Большая биографическая энциклопедия - чернышевский николай гаврилович

—

сын Гавриила Ивановича Ч., публицист и критик; род.

12-го июля 1828 г. в Саратове. Одаренный от природы отличными

способностями, единственный сын своих родителей, Н. Г. был предметом

усиленных забот и попечений всей семьи. Хотя и записанный в духовное

училище, он до 14-летнего возраста воспитывался дома и под

руководством отца, и своей старшей двоюродной сестры, Л. Н. Пыпиной,

к которой он очень был привязан, получил прекрасную подготовку к

Семинарии: он знал древние и новые языки и чрезвычайно много читал

литературных и научных книг. Немудрено поэтому, что, поступив в 1842

г. в низшее отделение (риторику) Саратовской семинарии, Ч. сразу

выделился из среды своих товарищей. В 1843 г. он аттестован был таким

образом: "Способностей отличных, прилежания ревностного, успехов

отличных, поведения весьма скромного". Как передает Ф. В.

Духовников, "учителя были в восторге от Ч., особенно учитель

словесности, который входил с рапортом в семинарское правление,

донося ему о сочинениях Ч. как о замечательных и образцовых.

Семинарское правление, в лице своих членов, было недовольно тем, что

приходилось доносить о сочинениях Н. Г. архиерею, который велел все

представленные ему сочинения, как выдающиеся, хранить в библиотеке

Семинарии". Много лет сберегались эти сочинения, но потом

куда-то исчезли. Так как по многим предметам Ч. был впереди своих

товарищей, то он мог заниматься тем, что не входило в обязательную

программу: под руководством известного археолога-ориенталиста Г. С.

Саблукова он изучил татарский язык; занимался также арабскими и

еврейскими языками; все же свободное время он посвящал чтению,

особенно интересуясь историей и словесностью.

Одно

время Ч. мечтал по окончании Семинарии поступить в Духовную Академию,

но скоро оставил это намерение: в ноябре 1844 г. он подал прошение об

увольнении из Семинарии. Получив в том же году увольнение, он стал

готовиться к университету и в 1846 г., отлично выдержав почти все

вступительные экзамены, был принят в С.-Петербургский университет, в

I отделение философского факультета, по разряду общей словесности. В

течение университетского курса Ч. более всего занимался древними

языками, общей словесностью и славянскими наречиями. Изучение

славяноведения сблизило его с И. И. Срезневским, а через него он

познакомился с Ир. И. Введенским, на еженедельных вечерах у которого

собирался кружок лиц, имевших сильное влияние на выработку

миросозерцания Ч.: под их воздействием в нем пробуждаются новые

интересы, он увлекается науками социальными, экономическими, а затем

и естествоведением; в это время уже выясняются первые основы тех

взглядов, которые проводятся Ч. в его последующей

критико-публицистической деятельности, т. е. материалистический

позитивизм в философии и социализм в общественных вопросах.

В

1851 т. Ч. окончил курс со степенью кандидата и был оставлен при

университете, но в следующем году он уехал в Саратов, где получил

место учителя гимназии. Его сослуживцы были люди совсем иного склада

воззрений, и потому он замыкается в своей семье и сближается лишь с

небольшим кружком образованных людей, между прочим с Н. И.

Костомаровым, который незадолго перед тем был сослан в Саратов.

Научно-литературные занятия Ч. за это время, вероятно,

сосредоточиваются, главным образом, в той же области, что и прежде, и

он не оставляет славяноведения: так можно, по крайней мере, заключать

по его рецензии на сочинение Гильфердинга "О родстве славянского

языка с санскритским" ("Отечественные Записки", 1853

г., № 7). В 1852 г. Ч. женился и вскоре после женитьбы высочайшим

приказом 24-го января 1854 г. был перемещен во 2-й кадетский корпус

"на должность учителя 3-го рода"; однако на этом новом

месте он пробыл всего около года и после столкновения с одним

дежурным офицером вышел в отставку. Как видно из некоторых

воспоминаний, педагогическая работа в это время уже не особенно

интересовала Ч.: хотя он и увлекательно излагал свой предмет, но

совсем не заботился о том, чтобы ученики работали самостоятельно, не

спрашивал их, не задавал им сочинений.

Еще

будучи преподавателем, Ч. сотрудничал в "Отечественных Записках"

и "Современнике"; по выходе же в отставку он почти целиком

отдается журналистике, готовя, однако, свою магистерскую диссертацию.

Самая тема и основные идеи этой диссертации намечаются уже раньше в

рецензии на перевод "Пиитики" Аристотеля, изданный

Ордынским. Рецензия эта, помещенная в "Отечественных Записках",

1854 г., № 9, уже ясно характеризует отрицательное отношение Ч. к

трансцендентальной эстетике. Видно, что автор выступает сторонником

эмпирических методов исследования. "Всякая теоретическая наука,

— говорит он, — основывается на возможно полном и точном

исследовании фактов. Но мы готовы предполагать, что у нас многие

ошибаются еще относительно современных понятий о том, что такое

теория и что такое философия. У нас еще многие думают, что у

современных мыслителей господствуют трансцендентальные идеи об

“априорическом знании”, “развитии науки самой из

себя”, ohne Voraussetzung и т. п.; смеем их уверить, что, по

мнению современных мыслителей, эти понятия были очень хороши и,

главное, необходимо нужны как переходная ступень в свое время, назад

тому 40, 30 или, пожалуй, далее 20 лет, но не теперь: теперь они

устарели, признаны односторонними и недостаточными. Смеем уверить,

что истинно современные мыслители понимают теорию точно так же, как

понимает ее Бэкон, а вслед за ним астрономы, химики, физики, врачи и

другие адепты положительной науки. Правда, по этим новым понятиям не

написано еще, сколько нам известно, формального “курса

эстетики”; но понятия, которые будут лежать в его основании, уж

достаточно обозначились и развились в отдельных маленьких статьях и

эпизодах больших сочинений". Отвергнув трансцендентальную

эстетику, Ч. по вопросу о значении искусства высказывает полное

сочувствие радикально-отрицательным и утилитарным взглядам Платона (в

поздний период его философии), Руссо и Кампе, из которых последний

говорил, что "выпрясть фунт шерсти полезнее, нежели написать том

стихов". Отвергая теорию "искусства для искусства", Ч.

говорит: "Мысль эта имела смысл тогда, когда надобно было

доказывать, что поэт не должен писать великолепных од, не должен

искажать действительности в угоду разным произвольным и приторным

сентенциям. К сожалению, для этого она появилась уж слишком поздно,

когда борьба была кончена; а теперь и подавно она ни к чему не нужна:

искусство успело уж отстоять свою самостоятельность, и должно думать

о том, как ею пользоваться. “Искусство для искусства” —

мысль такая же странная в наше время, как “богатство для

богатства”, “наука для науки” и т. д. Все

человеческие дела должны служить на пользу человеку, если хотят быть

не пустым и праздным занятием: богатство существует для того, чтобы

им пользовался человек, наука для того, чтобы быть руководительницей

человека; искусство также должно служить на какую-нибудь существенную

пользу, а не на бесплодное удовольствие". Говоря о пользе,

приносимой искусством, Ч. не удовлетворяется тем мнением, что

искусство возвышает душу человека, смягчает его сердце: он находит,

что такое же действие оказывают на человека всякие удовольствия,

начиная хотя бы с сытного обеда, всякие приятные занятия, от которых

зависит хорошее расположение духа, и благодетельное влияние искусства

состоит "почти исключительно в том, что искусство — вещь

приятная". "Здоровый человек, — аргументирует Ч., —

гораздо менее эгоист, гораздо добрее, нежели больной, всегда более

или менее раздражительный и недовольный; хорошая квартира также более

располагает человека к доброте, нежели сырая, мрачная, холодная... И

надобно сказать, что практические, житейские, серьезные условия

довольства своим положением действуют на человека сильнее и

постояннее, нежели приятные впечатления, доставляемые искусством. Для

большинства людей оно — только развлечение, то есть довольно

ничтожная вещь, не могущая принести серьезного довольства. И, взвесив

хорошенько факты, мы убедимся, что многие самые неблестящие,

обыденные развлечения больше вносят довольства и благорасположения в

человеческое сердце, нежели искусство: если бы явился между нами

Платон, вероятно, сказал бы он, что, например, сиденье на завалинке

(у поселян) или вокруг самовара (у горожан) больше развило в нашем

народе хорошего расположения духа и доброго расположения к людям,

нежели все произведения живописи, начиная с лубочных картин до

“Последнего дня Помпеи”".

Отвергнув

нравственно облагораживающее воздействие искусства, приравняв его с

этой стороны ко всяким другим приятным предметам, Ч. видит пользу

искусства в отношении интеллектуальном и признает его своего рода

суррогатом науки. "Наука, — говорит он, — сурова и

не заманчива в своем настоящем виде: она не привлечет толпы. Наука

требует от своих адептов очень много приготовительных познаний и, что

еще реже встречается в большинстве, — привычки к серьезному

мышлению. Поэтому, чтобы проникнуть в массу, наука должна сложить с

себя форму науки. Ее крепкое зерно должно быть перемолото в муку и

разведено водою для того, чтобы стать пищей вкусной и удобоваримой.

Это достигается популярным изложением науки. Но и популярные книги

еще не исполняют всего, что нужно для распространения понятия о науке

в большинстве публики: они предлагают чтение легкое, но не

заманчивое, а большинство читателей хочет, чтобы книга была сладким

десертом. Это обольстительное чтение представляют ему романы, повести

и т. д... Как из разговора с образованным человеком малообразованный

всегда вынесет какие-нибудь новые сведения, хотя бы разговор,

по-видимому, и не касался ничего серьезного, так и из чтения романов,

повестей, по крайней мере исторических, даже стихотворений, которые

пишутся людьми, во всяком случае стоящими по образованности выше,

нежели большинство их читателей, масса публики, не читающая ничего,

кроме этих романов и повестей, узнает многое... Если популярные книги

перечеканивают в ходячую монету тяжелый слиток золота, выплавленный

наукою, то поэзия пускает в ход мелкие серебряные деньги, которые

обращаются и там, куда редко заходит золотая монета, и которые

все-таки имеют свою неотъемлемую ценность. Поэзия, как

распространительница знаний и образованности, имеет чрезвычайно

важное значение для жизни. “Забава” ею приносить пользу

умственному развитию забавляющегося; потому, оставаясь забавою для

массы читателей, поэзия получает серьезное значение в глазах

мыслителей".

В

приведенных рассуждениях Ч. заключается зерно тех положений, которые

обстоятельно развиты им в его диссертации и затем явились главным

критическим мерилом, с которым он обращался к оценке литературных

произведений. Источник этих взглядов, которым суждено было играть

такую видную роль в последующем развитии русской литературной

критики, можно видеть частью в публицистическом характере европейской

критики того времени, частью в направлении Белинского в последний

период его деятельности, когда он говорил, что "пора перестать

вспоминать о каком-то чистом и абстрактном искусстве, которого нигде

и никогда не бывало". Это отрицание чистого искусства можно

заметить и у Вал. Н Майкова, и даже у критика, по основным

политическим и философским воззрениям противоположного Чернышевскому,

у А. А. Григорьева.

Диссертация

Ч. "Эстетические отношения к действительности " вышла в

1855 г. По характеру изложения и по самой теме сочинение представляло

собой явление далеко не обычное в то время, и автор уже в предисловии

должен был оправдываться против упрека в излишней широте предмета

исследования. Ему казалось, что необходимо пересмотреть основные

вопросы науки, так как "выработаны материалы для нового

воззрения" на эти вопросы. Это новое воззрение должно отличаться

позитивным направлением. "Уважение к действительной жизни, —

говорит Ч., — недоверчивость к априорическим, хотя бы и

приятным для фантазии, гипотезам — вот характер направления,

господствующего ныне в науке. Автору кажется, что необходимо привести

к этому знаменателю и наши эстетические убеждения, если еще стоит

говорить об эстетике". Последняя фраза в высшей степени

характерна для всего трактата Ч.: он действительно может считаться

отрицанием господствовавшей трансцендентальной эстетики, "разрушением

эстетики", как впоследствии его назвал Писарев. Автор решительно

отвергает теорию о превосходстве произведений искусства над

произведениями природы, а также и абстрактное определение прекрасного

как "полного проявления общей идеи в индивидуальном явлении"

и, установив положение (уже ранее встречающееся у Белинского), что

"прекрасное есть жизнь", формулирует свой взгляд на задачи

искусства следующим образом: "Существенное значение искусства —

воспроизведение того, чем человек интересуется в действительности. Но

интересуясь явлениями жизни, человек не может, сознательно или

бессознательно, не произносить о них своего приговора; поэт или

художник, не будучи в состоянии перестать быть человеком вообще, не

может, если бы и хотел, отказаться от произнесения своего приговора

над изображаемыми явлениями; приговор этот выражается в его

произведении — вот новое значение произведений искусства, по

которому искусство становится в число нравственных деятельностей

человека. Бывают люди, у которых суждение о явлениях жизни состоит

почти только в том, что они обнаруживают расположение к известным

сторонам действительности и избегают других, — это люди, у

которых умственная деятельность слаба; когда подобный человек —

поэт или художник, его произведения не имеют другого значения, кроме

воспроизведения любимых им сторон жизни. Но если человек, в котором

умственная деятельность сильно возбуждена вопросами, порождаемыми

наблюдением жизни, одарен художническим талантом, то в его

произведениях, сознательно или бессознательно, выразится стремление

произнести живой приговор о явлениях, интересующих его (и его

современников, потому что мыслящий человек не может мыслить над

ничтожными вопросами, никому, кроме него, не интересными), будут

предложены или разрешены вопросы, возникающие из жизни для мыслящего

человека; его, произведения будут, чтобы так выразиться, сочинениями

на темы, предлагаемые жизнью. Это направление может находить себе

выражение во всех искусствах (например, в живописи можно указать на

карикатуры Гогарта); но преимущественно развивается оно в поэзии,

которая представляет полнейшую возможность выразить определенную

мысль. Тогда художник становится мыслителем, и произведение

искусства, оставаясь в области искусства, приобретает значение

научное. Само собой разумеется, что в этом отношении произведения

искусства не находят себе ничего соответствующего в действительности

— но только по форме: что касается до содержания, до самых

вопросов, предлагающихся или разрешаемых искусством, они все найдутся

в действительной жизни, только без преднамеренности, без

arrière-pensée".

