Большая биографическая энциклопедия - белый андрей

— поэт-декадент. Под этим псевдонимом пишет Борис Николаевич Бугаев. Род. в 1880 г., сын известного математика Н. В. Бугаева. Окончив курс Московского университета по естественному отделению, состоит студентом филологического факультета. Дебютировал "Второй драматической симфонией" в 1902 г.; "Первая героическая симфония" появилась в 1904 г., третья симфония, "Возврат" — в 1905 г. В 1904 г. вышло в изд. "Скорпиона" собрание его стихов: "Золото в Лазури". Стихотворения, а также критические и философского характера статьи Б. помещал в "Новом Пути", "Мире Искусства", "Весах", "Вопросах Жизни", "Северных Цветах Книгоиздат. Скорпион", "Альманахах Грифа", "Журнале для всех". Юный московский поэт много заставляет говорить о себе, особенно пародистов, своими экстравагантными выходками. В настоящее время он — самый яркий представитель того начального периода "декадентства", от которого уже отделились возмужавшие представители этого направления (см. Брюсов, Валерий). Он пишет "стихи" строчками в одно слово, рассказывает о себе, как он живет на высоких горах, как туда к нему "на утес притащился горбун седовласый и в подарок принес из подземных теплиц ананасы. Он в малиново-ярком плясал, прославляя лазурь. Бородою взметал вихрь — серебряных бурь

Голосил

Низким басом

В небеса запустил

ананасом" и т. д.

Большая часть стихотворений Б. производит, вообще, впечатление литературной мистификации. Тем не менее на этих стихотворениях лежит печать несомненной талантливости; чувствуются задатки будущей серьезной поэтической деятельности. В статьях своих, вдумчивых и полных искания, Б. старается выяснить значение мистики как пути познавания истины.

С. В.

