, делает выбор места, благоприятствующего вылуплению детенышей из яиц, во-вторых, выбирает помещение, удобное для их сохранения, в-третьих, находит целесообразные средства для их прикрепления или закапывания, в-четвертых, строит для них особую защиту, в-пятых, кладет яйца возле веществ, способных служить пищей для личинок или вылупившихся детенышей, доставляя им корм или в обыкновенном виде, или же в видоизмененной форме и т. д. Однако, добытый путем логических построений порядок развития материнского чувства не совпадает с действительностью: факты доказывают, что материнская любовь в пределах даже одного класса беспозвоночных животных иногда может не только не усложняться и не увеличиваться по мере восходящего развития составляющих его групп и семейств, но может систематически падать и, наконец, вовсе исчезать. Факты доказывают затем, что не только в одном семействе, но даже и в одном роде, могут быть весьма различно развитые степени материнского чувства; что постройки гнезд из стороннего материала вовсе не составляют признака животных общественных, а встречаются и у тех самых пауков, между прочим, которые выставляются примерами животных, не обладающих способностями к таким постройкам. Факты доказывают, наконец, что вообще нет никакого основания ставить в связь между собой большую или меньшую степень развития материнского чувства со степенью П. развития животного, так как чувство это исключительно инстинктивное; многообразные формы его проявления представляют не более, как один из видовых признаков, в котором ни сознание, ни воля не играют никакой роли. Только у птиц и млекопитающих мы встречаем немногие моменты разумной и сознательной воли не столько, однако, в самом чувстве любви, сколько в приемах охранения молодых от опасности и их воспитания.

c) Чувство или инстинкт общественности у животных. Инфузории и кишечнополостные, насекомые и моллюски составляют иногда чрезвычайно многочисленные сборища, происхождение которых отнюдь нельзя отнести к одному только влиянию внешних причин: температура воды, например, и ее течение для пелагических форм, обитающих в каком-нибудь заливе в 10—15 кв. верст, могут считаться тожественными, а, между тем, в стаи собираются не все пелагические формы, а лишь определенные виды животных. Чувство влечения, которое сводит животных в стаю на низших ступенях развития общественности, по своей природе заключает в себе, однако, не более П., чем образование колоний у гидроидных, например. Элементы психики присоединяются к образованию общественности гораздо позднее. Порядок и постепенность в развитии разного рода ассоциаций представляется нижеследующим: 1) случайные сборища; 2) произвольные, временные ассоциации; 3) произвольные, постоянные общества и, наконец, 4) государство. Необходимо помнить, однако, что мы устанавливаем эти типы единений животных весьма условно, так как между всеми ими существует весьма постепенный и последовательный ряд переходных форм. Временные ассоциации от случайных сборищ отличаются более определенно выраженными внутренними импульсами и более определенной целью — у беспозвоночных инстинктивной, у высших позвоночных, если не сполна, то, в некоторой части, сознательной. В основе таких ассоциаций у беспозвоночных животных почти исключительно лежит принцип пользы, фактором же их — естественный подбор наиболее целесообразных инстинктов. У животных позвоночных мы встречаем аналогичные по целям и значению временные ассоциации, но сверх этого, у высших представителей группы птиц и млекопитающих существуют формы общения, в основе которых лежит уже не принцип пользы, а другие мотивы общественности более высокого порядка, и которых источник должно искать в элементах семейной жизни, по своим факторам, как сказано выше, отнюдь не тожественным с факторами семейной жизни животных беспозвоночных. Другим признаком, характеризующим временные ассоциации высших позвоночных животных, является более или менее определенное понимание цели ассоциации и ее значения для жизни составляющих ее членов, а вместе с этим и проявление индивидуальности этих членов ассоциации. Мы встречаем здесь способность к личному, а не видовому выбору: встречаем примеры сознательного нарушения "обычая", и принятия мер для того, чтобы избежать вытекающих из такого нарушения последствий. Одюбон приводит несколько фактов, удостоверяющих сказанное из жизни птиц. Особенности временных ассоциаций высших животных, вытекающие из большей одаренности и разнообразия индивидуальных способностей, индивидуальных влечений и чувствований, представляются едва ли не самыми характерными. Все волки, например, очень смышлены; и вот, собираясь в стаи для достижения намеченной цели, не все они действуют одинаково по одному шаблону; большая часть их действий является продуктом личной сообразительности и находчивости. Если индивидуальная симпатия соединяется с половым влечением, то возникают явления брака животных. О таковом речь может, конечно, идти лишь тогда, когда совместная жизнь самцов и самок, связанных половыми функциями, длительна и вместе с тем явным образом обусловлена индивидуальной симпатией. В этом смысле нет и следа брачной жизни ни у беспозвоночных, ни у низших позвоночных животных. Прочность брака у животных, по-видимому, идет параллельно с любовью к птенцам, а последняя обнаруживается тем сильнее, чем больше они нуждаются в тщательном и продолжительном уходе. Кроме того, некоторую роль в сохранении брачных отношений, вне периода ухода за птенцами, играет также, вероятно, потребность во взаимной помощи и защите. Чувство взаимной связи, распространяющееся в браке на отдельные особи, может обнимать большое число животных, и тогда возникает постоянное общество животных типа семьи. Этот тип общественности характеризуется теми же признаками, что и временные произвольные общества, с тем лишь различием, что постоянные общества этого типа обладают более или менее сложной организацией, которая у временных представляется лишь весьма элементарной. Не следует думать, однако, что постоянное общество всегда обязано своим происхождением семье, как не следует думать, что оно является более сложным в смысле психологическом, чем временное, потому лишь, что в нем сложнее и определеннее организационный строй. Что касается первого положения, то справедливость его вытекает из того, что постоянные общества могут возникать из таких временных, которых генезис обязан не семье, а естественному подбору особей с "проникнувшими в них общественными инстинктами, оказавшимися весьма полезными в борьбе за существование. Что касается второго, то его справедливость вытекает из того обстоятельства, что самые высоко организованные постоянные общества беспозвоночных животных, как общества муравьев и пчел, например, вопреки уверению авторов о том, что они будто бы достигли такой степени развития общественности, которая ставит их выше не только млекопитающих животных, но и некоторых людских рас, с точки зрения психологической оказываются гораздо ниже стоящими, чем многие временные общества многих групп позвоночных животных. Говорить научно о "проприэтерных", "пастушеских", "землевладельческих", "невольничьих" или "рабовладельческих" муравьиных государствах или, как выражается Иегер, о таких, "военных государствах", которые присоединяют к себе путем разбойнического насилия известное число индивидов, не имеющих с ними близких родственных связей, и которые вне человеческих обществ встречаются у многих муравьев, — безусловно невозможно. Элемент личности, который мы наблюдаем как во временных, так и в постоянных ассоциациях высших позвоночных животных, и которого мы вовсе не встречаем у пчел и муравьев, составляет характерную их черту в отличие от обществ беспозвоночных животных. У обезьян элемент этот достигает такой высоты развития, при которой индивидуальные побуждения господствуют над общественным строем; у других животных обществ, среди млекопитающих и птиц, этот элемент, хотя и в меньшей степени развития, всегда может быть обнаружен с большей или меньшей ясностью. Кроме того, для всех обществ высших позвоночных — постоянная ассоциация есть средство достижения известных целей, а не самая цель, которой сполна отдают себя члены муравьиных и пчелиных обществ. В этом именно обстоятельстве, т. е. в том, что индивид общины высших позвоночных способен уклоняться и изменяться по мере своих умственных способностей, согласно своей личной мысли, и заключается преимущество их постоянных (как и временных) обществ перед постоянными (и временными) обществами беспозвоночных.