Таким

образом, по взгляду Ч., выраженному в этой диссертации, искусство не

простая популяризация науки, но относится к действительности так же,

как и наука, строящая для объяснения жизни ряд формул: искусство при

помощи своих специальных средств также объясняет жизнь. "Все,

что высказывается наукой и искусством, найдется в жизни, и найдется в

полнейшем, совершеннейшем виде, со всеми живыми подробностями, в

которых обыкновенно и лежит истинный смысл дела, которые часто не

понимаются искусством и наукой, еще чаще не могут быть ими обняты; в

действительной жизни все верно, нет недосмотров, нет односторонней

узости взгляда, которой страждет всякое человеческое произведение, —

как поучение, как наука, жизнь полнее, правдивее, даже художественнее

всех творений ученых и поэтов. Но жизнь не думает объяснять нам своих

явлений, не заботится о выводе аксиом; в произведениях науки и

искусства это сделано; правда, выводы неполны, мысли односторонни в

сравнении с тем, что представляет жизнь; но их извлекли для нас

гениальные люди; без их помощи наши выводы были бы еще одностороннее,

еще беднее. Наука и искусство (поэзия) — Handbuch для

начинающего изучать жизнь; их значение приготовит к чтению источников

и потом от времени до времени служит для справок. Наука не думает

скрывать этого; не думают скрывать этого и поэты в беглых замечаниях

о сущности своих произведений; одна эстетика продолжает утверждать,

что искусство выше жизни и действительности". Сблизив в такой

степени области искусства и науки, Чернышевский вполне естественно

пришел к установлению параллели между историей и искусством, потому

что "искусство относится к жизни совершенно так же, как история;

различие по содержанию только в том, что история говорит о жизни

человечества, искусство — о жизни человека, история — о

жизни общественной, искусство — о жизни индивидуальной. Первая

задача истории воспроизвести жизнь; вторая, исполняемая не всеми

историками, — объяснить ее; не заботясь о второй задаче,

историк остается простым летописцем, и его произведение только

материал для настоящего историка или чтение для удовлетворения

любопытства; думая о второй задаче, историк становится мыслителем, и

его творение приобретает через это научное достоинство. Совершенно то

же самое надо сказать об искусстве".

Сдав

магистерский экзамен и защитив свою диссертацию, Чернышевский,

однако, не был удостоен искомой ученой степени, так как министр

народного просвещения А. С. Норов отказал утвердить представление о

нем университетского совета. Оставив вследствие этого мечту о

профессуре, Чернышевский всецело отдается журналистике, сотрудничая

исключительно в "Современнике". До середины 1857 г. он

ведет в этом журнале отдел критики и библиографии, сравнительно мало

касаясь вопросов политических и экономических. Этим вопросам

посвящены лишь некоторые разборы книг по статистике ("Статистическое

описание Киевской губернии" Фундуклея, "Современник",

1856 г., №№ 7 и 8) и по финансам ("О золоте и серебре"

Тарасенко-Отрешкова, "Современник", 1856 г., № 7; "Речь

Бакста о народном капитале", ibid., № 8, и др.), а также

"Хроника современных военных событий" ("Современник",

1856 г., №№ 1, 2, 5) и "Заграничные известия" (ibid., №№ 7

и 8). Указанные статьи, может быть, по цензурным условиям отличаются

гораздо более умеренным, спокойным тоном, чем более поздние

публицистические произведения Чернышевского или его критические

статьи по литературе этого времени. В последних статьях проглядывает

уже стремление оценивать произведения словесности с общественной

точки зрения и проявляется резкость и решительность суждений,

несмотря на то что оцениваемые произведения принадлежали иногда перу

весьма выдающихся писателей. Эту резкость тона Чернышевский считал

выражением "искренности в критике" и заявлял, что "во

многих случаях это единственный тон, приличный критике, понимающей

важность предмета и не холодно смотрящей на литературные вопросы".

Согласно со своей общей эстетической теорией, он требовал от

литературы если не содержания, то "мысли, т. е. самого

стремления к содержанию, веяния в книге того субективного начала, из

которого возникает содержание".

Из

литературно-критических статей Чернышевского иные не утратили своего

значения и в наше время, обнаруживая в авторе иногда замечательную

тонкость художественного понимания. Такова, например, статья о первых

произведениях графа Л. Н. Толстого ("Современник", 1856 г.,

№ 12). Говоря о раздававшихся со всех сторон похвалах чрезвычайной

наблюдательности и тонкому психологическому анализу гр. Толстого,

критик замечал, что эти похвалы отличаются неопределенностью,

представляют собой общие места, приложимые ко всякому крупному

писателю; а потому он считал необходимым выяснить, какие "особенные

черты" принадлежат гр. Толстому. Такой особенной чертой критик

признает прежде всего характер психологического анализа гр. Толстого.

"Внимание графа Толстого, — говорит он, — более

всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других;

ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее из

данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и

силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие

чувства, снова возвращается к прежней исходной точке и опять и опять

странствует, изменяясь, по всей цепи воспоминаний; как мысль,

рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше

и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем

с рефлексией о настоящем. Графа Толстого всего более занимает сам

психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы

выразиться определительным термином". Другой особенностью,

великим достоинством произведений гр. Толстого Чернышевский признает

"чистоту нравственного чувства", которое никогда не

колебалось, сохранилось во всей юношеской непосредственности и

свежести. В этом отзыве о первых произведениях гр. Толстого, в

сущности, указаны те главные особенности, которые отмечались и

последующей нашей критикой в таланте гр. Толстого: и "правдивость",

о которой говорил Н. Н. Страхов, и "художественная память",

охарактеризованная С. А. Андреевским. Не лишены также важных

достоинств и статьи Чернышевского о сочинениях Пушкина

("Современник", 1855 г., №№ 2, 3, 7 и 8), в которых он

развивает обстоятельно некоторые мысли, высказанные Белинским.

Для

характеристики литературно-критических взглядов Чернышевского важны и

его статьи о Лессинге, но наиболее ценным из его критических трудов

нужно признать обширное исследование "Очерки гоголевского

периода русской литературы" ("Современник", 1855 г., №

12, и 1856 г., №№ 1, 2, 4, 7, 9, 10, 11, 12). Эта работа появилась по

поводу выхода в свет нового издания сочинений Гоголя и второго тома

"Мертвых Душ"; но хотя уже в самом начале Чернышевский

говорил, что "давно уже не было в мире писателя, который был бы

так важен для своего народа, как Гоголь для России", —

предметом "Очерков" послужили не самые произведения Гоголя,

но отношение к нему критики. Поставив себе эту сравнительно

ограниченную задачу, Чернышевский почти с самого начала вышел из ее

рамок и дал обзор развития нашей критики (в ее принципиальных

взглядах) с конца 20-х годов Х?Х в. до смерти Белинского. Здесь

рассмотрена критическая деятельность Н. А. Полевого, Сенковского, И.

В. Киреевского, Шевырева, Плетнева, кн. П. А. Вяземского, Надеждина и

в особенности Белинского. В этой книге впервые охарактеризовано было

умственное движение тридцатых и сороковых годов и, при богатстве

фактического материала, Чернышевский по некоторым вопросам пришел к

вполне прочным выводам, справедливость которых подтверждалась

детальной разработкой позднейших исследователей, в особенности

трудами академика А. Н. Пыпина. Недостатком исследования можно

считать тот полемический тон, который особенно замечается в главе о

Шевыреве; может быть, именно вследствие этой полемики Шевыреву

уделено слишком много места. Крупным достоинством книги является

анализ критической деятельности Полевого и Надеждина и выяснение

отношений последнего из этих критиков к Белинскому. В этом отношении

к Чернышевскому примыкают, несмотря на отрицательные выводы С. А.

Венгерова, академики И. Н. Жданов и А. Н. Пыпин. Наконец, самый обзор

деятельности Белинского настолько полон и справедлив, что все

позднейшие труды о Белинском принимают схему, установленную

Чернышевским. Отметив полемический элемент, следует указать и на

замечательное проявление объективности по отношению к славянофилам, о

которых Чернышевский высказал такое мнение: "Для развития той

части русской публики, которая ими увлекается, эти убеждения (т. е.

славянофильские) более полезны, нежели вредны, служа переходной

ступенью от умственной дремоты, от индифферентизма или даже вражды

против просвещения к совершенно современному взгляду на вещи, к

совершенному разрыву с нашей старинной бездейственностью и

холодностью в деле общем. Потому-то люди, которых в насмешку называли

"западниками", и славянофилы, несмотря на жаркие споры

между собой, были сподвижники в одном общем стремлении, которое тем и

другим было, в сущности, дороже всего остального, что их разделяло".

Этим общим делом было, по указанию Чернышевского, стремление к

просвещению. Но, говоря о научной стороне "Очерков", нельзя

не упомянуть и об их публицистической тенденции, особенно

выразившейся в последних главах, посвященных Белинскому. Автор, как и

следовало ожидать, является поклонником того направления, которое

усвоил себе Белинский в последние годы жизни, и во взгляде на

искусство мы видим тот же утилитаризм, что и в "Эстетических

отношениях". "Поэзия, — говорит Чернышевский, —

есть жизнь, действие, страсть; эпикуреизм в наше время возможен

только для людей бездейственных, чуждых исторической жизни, —

потому в эпикуреизме нашего времени очень мало поэзии. И если

справедливо, что живая связь с разумными требованиями эпохи дает

энергию и успех всякой деятельности человека, то эпикуреизм нашего

времени не может создать в поэзии ровно ничего сколько-нибудь

замечательного. Действительно, все произведения, написанные нашими

современниками в этой тенденции, совершенно ничтожны в художественном

отношении: они холодны, натянуты, бесцветны и риторичны. Литература

не может быть служительницей того или другого направления идей: это

назначение, лежащее в ее натуре, — назначение, от которого она

не в силах отказаться. Последователи теории чистого искусства,

выдаваемого нам за нечто долженствующее быть чуждым житейских дел,

обманываются или притворяются: слова “искусство должно быть

независимо всегда от жизни” всегда служили только прикрытием

для борьбы против не нравившихся этим людям направлений литературы, с

целью сделать ее служительницей другого направления, которое более

приходилось этим людям по вкусу".

Сообразно

с таким взглядом на литературу, и критика Чернышевского все более и

более проникается элементами публицистическими; разбор литературного

произведения есть для критики повод к рассуждениям об общественных

вопросах, и критик заявляет, что литературная сторона дела его мало

занимает. Он говорит: "Бог с ними, с эротическими вопросами, —

не до них читателю нашего времени, занятому вопросами об

административных и судебных улучшениях, о финансовых преобразованиях,

об освобождении крестьян" ("Атеней", 1858 г., № 17).

Вполне естественно, что при таком взгляде на критику Чернышевский при

первой же возможности от нее отказывается и целиком отдается

публицистике. В 1858 г. он поручает критический отдел "Современника"

Добролюбову, а сам с этого времени исключительно пишет по вопросам

экономическим и политическим. На первом плане должен, конечно, стоять

крестьянский вопрос, который в то время был выдвинут правительством и

занимал внимание всего общества. В ряде статей ("О поземельной

собственности", "Современник", 1857 г., №№ 9 и 11, "О

новых условиях сельского быта", 1858 г., №№ 2 и 4, "Устройство

быта помещичьих крестьян", 1859 г., № 1, 2, 7, 10 и др.)