{Брокгауз}

Белый, Андрей

(псевдоним Бориса Николаевича Бугаева) — писатель. Род. 1880; сын профессора математики Н. В. Бугаева (см.). Окончил Московский ун-т по естественному факультету (был потом и на филологическом). В 1906—1907 жил за границей; в 1910—1911 путешествует по Италии, Египту, Палестине. Годы 1912—1916 проводит, б. ч., в Брюсселе, Париже, Мюнхене, в Швейцарии. С осени 1916 живет в России; в Петрограде участвует в Вольной философской ассоциации (Вольфила), в Москве некоторое время работает в Пролеткульте (1918—19), в театр. отд. Наркомпроса и др. учреждениях. С 1921 по 1923 живет в Берлине, потом снова в Москве. — Дворянского происхождения по отцу, купеческого — по матери, Б. был воспитан в среде столичной буржуазной интеллигенции. В социально-культурный комплекс знакомых и близких Б. надо еще включить представителей крупной буржуазии, меценатов-миллионеров, как Рябушинский, Терещенко и др. Из дворянских и купеческих кругов к Б. шли авторитарные формы миросозерцания и религиозные настроения, легко переходившие в мистику. Политические взгляды этой среды подготовляли будущие выступления "кадетов" и "октябристов" с ярко выраженным национализмом и идеей великодержавности. Наконец, эта среда "устремлялась меблировать свою жизнь на западноевропейский лад и проводить свои досуги с изящной утонченностью" (Луначарский). Отсюда — культ красоты, эстетство. — Мистицизм у Б. обнаружился рано и остался навсегда. Влияние Вл. Соловьева сообщало мистицизму Б. характер эсхатологический. По временам у Б. вспыхивает раздражение против кружкового "мистериального наркоза", против "апокалипсических экстазов, если они преподаются в кабачках", и он призывает "с пути безумий к холодной ясности искусства, к гистологии науки", к "строгости теории познания". Но позитивистом Б. не стал. Крайний индивидуалист, Б. остро ощутил свое одиночество. Он пробует найти спасение в своеобразном народничестве (стихи 1904—07 ; цикл "В полях") и объявляет уже себя "пророком полей". Из общения с деревней Б. вынес сюиту стихотворений бытового "некрасовского" типа. Но полевая романтика не спасла "согбенного, бледного странника". Разочарование Б. в крестьянской России было тем острее, что Б. подходил к ней с отголосками барских, усадебных вкусов. Б. покидает деревню, вновь возвращаясь к привычной культуре столицы. Здесь он быстро перебрасывается от "экспериментальной эстетики" к умозрению. Он конструирует литературную теорию символизма, но символизм оказывается для Б. "не литературной школой, а новым мировоззрением, гармонически сочетающим религиозный, жизненный путь, искусство и спекулятивное мышление". "Смысл искусства — только религиозен". Отсюда новый порыв — в антропософию. С 1912 Б. становится учеником антропософа Рудольфа Штейнера и вместе с его последователями строит в Швейцарии, в Дорнахе, "Иоанново здание". Неуравновешенный, стремительный, мечущийся от одной доктрины к другой, Б., однако, вращался в определенном замкнутом кругу. В литературе Б. появился в 1901. За 25 лет он создал немалое количество книг, являясь одним из самых продуктивных русских писателей. Вся совокупность книг Б. распадается на 4 группы: 1) лирика и "симфонии", 2) романы, 3) поэтика и 4) публицистика. Ранняя лирика собрана в 3 книгах: "Золото в лазури" (1904), "Пепел" (1908) и "Урна" (1909). Здесь и пейзаж, и интимная лирика, и бытовые зарисовки деревни и провинции, и воссоздание старины (в том числе и барской), и философские мотивы; все три книги — лирическая исповедь, дневник поэта. С 1910 Б. отходит от стихотворства, но после революции опять к нему возвращается: "Королевна и рыцари" (1919); две поэмы: "Христос воскресе" (1918) и "Первое свидание" (1921); "Звезда" (1922), "После разлуки" (1922). Б. — большой мастер метра и ритма. — Переходом к прозе являются "симфонии", — жанр, созданный Б.: "Симфония северная" (1-я, героическая, 1904); симфония 2-я, драматическая (1902); симфония 3-я, "Возврат" (1904); симфония 4-я, "Кубок мятелей" (1908). В них сказалось пристрастие Б. к музыке, форму которой он хотел перенести в поэзию. Симфонии написаны ритмической прозой. Содержание их прихотливо, фантастично, нередко чрезвычайно туманно. За симфониями последовали романы. В первом из них: "Серебряном голубе" (1910, — первой части трилогии "Восток или Запад") Б. связывает в одной фабуле мистика-интеллигента Дарьяльского с народной мистической сектой "голубей" — сближение, характерное для русских барских и интеллигентских религиозных метаний. Второй роман "Петербург" (отд. изд. 1916, первоначально был напечатан в сборнике "Сирин" в 1913) произвел на читающую публику большое впечатление. Стилистически это, действительно, интересное произведение: богатство эпитетов и метафор, искусное описание обстановки, музыкальность всего сказа, изящное сочетание эпических партий и лирических отступлений — обнаруживают зрелого мастера. Но сильно чувствуются в произведении подражания манере Гоголя, Достоевского, Толстого. Роман имел задачей дать синтезированное изображение политического центра страны в революционный 1905 год. Но автор, плохо подготовленный к социально-политическим проблемам, или схватывает только внешность событий или невольно суживает смысл явлений, сбиваясь на обывательское их понимание; рабочее и вообще социально-революционное движение не понято и не изображено. Из других романов значителен "Котик Летаев" — "Детство и отрочество" Б., где, однако, к любопытным эпическим картинам густо примешаны всякие "оккультные" отступления. Последними эпическими произведениями Б. являются пока "Московский чудак" и "Москва под ударом" (изд. "Круг",М., 1926), начинающие широкозадуманный цикл "Москва". Критические и теоретические работы Б. сосредоточены в 3 сборниках: "Луг зеленый" (1910), "Символизм" (1910) и "Арабески" (1911); имеется еще несколько отдельных книжек: "Трагедия творчества. Достоевский и Толстой" (1911), "Поэзия слова" (1922) и пр. Здесь самыми крупными являются две группы статей: о символизме и о русском стихе. Символизм охарактеризован не только как школа, но и как миросозерцание. В работах Б. о русском стихе он является зачинателем формальной поэтики; хотя в них есть ценные наблюдения, но допущены и серьезные научные промахи. Б. — один из четырех крупнейших представителей русского символизма (Брюсов, Блок, Бальмонт и Белый). Как теоретик, он наиболее последовательный из них. Его метрологические работы оказали сильное влияние на литературоведение. Но многое в творчестве Б., как и во всем движении символизма, умерло вместе с тем социально-политическим строем, которым они были обусловлены.

