Большая биографическая энциклопедия - бирон граф эрнст иоганн

— герцог курляндский и семигальский и регент Российской империи; род. 13 (23) ноября 1690 г., ум. 18 (28) декабря 1772 г., В письмах Эрнста Иоганна еще в 1721—22 гг. фамилия его пишется Biron или von Biron. По преданию, первоначальная форма ее Büren (Bühren) или Bieren, почему в документах, относящихся к аресту в 1750 г., она пишется Бирен и Бирн. Предки герцога курляндского известны с конца XVI века. Карл Бирон или Бирен, женатый на Одилии (Оттилии) Крей (Krey) имел сыновей Иоганна и Карла, живших в начале XVII в. У Иоганна были сыновья: Яков, упоминаемый под 1636 г.; Карл, женатый на представительнице рода фон Шульте; и Матиас; дочь Иоганна, Одилия, была выдана замуж за Михаила фон Турнау. Кроме Матиаса, сына Иоганна Бирона, упоминается еще двоюродный брат его, Матиас, сын Карла. У Якова было два сына: Карл, павший под Офеном в чине подполковника в 1686 г.; и Оттон Фридрих, который был польским майором, затем бранденбургским генерал-лейтенантом, наконец польским комендантом в Могилеве; последний женат был дважды, сначала на девице фон дер Гребен, потом на вдове графа Вршовец, Анне фон Шлобгут. У Карла, женатого на фон Шульте и бывшего, как передают, первым конюхом герцога Иакова III курляндского, был сын Карл, род. в феврале 1633 г.; он вступил в брак с Гедвигой Катериной фон дер Рааб-Тулен (Raab genannt Thulen), род. в 1661 г. В качестве шталмейстера он сопровождал, с чином поручика, принца Александра курляндского в 1686 г. в Венгрию. Когда принц умер от ран, полученных под Офеном, Карл привез обратно его имущество и получил место лесничего и начальника егерей (Jägerhauptmann). Он владел имением (мызою) Калленцеем; рассказывают, что под залог этой мызы им дана была сумма денег, которой владелец не в состоянии был вернуть. От короля польского Августа II он впоследствии получил чин польского генерал-лейтенанта. У него были три сына: Карл, род. 14 мая 1684 г., Эрнст Иоганн, род. 23 ноября 1690 г., и Густав, род. в 1700 году. Дочерей у него было пять: Доротея Елисавета, Гертруда София, Гедвига София Христина, Анна Мария, Сабина Юлиана и Урсула Мария. Второму сыну, Эрнсту Иоганну, суждено было доставить известность всей фамилии. Вопрос спорный, были ли Бироны дворянами до возвышения Эрнста Иоганна; король Август III утверждал, что Бирон не принадлежал ни к курляндскому, ни к польскому дворянству; русские акты 1740—41 гг. называют его род "мизерным". Доказаны, однако, брачные союзы в роду Бирона с дворянскими семьями Курляндии еще до женитьбы Эрнста Иоганна, которые говорят против "подлого" происхождения его. Бесспорно, что род Биронов был сначала небогат.

Подобно многим другим наиболее важным в биографии Бирона эпизодам, и история возвышения его известна нам прежде всего по запискам лица, судьбою поставленного в отношения к нему враждебные. В 1714 г., как рассказывает Манштейн, Бирон отправился в Петербург, где домогался должности камер-юнкера при дворе кронпринцессы, супруги царевича. Домогательство это не нашло успеха: "ему отвечали презрительным отказом и посоветовали даже скорее убираться из Петербурга". По возвращении в Митаву он познакомился с Бестужевым, обер-гофмейстером двора герцогини курляндской; он попал к нему в милость и был пожалован камер-юнкером при этом дворе. "Едва он стал, таким образом, на ноги, как начал подкапываться под своего благодетеля; он настолько в этом успел, что герцогиня не ограничилась удалением Бестужева от двора, но еще всячески преследовала его и после, отправив Корфа нарочно в Москву жаловаться на него. А Бирен своей красивой наружностью в скором времени так вошел в милость у герцогини, полюбившей его общество, что она сделала его своим наперсником. Курляндское дворянство исполнилось зависти к новому любимцу; некоторые лица пытались даже вовлечь его в ссору. Необходимость иметь поддержку в дворянстве заставила Бирена искать союза одной из древних фамилий. Несколько раз ему отказывали; наконец он навязался фрейлине герцогини, девице Трейден, на которой и женился, еще до получения согласия родителей. Теперь он надеялся, что дворянство примет его в свою среду, однако встретил жестокий отказ. Русское министерство также его не терпело, как и курляндское дворянство. Всех возмутил его поступок с Бестужевым; от этого и в Москве его ненавидели и презирали. Дело дошло до того, что незадолго до кончины Петра II, когда Корф ходатайствовал об увеличении содержания герцогине, министры верховного совета объявили ему без обиняков, что для ее Императорского высочества все будет сделано, но что не хотят, чтоб Бирен этим распоряжался. В числе условий, которые депутаты должны были предложить новой Императрице, было и то, чтобы она оставила своего любимца в Митаве. Бирон рассказывал, что за несколько дней до смерти своей Императрица его спросила, как долго он ей служит. На это он ей отвечал, что служит 22 года. Из этого следовало бы, что Бирон поступил на службу к герцогине курляндской в 1718 г.; по словам Нейбауера, Бирона пристроил на службу у герцогини курляндский канцлер Кейзерлинг, родственник посланника барона Кейзерлинга. Что с ним было раньше, почти неизвестно; при дворе герцогини он пользовался сначала протекцией обер-гофмейстера П. М. Бестужева, состоявшего, как предполагают, в связи с его сестрою. Впрочем, известие о том, что "pan general Bestuzew-Rumyn... wodzi do siebie frelin Bironowe i iey daie po tysioncu taliarzow, z magazina wengiersky wina, miensa, monky etc..." относится к 1727 г. Из собственного письма Бирона видно, что в 1722 г. (или 1723 г.) он в Кенигсберге вместе с большой компанией участвовал в драке с ночной стражей, причем в результате драки оказался один убитый. За это он 3/4 года сидел под стражей, а затем был выпущен с тем, чтобы уплатить 700 талеров штрафа. Вскоре после кенигсбергской истории Бирон женился на фрейлине герцогини, девице Бенигне Готлибе Тротта-фон-Трейден: сохранились многочисленные письма его к ней, весьма нежного содержания (часть за 1721—28 гг. в Государственном архиве в СПб.). Присутствуя на коронации Екатерины в 1724 г., Бирон сбиизился с Левенвольдом и стал известен Императрице как знаток в лошадях. Императрица потом писала Бестужеву об отправке в Бреславль "обер-камер-юнкера Бирона или другого, который бы знал силу в лошадях и охотник к тому был и добрый человек". В феврале 1725 г. Бирон в чине обер-камер-юнкера был послан в Петербург поздравить Императрицу с восшествием на престол и просить о некоторых курляндских делах; Анна Иоанновна лично писала по этому поводу к князю Меншикову и А. И. Остерману, прося о содействии. Сближение Бирона с Анной Иоанновной произошло в отсутствие П. М. Бестужева, задержанного Меншиковым в Петербурге. Вернувшись в конце 1727 г., Бестужев узнал, что Бирон, более, чем он, "в кредите остался". В 1728 г. Бестужев окончательно подвергся опале, более всего из-за Бирона, которого он, в перехваченных письмах своих, называл "курляндским канальей". Бирон в это время сделан был камергером. Когда после смерти Петра II решено было возвести на трон Анну Иоанновну, Бирон, несмотря на нежелание верховников допустить его ко двору, все же приехал, хотя и не одновременно со своей покровительницей. По объявлении Анны Иоанновны самодержавной Императрицей Бирон занял сразу очень видное положение. Ему дано было графство, и он произведен был в обер-камергеры. В рескрипте Государыни упоминается, что он "во всем так похвально поступал и такую совершенную верность и ревностное радение к нам и нашим интересам оказал, что его особливые добрые квалитеты и достохвальные поступки и к нам показанные многие верные, усердные и полезные службы не инако как к совершенной всемилостивейшей благодарности нашей касаться могли..." За границей стали обращать большое внимание на Бирона, и даже коронованные особы сочли необходимым писать ему дружественные и заискивающие письма. В июне 1730 г. граф Вратислав вручил обер-камергеру диплом на графство Священной Римской империи, портрет императора Карла VI, осыпанный бриллиантами, и 200000 талеров, к которым, прибавив своих денег, Бирон купил поместье Вартенберг в Силезии, заплатив за него 370000 талеров. Позже рассказывали, что в это время Бирон принял фамилию и герб французских герцогов де Бирон; это, однако, неверно: он писался Biron еще с 1721 г., а может быть, и раньше, герб же его не имел сходства с гербом французских Биронов. — Заискивали перед Бироном особенно прусский и польский короли. В письме на имя Императрицы Фридрих-Вильгельм в сентябре 1732 г. писал, что считает себя настолько обязанным перед Бироном за поддержание русско-прусской дружбы, что полагает необходимым, с разрешения Императрицы, особо отблагодарить его чем-либо существенным. 14 декабря 1732 г. тот же король предлагал Бирону 200000 талеров, если тот поможет возвести на курляндский престол прусского принца. Так как это откровенное предложение взятки не понравилось Бирону, то по поручению короля 24 февраля 1733 г. Борке написал Бирону извинение. В мае того же года Фридрих-Вильгельм выразил письменно свою благодарность за присылку высокого роста рекрутов. В 1734 г. к обер-камергеру неоднократно писал король Август польский, сообщая подробности о действиях своих войск, поручая передавать Императрице его просьбы и т. п. В награду за возведение на престол, как говорили, он обещал Бирону Курляндию и полмиллиона.