Чернышевский настаивает на увеличении надела, крайнем уменьшении

выкупа, стоит за сохранение сельской общины, которая представляется

ему одной из форм будущего общественного устройства на началах

социалистических. Защищая общинное владение землей против нападок

авторитетного в то время "Экономического Указателя",

Чернышевский весьма оригинально пользуется диалектическим

гегелианским методом доказательства. "Общий ход планетарного

развития, — говорит он, — прогрессивная лестница классов

животного царства вообще, высшие классы животных в особенности,

физическая жизнь человека, его язык, обращение с другими людьми, его

одежда, манера держать себя, все его общественные учреждения —

администрация, войско и война, судопроизводство, заграничная

торговля, торговое движение вообще, понятие о справедливости, —

каждый из этих фактов подлежит следующей норме: повсюду высшая

ступень развития представляется по форме возвращением к первобытной

форме, которая заменилась противоположной на средней ступени

развития; повсюду очень сильное развитие содержания ведет к

восстановлению той формы, которая была отвергаема развитием

содержания не очень сильным". Признавая этот абсолютный закон

развития, Чернышевский в том факте, что общинное владение есть

первобытный институт, видит прочное основание для защиты его

жизненности: от поземельной частной собственности, которая

представляется, по отношению к общинному владению, вторым моментом

развития, противоположным первому, от этого второго момента логически

неизбежен переход к третьему моменту, т. е. возврат к общинному

владению измененному. Защищая общину против экономистов школы

"laissez faire, laissez passer", Чернышевский снова

сближается со славянофилами, которые так хорошо поняли значение этого

учреждения, так хорошо сохранившегося в русском народном быту.

"Важность, — говорит Чернышевский, — распространения

здравых понятий о вопросе, касательно необходимости для национального

благосостояния сохранить господствующее у нас пользование землею,

чрезвычайно велика. Но пример западного населения, бедствующего от

утраты этого принципа, не имеет над большинством наших экономистов

такой силы, как лишенные всяких дельных оснований изречения тех

политико-экономических авторитетов, которых они привыкли держаться.

Славянофилы в этом случае не таковы. Они знают смысл урока,

представляемого нам участью английских и французских земледельцев, и

хотят, чтобы мы воспользовались этим уроком. Они считают общинное

пользование землями, существующее ныне, важнейшим залогом,

необходимейшим условием благоденствия земледельческого класса. В этом

случае они высоко стоят над многими из так называемых западников,

которые почерпают свои убеждения в устарелых системах, принадлежащих

по духу своему минувшему периоду одностороннего увлечения частными

правами отдельной личности, и которые необдуманно готовы восставать

против нашего драгоценного обычая, как несовместного с требованиями

этих систем, несостоятельность которых уже обнаружена наукой и опытом

западноевропейских народов".

Крайний

демократизм пропагандируется Чернышевским всякими приемами: то он

предлагает читателям "Современника" очерки из новейшей

истории Франции ("Кавеньяк", 1858 г., №№ 1 и 3, "Борьба

партий во Франции", 1858 г., №№ 8 и 9, "Июльская монархия",

1860 г., №№ 1 и 2), в которых старается показать несостоятельность

либеральной партии и усиленно подчеркивает свое сочувствие тем, кто

стоял за интересы работников, демократам-радикалам и социалистам; то

дает он перевод или пересказ политической экономии Милля, с обширными

своими примечаниями, в которых подвергает жестокой критике

господствовавшую буржуазную систему политической экономии

("Современник", 1860 г., №№ 2, 3, 4, 5, 7, 8, 11, 1861 г.,

№№ 6—12). Эти "примечания" Чернышевского могут

считаться одним из обстоятельнейших очерков социалистической теории,

почему и заслужили весьма одобрительный отзыв Карла Маркса. Все эти

на первый взгляд отвлеченные темы в изложении Чернышевского постоянно

получали применение к русской жизни. Ее-то прежде всего и стремился

он перестроить на новых началах. Все прежнее религиозное и

философское миросозерцание представлялось Чернышевскому устарелым, не

соответствующим ни современным научным взглядам, ни современным

общественным потребностям. На смену этому миросозерцанию Чернышевский

выдвигал теорию материалистического утилитаризма. С наибольшей

решительностью он изложил эту теорию в статье "Антропологический

принцип в философии" ("Современник", 1860 г., №№ 4 и

5). Основанием нового миросозерцания, всей теории нравственности

служат для Чернышевского естественные науки. Психология есть только

отрасль физиологии, так как никакой двойственности в натуре человека

нельзя заметить. Различие между человеком и животными только

количественное, и все те высокие чувства, которыми совсем неправильно

гордится человек, имеют в основе своей эгоизм: человек делает то, что

ему приятно и полезно. На этом разумном эгоизме должна строиться вся

общественная нравственность. Добро есть как будто очень полезная

польза. Эта статья вызвала критику проф. Киевской духовной академии

Юркевича, который очень обстоятельно доказал несообразность

утилитаризма, но Чернышевский не обратил внимания на веские

философские доводы Юркевича, объявил их схоластикой и ответил одними

насмешками ("Современник", 1851 г., № 6). Как ни были слабы

философские основания утилитаризма, авторитет Чернышевского настолько

был велик в глазах молодежи того времени, что его теория получила

чрезвычайную популярность. Радикализм воззрений Чернышевского

встречал редкое сочувствие в молодежи, настроенной революционно, и

этим же радикализмом объясняется успех романа "Что делать?",

написанного Чернышевским уже после ареста ("Современник",

1863 г., № 4, 5, 6).

Арестован

был Чернышевский 7 июля 1862 г. по обвинению в государственном

преступлении, в участии в противоправительственной пропаганде, в

составлении возмутительных воззваний к народу. По приговору

Правительствующего Сената 13-го июня 1864 г. Чернышевский был сослан

в Нерчинские заводы на 7 лет каторжной работы. В 1871 г., по отбытии

срока каторги, он был поселен в гор. Вилюйске. В 1875 г. была попытка

освободить Чернышевского из ссылки: 12-го июля явился к вилюйскому

исправнику некто Ипполит Мышкин, в мундире жандармского офицера,

назвавшийся Мещериновым, с подложным предписанием сдать ему

Чернышевского для перевода в Благовещенск; однако обман был

обнаружен. Ссылка в Сибирь окончилась для Чернышевского в 1883 г.,

когда ему разрешено поселиться в Астрахани. За время ссылки, конечно,

литературная деятельность Чернышевского должна была прекратиться, но

от одного из товарищей Чернышевского по каторге имеются сведения о

его беллетристических опытах за это время. Вообще беллетристика для

Чернышевского была лишь средством проведения известных идей. Таким

образом он пользовался беллетристической формой и до ссылки, когда

написан был роман "Что делать?", а также и в ссылке. Роман

"Что делать?" является популяризацией утилитарной

нравственности, так как его герои постоянно говорят, что их

действиями руководит эгоизм; а кроме того, в этом романе развивается

теория свободной любви и эмансипации женщины, а в "снах"

Веры Павловны рисуется то счастье, которое предстоит человечеству при

осуществлении социалистических идеалов; провести же эти идеалы в

жизнь возможно только таким сильным практическим деятелям, как

Рахметов; однако люди, подобные Рахметову, настоящему герою, явятся

не сразу, они представляют собой, так сказать, идеал революционных

деятелей, а подготовкой к этому идеалу служат "новые люди",

каковыми надо считать Лопухова, Кирсанова и др.

На

каторге в 1865 г. в Кадае начата Чернышевским трилогия романов, в

которых он изображал общественное движение, сопутствовавшее

крестьянской реформе; в 1868 г. эти романы ("Пролог к прологу",

"Дневник Левицкого" и "Пролог") были окончены. В

этих романах Чернышевский выводить самого себя, свою жену и

Добролюбова, а также многих деятелей редакционных комиссий.

Предполагал Чернышевский дать продолжение этих романов, изобразить

события 1862—63 гг., но план не был осуществлен: были лишь

написаны отдельные эпизоды ("Рассказы из Белого зала"), в

которых действие переносилось за границу. По тем же сведениям

известно о некоторых комедиях ("Другим нельзя") и рассказах

Чернышевского, сочиненных также на каторге. Во время ссылки

Чернышевского в цюрихском журнале "Вперед" в 1874 г. были

напечатаны "Письма без адреса", написанные Чернышевским еще

в 1862 г., но по цензурным условиям не могущие появиться в России. В

этих "Письмах" Чернышевский резко критикует крестьянскую

реформу, доказывая, что она повела к несправедливому обременению

крестьян платежами в пользу помещиков, что недостатки реформы

произошли от бюрократических приемов ее подготовки и т. д.

По

возвращении из ссылки Чернышевский получает снова возможность

заняться литературным трудом. Живя сперва в Астрахани, а в 1889 г. в

Саратове, он принимается за огромный труд перевода "Всеобщей

истории" Георга Вебера. Он успел перевести 11 томов и

значительную часть двенадцатого. К некоторым из переведенных им томов

Чернышевский прилагал статьи философско-исторического характера (т. I

— "Очерк научных понятий о возникновении обстановки

человеческой жизни и о ходе развития человечества в доисторические

времена"; т. VI — "О правописании мусульманских и, в

частности, арабских собственных имен"; т. VII — "О

расах"; т. VIII — "О классификации людей по языку";

т. IX — "О различиях между народами по национальному

характеру"; т. X — "Общий характер элементов,

производящих прогресс"; т. XI — "Астрономический

закон распределения солнечной теплоты"). И перевод, и приложения

являлись в свет с псевдонимом Андреев.

С этим же

псевдонимом Чернышевский напечатал в "Русских Ведомостях"

статью "Характер человеческого знания", а в "Русской

Мысли" — стихотворение "Гимн деве неба" (1885

г., № 7). В том же журнале, с подписью Старый

трансформист была

напечатана статья "Происхождение теории благотворности борьбы за

жизнь" (1888 г., № 9). Перед смертью Чернышевский начал издание

"материалов для биографии Н. А. Добролюбова" ("Русская

Мысль", 1889, № 1 и 2, с псевдонимом Андреев,

а в 1890 г. изд.

Солдатенковым в одном томе). Умер Чернышевский 17-го октября 1889 г.

в Саратове, где и похоронен на Воскресенском кладбище.

Пособия:

Сочинения Н. Г. Чернышевского, изд. Елпидина, в 13 томах. Веве, 1868.

"Современник", 1854—63 гг. Изд. М. Н. Чернышевского.

"Эстетика и поэзия", СПб., 1893. "Очерки гоголевского

периода русской литературы", СПб., 1892; Критические статьи,

СПб., 1893. "Заметки о современной литературе", СПб., 1894.

"Материалы для биографии Н. А. Добролюбова", М., 1890

"Русская Старина", 1889, №№ 11, 12; 1890 г., № 5 статья А.

В. Смирнова, № 9 ст. Ф. В. Духовникова. "Русский Архив",

1890, № 4 ст. И. У. Палимпсестова. "Исторический Вестник",

1889 г., № 11 ст. А. Н. Фаресова; И. И. Иванов, "История русской

критики", т. II, СПб., 1900; А. Л. Волынский, "Русские

критики", СПб., 1896; "Русская мысль", 1890 г., № 6

(автобиография Костомарова). "Научное обозрение", 1899 г.,

№ 4; "Русское Богатство", 1900 г., № 10; В. Добролюбов,

Ложь гг. Николая Энгельгардта и Розанова о Н. А. Добролюбове, Н. Г.

Чернышевском и духовенстве", СПб., 1902. Неведенский, "Катков

и его время", СПб., 1889. "Суд над Чернышевским",

Берлин, 1876. Страхов, "Из истории литературного нигилизма",

СПб., 1890. Головин, "Русский роман и русское общество",

СПб., 1897. "Материалы для биографии Ф. М. Достоевского",

СПб., 1883. Цытович, "Что делали в романе “Что делать?”",

Одесса, 1879; K. Marx, Das Kapital, 2-te Aufl. Vorwort; Добрыв,

Биографии русских писателей", СПб., 1900 г.; Игнатов, "Галерея

русских писателей", М., 1901; Plechanow, "Nik. Gawr.

Tchernyschewsky", Stuttgart, 1894; А. Тун, "История

революционного движения в России", 1903.

А.

Бороздин.

{Половцов}

Чернышевский,

Николай Гаврилович

—

знаменитый писатель. Род. 12 июля 1828 г. в Саратове.

Отец его, протоиерей Гавриил Иванович (1795—1861), был человек

весьма замечательный. Большой ум, в связи с серьезной образованностью

и знанием не только древних, но и новых языков, делали его

исключительно личностью в провинциальной глуши; но всего

замечательнее были в нем поразительная доброта и благородство. Это

был евангельский пастырь в лучшем значении слова, от которого в то

время, когда полагалось обращаться сурово с людьми для их же блага,

никто не слыхал ничего, кроме слов ласки и привета. В школьном деле,

всецело построенном тогда на зверской порке, он никогда не прибегал

ни к каким наказаниям. И вместе с тем этот добрый человек был

необыкновенно строг и ригористичен в своих требованиях; в общении с

ним нравственно подтягивались самые распущенные люди. Из ряду вон

выходящая доброта, чистота души и отрешенность от всего мелкого и

пошлого всецело перешли и к его сыну. Николай Гаврилович Ч., как

человек, был истинно-светлой личностью — это признают злейшие

враги его литературной деятельности. Самые восторженные отзывы о Ч.,

как человеке, принадлежат двум престарелым представителям духовного

сословия, не находившим достаточно слов, чтобы охарактеризовать вред

писаний и теорий Ч. Один из них, преподаватель разных семинарий

Палимпсестов, душевно скорбит о том, что это "существо с самой

чистой душой" превратилось, благодаря увлечению разными

западноевропейскими лжеучениями, в "падшего ангела"; но

вместе с тем он категорически заявляет, что Ч. "действительно в

свое время походил

на ангела во плоти".