Лит.: Автобиография Б. помещена в "Русской Литературе XX века", М., 1914 и 1917, изд. под редакцией С. Венгерова. Троцкий, Л., Литература и революция (гл. "Внеоктябрьская литература"), М., 1923; Коган, П., Об А. Белом, "Красная Новь", IV, 1921 ; Гоpбачев, Г., Очерки современной русской литературы, 3 изд., Л., 1926; его же, Капитализм и русская литература, Л., 1923; Иванов-Разумник, Р., Вершины (А. Блок, А. Белый) Л., 1923; Аскольдов, С. А., Творчество А. Белого, в альманахе "Литературная Мысль", кн. I, П., 1922; Никитина, Е. Ф., Русская литература от символизма до наших дней, М., 1926; Векслер, А., "Эпопея" А. Белого, "Современная литература", изд. "Мысль", л., 1925.

Н. Пиксанов.

Белый, Андрей

[14 октября 1880—] (Борис Николаевич Бугаев) — современный писатель. Отец его, Николай Васильевич Бугаев — выдающийся ученый, профессор математики Московского университета. В 1891 Б. поступает в частную гимназию Поливанова, где в последних классах увлекается буддизмом, браманизмом, оккультизмом, одновременно изучая литературу. Особое влияние на Б. оказывают тогда Достоевский, Ибсен, Ницше. К этому же приблизительно времени относится и его увлечение Влад. Соловьевым. Вместе с тем Б. упорно читает Канта, Милля, Спенсера. Таким образом уже с юношеских лет Белый живет как бы двойственной жизнью: художественно-мистические настроения он пытается соединить с позитивизмом, со стремлением к точным наукам. Не случайно поэтому Б. в Московском университете [1899] выбирает естественное отделение математического факультета, работает по зоологии беспозвоночных, изучает Дарвина, Ферворна, химию, но не пропускает ни одного номера "Мира искусства", следит за Мережковским (см.). Мистицизм, Влад. Соловьев, Мережковский побеждают в Б. Дарвина и Милля. Б. пишет стихи [1901], прозу, входит в кружок "Скорпиона", в 1903 кончает университет, сближается с московскими символистами, с Бальмонтом, с Брюсовым, позже [1905] — с Мережковским, Вяч. Ивановым, Александром Блоком. В этом же году он поступает на филологический факультет, но затем оставляет его, сотрудничает в "Весах" [1904—1909]. Б. неоднократно переживает разочарования в мистицизме, осмеивает его и в стихах и в прозе, пытается найти из него выход то в неокантианстве, то в особом народничестве, но в конце концов вновь возвращается к религиозно-мистическим учениям, которые полностью отражаются и в его произведениях.

В 1910—1911 Б. путешествует по Италии, Египту, Палестине, в 1912 сходится с главой антропософов Рудольфом Штейнеpом, становится его учеником, фактически отходит от прежнего кружка писателей, работает над своими прозаическими вещами; в Россию возвращается в 1916.

После Октября он в московском Пролеткульте ведет занятия по теории поэзии и прозы среди молодых пролетарских писателей. В 1921 уезжает за границу, в Берлин, где живет около двух лет, сотрудничая между прочим в Горьковском журнале "Беседа"; затем возвращается вновь в Москву, поселяется в деревне и продолжает усиленно работать.

Б. как поэт написал ряд книг: "Золото в лазури" [1904], "Пепел" [1909], "Урна" [1909], "Христос воскресе" [1918], "Королевна и рыцари" [1919], "Первое свидание" [1921], "Звезда" [1922], "После разлуки" [1922]. При всем своем ритмическом своеобразии и богатстве стихи Б. менее значительны, чем его художественная проза. Начало художественной прозы Б. надо отнести к его "Симфониям" [1902], которые являются как бы переходом от стихов к прозе. Далее следуют: "Кубок метелей" [1908], двухтомный роман "Серебряный голубь" [1910], роман "Петербург" [1913—1916], лучшее произведение из всего написанного Б. ныне тщательно вновь переработанное им для нового издания "Никитинских субботников" [1928]. После "Петербурга" Б., напечатаны: "Котик Летаев", "Крещеный китаец" ("Преступление Котика Летаева"), "Эпопея", наконец — роман "Москва", еще не законченный. Перу Б. принадлежит также ряд теоретических работ по вопросам теории искусства, по ритмике; им написано немало и литературно-публицистических статей. Главнейшей его теоретической работой является книга "Символизм"; должны быть также отмечены его статьи "На перевале", "Поэзия слова", "Революция и культура" и т. д.

Б. в нашей литературе является провозвестником особого символизма. Его символизм — символизм мистический. В основе лежит религиозно-нравственное мировоззрение. Символ Б. не обычный реалистический символ, а Символ-Лик, потусторонний, хотя Б. и пытается сделать его имманентным действительности. Символ — это этическая норма, воплощенная в живом образе — мифе. Этот образ-миф постигается путем мистического опыта. Искусство здесь явным образом соприкасается с религией, даже больше — становится религией религий. "Образ Символа, — утверждает Б., — в явленном Лике некоего начала; этот Лик многообразно является в религиях; задача теории символизма относительно религий состоит в приведении центральных образов религий к единому Лику".