Довольно распространенно мнение, что в течение всего царствования Анны Иоанновны в руках Бирона находилась вся власть. По словам Манштейна, Бирон "в продолжение всей жизни Императрицы Анны, и даже несколько недель после ее кончины, царствовал над обширной империей России, как совершенный деспот". "Кабинет-министры, — говорит в своих записках фельдмаршал Миних, — были в совершенной подчиненности обер-камергеру герцогу Бирону и действовали постоянно в угоду этому временщику". Тоже писали и иностранные послы. "Вы с трудом себе можете представить, — писал граф Линар графу Брюлю в марте 1734 г., — какой клад мы имеем в дружбе графа Бирона; ведь, в конце концов, не происходит ровно ничего помимо его воли". Э. Германн говорит: "Мощью обширной Российской империи в сущности распоряжался один лишь герцог курляндский; Императрица давала лишь свое имя, он был регентом, а Остерман, если можно так выразиться, министр-президентом". Официального положения, которое бы давало ему право во все вмешиваться, Бирон не имел, на что он неоднократно указывал сам. В 1732 г. он отвечал графу С. А. Салтыкову на просьбу о заступничестве: "Я уповаю, ваше сиятельство, довольно сами можете засвидетельствовать, что я во внутренние государственные дела ни во что не вступаюсь, кроме того ежели такая ведомость ко мне придет, по которой можно мне кому у Ее Величества помогать и услужить сколько возможно". На делах Кабинета министров его влияние может быть проверено по документам только в немногих случаях. В одном из писем А. П. Волынского к Бирону (от 1732 г.) мы читаем, что посылая "рапорт в Кабинет Ее Императорского Величества", Волынский, вместе с тем, "с того для известия" прилагает копию на имя Бирона; в другом (от 1733 г.), прилагая на немецком языке "экстракт" своих доношений в Кабинет, он просит Бирона "оный по милости своей приказать прочесть", и затем добавляет: "а потому всепокорно прошу при случае, что потребно из того будет, о том милостиво внушить Ее Императорскому Величеству..." В журналах Кабинета упоминания о Бироне крайне редки (за 1731—32 гг. один раз лишь говорится о доставлении им сенатского донесения с собственноручной резолюцией Императрицы о жалованье мекленбургским полкам). В оправдательной записке Бирона рассказывается, что лица, уговаривавшие его принять регентство, приводили следующие доводы: "...по довольном рассуждении не нашли никого, кто бы, человечески судя, удобнее был для государства, как я; и то по тем главным причинам: что я знаю положение государства, каждую особу; что они со мною свычны; что иностранные, до государства относящиеся, дела мне известны". Иностранные дела здесь упомянуты особо, так как, действительно, о них Бирон мог иметь наибольшие сведения: к нему адресовались донесения большинства русских министров из-за границы. По словам Манштейна, к Бирону "можно было применить поговорку, что дела создают человека. До приезда своего в Россию он едва ли знал даже название политики, а после нескольких лет пребывания в ней знал вполне основательно все, что касается до этого государства. В первые два года Бирон как будто ни во что не хотел вмешиваться, но потом ему полюбились дела, и он стал управлять уже всем". В допросных пунктах Бирону в 1741 г. влияние его на государственные дела было вменено ему в одну из крупнейших вин. В пункте 18 значилось: "Всему свету, и особливо всему государству, известно есть: 1) что от самого вступления на Всероссийский престол до самого окончания жизни Ее Величества его старательством никому, кто б не был, мимо его к Ее Величеству никакого доступа не было, и что он до милости и конфиденции Ее Величества никого не допускал; 2) что все милости и награждения только чрез него одного и по одним его страстям происходили; 3) и что от того многие добрые и заслуженные люди, особливо всероссийской науки, в тех милостях и награждениях не токмо никакого участия не имели, но паче еще, противно богоучрежденным государственным регламентам и уставам, нагло обойдены и обижены, следовательно же, как натурально есть, у них тем потребное усердие и охота к службе отняты были". "Во все государственные дела, — говорится там же, — хоть оные до чина его обер-камергерского весьма не принадлежали, он вступал, и хотя ему, яко чужестранному, прямое состояние оных ведать было и невозможно, однако ж часто и в самых важнейших делах без всякого, с которыми надлежало, о том совету, по своей воле и страстям отправлял". Как видно из последней выдержки, даже обвинительный акт признает, что Бирон плохо знал "прямое состояние" дел и вмешивался "часто", т. е. не всегда и не во все. Некоторые иностранные донесения говорят, что Бирон, вмешиваясь в дела, слушался советов еврея-банкира Липмана; проверить это обвинение нет возможности.

Записки современников Бирона полны указаний на дурное влияние, которое он имел на Императрицу. "Из государственной казны, — по словам Миниха, — в чужие края утекли несметные суммы на покупку земель в Курляндии и на стройку там двух дворцов — не герцогских, а королевских, и на приобретение герцогу друзей приспешников в Польше. Кроме того, истрачены были многие миллионы на драгоценности и жемчуги для семейства Бирона: ни у одной королевы в Европе не было бриллиантов в таком изобилии, как у герцогини курляндской". "По настояниям герцога Императрица была введена в великие издержки по устройству конских заводов, а так как в России было мало лошадей, то жеребцов выписывали из Испании, Англии, Неаполя, Германии, Персии, Турции и Аравии". "Императрица Анна, — говорит Манштейн, — по природе была добра и сострадательна и не любила прибегать к строгости. Но как у нее любимцем был человек чрезвычайно суровый и жестокий, имевший всю власть в своих руках, то в царствование ее тьма людей впали в несчастие. Многие из них, и даже люди высшего сословия, были сосланы в Сибирь без ведома Императрицы". Герцог курляндский "был большой охотник до редкости и великолепия; этого было довольно, чтоб внушить Императрице желание сделать свой двор самым блестящим в Европе". Бирона особенно обвиняли в том, что он развил шпионство. "Ежедневно, — говорит Миних-сын, — доносили Государыне и герцогу обо всех разговорах в известнейших домах, а как гнусное сие ремесло отверзало путь по милости и наградам, то самые знатные особы не стыдились заниматься оным". Он же поставил все награды, шедшие от Императрицы, в полную зависимость от себя: "сия по природе щедрая царица не смела и малейшего подарка сделать без ведома Бирона". "Легкое и ничем не обузданное лихоимство Бироново", в связи с войнами и неурожаями, "привело народ в крайнюю нищету". "Монархиня обширнейшего в свете и славного государства, наделенная от природы многими добродетелями, чрез непомерное снисхождение и даже, можно сказать, подобострастие своенравному, злобному и кровожадному наперснику помрачила все сияние правления своего. Современники в глубине сердца порицали страсть Анны Иоанновны к злодею... потомство... не перестанет обвинять Анну Иоанновну за то, что допустила именем своим совершать насилия, жестокости, злодеяния". Еще в марте 1740 г. "офицер, служивший в России" писал: "Нет сомнения, что весь народ, в особенности вельможи, очень недоволен настоящим управлением. Уже 5 или 6 лет жалуются 1) на многую снисходительность Императрицы к герцогу курляндскому, 2) на высокомерный и невыносимый характер этого последнего, который, как говорят, обращался с вельможами, как с последними негодяями; 3) на его фаворита еврея Липмана, придворного банкира, подрывающего торговлю; 4) на вымогательство огромных сумм, частью истраченных на женщин, частью на выкуп поместий герцога и на постройку ему великолепных замков..." Современники все дурные явления времени царствования Анны Иоанновны приписывали Бирону. Проследить это можно лишь в очень немногом, так как влияние это было неофициальное и заметных следов не оставило. Что он относился к русским высокомерно и недоброжелательно, не подлежит сомнению; поэтому немилость его пала, например, и на Татищева. Из жестоких казней времен Анны Иоанновны жесточайшие предприняты с его одобрения. Таково было дело о Долгоруких в 1738 и 1739 годах. Таково же было и дело Артемия Волынского, погибшего жестокой смертью за то, что он хотел оттеснить временщика. По словам Миниха, гибель Волынского была целиком дело рук Бирона. "Я сам был свидетелем, — говорит Миних, — как Императрица заливалась горькими слезами, когда взбешенный Бирон грозил ей, что перестанет служить, если она не пожертвует ему Волынским и другими". Следует заметить, что Миних считает Долгоруких и Голицыных жертвами Остермана и Черкасского, а не Бирона. Понятно, что "непристойных речей" о Бироне в обществе и в народе было много. Некоторые из них доходили до самого обер-камергера и приводили к пыткам и казням. Таковы были дела о Юзефе Загорском в 1734 г., о крестьянах Михаиле Иванове и Фоке Афанасьеве, о майоре Милюкове и женах придворных конюхов Федосье Кондратьевой и Авдотье Ивановой в 1735 г., об армянине Григорье Петрове и о чиновниках монетной канцелярии: Беликове, Алексееве и Тарбееве в 1737 г., которые все судились за толки о значении обер-камергера и об отношениях его к Императрице.