Сведения

о личных качествах Ч. очень важны для понимания его литературной

деятельности; они дают ключ к правильному освещению многих сторон ее

и прежде всего того, что теснее всего связано с представлением о Ч. —

проповеди утилитаризма. Заимствованный у такого же

исключительно-доброго человека — Дж. Ст. Милля —

утилитаризм Ч. не выдерживает критики, не закрывающей глаза на

действительность. Ч. самые лучшие движения нашей души хочет свести к

"разумному" эгоизму — но "эгоизм" этот

весьма своеобразный. Оказывается, что человек, поступая благородно,

действует так не для других, а исключительно для себя. Он поступает

хорошо, потому что поступать хорошо доставляет ему удовольствие.

Таким образом, дело сводится к простому спору о словах. Не все ли

равно, чем мотивировать самопожертвование; важно только то, что

появляется охота жертвовать собой. В трогательно-наивных стараниях Ч.

убедить людей, что "поступать хорошо не только возвышенно, но и

выгодно", ярко сказался только высокий строй души самого

проповедника "разумного эгоизма", столь оригинально

понимавшего "выгоду".

Среднее

образование Чернышевский получил при особенно благоприятных условиях

— в тиши идеально мирно жившей семьи, в состав которой входила

и жившая на одном дворе с Чернышевскими семья А. Н. Пыпина,

двоюродного брата Н. Г. по матери. Ч. был старше Пыпина на 5 лет, но

они были очень дружны, и с годами их дружба все крепла. Ч. миновал

ужасную бурсу дореформенной эпохи и низшие классы семинарии и только

в 14 лет прямо поступил в старшие классы. Подготовил его главным

образом ученый отец, при некоторой помощи учителей гимназии. Ко

времени поступления в семинарию молодой Ч. уже обладал огромной

начитанностью и приводил учителей в изумление своими обширными

знаниями. Товарищи его обожали: это был всеобщий поставщик классных

сочинений и усердный репетитор всех обращавшихся к нему за помощью.

Пробыв два года в семинарии, Ч. продолжал занятия дома и в 1846 г.

отправился в Петербург, где поступил в университет, на

историко-филологический факультет. Чернышевскому-отцу пришлось

выслушать по этому поводу упреки со стороны некоторых представителей

духовенства: они находили, что ему следовало бы направить сына в

духовную академию и не "лишать церковь будущего светила". В

университете Ч. усердно занимался факультетскими предметами и был в

числе лучших учеников Срезневского. По его поручению, он составил

этимолого-синтаксический словарь к Ипатьевской летописи, который

позднее (1853 г.) был напечатан в "Известиях" II отделения

академии наук. Гораздо больше университетских предметов его увлекли

другие интересы. Первые годы студенчества Ч. были эпохой страстного

интереса к вопросам социально-политическим. Его захватил конец того

периода истории русской передовой мысли, когда шедшие к нам из

Франции 1840-х годов социальные утопии в той или другой форме, в

большей или меньшей степени отразились и в литературе, и в обществе

(см. Петрашевцы и Русская литература). Ч. стал убежденным фурьеристом

и на всю жизнь остался верен этой наиболее мечтательной из доктрин

социализма, с тем, впрочем, очень существенным отличием, что

фурьеризм был довольно равнодушен к вопросам политическим, к вопросам

о формах государственной жизни, между тем как Ч. придавал им большое

значение. Отличается также миросозерцание Ч. от фурьеризма и в

вопросах религиозных, в которых Ч. был свободным мыслителем. В 1850

г. Ч. окончил курс кандидатом и уехал в Саратов, где получил место

старшего учителя гимназии. Здесь он, между прочим, очень сблизился с

сосланным в Саратов Костомаровым и некоторыми ссыльными поляками.

Постигло его за это время великое горе — умерла нежно-любимая

мать; но в этот же период саратовской жизни он женился на любимой

девушке (напечатанный десять лет спустя роман "Что делать?",

"посвящается другу моему О. С. Ч.", т. е. Ольге Сократовне

Чернышевской). В конце 1853 г., благодаря хлопотам старого

петербургского знакомого — известного педагога Иринарха

Введенского, занимавшего влиятельное положение в педагогическом

персонале военно-учебных заведений, — Ч. перешел на службу в

Петербург, учителем русского языка во 2-м кадетском корпусе. Здесь он

продержался не больше года. Превосходный преподаватель, он был

недостаточно строг к ученикам, которые злоупотребляли его мягкостью

и, охотно слушая интересные рассказы и объяснения его, сами почти

ничего не делали. Из-за того, что он не дал дежурному офицеру унять

шумевший класс, Ч. пришлось оставить корпус, и он всецело отдается с

тех пор литературе.

Начал

он свою деятельность в 1853 г. небольшими статьями в "СПб.

Ведомостях" и в "Отечественных Записках", рецензиями и

переводами с английского, но уже в начале 1854 г. перешел в

"Современник", где скоро стал во главе журнала. В 1855 г.

Ч., выдержавший экзамен на магистра, представил в качестве

диссертации рассуждение: "Эстетические отношения искусства к

действительности" (СПб., 1855). В те времена эстетические

вопросы еще не получили тот характер общественно-политических

лозунгов, который они приобрели в начале 60-х годов и потому то, что

впоследствии показалось разрушением эстетики, не возбудило никаких

сомнений или подозрений среди членов весьма консервативного

историко-филологического факультета петербургского университета.

Диссертация была принята и допущена к защите. Магистрант успешно

отстаивал свои тезисы и факультет без сомнения присудил бы ему

искомую степень, но кто-то (по-видимому — И. И. Давыдов,

"эстетик" весьма своеобразного типа) успел настроить против

Ч. министра народного просвещения А. С. Норова; тот возмутился

"кощунственными" положениями диссертации, и степень не была

дана магистранту. Литературная деятельность Ч. в "Современнике"

на первых порах почти всецело была посвящена критике и истории

литературы. В течение 1855—57 гг. появился ряд обширных

историко-критических статей его, в ряду которых особенно выдающееся

место занимают знаменитые "Очерки Гоголевского периода",

"Лессинг" и статьи о Пушкине и Гоголе. Кроме того, он в эти

же годы со свойственной ему изумительнейшей работоспособностью и

необыкновенной писательской энергией дал журналу ряд меньшего объема

критических статей о Писемском, Толстом, Щедрине, Бенедиктове,

Щербине, Огареве и др., многие десятки обстоятельных рецензий и

вдобавок еще вел ежемесячные "Заметки о журналах". В конце

1857 г. и начале 1858 г. вся эта литературная производительность

направляется в другую сторону. За исключением данной (1858) для

поддержки возникавшего симпатичного журнала "Атеней" статьи

о Тургеневской "Асе" ("Русский человек на

rendez-vous"), Ч. теперь почти оставляет область критики и весь

отдается политической экономии, вопросам внешней и внутренней

политики и отчасти выработке философского миросозерцания. Этот

поворот был вызван двумя обстоятельствами. В 1858 г. наступил весьма

критический момент в подготовке освобождения крестьян. Доброе желание

правительства освободить крестьян не ослабело, но, под влиянием

сильных связями своими реакционных элементов высшей правительственной

аристократии, реформа подвергалась опасности быть значительно

искаженной. Надо было отстаивать проведение ее на возможно-широких

началах. Вместе с тем надо было защищать один очень дорогой Ч.

принцип — общинное землевладение, которое ему, с его

фурьеристским идеалом совместной хозяйственной деятельности

человечества, было особенно близко. Принцип общинного землевладения

приходилось ограждать не столько от элементов реакционных, сколько от

людей, считавших себя прогрессистами — от

буржуазно-либерального "Экономического Указателя"

профессора Вернадского, от Б. Н. Чичерина, от стоявшего тогда в

первых рядах передового лагеря Катковского "Русского Вестника";

да и в обществе к общинному землевладению относились с известным

недоверием, потому что преклонение перед ним исходило от

славянофилов. Подготовление коренных переворотов в русской

общественной жизни и назревание коренного перелома в

общественно-политическом миросозерцании большинства передовой части

нашей интеллигенции тоже отвлекали по преимуществу публицистический

темперамент Ч. от литературной критики.

Годы

1858—62 являются в жизни Ч. эпохой усиленных занятий над

переводом или, вернее, переделкой Миллевской политической экономии,

снабженной обширными "Примечаниями", а также над длинным

рядом политико-экономических и политических статей. Из них выдаются:

по вопросу

поземельному и крестьянскому —

статья по поводу "Исследования о внутренних отношениях народной

жизни и в особенности сельских учреждениях России" (1857, № 7);

"О поземельной собственности" (1857, №№ 9 и 11); статья по

поводу речи Бабста "О некоторых условиях, способствующих

умножению народного капитала" (1857, № 10); "Ответ на

письмо провинциала" (1858, № 3); "Обозрение мер, принятых

до сего времени (1858) к устройству быта помещичьих крестьян"

(1858, № 1); "Меры, принятые к ограничению помещичьей власти в

царствование императрицы Екатерины II, Александра I и Николая I"

(1858, № 10); "По поводу статьи г-на Тройницкого "О числе

крепостных людей в России"" (1858, № 2); "О

необходимости держаться возможно умеренных цифр при определении

величины выкупа усадеб" (1858, № 11); "Труден ли выкуп

земли" (1859, № 1); ряд обозрений журнальных статей по

крестьянскому вопросу (1858, №№ 2, 3, 5; 1859, № 1); "Критика

философских предубеждений против общинного владения" (1858, №

12); "Экономическая деятельность и законодательство"

(продолжение предыдущей статьи); "Материалы для решения

крестьянского вопроса" (1859, № 10); "Капитал и труд"

(1860, № 1); "Кредитные дела" (1861, № 1). По

вопросам политическим:

"Кавеньяк" (1858, №№ 1 и 4); "Борьба партии во Франции

при Людовике XVIII и Карле X" (1858, №№ 8 и 9); "Тюрго"

(1858, № 9), "Вопрос о свободе журналистики во Франции"

(1859, № 10); "Июльская монархия" (1860, №№ 1, 2, 5);

"Нынешние английские виги" (1860, № 12); "Предисловие

к нынешним австрийским делам" (1861, № 2); "Французские

законы по делам книгопечатания" (1862, № 3). Когда

"Современнику" было разрешено завести политический отдел,

Ч. ежемесячно писал политические обозрения в течение 1859, 1860,1861

и первых 4 месяцев 1862 г.; обозрения эти часто доходили до 40—50

страниц. В 4 последних книжках за 1857 г. (№№ 9—12) Ч.

принадлежит "Современное обозрение", а в № 4 за 1862 г. —

"Внутреннее обозрение". К сфере непосредственно философских

работ Ч. относится только известная статья "Антропологический

принцип в философии" (1860, №№ 4 и 5). Смешанный характер носит

ряд публицистически-полемических

статей: "Г.

Чичерин, как публицист" (1859, № 5), "Леность грубого

простонародья" (1860, № 2); "История из-за г-жи Свечиной"

(1860, № 6); "Прадедовские нравы" (по поводу записок

Державина, 1860, №№ 7 и 8); "Новые периодические издания

("Основа" и "Время", 1861, № 1); "О причинах

падения Рима. Подражание Монтескье" (по поводу "Истории

цивилизации во Франции" Гизо, 1861, № 5); "Непочтительность

к авторитетам" (по поводу "Демократии в Америке"

Токвиля, 1861, № 6); "Полемические красоты" (1860, №№ 6 №

7); "Национальная бестактность" (1860, № 7); "Русский

реформатор" (о "Жизни графа Сперанского" барона Корфа,

1860, № 10); "Народная бестолковость" (о газете "День",

1860, № 10); "Самозванные старейшины" (1862, № 3);

"Научились ли!" (1862, № 4).

Как

ни интенсивна была эта поразительно плодовитая деятельность, Ч.

все-таки не оставил бы такой важной отрасли журнального влияния, как

литературная критика, если бы в нем не создалась уверенность, что

нашелся человек, которому он спокойно может передать критический

отдел журнала. К концу 1857 г. если не для всей читающей публики, то

лично для Ч. обрисовалось во всю свою величину первостепенное

дарование Добролюбова, и он, не колеблясь, передал критический жезл

первенствующего журнала двадцатилетнему юноше. Уже благодаря одной

этой проницательности, деятельность Добролюбова становится славной

страницей в литературной биографии Ч. Но в действительности роль Ч. в

ходе деятельности Добролюбова гораздо значительнее. Из общения с Ч.