Мир Б. есть мир бредов, пламенных стихий, раскаленных сатурновых масс, грозных, непрерывно меняющихся мифологических образов. В таком именно виде воспринимает окружающую действительность Котик Летаев: его первые сознательные состояния совпадают с бредовыми видениями, которые ощущаются им как подлинная явь. Отсюда — чувство неустойчивости, непрочности вселенной, бессмыслицы и путаницы. Наше сознание пытается овладеть этой "невнятицей", оно упорядочивает, вносит закономерность в мир Фалеса и Гераклита; возникает, устанавливается эмпирическая бытийственность, но эта "твердь" не отличается даже и относительной прочностью: бредовое, огненное, хаотическое начало во всякий момент грозит прорваться, затопить в сущности жалкий материк, построенный нашим сознанием. Подлинный мир пугает, он страшен и в нем одиноко и жутко человеку. Мы живем посреди постоянных крушений, во власти всепожирающих страстей, допотопных мифов. Они — и есть подлинная реальность; наоборот, наша действительность есть нечто случайное, субъективное, мимолетное, ненадежное. Таков же и человек в своей сущности и вся им созданная общественная жизнь. Порог сознания шаток, его всегда легко может разрушить любой случай: тогда сознанием овладевает бессознательное, бреды, мифы. Прогресс, культура — прививают людям новые навыки, привычки, инстинкты, чувства, мысли, но и это скорее видимость. "Доисторический мрачный период, — думает профессор Коробкин, — еще не осилен культурой, царя в подсознании; культура же — примази: поколупаешь — отскочит, дыру обнаружив, откуда, взмахнув топорищами, выскочат, черт подери, допотопною шкурою обвисшие люди..." Человек носит в себе гориллу. Столяр Кудеяров, глава секты "Серебряный голубь", оказывается изувером, душителем, убийцей. Сенатор Аблеухов, его сын Николай, лишь только по внешности своей являются культурными людьми: на самом деле они все еще подлинные потомки дикого монгола, они — варвары, разрушители. Котику Летаеву постоянно угрожает опасность потерять действительность: ее всегда может поглотить мир бредов. Современная цивилизация представлена в "Москве" Мандро: он прохвост и одновременно зверь, дикарь; такой же зверь сидит и в культурнейшем буддологе Доннере. Дикарским, разрушительным началом проникнута борьба и психология масс. Поэт Дарьяльский в "Серебряном голубе", разочаровавшись в столичных салонах, уходит в деревню к сектантам; там среди полей, в лесах, среди народа он ищет успокоения и новой правды. "Опыт" приводит Дарьяльского к краху: на Русь прет косная сила Востока, "серебряные голуби"-сектанты источены дикими хлыстовскими, распутинскими радениями. Дарьяльского убивают. Революция 1905 воспринимается Б. в "Петербурге" как нашествие желтых азиатских полчищ, тамерлановых орд, готовых потопить в океанах крови Россию, Запад, культуру. Несомненно в этих опасениях отразились влияния на писателя и Влад. Соловьева с его рассуждениями о восточной опасности, и проповеди Мережковского, упорно писавшего о грядущем хаме. Позже Б. увидел дикарей "с топорищами" в представителях буржуазного Запада, в Мандро, в Доннере: это они "проткнули земной шар войной", занесли преступную руку над наукой, над искусством , над всем культурным в человечестве, это они грозят гибелью миру. Против них направляется удар со стороны большевика Киерко и его сторонников, но еще неизвестно, спасут ли они мир от гибели, или и Киерко суждено тоже погибнуть от довременного хаоса, господствующего кругом. Во всяком случае Б. в современных событиях видит пока только разрушение, о творческих силах революции он лишь обещает рассказать, но еще не рассказал.

