Большая биографическая энциклопедия - богуславский михаил соломонович

Богуславский М. С.

(1886—1937; автобиография) — род. 1 мая 1886 г. в пос. Крюкове Полтавской губ., Кременчугского уезда. Отец — портной, ремесленник. В семье были еще двое детей от первой жены отца (умершей) и трое детей от второй жены (моей матери). В пять лет я был отдан на обучение в домашнюю еврейскую школу ("хедер"), в которой учился до 8 лет, до смерти матери. Оставшись с шестью малолетними детьми на руках, отец женился в третий раз на молодой женщине. Ежегодно пошли дети, которых содержать делалось все труднее и труднее. Нередко огромная семья по целым дням сидела без хлеба, в ожидании пока "заказчики" отдадут отцу его грошовый заработок. Голодная жизнь дополнялась "междуусобицей" — почти постоянными спорами, а нередко и драками между детьми от разных матерей, драками, во время которых мачехе приходилось "умиротворять" и тех, и других. В доме был постоянный ад, и отчасти этим можно объяснить, что отец частенько попадал с получкой не домой, а к приятелям, а иногда попросту в кабак. Частые появления отца домой в пьяном виде, без денег вызывали ожесточение мачехи, которая страдала и от "чужих детей", и от постоянных нехваток, и от частых выпивок мужа.

Начались поиски выхода из тяжелого положения, и первой "экономией" в бюджете семьи явился перевод меня из платной еврейской школы в бесплатную общественную школу для беднейших еврейских детей ("талмуд-тора"), где, кроме бесплатного обучения (на еврейском и русском языках), также бесплатно обмундировывали и кормили. Уже одно пребывание в этой школе ставило ребенка в разряд самого низкого сословия и создавало для него положение, при котором дети "более порядочных" (т. е. более богатых) родителей не хотели с ним "иметь дела", т. е. попросту его избегали.

Незадолго до этого произошел в моей жизни случай, впервые напомнивший мне о моем "происхождении" и оставивший неизгладимый след в моей памяти. Событие это следующее. Будучи способным ребенком, я по совету учителя "хедера" был отдан отцом на обучение к "ученому еврею", у которого за сравнительно большую плату обучались высшим еврейским наукам ("геморе") только пять-шесть детей местных богачей. После недолгого совместного обучения "богачи", будучи, очевидно, шокированы, что в компанию их благородных детей "втесался" сын "какого-то портнишки", поставили учителю "ультиматум": если у него будет продолжать учиться "портновский сын", они своих детей отдадут другому учителю. Не желавший потерять заработка, учитель сделал "выбор" и отослал меня домой. Обиженный отец устроил "богачам" публичный скандал в синагоге, за что был судим местным раввином, и в результате отцу был сделан строгий выговор за "такое отношение к уважаемым гражданам"; мне же (предварительно проэкзаменовав) ввиду "хороших способностей" временно разрешили продолжать учиться у этого учителя. Но учиться у него долго не пришлось, так как "по экономическим соображениям" был переведен в "талмуд-тору". Учеба в этой "талмуд-торе" была сплошным мучением: она находилась в Кременчуге, т. е. на расстоянии 6—7 верст от дома (Крюкова), и приходилось туда ходить, вставая еще до восхода солнца (занятия начинались в 8 час.), причем за малейшее опоздание немилосердно били, приучая к "аккуратности". Кроме того, страшно тяготило смутное детское сознание, что ты хуже остальных детей, которые (даже бывшие близкие товарищи) стали избегать совместных игр, прогулок, затей и т. п. Ежедневные посещения Кременчуга сблизили меня с проживавшей в этом городе сестрой покойной матери, чрезвычайно чуткой девушкой, которая, сама работая в портняжной мастерской, по вечерам занималась, готовясь экстерном сдать экзамен за 4 класса гимназии. Начав заниматься со мной, главным образом, по русскому языку, которого я раньше совсем не знал, она через 5—6 месяцев добивается моего приема в казенное еврейское училище, куда я поступаю в возрасте 10 лет. Проучившись в этой школе около двух лет, я вынужден был ее оставить, так как ухудшившееся материальное положение семьи властно ставит вопрос о невозможности дальнейшего "дармоедничанья" 12-летнего (уже большого) мальчика и необходимости приучать его "к делу". Взяв из школы, отец начинает приучать меня к портновскому производству, но мое двухлетнее пребывание с теткой в Кременчуге не прошло для меня даром, и я отчаянно сопротивлялся приковыванию меня к портновскому столу со всеми его прелестями: руганью, побоями, тяжелыми семейными сценами, постоянной грызней с мачехой и т. п. Сговорившись с теткой, я в 12 лет, в 1898 г., бросаю отцовский дом и уезжаю к ней в Харьков, куда она переехала. Здесь я поступил в ученье в типографию, где работал муж тетки наборщиком. Условия: три года работать бесплатно, 4-й год — 8 руб. в месяц, 5-й год — 12 руб. в месяц. Жизнь моя начинает протекать в совершенно иных условиях: целый день на работе в типографии, где приходится, набирая, все время читать, вечером опять садишься за книгу и за тетрадь (занимались со мной дядя и тетка), по воскресеньям — в воскресную школу, изредка даже в театр (по типографской контрамарке) или на лекцию в народный дом "общества трезвости". К сожалению, эта новая жизнь длится не долго — около года. Дядя, попав во время работы ногой в типографскую машину, получил перелом ноги. Это обстоятельство, лишившее его возможности работать и содержать семью, поставило также вопрос о возможности дальнейшего содержания племянника. Нужда в этом доме становилась с каждым днем нестерпимее. Я решил отправиться "за поисками счастья" в Киев. Только очутившись в Киеве, на вокзале, без родных и знакомых, я понял всю важность предпринятого путешествия. Не имея куда зайти и где переночевать, я отправился на Подол (заселенный преимущественно еврейским населением), где и сделался завсегдатаем небольшой синагоги. Здесь я дневал и ночевал, питаясь теми крохами, которые давал мне служка этой синагоги за то, что я помогал ему в уборке.