Власть и значение временщика сказывались не столько в тех или иных вопросах внутренней или внешней политики, сколько по отношению к отдельным лицам. Со стороны всех высокопоставленных лиц он был окружен раболепством. Цесаревна Елисавета писала ему собственноручные пожелания благополучия. Княгиня и княжна Черкасские "всенижайше" просили его о милостях и слали ему подарки. Князь Яков Шаховской с печально чувствительным видом говорил ему свои извинения, когда Бирон напустился на него со словами: "Вы, Русский, часто так смело в самых винах себя защищать дерзаете". Из обширной переписки Бирона мы видим, как все сколько-нибудь выдающиеся лица того времени обращались к обер-камергеру, не занимавшему никакого официального высокого поста, с просьбами, докладами, донесениями; таковы письма Александра Румянцева и жены его, Салтыковых, Вас. Татищева, Никиты Трубецкого, Андрея Ушакова, Григория Чернышева, Шаховских, Юсупова, Ягужинского и иных многих.

Из дел, которые ему удалось провести благодаря своему влиянию, на первом плане следует отметить то, которое он устроил сам для себя, став герцогом курляндским. Еще в 1730 г. курляндское дворянство приняло в свою среду Бирона вместе с его братьями; оно надеялось, что при его посредничестве добьется русской защиты против притязаний польских чинов, желавших полного объединения Курляндии с Польшей. Оба короля из саксонского дома, Август II и Август III, сообразно своему личному интересу, неоднократно уже предлагали Бирону курляндский лен в случае вакантности его и уже успели закупить необходимые голоса. 30 сентября 1733 г. саксонский курфюрст секретным образом обязался по прекращении Кетлеровой династии в Курляндии вручить герцогскую курляндскую корону Э. И. Бирону. В решительный момент Императрица не преминула двинуть войска, состоявшие под начальством генерала Бисмарка, тестя Бирона и коменданта рижского, в Курляндию, чтобы оказать поддержку при выборе нового курляндского герцога. 13 июня дворянством в митавской главной церкви, близ которой были расположены несколько эскадронов всадников, избран в герцоги курляндские обер-камергер российской Императрицы. Королевская соизволительная грамота получена была в июле из Фрауштадта, а торжественная инвеститура состоялась в марте 1739 г. Диплом об инвеституре был ему торжественно отправлен за обеими иечатями, коронною и великого княжества литовского, с обещанием новому феодалу со стороны республики покровительства и защиты ему и его потомкам на герцогском престоле. Из переписки Бирона с Кейзерлингом, русским посланником в Варшаве, видно, как тщательно он старался скрыть, что сделаться герцогом курляндским — задушевная цель его. В августе 1736 г. он писал Кейзерлингу, чтобы доклад об успешном ходе ходатайства не был сделан Императрице слишком внезапно, чтобы она не подумала, "не было ли то тайным домогательством с моей стороны". В том же письме он излагает Кейзерлингу, как ему неудобно принимать на себя герцогство. Оставление русской службы крайне невыгодно; управлять, отсутствуя, и незаконно, и неудобно; наконец, нет возможности даже прожить безбедно на доходы герцогства. На собственные же средства он не надеялся: "Признаюсь вам откровенно, — пишет он, — что, ей Богу, не имею и 50000 рейхсталеров наличных денег". В письме от 26 июля 1737 г. Бирон, уже избранный герцогом, заботится о том, как бы устроить себе увольнение от личной инвеституры, которая могла бы потребовать неудобной для него отлучки от Государыни. Это ему и удалось: король освободил его от обязательства прибыть ко двору его для инвеституры. Несмотря на сознаваемое им неудобство, Бирон спокойно управлял потом Курляндией через своих обер-ратов. По словам Манштейна, управление было очень тяжелое для курляндцев, так как новый герцог сильно преследовал и даже ссылал в Сибирь всех недовольных.

Весьма замечателен в письме Бирона к Кейзерлингу от 29 декабря 1737 г. рассказ о беседе с прусским министром, который советовал довершить благополучие рода Биронов, устроив брак принцессы Анны Леопольдовны с курляндским наследным принцом; от этого-де выиграла бы и Россия, так как Курляндия могла бы сделаться российским уделом. Бирон писал, что он отверг этот совет, но просил Кейзерлинга, в случае появления подобных слухов, обстоятельно возражать на них: "все это злобно и безбожно". Антоний-Ульрих Брауншвейг-Бевернский в это время находился уже 4 года в России. Как говорит Бирон в своей оправдательной записке, венский двор употреблял все способы, чтобы помочь браку Антона-Ульриха с принцессой Анной. "Император, — говорит он, — просил меня часто через своего министра графа Остейна и резидента Гогенгольцера, чтобы я поспешествовал в сем деле, с тем что его и. в—о, в изъявление своего ко мне почитания, хочет отдать за моего наследного принца одну из Вольфенбютельских принцесс, с приданым из своей казны, во ста тысячах рейхсталеров состоящим". То обстоятельство, что Бирон отказался от этого предложения, по его словам, подало повод к слухам о желании его сочетать принцессу Анну браком с его сыном. Когда здоровье Императрицы стало хуже, она решила посоветоваться с графом Остерманом, который, по словам Бирона, и уговорил ее устроить брак с брауншвейгским принцем, говоря, что "сие — весьма полезное дело". Что Бирон желал женить своего сына на принцессе, это, несмотря на отрицание его, достоверный факт. Как думают, мысль эта явилась у фаворита потому, что молодой Бирон любил принцессу и что эта последняя была к нему неравнодушна. Саксонские резиденты Зум и Лефорт и секретарь посольства Пецольд сообщали своим правительствам подробности об отношениях Бирона к принцессе и к вопросу о ее браке. Было общеизвестно, что принцесса Анна чувствует отвращение к герцогу Брауншвейг-Бевернскому, а Бирон знал, что Императрица, по добродушию своему, не будет принуждать принцессу и предоставит ей свободный выбор супруга; что его лично касалось, он чувствовал себя настолько прочно в милости Императрицы, что мог ожидать, что ни ему, ни его семье не будет отказано и в высших ступенях счастья. Поэтому он решил дать в супруги принцессе своего собственного сына. Родившийся в феврале 1724 г., старший сын Бирона был еще очень молод; поэтому Эрнст Иоганн при каждом случае и "в столь непристойных выражениях, что их неудобно повторить", стал говорить о преждевременной и чрезвычайной возмужалости своего принца. К принцессе он вдруг стал относиться с величайшей любезностью; он и семья его оказывали ей всяческое внимание. Принц Петр следовал постоянно по пятам принцессы, и однажды сам Эрнст Иоганн, находясь со своей семьей в покоях Императрицы, велел принести бокал, стал на колени перед принцессою и, наговорив ей много приятного, выпил его с пожеланием, чтобы вино обратилось в яд, если в нем или в его родных есть хоть капля крови, которая не была бы вполне предана ей, принцессе. Принцесса совершенно не догадывалась о смысле и значении этих знаков внимания и выказывала себя настолько беспечной, что нередко обращала на себя внимание своими шутками с принцем Петром. В намерение Бирона входило устроить дело так, чтобы то, чего он желал, вышло как-то само собою, без его участия. Он сам по поручению Императрицы отправился к принцессе, чтобы доказать ей необходимость ее брака и предложить ей выйти за Антона-Ульриха. Принцесса отвечала, что она скорее положит голову свою на плаху, чем выйдет за принца Бевернского. Этим моментом воспользовался Бирон. Дочери генерала Ушакова, супруге камергера Чернышева, пользовавшейся большим влиянием на принцессу, было указано повлиять на нее в пользу принца Петра. Теперь, казалось, обстоятельства для этого были наиболее благоприятные, так как принцесса, не зная, что с нею предполагается, чрезвычайно упала духом. Однако результат получился совершенно неожиданный. Принцесса, считавшая семью Биронов стоящей бесконечно ниже ее по происхождению, приняла изумленный вид, была возмущена "глупыми предположениями" Чернышевой. Чтобы отнять возможность переубеждения Императрицы, она с большим самообладанием собралась с силами и сказала, что она еще раз обдумала все и решила, как и во всем остальном, оказаться послушною и в том, что она возьмет себе в супруги принца Бевернского. Бирону ничего не оставалось, как выказывать радость по поводу этого исхода дела. Разумеется, с этого дня прекратились и знаки внимания Бирона к принцессе. Около этого времени Бирон говорил Пецольду: "Венский двор думает управлять и у себя, и в Петербурге, но в этой мысли он страшно ошибается, а так как теперь в Вене придерживаются мнения, что герцог Брауншвейгский обладает высокими качествами, то он, Бирон, берется без труда выхлопотать у Императрицы, чтоб герцог был совершенно предоставлен венскому двору и переслан туда, где так нуждаются в умных министрах. Всякий знает герцога Антона-Ульриха как одного из самых недалеких людей (eines der kleinsten Genies) и если принцесса Анна дана ему в жены, то только потому, чтобы он производил детей; однако он, Бирон, считает герцога недостаточно умным даже для этой роли..." Как рассказывал Волынский, цесаревна Елисавета говорила Лестоку, что Анна Иоанновна представила на выбор племяннице обоих женихов: Петра Бирона и принца Антона; Волынский намерение Бирона называл "годуновским", князь Черкасский, так же как и Волынский, ожидал гибельных последствий, если бы удалось это намерение.