Добролюбов черпал ту обоснованность своего миросозерцания, тот

научный фундамент, который при всей его начитанности не мог у него

быть в двадцать один, двадцать два года. Когда Добролюбов умер и

стали говорить о том огромном влиянии, которое Ч. оказал на молодого

критика, он в особой статье ("Изъявление признательности")

протестовал против этого, стараясь доказать, что Добролюбов шел в

своем развитии самостоятельным путем уже потому, что он по таланту

выше его, Ч. Против последнего в настоящее время едва ли кто станет

спорить, если, конечно, не говорить о заслугах Ч. в сфере

политико-экономических вопросов, где он занимает такое крупное место.

В иерархии главарей русской критики Добролюбов бесспорно выше Ч.

Добролюбов выдерживает до сих пор самое страшное из литературных

испытаний — испытание времени; его критические статьи читаются

и теперь с неослабевающим интересом, чего нельзя сказать о большей

части критических статей Ч. В Добролюбове, только что пережившем

период глубокого мистицизма, несравненно больше страсти, чем у Ч.

Чувствуется, что он свои новые убеждения выстрадал, и поэтому-то он и

читателя волнует больше, чем Ч., основным качеством которого тоже

является глубочайшая убежденность, но очень ясная и спокойная,

давшаяся ему без внутренней борьбы, точно непреложная математическая

формула. Добролюбов литературно злее Ч.; недаром Тургенев говорил Ч.:

"Вы просто ядовитая змея, а Добролюбов змея очковая". В

сатирическом приложении к "Современнику" — "Свистке",

который восстановлял своей едкостью всех литературных противников

"Современника", больше самого журнала, Ч. почти никакого

участия не принимал; первенствующую роль в нем играло

сосредоточенно-страстное остроумие Добролюбова. Помимо остроумия, у

Добролюбова вообще литературного блеска больше, чем у Ч. Тем не менее

общая окраска того идейного богатства, которое Добролюбов с таким

блеском развертывал в своих статьях, уже потому одному не могла не

быть отчасти результатом влияния Ч., что с первого дня знакомства оба

писателя чрезвычайно привязались друг к другу и почти ежедневно

виделись. Совокупная деятельность Ч. и Добролюбова придала

"Современнику" огромное значение в истории прогрессивного

движения в России. Такое руководящее положение не могло не создать

ему многочисленных противников; очень многие с крайним

недоброжелательством следили за возрастающим влиянием органа Ч. и

Добролюбова на молодое поколение.

Сначала,

однако, полемика между "Современником" и другими журналами

шла в пределах чисто литературных, без особого обострения. Русский

"прогресс" переживал тогда свой медовый месяц, когда, за

самыми ничтожными исключениями, вся, можно сказать, интеллигентная

Россия была проникнута живейшим желанием сдвинуться с места и

разногласия были только в деталях, а не в основных чувствах и

стремлениях. Характерным выражением этого единодушия может служить

то, что Ч. в конце 50-х годов около года был членом редакции

официального "Военного Сборника". К началу 60-х годов

соотношение русских партий и единодушие прогрессивного движения

значительно видоизменяются. С освобождением крестьян и подготовкой

большей части "великих реформ" освободительное движение и в

глазах правящих сфер, и в сознании значительной части умеренных

элементов общества получило законченность; дальнейшее следование по

пути перемен государственного и общественного строя начинало казаться

ненужным и опасным. Но настроение, во главе которого стоял Ч., не

считало себя удовлетворенным и все порывистее стремилось вперед. В

конце 1861 и начале 1862 г. общая картина политического положения

резко видоизменилась. Разразились студенческие беспорядки в спб.

университете, усилилось польское брожение, появились призывающие

молодежь и крестьян к бунту прокламации, произошли страшные

петербургские пожары, в которых, без малейшего основания, но очень

упорно видели связь с нарождением в молодежи революционных

настроений. Добродушное отношение к крайним элементам совершенно

исчезло. В мае 1862 г. "Современник" был закрыт на 8

месяцев, а 12 июня 1862 года был арестован Ч. и заключен в

Петропавловскую крепость, где просидел около 2 лет. Сенат приговорил

Ч. к 14 годам каторжной работы. В окончательной конфирмации срок был

сокращен до 7 лет. 13 мая 1864 г. приговор был объявлен Ч. на

Мытнинской площади. Имя Ч. почти исчезает из печати; до его

возвращения из ссылки о нем обыкновенно говорилось описательно, как

об "авторе Очерков

Гоголевского периода"

или "авторе Эстетического

отношения искусства к действительности"

и т. п. В 1865 г. было разрешено 2-е изд. "Эстетического

отношения искусства к действительности", но без имени автора

("издание А. Н. Пыпина"), а в 1874 г. вышли "Основания

политической экономии" Милля, тоже, как "издание А. Н.

Пыпина", без имени переводчика и без "Примечаний".

Первые 3 года своего пребывания в Сибири Ч. провел в Кадае, на

монгольской границе, а затем был водворен на Александровский завод

Нерчинского округа. Во время пребывания в Кадае ему было разрешено

трехдневное свидание с женой и 2 маленькими сыновьями. Жилось Ч. в

материальном отношении сравнительно не особенно тяжело, потому что

политические арестанты в то время настоящей каторжной работы не

несли. Ч. не был стеснен ни в сношениях с другими заключенными

(Михайлов, польские повстанцы), ни в прогулках; одно время он даже

жил в отдельном домике. Он очень много читал и писал, но все

написанное немедленно уничтожал. Одно время на Александровском заводе

устраивались спектакли, и Ч. сочинял для них небольшие пьесы.

"Арестантам из простых они мало нравились, вернее, даже и совсем

не нравились: Ч. был для них слишком серьезен" ("Научное

Обозрение", 1899, № 4). В 1871 г. закончился срок каторги и Ч.

должен был перейти в разряд поселенцев, которым самим предоставлялось

избрать место жительства в пределах Сибири. Тогдашний шеф жандармов,

граф П. А. Шувалов, вошел, однако, с представлением о поселении Ч. в

Вилюйске. Это было значительным ухудшением его участи, потому что

климат на Александровском заводе умеренный, и жил там Ч. в общении с

интеллигентными людьми, а Вилюйск лежит в 450 верстах за Якутском, в

самом суровом климате, и в 1871 г. имел лишь 40 построек. Общество Ч.

в Вилюйске ограничивалось несколькими приставленными к нему казаками.

"Пребывание Ч. в таком удаленном от цивилизованного мира пункте

было тягостно; тем не менее он деятельно работал над разными

сочинениями и переводами. В 1883 г. министр внутренних дел граф Д. А.

Толстой исходатайствовал возвращение Ч., которому для жительства была

назначена Астрахань. В ссылке он жил на средства, которые ему, в меру

его скромнейших потребностей, присылали Некрасов и ближайшие

родственники.

С

1885 г. начинается последний период деятельности Ч. Оригинального, не

считая предисловий к "Всемирной истории" Вебера, за это

время Ч. дал немного: статью в "Русских Ведомостях" (1885)

"Характер человеческого знания", длинную, всего менее

блещущую поэтическими достоинствами поэму из древнекарфагенской жизни

"Гимн Деве Неба" ("Русская Мысль", 1885, № 7) и

большую статью, подписанную псевдонимом Старый

трансформист

(все другие работы и переводы астраханского периода подписаны

псевдонимом Андреев)

— "Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь"

("Русская Мысль", 1888, № 9). Статья "Старого

Трансформиста" обратила на себя внимание и многих поразила своей

манерой: странно было в ней пренебрежительно-насмешливое отношение к

Дарвину и сведение Дарвиновской теории к буржуазной выдумке,

созданной для оправдания эксплуатации рабочего класса буржуазией.

Некоторые, однако, усматривали в этой статье прежнего Ч., привыкшего

подчинять все интересы, в том числе и чисто научные, целям борьбы за

общественные идеалы. В 1885 г. друзья устроили для Ч. у известного

издателя-мецената К. Т. Солдатенкова перевод 15-томной "Всеобщей

Истории" Вебера. Эту огромную работу Ч. выполнял с изумительной

энергией, переводя в год по 3 тома, каждый в 1000 страниц. До V тома

Ч. переводил буквально, но затем стал делать большие сокращения в

Веберовском тексте, который, вообще, ему очень не нравился своей

устарелостью и узко-немецкой точкой зрения. Взамен выброшенного он

стал прибавлять, в виде предисловий, ряд все разраставшихся очерков:

"о правописании мусульманских и в частности арабских имен",

"о расах", "о классификации людей по языку", "о

различиях между народами по национальному характеру", "общий

характер элементов, производящих прогресс", "климаты".

К быстро последовавшему за первым 2-му изданию 1-го тома Вебера Ч.

приложил "очерк научных понятий о возникновении обстановки

человеческой жизни и о ходе развитии человечества в доисторические

времена". В Астрахани Ч. успел перевести 11 томов Вебера. В июне

1889 г., по ходатайству бывшего тогда астраханским губернатором князя

Л. Д. Вяземского, ему разрешено было поселиться в родном Саратове.

Там он с прежней энергией принялся за Вебера, успел перевести ²/3

XII тома и, ввиду того, что перевод приходил к концу, стал подумывать

о новом грандиозном переводе — 16-томного "Энциклопедического

Словаря" Брокгауза. Но чрезмерная работа надорвала старческий

организм, питание которого шло очень плохо, вследствие обострения

давнишней болезни Ч. — катара желудка. Проболев всего 2 дня, Ч.

в ночь с 16 на 17 октября 1889 г. скончался от кровоизлияния в мозг.

Смерть его значительно содействовала восстановлению правильного к

нему отношения. Печать различных направлений отдала дань уважения его

обширнейшей и поразительно разносторонней образованности, его

блестящему литературному таланту и необыкновенной красоте его

нравственного существа. В воспоминаниях лиц, видевших Ч. в Астрахани,

больше всего подчеркивается удивительная его простота и глубокое

отвращение ко всему, что хотя бы отдаленнейшим образом напоминало

позу. С ним не раз пробовали говорить о перенесенных им страданиях,

но всегда безрезультатно: он утверждал, что никаких особенных

испытаний не перенес. В 1890-х годах было отчасти снято запрещение,

лежавшее на сочинениях Ч. Без имени автора, как "издания М. Н.

Чернышевского" (младшего сына), появились 4 сборника

эстетических, критических и историко-литературных статей Ч.:

"Эстетика и поэзия" (СПб., 1893); "Заметки о

современной литературе" (СПб., 1894); "Очерки Гоголевского

периода русской литературы" (СПб., 1890) и "Критические

статьи" (СПб., 1895).

О

первой из значительных работ Ч. — "Эстетических отношениях

искусства к действительности" — до сих пор держится

мнение, что она является основой и первым проявлением того

"разрушения эстетики", которое достигло апогея в статьях

Писарева, Зайцева и др. Это мнение не имеет никакого основания.

Трактат Ч. уже по тому одному никак нельзя причислить к "разрушению

эстетики", что он все время заботится об "истинной"

красоте, которую — правильно или нет, это уже другой вопрос —

усматривает главным образом в природе, а не в искусстве. Для Ч.

поэзия и искусство — не вздор: он только ставит им задачей

отражать жизнь, а не "фантастические полеты". На

позднейшего читателя диссертация, несомненно, производит странное

впечатление, но не тем, что она якобы стремится упразднить искусство,

а тем, что она задается совершенно бесплодными вопросами: что выше

в эстетическом отношении — искусство или действительность, и

где чаще встречается истинная красота — в произведениях

искусства или в живой природе. Здесь сравнивается несравнимое:

искусство есть нечто вполне самобытное, главную роль в нем играет

отношение

художника к воспроизводимому.

Полемическая постановка вопроса в диссертации была реакцией против

односторонности немецких эстетик 40-х гг., с их пренебрежительным

отношением к действительности и с их утверждением, что идеал красоты

— абстрактный. Проникающее же диссертацию искание идейного

искусства было только возвращением к традициям Белинского, который

уже с 1841—42 гг. отрицательно относился к "искусству для

искусства" и тоже считал искусство одной из "нравственных

деятельностей человека". Лучшим комментарием ко всяким

эстетическим теориям всегда служит практическое применение их к

конкретным литературным явлениям. Чем же является Ч. в своей

критической деятельности? Прежде всего — восторженным

апологетом Лессинга. О лессинговском "Лаокооне" —

этом эстетическом кодексе, которым всегда старались побивать наших

"разрушителей эстетики", — Ч. говорит, что "со

времен Аристотеля никто не понимал сущность поэзии так верно и

глубоко, как Лессинг". Вместе с тем, конечно, особенно увлекает

Ч. боевой характер деятельности Лессинга, его борьба со старыми

литературными традициями, резкость его полемики и вообще

беспощадность, с которой он очищал авгиевы стойла современной ему

немецкой литературы. В высшей степени важны для уяснения

литературно-эстетических взглядов Ч. и статьи его о Пушкине, писанные

в тот же год, когда появилась диссертация. Отношение Ч. к Пушкину —

прямо восторженное. "Творения Пушкина, создавшие новую русскую

литературу, образовавшие новую русскую поэзию", по глубокому

убеждению критика, "будут жить вечно". "Не будучи по

преимуществу ни мыслителем, ни ученым, Пушкин был человек

необыкновенного ума и человек чрезвычайно образованный; не только за

тридцать лет, но и ныне в нашем обществе немного найдется людей,

равных Пушкину по образованности". "Художнический гений

Пушкина так велик и прекрасен, что, хотя эпоха безусловного

удовлетворения чистой формой для нас миновала, мы доселе не можем не

увлекаться дивной, художественной красотой его созданий. Он —

истинный отец нашей поэзии". Пушкин "не был поэтом

какого-нибудь определенного воззрения на жизнь, как Байрон, не был

даже поэтом мысли вообще, как, например, Гете и Шиллер.