Здесь же я встретился с бездомным слепым стариком, по предложению которого я согласился быть у него поводырем за плату 15 коп. в день с квартирой за счет "хозяина". Два месяца работы в этой "должности" несомненно являются самыми мрачными во всей моей жизни. С утра до ночи хождение по дворам, где старый слепец играл на скрипке, собирание грошей, а ночь в грязной, сырой ночлежке, куда скоплялось все то, что может быть отнесено к еврейскому "дну" — слепые, хромые, нищие; здесь и трахома, и чесотка, и все прочее. Ко всему этому присоединялось издевательство над "образованным" всякий раз, когда замечали меня за книгой, с которой и здесь я не разлучался. Однажды, придя с нищим по обыкновению в один из дворов для игры, я увидел на воротах дома наклейку о том, что в коробочную мастерскую требуются мальчики, которые принимаются на всем готовом. Хозяин мастерской согласился взять меня на службу. Отведя старика вечером в трущобу, я заявил ему о своем уходе, и был здесь же избит соседями за то, что оставляю беспомощного старика "без предупреждения". Все же утром я был уже учеником коробочной мастерской.

В обязанности, лежавшие на мальчиках мастерской, входило, кроме обычной работы (с 6 ч. утра до 8 ч. вечера), также хождение поочереди с хозяйкой на базар с двумя огромными корзинами, уборка помещения, переноска готовых коробок к заказчикам. Этот тяжелый труд облегчался для меня тем, что старик хозяин-коробочник, узнав, что я грамотный и умею читать книги, брал меня по вечерам к себе в комнату, где я "по совместительству" просиживал с ним за чтением вслух романов, которые старик очень любил. Эта "культурно-просветительная работа" с хозяином приводила к различным поблажкам по основной работе. Но меня все тянуло к прежней работе в типографии. Через несколько месяцев мне удалось получить место в одной из крупных типографий, куда я был принят учеником-наборщиком опять на 5 лет. Несмотря на очень тяжелые условия существования (так как пришлось платить за стол и квартиру 8 руб. в месяц, получая жалованья 5 руб., а остальные 3 руб. зарабатывая сверхурочно после одиннадцатичасового нормального дня работы, причем платили по три, а затем по пяти копеек в час), все же годы, проведенные в типографии, являются несомненно переломным моментом во всей моей жизни, ибо здесь я впервые получил широкую возможность пополнять свое образование, занимаясь сначала с более грамотными наборщиками типографии, а затем со студентами, с которыми жил на одной квартире. Заниматься было очень трудно, вследствие необходимости почти ежедневно 15—16 часов в сутки работать в типографии, а также вследствие тяжелых условий ученичества, которые проходят при почти непрерывных побоях; мастер, обучавший меня, поставил себе задачу, которую он часто при избиении формулировал так: "или сделаю из тебя труп, или хорошего мастера".

Спустя 5 лет, в начале 1904 г., я окончил срок обучения в типографии, получив звание подмастерья и жалованье 18 руб. в месяц. За эти пять лет сильно подвинулось и мое общее самообразование, причем помимо русского языка удалось также ознакомиться и с немецким, и с французским языками, которые нужно было хоть немного знать (читать и писать), так как это требовалось для работы наборщика. Потекла действительно "счастливая" жизнь, которой, однако, суждено было недолго длиться. Через несколько месяцев опубликовывается "разъяснение" сената о том, что наборное дело является не ремеслом, а искусством, а потому евреи-наборщики не являются ремесленниками и, следовательно, лишаются права жительства вне черты еврейской оседлости. Это "разъяснение" заставляет меня вместе с другими еврейскими наборщиками покинуть в середине 1904 г. Киев и вернуться в Харьков.