Если во всех крупных и мелких делах управления влияние Бирона и не было столь сильно, как обыкновенно предполагали, тем не менее Императрицей он управлял совершенно. "К несчастью ее и целой империи, — говорит Миних-сын, — воля монархини окована была беспредельною над сердцем ее властью необузданного честолюбца. До такой степени Бирон господствовал над Анной Иоанновной, что все поступки свои располагала она по прихотям сего деспота, не могла надолго разлучиться с ним и всегда не иначе как в его сопутствии выходила и выезжала. Невозможно более участия принимать в радости и скорби друга, сколько Императрица принимала в Бироне. На лице ее можно было видеть, в каком расположении духа находился наперсник. Являлся ли герцог с пасмурным видом — мгновенно и чело Государыни покрывалось печалью; когда первый казался довольным, веселье блистало во взоре; не угодивший же любимцу тотчас примечал явное неудовольствие монархини. Бирон, страстный охотник к лошадям, большую часть утра проводил в конюшне или в манеже. Императрица, скучая отсутствием его, решилась обучаться верховой езде, дабы иметь предлог в сих местах быть с наперсником своим; и потом довольно хорошо ездила по-дамски. Непомерная привязанность Императрицы сделалась тягостной для Бирона. Приближенные его многократно слышали от него жалобу, что не имеет он ни одного мгновения для отдыха. Никогда Бирон никого не посещал, ни у кого не обедал и не присутствовал на пирах и празднествах, даваемых знатными боярами. Дабы удержать любимца от участия в оных, Государыня осуждала и даже называла распутством всякий пир и собрание, в коих, по сделанному ей донесению, господствовала веселость. Бирон, со своей стороны, тщательно наблюдал, дабы никто без ведома его не был допускаем к Императрице, и если случалось, что по необходимой надобности герцог долженствовал отлучиться, тогда при государыне неотступно находились Биронова жена и дети. Таким образом, все поступки и речи Императрицы немедленно доводились до сведения Бирона. Принужденная и единообразная жизнь, естественно, долженствовала рождать скуку, а иногда охлаждение и размолвку между Императрицей и Бироном. Однако когда встречалось между ними кратковременное несогласие, всевозможно старались они скрывать оное от внимательного взора царедворцев. Дабы иметь какую-нибудь забаву и развлечение, содержали при дворе толпу шутов обоего пола, коих кривлянье и одежда более, нежели разговоры, забавляли собрание". Что размолвки между Государыней и Бироном иногда становились известны и посторонним лицам, об этом свидетельствует выставленное в "допросных пунктах" обвинение, что он "с крайним невежеством и неслыханным непочитанием, забыв себя и свою всеподданнейшую должность к Ее Величеству, делом и словами часто так предерзостно поступал, что Ее Величество, к немалому повреждению дражайшего своего здравия, от того не токмо в гнев, но и в чувственное сокрушение и неоднократно весьма в слезы приведена была". В тех же "пунктах" говорится, что Бирон "часто в самом присутствии Ее Величества не токмо на придворных, но и на других, и на самых тех, которые в знатнейших рангах здесь в государстве находятся, без всякого рассуждения о своем и об их состоянии, крикивал и так предерзостно бранивался, что и все присутствующие с ужасом того усматривали, и Ее Величество сама от того часто ретировать изволила". Заведение шутов и шутих при Императрице "допросные пункты" считают делом Бирона: "Он же, будто для забавы Ее Величества, а на самом деле по своей свирепой склонности, под образом шуток и балагурства, такие мерзкие и Богу противные дела затеял, о которых до сего времени в свете мало слыхано: умалчивая о нечеловеческом поругании, произведенном не токмо над бедными от рождения, или каким случаем дальнего ума и рассуждения лишенными, но и над другими людьми, между которыми и честный народ находились, о частых между оными заведенных до крови драках, и о других оным учиненных мучительствах и безотрадных мужеска и женска полуобнажениях, и иных скаредных между ними его вымыслом произведенных пакостях, уже и то чинить их заставливал и принуждал, что натуре противно и объявлять стыдно и непристойно".