Художественная форма "Фауста", "Валленштейна" или

"Чайльд Гарольда" возникла для того, чтобы в ней выразилось

глубокое воззрение на жизнь; в произведениях Пушкина мы не найдем

этого. У него художественность составляет не одну оболочку, а зерно и

оболочку вместе". Для характеристики отношения Ч. к поэзии очень

важна также небольшая статья его о Щербине (1857 г.). Будь

сколько-нибудь верна литературная легенда о Ч., как о "разрушителе

эстетики", Щербина — этот типичный представитель "чистой

красоты", весь ушедший в древнюю Элладу и созерцание ее природы

и искусства, — всего менее мог бы рассчитывать на его доброе

расположение. В действительности, однако, Ч., заявляя, что ему

"античная манера" Щербины "несимпатична", тем не

менее приветствует встреченное поэтом одобрение: "если фантазия

поэта вследствие субъективных условий развития, была переполнена

античными образами, от избытка сердца должны были говорить уста, и

г-н Щербина прав перед своим талантом". Вообще "автономия —

верховный закон искусства", а "верховный

закон поэзии: храни свободу своего таланта, поэт".

Разбирая "ямбы" Щербины, в которых "мысль благородна,

жива, современна",

критик недоволен ими, потому что в них "мысль не воплощается в

поэтическом образе; она остается холодной сентенцией, она вне области

поэзии". Стремление Розенгейма и Бенедиктова примкнуть к духу

времени и воспевать "прогресс" не возбудило в Ч., как и в

Добролюбове, ни малейшего сочувствия. Ревнителем художественных

критериев Ч. остается и в своих разборах произведений наших

романистов и драматургов. Он, например, очень строго отнесся к

комедии Островского "Бедность не порок" (1854), хотя вообще

высоко ставил "прекрасное дарование" Островского.

Признавая, что сложные по основной мысли произведения бывают слабы

даже и в чисто художественном отношении", критик выдвигает на

первый план "пренебрежение автора к требованиям искусства".

К числу лучших критических статей Ч. принадлежит небольшая заметка

(1856) о "Детстве и отрочестве" и "Военных рассказах"

Льва Толстого. Толстой принадлежит к числу тех немногих писателей,

которые сразу получили всеобщее признание и верную оценку; но только

один Ч. подметил в первых же произведениях Толстого необыкновенную

"чистоту

нравственного чувства".

Весьма характерна для определения общей физиономии критической

деятельности Ч. его статья о Щедрине: он намеренно уклоняется от

обсуждения общественно-политических вопросов, на которые наводят

"Губернские Очерки", сосредоточивает все свое внимание на

"чисто

психологической

стороне типов, представляемых Щедриным", стараясь показать, что

сами по себе, по своей натуре, герои Щедрина — вовсе не

нравственные уроды: они стали нравственно-неприглядными людьми,

потому что в окружающей среде никаких примеров истинной

нравственности не видели. Известная статья Ч. "Русский человек

на rendez-vous ", посвященная Тургеневской "Асе",

всецело относится к тем статьям "по поводу", где о самом

произведении почти ничего не говорится и все внимание сосредоточено

на общественных выводах, связанных с произведением. Главным

создателем этого рода публицистической критики в нашей литературе

является Добролюбов, в своих статьях об Островском, Гончарове и

Тургеневе; но если принять во внимание, что названные статьи

Добролюбова относятся к 1859 и 1860 гг., а статья Ч. — к 1858

г., то к числу создателей публицистической критики надо будет отнести

и Ч. Но, как уже было отмечено в статье о Добролюбове,

публицистическая критика

ничего общего не имеет с ложно приписываемым ей требованием

публицистического

искусства. И Ч.,

и Добролюбов требуют от художественного произведения только одного —

правды, а затем этой правдой пользуются для выводов общественного

значения. Статья об "Асе" посвящена выяснению того, что при

отсутствии у нас общественной жизни только и могут выработаться такие

дряблые натуры, как герой Тургеневской повести. Лучшей иллюстрацией к

тому, что, прилагая к литературным произведениям публицистический

метод исследования их содержания, Ч. вовсе не требует тенденциозного

изображения действительности, может служить одна из последних (конец

1861 г.) критических статей его, посвященная рассказам Николая

Успенского. Казалось бы, рассказы Николая Успенского, в весьма

непривлекательном виде рисующие народ, должны были бы возбудить

неприятное чувство в таком пламенном демократе, как Ч. На самом деле

Ч. горячо приветствует Успенского именно за то, что он "пишет о

народе правду без всяких прикрас". Он не видит никакого

основания "утаивать перед самим собой истину ради мужицкого

звания" и протестует против "пресной лживости,

усиливающейся идеализировать мужиков". В критических статьях Ч.

много прекрасных страниц, в которых сказался и блестящий литературный

талант его, и большой ум. Но в общем ни критика, ни эстетика не были

его призванием. В "Полемических красотах" (1861) Ч. сам

сообщает, что с тех пор как он в начале 1858 г. отдался изучению

экономических вопросов, он совершенно отстал от текущей журналистики

и не читал даже "Русского Вестника" (в то время, наряду с

"Современником", главный журнал наш). Литература в

непосредственном смысле слова не захватывала Ч. всецело. Этим

объясняется то, что примыкающие к критическим статьям Ч.

историко-литературные исследования его гораздо интереснее и ценнее.

Говоря об истории

литературы, Ч. имеет возможность говорить об общественных

настроениях, о схемах общественной жизни, о философских системах, об

исторических перспективах — и тут он у себя дома. В ряду

историко-литературных исследований Ч., первенствующее место занимают

"Очерки Гоголевского периода". Это — поистине

прекрасная книга, которая с пользой и наслаждением читается и теперь.

По отношению к разработке и уяснению хода истории новейшей русской

литературы, "Очерки" занимают то же положение, как статьи

Белинского — по отношению к истории нашей литературы XVIII и

первой трети ХIХ вв. Когда Ч. приступал к своей задаче — дать

очерк развития литературных понятий, завершившихся деятельностью

Белинского, — это был еще вчерашний день и никому еще не

приходило на ум систематизировать такие свежие события. Тем труднее

была задача Ч., которому приходилось прокладывать первые просеки и

ставить путеводные вехи. Главной целью его было восстановить и

укрепить исчезавшую память о Белинском, статьи которого были

погребены в старых журналах. Предварительно Ч. приходилось

воссоздавать ряд литературных портретов тем же путем утомительнейшего

изучения старых журналов. Еще по отношению к Полевому и Сенковскому

Ч. оказали известную помощь статьи Белинского об этих писателях; но

литературный облик Надеждина всецело создан Ч. Еще менее, конечно,

имел Ч. в своем распоряжении материалов для воссоздания духовного

облика Белинского, если не считать устных рассказов Анненкова.

Деятельность Белинского разработана у Ч. несколько односторонне: взят

по преимуществу Белинский последнего периода, когда он требовал,

чтобы искусство отзывалось на запросы жизни. Эпизод консервативного

прославления "разумной действительности" затронут

мимолетно; эпоха чисто-эстетических требований от искусства

разработана с меньшей детальностью. В общем, однако, Ч. дал широкую и

захватывающую картину умственного движения, выразителем которого был

Белинский.

Чернышевский-публицист

во всем блеске этого своего настоящего призвания сказался, главным

образом, в своей политико-экономической деятельности. Ниже дан очерк

экономических идей Ч. и определено их значение в истории критики

современного экономического строя; здесь же, для характеристики Ч.,

как журналиста,

необходимо отметить, что если он проявил в области экономики

замечательную силу чисто-научного

анализа, то это

произошло как-то само собой, в силу свойств его крупного, широко

обобщающего и тонко расчленяющего ума, искреннего в своем желании

помочь бедствующим сердцам. Источник экономических работ Ч. —

не в научных стремлениях, а в чисто публицистических, т. е. в желании

осветить определенным образом текущую злобу дня. Журнальные заметки,

политические обозрения, статьи философские, экономические,

политические — все это имеет одну цель: дискредитировать

буржуазный строй, буржуазное миросозерцание, буржуазных общественных

и политических деятелей. Ему было чуждо то умиление, которое

охватывало людей старшего литературного поколения —

"постепеновцев" 40-х годов — при виде искреннего

стремления к серьезным реформам. Он не мог удовлетвориться тем, как

ему казалось, минимумом гражданских прав, которое давали готовившиеся

реформы крестьянская и судебная. Отсюда насмешливое отношение к

российскому "прогрессу", повергшее в недоумение даже

Герцена; отсюда вышучивание корифеев западноевропейского либерализма

— Тьера, Гизо, Токвиля, Жюль-Симона и др. Для Ч., горячего

поклонника Луи Блана, это были люди, так или иначе прикосновенные к

политике Луи-Филиппа и к июньским дням 1848 г. Даже в окруженном

ореолом "освободителе" Италии Кавуре Ч. видел только

человека, враждовавшего с социалистом Гарибальди. Тем же воинствующим

и не знающим середины публицистом Ч. остается и в сфере философских

вопросов, которые его занимали лишь постольку, поскольку он видел в

них средство противодействовать укреплению существующего строя.

Исторически сложившиеся теогонические представления казались ему

особенно важным препятствием на пути достижения всеобщего счастья.

Прямо вступать с ними в борьбу было невозможно; поэтому он старался

выдвинуть "антропологический принцип", т. е. представления

чисто человеческие, реальные, в основе которых лежат не

сверхчувственные начала, а общие всей материи свойства. В статье

"Антропологический принцип в философии" Ч. является самым

решительным адептом материализма Фейербаха, Бюхнера и других

представителей этого учения, которое и в Европе переживало тогда

время своего наибольшего владычества. Крайний материализм

"Антропологического принципа" не замедлил вызвать протесты,

даже со стороны П. Л. Лаврова. В общей печати статью, однако, не

сразу отметили. Раньше всех отозвался в "Трудах Киевской

Духовной Академии" молодой профессор философии Юркевич. Относясь

с почтением к заслугам Ч., как талантливого журналиста, и вместе с

тем становясь на точку зрения философски-богословского идеализма,

Юркевич старался показать скороспелость и необоснованность обобщений

Ч. Запрятанная в мало читаемом специальном органе, статья Юркевича

прошла бы незамеченной, если бы ее не извлек оттуда Катков. Он

перепечатал в "Русском Вестнике", с величайшими похвалами,

существеннейшие места из статьи Юркевича, снабдив их язвительным

вступлением. Нападение на Ч. было стремительное; чтобы отпарировать

его, Ч. разразился "Полемическими Красотами", первая часть

которых посвящена "Русскому Вестнику", а вторая —

тоже принявшим сторону Юркевича "Отечественным Запискам".

Враги литературной деятельности Ч. считали и считают "Полемические

Красоты" Геркулесовскими столбами вульгарной резкости и

"бесцеремонности". Действительно, "Полемические

Красоты" несвободны от вульгарности; но относительно их резкости

следует сделать оговорку. Несомненно, автор резок и не стесняется

прямо заявить, что статья Грота об академии наук "неприлична",

что Буслаев не должен подражать Якову Гримму, потому что "ведь

то Яков Гримм, он каков бы там ни был, а все-таки человек очень

большого ума" и т. д. Но в этой резкости нет и тени того личного

элемента, того личного раздражения и личных дрязг, которыми

дискредитируется литературный спор. Что касается бесцеремонности, то

если отнестись к делу исключительно с формальной точки зрения, ее

тоже немало в "Полемических Красотах". Ч., например, прямо

заявлял, что он не только не читал Юркевича, но и читать не станет,

потому что заранее уверен, что это нечто вроде тех ученических

"задач", которые дают семинаристам философского класса для

упражнения и которые он сам во множестве писал, когда учился в

саратовской семинарии. Не в "бесцеремонности", однако,

лежала психологическая причина этого много нашумевшего эпизода из

литературной истории 60-х годов. Ч. умел относиться с полным

уважением к противникам. Так, со славянофилами он полемизировал

совершенно сдержанно не только в статьях 1856—58 гг.; в год

появления "Полемических Красот" он отнесся с полным

уважением ко "Времени" Достоевского и Аполлона Григорьева.