Мир, как он есть, — катастрофичен. Он открывается в ураганных, в вихревых стихиях, в бредах, в сумятице, в бестолочи. Спасение от этого "не-я" в нашем "я", в разуме. Разум осмысливает невнятицу, строит эмпирический мир причинности, он — единственный оплот против космических бурь. "Помню: — я выращивал комнаты, я налево, направо, откладывал их от себя; в них — откладывал я себя: средь времен; времена — повторения обойных узоров: миг за мигом — узор за узором; и вот линия их упиралась мне в угол; под линией линия и под днем новый день; я копил времена; отлагал их пространством..." Конечно к показаниям Котика Летаева надо относиться с известной осторожностью: скорее они показательны для самого Б. как для писателя: Б. от "не-я" укрывается в "я", "я" проецирует из себя время, пространство, вещи, оно опутывает мир бреда линиями, оно взвешивает, измеряет. Главные герои Б. — тоже солипсисты и крайние индивидуалисты. Сенатор Аблеухов боится необъятных диких российских пространств, людской уличной многоножки, он противопоставляет им, себе — циркуляр, карету, строгую линию петербургских проспектов, уравновешенную, рассчитанную в мелочах домашнюю жизнь. Его сын Николай подавляет в себе монгола Кантом. Профессор Коробкин от бессмысленной вонючей помойки, каковой ему представляется Москва, уходит в мир интегралов, иксов и игреков. Революционер Киерко твердо верит в осмысленность сущего. Задопятов отгораживается от жизненной невнятицы пошлыми, избитыми истинами.

"Я", разум, сознание — как бы обуздывают стихию. Казалось бы оплот найден, устойчивость приобретена. Однако материки действительности, образованные нашим "я" посреди океанических огненных стихий, отнюдь не прельщают писателя. Наше сознание, наш разум холоден, механичен, линеен. Он лишен плоти, жизни, подлинного творческого начала, в нем нет изобилия чувств, стихийности, он — сух, догматичен, он светит, но не греет. Познание дает нам разрозненные знания о мире, но оно не в состоянии ответить на главный вопрос, какую ценность имеет для нас космос, земля, люди, наша индивидуальная жизнь. Поэтому само по себе оно бесплодно и творчески бессильно. У Б. разум всегда оказывается жалким при столкновении с жизнью, к-рая есть невнятица, чепуха, варварство, дикая, необузданная сила. Разумное начало в Дарьяльском, в Аблеуховых, в Дудкине, в Коробкине, в Задопятове — мертво, ничтожно. Окончания повестей, романов Б. всегда трагичны: "разумное, доброе, вечное" гибнет от злой невнятицы, от хаоса, от дичи, "дебристый" мир торжествует, ужасная и нелепая сардинница-бомба разрывается самым неожиданным и страшным образом. Коробкина уничтожает горилла — Мандро. Мысль, умственная свобода, интеграл, корень, игрек, линия — иллюзия; "в доисторической бездне, мой батюшка, мы — в ледниковом периоде, где еще снятся нам сны о культуре...".

Между бытием и сознанием так. обр. — трагический дуализм: бытие бессмысленно, хаотично, сокрушительно, — разум — жалок, бесплоден, механичен, творчески бессилен. Противоречие абсолютно: "ножницы" не смыкаются эмпирическим путем. Очевидно примирение может быть достигнуто в мире трансцендентном. Символизм Б. и пытается сомкнуть "ножницы" между бытием и сознанием в потустороннем мире. Символ-Лик, по мысли писателя есть живое Единство, оно осмысливает довременный хаос бытия и приобщает к творческому началу разум, познание. Лишь в Символе достигается высший синтез бытия и сознания. Символ открывается в мистических опытах. Мистическим опытам учит антропософия, она знает эти тайны, она передает их с помощью особых упражнений, полностью они открываются только посвященным. Искусство становится теургией.

Символизм Б. неприемлем для передового класса, переустраивающего мир. Он возвращает нас к средневековью; характерно, что он насквозь рассудочен у Б. Мистический символизм Б. весь "от головы". Сам Б. настолько интеллектуально высок, что то и дело подвергает свой мистицизм критическим пересмотрам и даже иронии, иногда убийственной. Еще до революции он отправил Мессию в сумасшедший дом, его провозвестников едко высмеял, объявив, что мистику преподают в кабачках. Деревенский мистик Кудеяров оказывается изувером, прообразом хитренького Распутина; сверхчувственные постижения террориста Дудкина расшифровываются автором совсем реалистически: он — алкоголик. О Котике Летаеве читатель узнает, что он непрерывно болел в детстве то корью, то скарлатиной, то дизентерией и т. д. Б. сам немало постарался над разрушением своего "Иоаннова здания" — символизма, долженствующего увенчать художественный мир писателя. Лучший приговор символизму заключается в опыте, который проделан самим писателем. Мистические, символические места в поэзии и в прозе Б. — самые надуманные, неубедительные, художественно сомнительные. Художник в Б. начинается там, где кончается мистический символист. Это понятно: нельзя объять необъятного, а тем более в искусстве, которое по своему существу, по своей природе материалистично.