Не ожидавшаяся столь рано смерть Императрицы произвела сильную перемену в судьбе Бирона. 5 октября 1740 г. Императрица за столом упала в обморок, с сильной рвотой, и принуждена была лечь в постель. Врачи тотчас были собраны, и архиятер Фишер предупредил Бирона о возможности скорой кончины. Бирон немедленно послал за кабинет-министром князем Черкасским, за графом Бестужевым и за фельдмаршалом Минихом. Он им сообщил про болезнь Императрицы и, как рассказывает Миних-сын, "со многими слезами и воплем" стал говорить следующее: "Колико он несчастен, лишаясь столь рано и нечаянно Государыни, изъявлявшей ему неизреченную милость и доверенность; что он, по смерти ее, не может себе уже и вообразить никакого благополучия в такой стране, где он, как известно, имеет более неприятелей, нежели друзей, и что он за все услуги, оказываемые им государству, не ожидает уже никакой иной награды, кроме неблагодарности и немилости, что при всем том собственное свое положение менее его обеспокоивает, нежели состояние, в каком по кончине Императрицы находится будет государство, о благосостоянии коего он до того толь ревностное имел попечение; что наследник еще младенец, не имеющий даже 8 недель; что в рассуждении назначения наследства престола от Императрицы еще ничего не обнародовано и что потому неизвестно еще, как принято будет в настоящих обстоятельствах таковое назначение народом, при прежде бывших малолетствах мятежничавшим; что Швеция, продолжая вооружения свои, не может желать для себя удобнейшего случая к нападению на Россию, как когда начнутся в оной внутренние беспокойствия; что при таковом состоянии дел весьма важно, чтоб правление государства вверено было такой особе, которая бы имела не токмо достаточное сведение о делах государственных, но и довольно твердости к укрощению легкомысленных подданных; что он, хотя в нраве принцессы, матери младого принца, ничего хулы достойного не находит, однако ж опасается, чтоб она, вступив в правление, по природной нежности, не призвала к себе в Россию отца своего, герцога мекленбургского Карла-Леопольда, и не дозволила бы ему принять великое участие в государстве, причем страшиться должно, чтоб сей государь, который, как известно, по причине своевольного и упрямого своего нрава, и с собственными своими подданными согласиться не мог, не побудил принцессу, дщерь свою, к таким предприятиям, кои не токмо ей, но даже и сыну ее крайне опасны быть могут. Что ж касается до Брауншвейгского принца, то он, герцог, еще менее предусматривает, как ему правление государства поручено быть может, ведая за подлинно, что государство тогда не помянутым принцем, но венским послом управляемо, а следственно, и во все дела австрийского дома запутываемо будет". Мнение о принце и принцессе, кажется, высказано было герцогом лишь Миниху и Левенвольду; Бестужеву и Черкасскому, прибывшим позже, он сообщил лишь о необходимости избрания регента. В оправдательной записке Бирона говорится, что во время переговоров с министрами он был отозван к Императрице, которая велела заготовить все необходимое для объявления Иоанна наследником, сказав при этом герцогу: "Я хочу сделать свое, а впрочем, буди воля Господня. Я наперед знаю, что оставляю отрока в плачевных обстоятельствах. Сам он себе пособить не может, а отец и мать его не могут оного учинить; ибо отец не получил от Бога потребного к тому, не имеет довольного знания, а мать хотя не имеет недостатка в разуме, но не любима в народе; притом же отец жив, который здесь столь известен, что его почитают за мучителя, и который, немедленно сюда приехав, стал бы и здесь также поступать, как в Мекленбурге, государство мое вмешал бы в войну, и разорил бы оное. Истинно должна я опасаться, что и по смерти моей на меня негодовать станут". Таким образом, часть слов, приписываемых Минихом-сыном Бирону, сам герцог приписывает Анне Иоанновне. О бедствиях, которые может причинить герцог мекленбургский, по словам Бирона, говорил, во время совещания, сам же фельдмаршал Миних. Точно так же противоречат друг другу главнейшие свидетели события и в дальнейшем. По словам Бирона, регентство предложил ему фельдмаршал Миних. "К вечеру, — говорит он, — имел я много людей в моей комнате. Фельдмаршал Миних сказал мне, что собрались туда несколько патриотов, которые, по совести и по лучшему их знанию, размышляли, что бы было полезнее для государства, если бы Бог определил отозвать Ее Императорское Величество от сего мира, кому править государством во время малолетия юного принца; что по довольном рассуждении не нашли никого, кто бы, человечески судя, удобнее был для государства, чем я". По Миниху-сыну дело происходило иначе. "Князь Черкасский, стараясь дать опыт своей при сем прозорливости, первый начал говорить: что он к отправлению означенной толь важной должности не находит никого способнее и достойнее герцога курляндского, который во все время царствования Императрицы с толикою же ревностью, как и славою управлял государственными делами, и коего личная польза, в рассуждении герцогства его, столь тесно сопряжена с благосостоянием России; и что он потому окажет государству услугу, прося наиусильнейше герцога приняться и впредь за оное. Тайный советник Бестужев на сие предложение согласился немедленно. Фельдмаршал же и граф Левенвольд, предвидя, что тщетно и даже опасно было бы им в том противоречить, рассудили за полезно следовать сей раз худому примеру". Позже предложение регентства объяснялось заинтересованными лицами так, что не все были уверены в безнадежном положении Императрицы и боялись гибели, если бы она выздоровела. На сделанное ему предложение герцог отвечал, что оно его удивляет, что он считает себя не в состоянии взяться за такое дело и просит его уволить от такого бремени. По словам Бирона, Миних тогда опять стал его усиленно упрашивать и сказал, что не человек его о том просит, но великая империя. Миних, как говорили Бестужев и Бирон, сказал по-немецки герцогу: "Прими, ваша светлость, весло правительства; лучше вам при весле быть". По Миниху-сыну, конец речи герцога иной. "Если же он... и мог бы склониться принять на себя столь тяжкое бремя, то поводом к тому будет не иное что, как признательность за великие благодеяния, Императрицею на него изливаемые, преданность его к ее фамилии и ревность, с которой он беспрестанно тщался купно о славе и о благосостоянии Российской империи; но что он ни на что решиться не может, не выведав прежде о сем мнения других благомыслящих сыновей отечества; и что он на сей конец признает за полезно, дабы на другой день собран был совет из знатнейших особ Сената, генералитета и придворных служителей..." После этой речи сановники, беседовавшие с герцогом, немедленно отправились к Остерману. "Едва фельдмаршал обще с прочими помянутыми персонами успели уведомить его обо всем происшедшем, как он уже с горячей ревностью объявил на оное дело свое согласие, присовокупя: что если герцог нерешимым в том останется, то надобно будет и самую Императрицу просить, дабы благоволила его к сему уговорить". 6 октября утром Миних, Остерман, Бестужев, Левенвольд, Ушаков, Головин, Куракин, Трубецкой, Салтыков и Шепелев, имея уже при себе изготовленный ночью манифест об объявлении Иоанна наследником, были допущены к Императрице, которая подписала манифест. В тот же день все присягнули принцу Иоанну, "яко преемнику престола". По словам Бирона, Миних во время аудиенции, после подписания манифеста, заявил Императрице, что "они все" просят Ее Императорское Величество о назначении герцога правителем. По согласному показанию на суде Бирона и Бестужева, фельдмаршал остался в спальне Государыни и, стоя у двери, держася за оную, велегласно говорил: "Милостивая Императрица! мы согласились, чтоб герцогу быть нашим регентом; мы просим о том подданнейше!" "Ее Величество, — рассказывает Бирон, — ему ничего не сказала; но как я пошел, то застал я ее в печали и в унынии. Но ободрясь, она тотчас сказала: “Я подписала клятвенное обещание (т. е. манифест) трепещущей рукой, чего никогда, да и в то время со мною не случилось, как подписывала я объявление войны туркам”. Помолчав несколько, спросила она у меня, как долго я ей служу? На сие ответствовал я, что 22 года. Ее И. В—о изволила мне сказать: “Я не довольно наградила верную вашу службу; но верьте, что Бог воздаст вам за оную. Фельдмаршал Миних сказал мне нечто, о чем я сию ночь размышляла”. Но я о том не наведывался, был уже известен".

О дальнейших переговорах Миних-сын говорит: "Не токмо все согласны были в том, что герцог к сему всех прочих особ способнее, но почитали даже за полезное поднесть Императрице прошением доклад о сем единодушном их мнении, и просить при том Ее Величество, как о высочайшей ее на оное апробации, так и о том, чтоб благоволила склонить герцога к принятию на себя правления. При том положено было подать Императрице на подписание декларацию, по которой следовало герцогу, яко правителю, государством управлять до того, пока не достигнет младый государь до 17-го года возраста своего". Бирон рассказывает, что Остерман, от лица других сановников, собравшихся в течение этих дней во дворец, сказал ему: "...они все собрались просить меня именем всего государства, чтоб я не отказал им в просьбе их, что несчетное множество меня за то благословят и за меня Бога молить будут". "А я спросил, — рассказывал Бирон, — о чем дело идет? Тогда открылись они, чтоб я принял на себя правление. Я всячески противился, но они на своем настояли и говорили: “Мы хотим, яко честные люди, вам помогать нести ваше бремя”. Просили, чтобы я выслушал, что они о сем Ее И. В—у представить намерены, и немедленно прочли мне оное. И поелику я не мог надежным и приличным образом отбиться, то просил я прибавить сие: что ежели мне, по причине слабости здоровья моего или по иным обстоятельствам, государством править не можно будет, то б дозволено мне было сложить правление, что, как известно, и было внесено".