Да и в "Полемических Красотах" есть множество личных

комплиментов по адресу тех самых журналистов и ученых, с идеями

которых он полемизировал, — Каткова, Альбертини, Буслаева,

Дудышкина. Все дело в том, что идеи "Антропологического

принципа" казались Ч. до такой степени незыблемыми и верными на

своем постаменте точного знания, что возражения, которые шли из

духовной академии, ему казались ребяческими, и он вполне искренно

предлагал Юркевичу несколько хороших книг для приобщения его "к

последнему звену философии". Ч. был глубоко уверен, что только

недомыслие и незнакомство с выводами новой свободной европейской

мысли, изложенными в "Антропологическом принципе", могут

удерживать людей в лагере "схоластики" и "метафизики".

В этой глубокой уверенности Ч. и сила, и слабость как самого Ч., так

и того движения, которое происходило под его влиянием: сила, потому

что создавалось уже не просто "направление", а своего рода

новая религия, воодушевлявшая на борьбу с враждебными ей понятиями;

слабость, потому что война с "отвлеченностью" и

"метафизикой" вела к другой крайности — к очень уж

элементарной ясности, лишенной глубины и вдумчивости. Для

последователя Ч. нет трудных проблем, ни философских, ни нравственных

— нет, следовательно, той жгучей борьбы сомнений, в горниле

которой закаляли свой дух все великие искатели истины.

Оптимистическая

вера, что все на свете "очень легко" устраивается при

добром желании, составляет основу на половину утопического романа

"Что делать?" (1862—63), который явился

заключительным аккордом литературной деятельности Ч. В чисто

художественном отношении роман так слаб, что с этой стороны говорить

о нем сколько-нибудь серьезно не приходится. Сам автор в одной из

бесед своих с "проницательным читателем" прямо заявляет: "у

меня нет ни тени художественного таланта". Если, впрочем,

сравнить "Что делать?" с другими социальными утопиями, то

роман Ч. не совсем лишен и литературных достоинств. Он читается без

скуки, а изображению матери героини нельзя отказать в известной

рельефности. Самое неудачное — это утомительные беседы с

"проницательным читателем", который третируется en canaille

("Чья это грубая образина? Или прилизанная фигура в зеркале?"

и т. п.).

Ср.

о Ч.: А. В. Смирнов ("Русская Старина", 1890, т. 66); H. Г.

Розанов (ib., 1889, т. 64); Пыпин (ib., т. 64); Палимпсестов

("Русский Архив", 1890, I, 4); Духовников ("Русская

Старина", 1890, т. 67); К. Скальковский, "Наши общественные

и государственные деятели"; Никитенко ("Дневник", т.

II); Фаресов ("Неделя", 1807); Евг. Соловьев ("Научное

Обозрение", 1899, 4); К. Федоров ("Закаспийское Обозрение",

1899); Пекарский ("Русское Богатство", 1890, 10).

Полемическую литературу 60-х годов против Ч. см. в его "Полемических

Красотах". Н. Павлов ("Наше Время", 1861, 27); H.-ов

("Библиотека для Чтения", 1862, 3); ст. в "Русском

Вестнике" (1872, 1); Антонович ("Современник", 1865,

3); Писарев, "Сочинения"; Страхов (Косица) в "Библиотеке

для Чтения" (1865, 7, 8); Лесков ("Русская Речь",

1863, 142); Бибиков, "Критические этюды" (1865); Ник.

Соловьев, "Сочинения"; Цитович, "Что делали" в

"Что делать" (Одесса, 1879); Волынский, "Русские

критики"; Иванов, "История русской критики";

Протопопов ("Русская Мысль", 1893, 4); Головин, "Русский

роман" (1897).

Как

экономист Ч. занимает выдающееся место в русской литературе.

Принадлежа по своим воззрениям к школе так называемых

социалистов-утопистов, он подверг остроумной критике основные

положения господствовавшей в его время "манчестерской"

школы политической экономии, оставаясь всегда самостоятельным,

оригинальным мыслителем. Пользуясь крайне несовершенным

"гипотетическим" методом, он тем не менее пришел к

открытиям, которыми предвосхитил многие выводы творцов научного

социализма, опубликовавших свои главные труды в то время, когда

литературная деятельность Ч. уже прекратилась. Блестящая критика

принципа разделения труда, так называемого закона Мальтуса, значения

наемного труда и соперничества в современном производстве, влияния

технического прогресса на положение рабочего класса напоминает лучшие

страницы "Капитала" К. Маркса, вышедшего в свет на 6 лет

позже "Очерков из политической экономии" Ч. [Ранние

произведения К. Маркса и Родбертуса

не были известны

Ч., как и большинству экономистов того времени.]. Недаром

авторитетнейший представитель научного социализма, которого никак уж

нельзя обвинять в склонности расточать незаслуженные похвалы,

отозвался о Ч., как о "великом русском ученом и критике,

мастерски осветившем банкротство буржуазной экономии"

(предисловие ко 2 изданию I тома "Капитала"). Свои

экономические воззрения Ч. изложил в ряде статей, помещенных в

"Современник" с 1857 по 1862 г., но главным образом в

"Примечаниях" к первой книге русского перевода "Оснований

политической экономии" Милля и в "Очерках из политической

экономии", представляющих собой критическое изложение остальных

книг Милля ("Современник", 1860—61). Те исключительно

публицистические цели, которые преследовал Ч., приступая к изданию

перевода Милля со своими дополнениями, были достигнуты им вполне:

чрезвычайно ясное изложение предмета, необыкновенно удачные примеры,

рассеянные в изобилии блестки остроумия и сарказма, уменье

представлять в удобопонятной форме самые запутанные экономические

проблемы, горячая любовь к народу — все это создало "Очеркам"

очень большую популярность и сделало их надолго настольной книгой

русской интеллигенции. Вместе с тем за ними следует признать и

огромное научное значение. Подобно тому как в "Капитале"

Маркс дает научное обоснование социализму, исходя из законов развития

капиталистической формы производства, так Ч. стремится обосновать

свой социалистический идеал, исходя из основных принципов

классической экономии. По мнению

Ч., в теории

Смитовой школы есть элементы совершенно справедливые. Классическая

экономия вполне убедительно доказала, что человек работает с полной

успешностью лишь тогда, когда он пользуется всеми плодами своего

труда, и что принцип сочетания труда и характер улучшенных

производительных процессов требует производительной единицы очень

значительного размера, заключающей в себе много разнородных

производств. Чем обширнее размеры производства — говорит Ч. в

одной из своих критических статей ("Современник", 1857, 5,

"Заметки о торговле"), — тем дешевле стоимость

произведений; поэтому большие капиталисты подавляют мелких, которые

становятся наемными рабочими, а соперничеством между последними все

более и более понижается заработная плата. С одной стороны,

появляются тысячи богачей, с другой — миллионы бедняков. По

роковому закону безграничного соперничества, богатство первых должно

все возрастать, сосредоточиваясь все в меньшем и меньшем числе рук, а

положение бедняков должно становиться все тяжелее и тяжелее.

Необходимо должна возникнуть идея о "союзном пользовании и

производстве". Таким образом, Ч. проник

в самую глубь

капиталистического строя, поняв, что основная характеристическая

черта его заключается в производстве при помощи наемного труда и что

развитие его выражается в концентрации производства и экспроприации

производителя. Общий ход аргументации Ч. сводится к следующему.

Продукт возникает из сочетания трех основных элементов: материала,

сил природы и труда. Труд — единственный элемент производства,

лежащий в организме самого человека; поэтому с человеческой точки

зрения весь продукт обязан своим возникновением труду; стало быть,

весь он должен составлять принадлежность того самого организма,

трудом которого создан. С субъективной стороны, труд есть функция

известных органов человека и, как всякая функция, приносит

наслаждение тому органу, которым совершается. Если труд в настоящее

время является бременем для рабочего, то это происходит, "в

противность его натуре", от влияния обстановки труда, которая

везде чрезвычайно неблагоприятна. Труд, обращенный на производство

предметов, пригодных для поддержания нового производства, выгоден для

общества, потому что он увеличивает благосостояние общества; труд

убыточен, если он производит продукты, непригодные для ведения

производства. В свою очередь продукты выгодного труда (развитые

физические, умственные или нравственные силы человека, хороший

общественный порядок, орудия производства, материалы производства,

предметы, пригодные на потребление работников) должны обращаться на

производительное потребление. Достигают ли они такого назначения —

это зависит от разных условий и обстоятельств, из которых важнейшим и

наиболее постоянным бывают общественные учреждения (законы). Та часть

продуктов выгодного труда, которая действительно идет на потребление

производительное, называется капиталом. Следовательно, капитал

составляет только видоизменение труда и не имеет ни малейшей

независимости от труда, который один и создает, и сохраняет его.

Всякая претензия приписывать капиталу не только преобладание над

трудом, но хотя бы какую-нибудь самостоятельность, должна считаться

уклонением от нормального экономического порядка. Школа Смита

полагает, что капитал образуется "сбережением", между тем

как в сущности гораздо сильнее сбережения тут действует

производительное потребление. Страна поддерживает и увеличивает свое

благосостояние только постоянным продолжением и развитием выгодного

труда. Увеличить производство страны, служащее основанием ее

благосостоянию, можно следующими способами: усовершенствованием

производительных процессов; сокращением непроизводительного

потребления и перенесением рабочих сил от убыточного труда к

выгодному; доставлением работнику возможности обращать на домашние

изделия те небольшие промежутки времени, которые остаются у него

свободными от занятия коренным его промыслом; возбуждением большей

энергии в труде, пропорциональной достоинствам общественных

учреждений и размеру доли продукта, поступающей в руки работника.

Переходя

к вопросу о сотрудничестве и не довольствуясь изложением Милля,

игнорирующего те именно стороны разделения труда, которые касаются

"производящего работника", Ч. дает блестящий анализ влияния

разделения труда на рабочего в физиологическом и экономическом

отношениях и приходит к выводу, что высокое разделение труда при

нынешнем порядке производства, когда каждый работник вечно остается

при одной и той же частице дела, ведет к порче организма у огромного

большинства работников, находящихся при процессах

усовершенствованного производства; за исключением немногих

работников, вся остальная масса должна подвергаться сокращению

рабочей платы соразмерно совершенствованию производительных операций.

В то же время разделение труда необходимо для возрастания

производства, т. е. для человеческого благосостояния. Как выйти из

этого затруднения? Дело в том, что разделение труда само по себе

нисколько не противоречит требованиям гигиены, и если оно в настоящее

время гибельно действует на здоровье рабочих, то в этом виновата

неблагоприятная обстановка, в которой осуществляется разделение

труда. Самый принцип разделения занятий носит в себе тенденцию к

сочетанию разнообразных занятий в деятельности одного работника: он

ведет к этому, упрощая операции до того, что исчезают все невыгоды и

потери, которыми задерживается сочетание разных занятий в круге работ

одного лица при недостаточном развитии разделения занятий; ни одна из

выгод высокого разделения занятий не утрачивается, ни одна из невыгод

нераздельности занятий не возвращается поочередным переходом одного

работника от одной из упрощенных операций усовершенствованного

производства к другой. Если бы была принята форма производства,

допускающая поочередный переход от одного занятия к другому, то

"сбережение и укрепление здоровья в работнике, производимое

разнообразием занятий, составило бы громадный выигрыш для

производства... Работник мог бы переходить по временам года от

земледельческого труда к фабричному, и наоборот". Когда

производство совершенствуется до того, что требует ведения в широком

размере, для него становится недостаточным одно то условие, чтобы

работник был свободен. Хозяину становится невозможным одному

усмотреть за постоянно возрастающим числом работников, за

подробностями дела, принимающего громадную величину. Выгодой дела

требуется другая форма труда, более заботливая, более добросовестная.

Нужно, чтобы каждый работник имел побуждение к добросовестному труду

не в постороннем надзоре, а в собственном своем расчете; нужно, чтобы

вознаграждение за труд заключалось в самом продукте труда, а не в

какой-нибудь плате. Это применимо одинаково как к земледелию, так и к

фабричной промышленности.

Регулятором

производства является, по теории Смитовой школы, соперничество. Ч.

утверждает, что принцип соперничества не может считаться всеобщим

принципом экономической деятельности. Принцип этот, который в

сущности представляет только одну из форм экономического расчета,

стал господствовать лишь с недавнего времени, но и при существующем

экономическом строе можно установить правило: где покупателем

является коммерческий человек, там условия сделки определяются

соперничеством; где покупщиком бывает потребитель, там условия

сделки, вообще, подчиняются обычаю. Поэтому "смешно слышать

толки рутинных политэкономов о необходимости и неизбежности

соперничества". Помимо этого, соперничество "далеко не

представляет удобств, требуемых теорией науки". "Коренной

недостаток соперничества — тот, что нормой расчета оно берет не

сущность дела, а внешнюю принадлежность его (не стоимость, а цену)".