Резюмируя сказанное о П. жизни животных, мы можем так сформулировать основные положения по этому вопросу. Постольку, поскольку жизнь животных представляется психической, она может быть или инстинктивной, или разумной, сознательной. В первом случае то, что составляет психологию, принадлежит работе, автор которой скрыт в длинном ряде предшествующих поколений; во втором — этот автор всегда налицо, всегда живой, действующий субъект. Громадное большинство животных руководится в своих действиях исключительно инстинктом; возникновение памяти, ассоциационных способностей, эмоций и пр. индивидуального характера — с уверенностью может быть констатировано лишь у конечных звеньев цепи животного царства. Когда именно на этом длинном пути являются впервые те или другие из разумных способностей, указать, при современных условиях знания, решительно невозможно. С уверенностью можно утверждать лишь, что они не появляются внезапно и что количество разумных актов, как это впервые высказал еще Кювье, обратно пропорционально количеству актов инстинктивных.

Литература. П. Флуранс (перевод), "Об инстинкте и уме животных" (СПб., 1859), Frederic Cuvier, "Sur l'instinct. Dictionnaire des Scien. natur." (т. XXIII); "Sur l'habitude" (ib., т. X); Ч. Дарвин, "Происхождение видов" (гл. VII: Инстинкт; его же посмертное издание по этому предмету); Г. Спенсер, "Основы психологии"; В. Вагнер, "Вопросы зоопсихологии" (1896); Лёббок, "Осы, пчелы и муравьи"; Фабр, "Инстинкт и нравы насекомых"; W. Wagner, "L'industrie des Araneina" ("Mémoires L'ac. Imp. des scien de St. Pet." т., XLII, № 11, 1894).

Вл. Вагнер.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон

1890—1907