Во время процесса, на следствии, роль Бирона по подготовлению регентства была определена следующим образом: "Рассуждение и совет о регентстве его были 5 октября к вечеру, а определение писано того ж вечера и ночью, а чтено ему поутру на другой день..."; "как взнесенное к Ее Императорскому Величеству, об нем, Бироне, определение без подписания продолжилось... его советниками челобитная такая, яко бы его все регентом желают, сочинена была..."; "не обождав и на ту челобитную резолюции, сочинена была советниками его декларация для подписки Синоду, Сенату, генералитету и другим государственным чинам... чтобы и их к тому, якобы его все регентом желают, привести и к подписке принудить..."; "и продолжали тое подписку, когда уже и определение от Е. И. В—а было подписано, приводя порознь по классам, пока не подписались". Бирон обвинялся следственной комиссией и в том, что манифест о регентстве был помечен задним числом: "к принятию того регентства он, Бирон, явным притязателем себя показал, понеже он первее всех видал, что Е. И. В—о определение уже перед самою кончиною только за несколько часов, а именно 16 числа октября, подписать изволила, а он же видел и то, что число в нем за 10 дней назад поставлено, а сверх того, имея до публики оного в руках своих напечатанный экземпляр под тем же задним числом, а о том умолчал и никому не объявлял, дабы всяк думал, якобы оное заблаговременно от Ее Величества апробовано". На следствии по делу Бестужева-Рюмина нашли, что духовная и определение (о регентстве) сперва написаны были кратко и заключали следующее: "Управлять ему, Бирону, на основании прав и указов все государственные дела, как внутренние, так и иностранные", а Бестужев прибавил пункты: 1) о несовершеннолетии Иоанна до 17 лет, 2) "сухопутную и морскую силу содержать ему, Бирону, по своей воле, о государственной казне и о всех прочих государственных делах и управлениях учреждения чинить ему по своему рассмотрению", 3) "сукцессора избирать и утвердить в такой силе, якобы по Ее И. В—а власти избран был", 4) воспитанию Его И. В—а быть в единой его диспозиции". Вполне установлен тот факт, что Императрица в течение нескольких дней оставила акт о назначении Бирона неподписанным. Во враждебном герцогу лагере это объяснялось тем, что Императрице представления герцога казались предвестием смерти, мысль о которой она старательно отгоняла от себя. По словам Миниха-сына, согласившись наконец принять Остермана с бумагами, Императрица "с холодностью сунула их под возглавие, сказав только, что даст на то решение". После этого Бирон пробовал, но тщетно, через "известную особу" (барона Менгдена) подействовать на принцессу Анну, чтобы она убедила Императрицу сделать его правителем. Эта попытка, о которой стало известно через Менгдена, не привела ни к чему. Бирон на допросе решительно отрицал ее. В оправдательной записке своей герцог не признается в этих хлопотах; по его словам, Императрица не подписывала бумаг по его же настоянию: "Я просил Ее И. В—о, чтобы она сего не чинила, ибо я того принять не могу, и ежели Ее И. В—у угодно малые мои услуги наградить, то может сие исполнено быть так, если Ее В—о не подпишет реченной бумаги, что она и не изволила сделать, а положила ее к себе под изголовье". Общераспространенная версия, однако, утверждала, что герцог неоднократно напоминал Императрице о назначении его регентом, а что Императрица "чистосердно его предостерегала сими словами: “Сожалею о тебе, герцог; ты неблагополучным будешь”" ("Le duc de Courlande ayant obligé l'impèratrice selon sa coutume, par force, à le nommer régent dans sa disposition, elle lui а dit: “Biron, Biron, tu ne songes pas à ce que tu fais! Tu vas te perdre!”"). По оправдательной записке Бирона, окончательное подписание акта о регентстве состоялось следующим образом: "Когда главные чины государства проведали, что уже и несколько дней прошло без подписания, то единогласно и в таком случае условились, когда б Ее И. В—о не подписала и скончалась бы, не учинив распоряжения, определить меня своим правителем. Чтоб сие так вящше утвердить, созваны были все знатные, даже до гвардии капитан-поручиков. И тогда первейших чинов особы, духовные и светские, числом 190 (197), без ведома моего, соединились для того в кабинете, о чем сведал я не прежде как 24 часа спустя, а когда сказали мне о том и некоторые из знатных господ, — дивился, как можно было к сему предприятию приступить, не сказав мне ни слова. Но они остались непоколебимы в решении своем. Не довольствуясь сим, некоторые из первых особ, без моего ж ведома, положили сочинить прошение на имя Ее И. B—а, коим просили, чтобы Ее И. В—о оказала милость своему государству, назнача меня правителем во время малолетнего принца. Сие прошение поднесено было Ее И. В—у". По словам Бирона, это прошение подписали: Миних, Трубецкой, Остерман, Черкасский, принц Гессен-Гомбургский, Чернышев, Ушаков, Левенвольд, Головин, Головкин, Куракин, Трубецкой и Бестужев. Бумага была подписана, как говорит герцог, в присутствии Остермана и его, причем слова Государыни были: "Я подписываю сию бумагу, а ты, граф Остерман, всем скажи, чтобы они были спокойны, что я их не оставила без призрения". Фельдмаршал Миних о том же говорит следующее: "Герцог курляндский, граф Остерман и князь Алексей Михайлович Черкасский составили духовное завещание от имени Императрицы. Остерман, в течение нескольких лет не выходивший из дому, под тем предлогом, что подагра препятствует ему двигать ногами, велел принести себя в креслах во дворец к изголовью Императрицы за несколько часов до ее кончины, — и здесь, вынув из кармана бумагу, спросил Государыню, не угодно ли ей будет выслушать свое духовное завещание? Императрица спросила, кто писал завещание. [Доказательство, что она не приказывала писать его и что оно было составлено без ее ведома] Остерман встал со стула и, кланяясь, сказал ей: “Ваш нижайший раб”. Затем он читал завещание, и когда дошел до статьи, что герцог курляндский будет регентом в продолжение 16-ти лет отрочества молодого Императора Иоанна Антоновича, Императрица спросила герцога Бирона: “Надобно ли это тебе?” [Доказательство, что Государыня не готовила этой участи герцогу.] Полагают, что Императрица, при всей своей слабости, подписала эту духовную, а герцогиня курляндская спрятала эту бумагу в шкаф, в котором хранились драгоценности Императрицы". Рассказ фельдмаршала Миниха не согласуется даже с рассказом Миниха-сына, по которому подписан был акт о регентстве за несколько дней до смерти Государыни. Миних-сын, однако, утверждает: "Весьма вероятно, что монархиня, ежечасно теряя телесные силы и пришедши в крайнее изнеможение, не читала сего постановления, сочиненного по точной воле Бирона, и, подозреваю, что подписала оное, худо ведав о содержании его". Акт о регентстве, как рассказывает Бирон, был запечатан графом Остерманом у ее кровати в особом "куверте", после чего Государыня "взяла ту бумагу и отдала подполковнице Юшковой с тем, чтоб положить оную к бриллиантам ее. После сего она долго еще говорила с графом Остерманом и, когда его вынесли, указала призвать графа Ушакова и спрашивала его о разных вещах и сказала ему: “Я вас призрела: вы будете довольны, и скажи сие всем тем, с которыми ты говорить будешь”". В "Ответе" Миниха-сына говорится, что после подписания акта "граф Остерман, вышед из покоя Императрицы, объявил сию важную ведомость колеблющемуся между страхом и надеждою собранию. Вскоре потом явился в оное и герцог курляндский с обнадеживанием, что Императрица изъявила в рассуждении поступков оного собрания не токмо высочайшее свое благоволение, но притом обещала также давать оному, как скоро помощью Божией оправится, отличные знаки своего удовольствия. Сам же он, для изъявления собственной своей благодарности, говорил следующие слова: “Вы, господа, поступили так, как древние римляне”". (В "Замечаниях" Миниха-сына прибавлено: "По-видимому, он хотел сказать: как патриоты"). Следует заметить, что в записке Бирона говорится о посещениях Императрицы принцессой Анной Леопольдовной, при коих он не присутствовал. Это известие может быть противопоставлено словам Манштейна: "Семейство Бирона и его креатуры не отходили от Государыни, чтоб отнять у принцессы Анны возможность говорить с Императрицей наедине".

17-го октября 1740 г. Императрица скончалась. "Герцог Курляндский стонал громко и притворился быть от грусти вне себя". "Я сидел в передней, — рассказывает Бирон; — ко мне пришли главнейшие особы и наведывались, где завещание Ее И. В—а. Я ответствовал, чтобы они спросили о том у подполковницы, которая и вручила им бумагу, а понеже куверт был запечатан, то был он паки распечатан. Они, взяв бумагу в присутствии принца Брауншвейгского, распечатали, а генерал-прокурор князь Трубецкой прочел ее вслух. Я же находился в моей комнате для того, что не был здоров". Миних-сын утверждает, что герцог присутствовал при чтении: "Герцог же, приметя, что принц Брауншвейгский, стоя за стулом супруги своей, с места не сошел, спросил его немедленно: не желает ли и он слушать последнее императрицыно завещание? Принц, не сказав ни слова, пошел также к великому числу собравшихся около генерал-прокурора и слушал терпеливо, как читан был его или, паче сказать, супруги его приговор". На другой день, в 9-м часу, во дворце собралось много духовных особ и военных и гражданских чинов, перед которыми граф Остерман, объявив им о кончине Императрицы, прочитал декларацию о регентстве. Здесь же принесена была присяга молодому государю и регенту. Регент, по собственным словам, в этот день "весьма мало говорил". Минихом-сыном указывается, что он говорил стоящим в близости сенаторам следующее: что он, не находя нужным поощрять их к продолжению ревности, с коею они до того наблюдали пользу отечества, уверен, что одно уважение нежного возраста младого их Императора послужит им сильнейшим к тому побуждением; что все дни и часы его жизни им посвящаемы будут делам государственным, и что оные сенаторы не могут ему дать убедительнейшего знака доверенности их, как обратясь прямо к нему для учинения полезных предложений и для получения нужных решений; что он любимцев иметь не будет, но что двери его для всякого честного человека отворены. В то же утро герцог велел перенести молодого Императора в то помещение, где двор находился обыкновенно зимою; сюда потом переехала и принцесса со своим супругом. После обеда того же дня он посетил родителей Императора. Принцу и принцессе, говорит Бирон, он сделал приветствие, "с присовокуплением просьбы: что ежели найдутся люди, которые донесут им обо мне нечто противное, могущее помутить доброе согласие, то прошу я их, чтобы они таким слухам веры не давали и представляли б их мне, ибо тогда истина выйдет наружу, что и я равномерно чинить буду". Тут же он назначил им содержание в 200000 рублей ежегодно. Цесаревне Елисавете он велел выдать 50000 рублей; он посетил и ее "с сожалительным комплементом". В молитвах за царствующий дом установлен был такой порядок: 1) за Императора, 2) за Анну, его мать, 3) за Елисавету и 4) за герцога-регента. Регент ежедневно председательствовал в Кабинете, где заседали гр. Остерман, Черкасский и Бестужев. Напечатанный в сенатской типографии устав о регентстве гласил: "во время малолетства внука нашего великого князя Иоанна, а именно до возраста его семнадцати лет, определяем и утверждаем сим нашим всемилостивейшим поведением регентом государя Эрнста Иоганна, владеющего светлейшего герцога Курляндского, Лифляндского и Семигальского, которому во время бытия его регентом даем полную мочь и власть управлять... все государственные дела, как внутренние, так и иностранные, и сверх того, в какие бы с коею иностранною державою, в пользу империи нашей, договоры и обязательство вступал и заключал, и оные имеют быть в своей силе... Не менее же ему, регенту, по такой ему порученной власти вольно будет о содержании сухопутной и морской силы, о государственной казне, о надлежащих по достоинствам и по заслугам к Российской империи всяких награждениях и о всех прочих государственных делах и управлениях такие учреждения учинить, как он по его рассмотрению за потребно в пользу Российской империи изобретет". По словам Миниха-сына, в первые дни правления своего герцог занимался осведомлением о состоянии войск и государственных доходов. "Поелику Сенат еще в самом начале прежнего правительства, при учреждении Кабинета, лишился первенства своего, то герцог старался оному льстить, присутствуя и сам неоднократно в заседаниях оного. Сенат, напротив того, во угождение герцогу предложил производить ему на расходы его ежегодно по пятьсот тысяч рублей. А как титул светлость для правителя казался был слишком прост, то определил Сенат придать ему название императорского высочества, на что, однако ж, герцог не согласился до того, пока не предоставлено было оное также и принцу Брауншвейгскому". Соответствующего содержания акт был напечатан 19 октября.

Из внешних дел, проведенных Бироном за время его регентства, упоминается лишь одно. В первые дни его правления получено было известие, что римский император Карл VI умер и что открывается вопрос об австрийском наследстве. Бирон в это время, в интересах Курляндии, провел трактат, в котором польскому королю было обещано, что ему со стороны России не будет сделано никаких препятствий во удовлетворение тех требований, которые он со стороны супруги и детей своих имеет на австрийское наследство; король, со своей стороны, гарантировал герцога и его наследников в спокойном владении герцогством курляндским. "Сей-то единый был союз, в который время дозволило ему вступить с чужестранными державами".

Во внутреннем управлении за три недели регентства состоялось очень немного постановлений: в "Полном Собрании Законов" к эпохе "правления бывшего герцога курляндского" относятся №№ 8262—8286. Доля личного участия герцога в издании этих законов не поддается определению, но, во всяком случае, все они изданы с его одобрения. 23 октября изданы были три манифеста; в первом из них предписывалось "в управлении всяких государственных дел" поступать "по регламентам, уставам и прочим определениям и учреждениям", чтобы "иметь суд во всем повсюду равный и правый без богоненавистного лицемерия и злобы и противных истине проклятых корыстей..."; во втором в 13-ти пунктах перечисляются разные милости, объявлявшиеся "для поминовения памяти" покойной Императрицы, как-то: сложение наказания, уменьшение его, прощение недоимок и т. п.; третий манифест устанавливал сбавку подушных денег (по 17 коп. с души) на 1740 г. "с дворцовых, синодального ведения, с помещиковых людей и крестьян, также с однодворцев и прочих государственных крестьян". 24 октября объявлен был указ Сената "о невзыскивании пошлин и канцелярских денег с помирившихся без суда". 25 октября помечены два указа. Первый из них предписывал покупку караульным солдатам казенных шуб, "понеже... когда бывают великие морозы, не имея шуб, от стужи претерпевают великую нужду". Второй, представляющий собой утверждение резолюции кабинет-министров, постановлял избрать для обучения коммерции из кадетов двух русских и двух иноземцев, которых предписывалось, с награждением прапорщичьим рангом, определить в Коммерц-коллегию. 27 октября состоялась высочайшая резолюция "об определении церковников и священнослужительских детей, которые вместо себя рекрут поставили, по-прежнему к церквам". Этой резолюцией допускалось возвращение в духовное сословие тех церковников, которые уже были записаны в купечество и в цехи и положены в подушный оклад. 27 октября положена была также высочайшая резолюция о постройке третьего конюшенного двора в Скопине. 29 октября состоялся сенатский указ о том, что к погребению тела покойной Императрицы должны были явиться депутаты из Лифляндии и Эстляндии. 30 октября был решен в пользу города Аренсбурга вопрос о выдаче магистрату этого города "половины порторных доходов из аренсбургской портовой таможни" за время начиная с 1712 г. В тот же день состоялась высочайшая резолюция о содержании пожарных инструментов и лошадей в полках лейб-гвардии. 31 октября состоялось повеление о представлении рапортов и ведомостей о взысканных доимках в специальную учрежденную при Сенате комиссию. 3 ноября состоялась резолюция о том, чтобы производство в офицерские чины шло не по баллотировке, как раньше, в мирное время, а "по старшинству и достоинству". По сенатскому указу от того же числа дозволено было волохам, состоящим в волохском корпусе и принявшим присягу на подданство, покупать в России дома и хутора. 4 ноября подписан был "инструмент" о разграничении с Турцией и в тот же день издан указ о невенчании браков в течение четверти года со дня кончины Царицы. 5 ноября состоялись повеления: об отсрочке беглым драгунам, солдатам, матросам и рекрутам, для явки в команду, еще на один год; о содержании нежинского магистрата по прежним привилегиям и грамотам; о непринимании суконными фабрикантами на свои заведения однодворцев и ланд-милицких солдат; об определении комиссара к поташным заводам, для сбора с приписных к оным крестьян подушных денег. 6 ноября был издан именной указ о правилах оценки и продажи конфискованных и за иски отписанных имений; в тот же день высочайше утвержден был доклад Сената об определении в ратушу до учреждения магистрата одного члена с жалованьем. 7 ноября дан был именной указ сенату о наборе 30000 рекрутов для приведения армии, гарнизонов, флота и артиллерии в "полный комплект". 11 ноября, уже после свержения герцога, опубликованы были два именных указа, изготовленные еще при нем. Первый из них касается недоимок, второй является повторением и подтверждением первого манифеста от 23 октября. Оба указа свидительствуют о некоторых благих намерениях. "И понеже наше истинное всемилостивейшее намерение есть, — говорится в первом из указов 11 ноября, — дабы верные наши подданные всеми... объявленными милостями, как наискорее пользоваться могли; того ради всемилостивейше повелели мы... прежние наши всемилостивейшие указы еще подтвердить, дабы, ежели по оным надлежащего исполнения поныне не учинено, то немедленно и без всяких отмен исполнить, чтоб всем нашим подданным высочайшая наша милость чувственна была. Також и о всех доимках ведомости нашему Сенату, как наискорее рассмотря, со мнением, для всемилостивейшей нашей апробации, подать в кабинет наш, по которым тогда к бедным и неимущим людям показано будет наше высочайшее милосердие". Последний указ, изготовленный в правление герцога, представляет почти одни лишь общие места, повторенные из манифеста 23 октября.

Вся почти энергия регента уходила на то, чтобы удержаться у власти и уничтожать создававшиеся против него заговоры. В современных посольских донесениях упоминается под 25 октября арест статского советника и кабинетского секретаря Яковлева, адъютанта герцога Брауншвейгского и "многих других лиц", а под 28 октября: обер-директора таможни Ивана Даниловича Романшукова, князей Путятина и Аргамакова, офицеров гвардии и "многих лиц менее важных". Лейб-гвардии капитан Ханыков и поручик Аргамаков были взяты под стражу и преданы пытке за нескромные речи; пытан был и кабинетский секретарь за то, что предварительно показывал обеим принцессам начерно написанное постановление о регенстве. Вскоре выяснилось Бирону и недовольство им отца Императора. "Был у меня, — рассказывает герцог, — вечером поздно кабинет-министр граф Бестужев и сказал, что есть два поручика Преображенского полка, имеющие злые замыслы. Я ответствовал, что надлежит сие дело несколько отложить. Поутру пришел ко мне фельдмаршал Миних, которого я уведомил о тех двух офицерах. Он же, яко того полка подполковник, сказал, что их к себе позовет и, поговоря с ними, поступит по усмотрению. Потом приказал сих офицеров к себе на дом позвать и дал мне знать, что он рассудил за благо велеть их взять под стражу, но что надобно их порядочно расспросить. Скоро после того пришел князь Черкасский и сказал, что у него был отставной капитан, который говорил ему, что был у графа Головкина и говорил с ним о нынешнем правлении, что оно принадлежит тогдашним императорским родителям; а что граф Головкин отослал его к нему, князю, с тем, чтобы он о том ему представил; что их 3000 человек недовольных, отчасти дворяне, отчасти офицеры и солдаты; вследствие чего он, князь Черкасский, ко мне и пришел объявить об оном и что он отставному капитану быть к себе велел о полудни, что оный и учинил. Тогда генерал-прокурор князь Трубецкой туда же приехал и с тем человеком подробнее говорил, спрашивая его, не знает ли он сих людей поименно; но он сказал, что ни о ком не знает, выключая тех двух поручиков и одного унтер-офицера, находящегося у графини Головкиной, и другого у графини Ягужинской. Сей был взят под стражу с двумя прочими. А как за Головкиным была двоюродная сестра покойной Императрицы Анны, то и подумал я, что это его затеи, поехал немедленно к принцу Брауншвейгскому и сказал ему: что понеже я слово ему дал ничего не утаить, что некоторым образом могло б дружбу нашу привесть в остуду, то объявляю я ему, что есть несколько дворян злонамеренных, и что я думаю, что ему то небезызвестно, причем представляю я ему, какие из того произойти могут худые следствия, если об оном умолчено будет. Он ответствовал мне немедленно на сие, что из сего иного произойти не может, как избиение. Я, напротив того, ему сказал: неужели он сие поставляет столь маловажным, что он себя чувствует к оному склонным; чтобы он рассудил, что произойти может, ежели такое дело совершится, и что я не могу поверить, чтобы он такое предприятие подкреплять намерился. Но он повторил три раза, что он не будет зачинщиком. Я продолжал ему ответствовать: что оно худо вымышлено, ибо начинаю ль я дурные дела или бываю в том помощником, все равно, и что при всем том сие больше всего вреда будет ему самому. Но он все при том оставался, что он зачинщиком быть не хочет. Я у него спрашивал, что он тем приобресть желает, или по каким причинам он недоволен. Наконец, вышло, что он завещание Ее Императорского Величества не почитает действительным, а думает, что оно подписано подложно. Мой ответ был, что он о том лучше всего известится может у графа Остермана, который может ему в том отчет дать; и что, по моему мнению, он себе и сыну своему сим замыслом величайший вред чинит, ибо тем самым завещанием подтвержден он Императором. Я продолжал мою речь, говоря ему, что я, что до особы моей принадлежит, все снести могу, чтоб он не предпринимал; но желательно, чтоб расположение было основательное, что я ему ничего более сказать не могу, как только то, что, конечно, дела еще не на таком твердом основании, как он думает. Я промолвил: вам, конечно, нужно остаться в покое и молить Бога. Он ответствовал, что сие ничего не значит, чтоб я выключил только из гвардии старых офицеров и солдат, у которых еще голова набита покойным Императором Петром. Я ответствовал, что сего трудно учинить, и что я не в состоянии того исполнить, не подвергнув дела крайней опасности, что ему надлежит знать, что не одни старые солдаты, но и вся публика о Императоре Петре памятует, и так де я еще прошу его бросить такие мысли и отослать людей злонамеренных, а мне об них объявить. Но он в то войти не хотел. Я ему еще сказал: положил ли он то на мире с супругою своею, или не известны ей его мысли? Он ответствовал, что он с нею о том не говорил. И после сего я оттуда поехал. После обеда позвал я к себе обоих кабинет-министров, князя Черкасского и Бестужева, и рассказал им все происшедшее. Немедленно потом взошел в комнату мою камергер Менгден и сказал, что принцесса Анна прислала своего русского секретаря, который ей подозрительным кажется, и чтоб я велел его допросить. Вследствие сего сей человек и был допрашиван обойми кабинет-министрами, и он признался, что Брауншвейгский принц намерился сделать возмущение, и что адъютант его о сем деле лучше ведает; что в сем заговоре находились и другие люди, как-то: Яковлев, который, быв допрашиван, немедленно в преступлении своем признался. Адъютанта взяли под стражу, и он тотчас признался, что сам принц хотел предводительствовать при смене обеих гвардий и тогда рубить всех противящихся ему, а себя объявить первою особою по Императоре; что им надлежало сие предприятие исполнить в тот самый вечер, когда Ее Величество Императрица скончалась; но что вольфенбютельский тайный советник Кейзерлинг ему сие отсоветовал, сказав, чтоб он остался еще в покое, что наперед надлежит довесть до того, чтоб он сделан был генералиссимусом, а тогда-де прочее сбудется все. Оба кабинет-министры, быв о сем уведомлены, почли за нужное собрать всех особ первого и второго рангов, и еще в тот же вечер созвано немедленно для открытия им о сем происшествии, что и учинено было. Собрались фельдмаршалы Трубецкой и Миних, три кабинет-министра, принц Гомбургской, генерал Ушаков, Чернышев, адмирал Головин, тайный советник Головкин, обер-шталмейстер Куракин, действительный тайный советник Трубецкой. Когда все они собрались, объявил я им все, что между мною и принцем в народе произошло. Написал он оное по-немецки в присутствии всех тут находившихся, а тайный советник Бреверн сие перевел на российский язык и прочел вслух. Все были оным весьма удивлены и говорили, что они не могли себе представить, чтоб такие дела заводить хотели, от которых только зло родиться может. Был при этом и вольфенбютельский министр. Принцесса также приехала, и я ей донес обо всем случившемся. Она весьма казалась тронутой поступками супруга своего и уверяла, что она ничего о сем деле не ведала, что она поедет домой и объяснится с ним, что она и учинила, а принц немедленно потом приехал с вольфенбютельским Кейзерлингом. Генералы и министры все тут были. При входе сказал принц: я решился сложить с себя все чины, о чем чрез сие объявляю. Ответ мой был, что не я ему их давал, следственно их у него и не возьму; что теперь не время говорить о чинах, а что дело идет о спокойстве государственном, и что я принужден был объявить всем присутствующим сегодняшний мой с ним, принцем, разговор, который еще раз от слова до слова повторил при нем и при всех бывших. Он не мог мне ни в чем прекословить. От сего произошло от предстоящих на принца роптание. Потом генерал Ушаков, подошед к нему весьма близко, сказал: могли ль мы подумать, чтобы вы захотели у нас такие дела заводить, каковых, слава Богу, сколько мы упомним, никогда у нас не бывало. То ли за наши услуги воздаяние, что вы намереваетесь губительство учинить? Хотя вы и отец Императору, однако же вам ведать надлежит, что я старший подполковник гвардии, а особливо Семеновского полка, на который вы положиться хотите и его к тому склонить. Не думайте, чтоб я перестал быть честным человеком. Тут начал принц плакать и проклинать тех, которые сии мысли ему в голову вперили, просил прощения в присутствии всех и трижды клялся, что от всего отступает. После сего сочинена была запись, коей содержания я не запомню, и всеми присутствующими подписана и их печатями припечатана, а потом всякой поехал к себе". По "Замечаниям" Миниха-сына, гр. Михаил Гаврилович Головкин предполагал уговорить князя Черкасского подать принцессе Анне такого же рода прошение, как в свое время подано было Императрице Анне Иоанновне. Кн. Черкасский донес на единомышленников Головкина, но из них при пытке никто не упомянул Головкина. Схваченный также правитель русской канцелярии принца, Грамматин, показал на принца, что этим последним составлен был заговор для свержения

регента. Обвинение в том, что принц им был вызываем на дуэль, герцог называл впоследствии "безделкою". Как передавали позже, дело происходило таким образом. Когда при выговоре Бирона принцу из-за предполагавшегося этим последним "массакра", принц "не нарочно левою рукой схватил за эфес своей шпаги, то герцог, почитая сие за угрозы, ударил и по своей шпаге, сказав, что он, буде пожелает принц, готов и посредством оной решить дело".

Когда принц сложил с себя все звания, то об этом "тогда же извещено было как гвардии, так и прочим гарнизонным полкам". В то же самое время принцу сделано было уведомление, "что не худо бы было для него несколько времени из дома своего не выходить; поелику опасаться должно, чтоб народ, огорченный по причине множества людей, ради его в тюрьму посаженных, не произвел каких-либо наглостей".

Есть основание предполагать, что Бирон искал противовеса брауншвейг-мекленбургской линии в цесаревне Елисавете и принце голштинском. В "допросных пунктах" указывается: "между прочими непристойными угрозами, он не токмо многим персонам, но и самим их высочествам персонально говорил, что он в Россию приведет принца голштинского". Бирон отвечал в признании своем: "письма мои явно свидетельствовать могут, была ль когда у меня корреспонденция с голштинским двором, кроме того, что когда поздравительные письма к новому году ко мне писаны, и я ему благодарствовал". В оправдательной записке своей, написанной в царствование Императрицы Елисаветы, Бирон рассказывает о двух попытках фельдмаршала Миниха возбудить подозрение против великой княгини: во-первых, по поводу портрета герцога голштинского, который она показывала баронессе Менгден, во-вторых, по поводу частых сношений великой княгини с французским послом. Вторая попытка, по словам герцога, сделана была "перед самым несчастием". Миних предложил постричь великую княгиню в монастырь. "Я столь поражен был, — говорит Бирон, — что не скоро опамятоваться мог; почему и сказал ему только сие, что сие было бы начать дело с прямого конца. Приметя во мне перемену, молвил он: хотя бы и на несколько лет. Потом он меня оставил. Уверясь же довольно, что сей совет мне не нравен, конечно, положено было долее не ждать, чтоб я о том не открыл".

Представляется еще вопрос о шпионстве во время регентства. Позже рассказывали, что "все улицы Петербурга заполнены были караулами и разъездами; повсюду были рассыпаны наушники и доносчики". В допросе Бирон решительно опровергал это обвинение. "Для проведывания, что в народе о мне говорят, и желают ли, чтоб мне регентом быть, я никого от себя не посылал, только однажды спрашиваю Андрея Яковлева: что в народе слышно и тихо ли? — то он мне сказал, что и не слыхал: ежели изволите, я проведаю, и на другой день сказал мне, что все тихо; а Бестужеву приказывал ли я проведать, не помню: только я его спрашивал же не по один день, что тихо ли в народе, и он сказал, что все благополучно и тихо. Да однажды приказывал о том проведать генерал-майору Альбрехту, токмо он мне никаких ведомостей не сообщал, кроме того, что сказывал, что в народе все тихо. Да сказывал же мне генерал-фельдмаршал фон Миних, что он, Альбрехт, о том проведывает и ездит по ночам, а от кого он такой приказ имел, чтобы ездить по ночам, того я не ведаю". Точно так же отрицал Бирон и то, что шпионы были приставлены им к принцу и принцессе; по его словам, он надеялся лишь на то, что гофмейстер Миних будет доводить до его сведения, если о чем интересном услышит.