Вследствие этого происходит "шаткая связь выручки с успешностью

дела", что является "прямым отвлечением человека от охоты к

улучшениям". Из этого недостатка вытекает и другой: "человек

выигрывает при соперничестве не только от успешности своей работы, но

и от неуспешности работы других". Производитель трудится в

потемках, наудачу, не зная ни того, сколько товара нужно

потребителям, ни того, сколько товара работается другими

производителями. Вследствие этого производство идет шатко,

потребление колеблется между безрасчетной расточительностью (когда

товара заготовлено слишком много и цена его падает) и

недостаточностью снабжения; происходят кризисы. Для устранения этих

недостатков соперничество должно быть заменено "высшей формой

экономического расчета. Если бы производители работали на себя, они

соображали бы не случайную принадлежность продукта — цену

(потому что главная масса продуктов вовсе и не пошла бы на рынок), а

коренные элементы дела: мы располагаем известным количеством рабочего

времени и рабочих сил; в какой пропорции выгоднее всего для нас

распределить эти силы, это время между разными производителями на

удовлетворение разных своих надобностей?" Осуществление этой

формы экономического расчета, требуемой теорией, мыслимо лишь при

наличности "точного счета общественных сил и потребностей",

а для этого, в свою очередь, требуется "изменение форм

производства": точный счет общественных сил и потребностей

возможен только тогда, когда каждому потребителю известна точная

стоимость потребляемого продукта, а для этого необходимо, чтобы

потребитель продукта был и его хозяином-производителем; с другой

стороны, успешность труда требует сотрудничества многих

производителей. Стало быть, "требуется соединение множества

людей, в котором каждый участник по труду был бы соучастником в праве

хозяйства". Анализ рабочей платы, прибыли и заработной платы,

сделанный Миллем согласно теории классической школы, Ч. считает, в

общем, удовлетворительным, но он идет гораздо дальше Милля в своих

выводах и приходит к резкой критике самого принципа "трехчленного

распределения продукта". Принимая теорию фонда рабочей платы, Ч.

находит, что величина рабочей платы может быть удовлетворительна лишь

при отсутствии наемного труда. Тенденции рабочей платы к падению

вытекает, по мнению Ч., из трех причин, которые кроются в самых

свойствах существующего экономического устройства. Первая причина:

"число людей, занимающихся неземледельческими отраслями

промышленности или ничем не занимающихся, растет слишком быстро

сравнительно с числом землепашцев". Вторая причина: "слишком

многие из земледельческих улучшений, нужных для благосостояния нации,

не представляют достаточной выгоды капиталисту". Этими двумя

причинами объясняется недостаточность земледельческого продукта, а

вместе с тем и недостаточность рабочей платы, в которой главную

статью составляет продовольствие. Поэтому Мальтус, приписывающий

нищету рабочего класса закону природы, вытекающему из несоответствия

между возрастанием производительности земли и размножением населения,

глубоко ошибается. Допуская, что население, как утверждает Мальтус,

удваивается в 25 лет, т. е. возрастает ежегодно на 3%, Ч. доказывает

математическими выкладками, что при таком возрастании населения нужен

годичный размер усовершенствования земледельческого производства

всего лишь на ¹/11%

или на 2¹/7%

в 25

лет, что вполне достижимо и при нынешнем состоянии земледельческой

техники. Но люди, по самому устройству организма, едва ли могли бы

размножаться с быстротой более 2% в год, по периодам удвоения менее

чем в 35 лет. Процент рождений, необходимый для такой быстроты

размножения, изнурителен для организма женщины и, по мере улучшения

общественных отношений и домашнего быта, должен уменьшаться без

малейшего стеснения органических влечений человека. Третья причина,

ведущая к падению рабочей платы, вытекает из закона обратной

пропорциональности величины прибыли к размеру заработной платы:

прибыль "стремится поглотить весь фонд рабочей платы и

останавливается в таком стремлении лишь материальной невозможностью

для работника существовать иначе, как при известной величине рабочей

платы" [По поводу теории, рассматривающей прибыль как

вознаграждение из продукта труда

за

"воздержание", за "отсрочку личного потребления",

Ч. замечает, что воздержание есть нравственное качество, добродетель,

не имеющая никакой общей меры с трудом. Нормальное вознаграждение за

"отсрочку личного потребления" состоит в сознании

благоразумности такого образа действий и в том, что сохранение вещи,

потребить которую не нужно человеку ныне, дает ему средство потребить

ее завтра, когда это потребление будет ему нужно.]. Рента, в свою

очередь, "играет относительно прибыли и рабочей платы точно

такую же роль, какую прибыль играет относительно рабочей платы: рента

захватывает все больше и больше из части продукта, остающейся на

прибыль и рабочую плату". Какое же влияние оказывает низкая

рабочая плата на производство? Теория говорит, что успешность труда

зависит от качеств работника; но хорошие качества обуславливаются у

человека благосостоянием; следовательно, при трехчленном делении

работник не может быть хорош. Теория, далее, говорит, что прибыль

должна служить возбуждением к деятельности и бережливости; "при

трехчленном же делении прибыль постоянно развивается до степени

излишества, повергающей человечество в праздность и мотовство".

Таким образом, общественный интерес требует устранения самого

принципа трехчленного деления продукта. Каково же наивыгоднейшее

распределение продуктов? Оно состоит в том, чтобы "пропорция

ценностей, принадлежащих каждому члену общества, как можно ближе

соответствовала средней цифре, даваемой отношением между суммой

ценностей, находящихся в данном обществе, и числом членов, его

составляющих". Это может быть достигнуто только при устранении

наемного труда ("Современник", т. LXXIX, ст. "Капитал

и труд"). Меновая ценность товаров, количество которых может

быть увеличиваемо по произволу, определяется уравнением снабжения и

запроса, совершающимся посредством элемента, называемого стоимостью

производства. Эта стоимость слагается из меновой ценности труда,

употребленного на предмет, и прибыли на этот труд. Такова

господствующая теория. Но, замечает Ч., ценность имеет только товар,

труд же не может быть товаром, так как он составляет нераздельное

целое с самой человеческой личностью, которая не может быть предметом

купли и продажи. Следовательно, в определении стоимости производства

слово "ценность" (труда) должно быть отброшено; останется

только коренное понятие о количестве труда. Таким образом, при том

экономическом строе, когда труд не выносился бы на рынок, стоимость

производства определялась бы прямо количеством труда, необходимого на

производство продукта. Понятие меновой ценности превратилось бы в

понятие внутренней ценности. Это дало бы возможность определить, в

какой пропорции должны быть распределены производительные силы по

разным занятиям, для наилучшего удовлетворения надобностей человека.

Производство определялось бы прямо потребностями общества, причем

нетрудно было бы различать в экономической жизни нужное от ненужного,

убыточное от выгодного. Это не значит, что обмена совсем бы не было:

"теория требует, чтобы в каждой группе производителей главная

масса продуктов производилась на внутреннее потребление самой этой

группы; а если затем некоторая часть продукта обменивается, это

ничему не мешает, напротив, может быть очень полезно". Товары

обменивались бы по внутренней ценности. Ошибка экономистов, по мнению

Ч., состоит в том, что они отделяют меновую ценность от внутренней,

не будучи в состоянии представить себе систему быта, которая была бы

выше трехчленного деления продукта. Они избегли бы этой ошибки, если

бы обратились мыслью от частного хозяйства отдельных лиц к

национальному хозяйству. "Для целой нации потребители и

производители одно и то же; рабочая плата, прибыль и рента сливаются

в одно целое, в продукт национального труда... Только односторонняя и

узкая привычка забывать о национальной или общечеловеческой точке

зрения, по увлечению ходом дел в частном хозяйстве, могла заставить

господствующую теорию ограничиваться поверхностным понятием о

стоимости труда и производства для нанимателя-капиталиста".

Из

изложенного не трудно догадаться, с какими идеями должен был

выступить Ч. в вопросе об освобождении крестьян. Как сторонник

принадлежности орудий труда производителю, он должен был высказаться

за наделение крестьян землей; как сторонник общественной формы

производства, он не мог не настаивать на сохранении общинного

землевладения. И действительно, в ряде замечательных по остроумию и

убедительности статей, составивших эпоху в русской литературе по

крестьянскому вопросу и послуживших краеугольным камнем для всего

последующего развития взглядов на общинное землевладение, он

настаивает на той мысли, что там, где существует общинное владение

землей, эта форма должна быть сохранена во что бы то ни стало; там

же, где существует личное владение, следует стараться путем

разъяснений и примеров побудить население перейти к этой форме

землевладения. Сохранение земельной общины есть единственное средство

спасти русских крестьян от обращения в пролетариев. Основываясь на

фактах аграрной истории Англии и Франции, он предвидит, что через

25—30 лет, вследствие роста населения и развития торговли и

промышленности, потребуется усиление производительности земли

посредством вложения в нее крупных капиталов. Силой вещей к

земледелию будут привлечены капиталисты, и у нас водворится система

фермерства. Мелкие собственники не в состоянии будут выдержать

конкуренцию с крупными фермерами и вынуждены будут продать свои

участки, обратившись в наемных работников. "И вот тогда общинное

владение спасет крестьян: соединяясь в товарищества, они найдут у

самих себя нужные средства для расширения хозяйства и нужный размер

полей". В отношении сельскохозяйственных улучшений общинному

владению должно отдать бесспорное преимущество перед мелкой

собственностью и фермерством: мелкий собственник совсем не может

вводить у себя дорогостоящих улучшений, фермер же по истечении срока

своего контракта теряет всю сумму произведенных им улучшений, тогда

как общинник при переделе может потерять только часть их; при

общинном владении можно, притом, установить принцип вознаграждения за

произведенные улучшения. Философские предубеждения против общины тоже

не выдерживают критики: эта форма землевладения есть та третья

стадия, наступление которой представляется необходимым в силу

логического развития аграрных отношений согласно Гегелевской триаде.

Для достижения этой третьей стадии нет, однако, надобности непременно

испытать вторую (частная собственность): отсталый народ, пользуясь

опытом и наукой передовых, может подняться с низшей степени развития

прямо на высшую; средние степени достигают в этом случае только

теоретического бытия. Существующая форма общинного владения (с

индивидуальным производством) должна будет со временем замениться

высшей формой — коллективным производством: первая

предотвращает пролетариат, вторая, кроме того, содействует и

улучшению производства. На каких же условиях должно состояться

наделение крестьян землей при освобождении? Если стоять на строго

юридической почве, то помещик не вправе требовать выкупа за землю:

ценность имения с барщинным трудом определяется исключительно той

частью его, которая находится в личном пользовании помещика;

следовательно, с переходом к крестьянам земли, находящейся в их

пользовании, ценность поместья нисколько не уменьшается. Что касается

оброчных имений, то там оброк вообще вытекал из нарушения законных

оснований крепостного права. Во всяком случае, при исчислении

выкупной суммы необходимо держаться умеренных цифр: обязательства,

лежащие на земле, должны быть не очень велики сравнительно с доходом

от нее. Принимая во внимание, что личный труд крестьянина не подлежит

выкупу и что за основание расчета следует взять не весь доход,

получаемый помещиком от поместья, а только ту часть, которую он

теряет вследствие освобождения, Ч. приходит к заключению, что в

среднем выкуп не должен превышать 49 руб. 5 коп. на душу или 532 млн.

руб. для всей России. С такой суммой справиться нетрудно: она

составляет не более ¹/5

части годичного дохода, доставляемого русским сельскохозяйственным

производством. Выкуп должен быть произведен немедленно: повышение цен

на землю, понижение заработной платы, соперничество более крупных

покупщиков, ослабление сознания о неизбежной принадлежности земли

крестьянам, — все это может потом сильно затруднить выкуп. Из

всех возможных способов выкупа Ч. находил наиболее справедливым

принятие государством всех расходов на себя, потому что от

освобождения крестьян с землей выигрывает вся нация.

Л.

С. З.

{Брокгауз}

Чернышевский,

Николай Гаврилович (дополнение к статье)

—

В 1905—06 гг. вышло в свет в СПб. в 10 томах

(последний в 2 ч.) "Полное Собрание Сочинений Ч.". В

последнем томе хорошо составленная библиография книг и статей о Ч.

См. воспоминания о Ч. Короленко в "Русск. Богатстве" (1904,

11, и 1905, 6); П. Николаев, "Личные воспоминания о пребывании

Н. Г. Ч. на каторге" (Москва, 1906); К. Федоров, "Жизнь

великих людей. Н. Г. Ч." (2 изд., СПб., 1905); М. Лемке,

"Политические процессы М. Михайлова, Д. Писарева и Н. Ч."

(СПб., 1907), где подробно по архивным материалам изложен процесс Ч.,

и доказано, что у сената не было никаких данных для признания Ч.

виновным.

В.

В—в.

{Брокгауз}

Чернышевский,

Николай Гаврилович

Содержание:

I. Биографический очерк. — II. Ч. — философ. — III.

Ч. — экономист. — IV. Ч. — историк и политик. —

V. Ч. — литературовед и писатель.

I.

Биографический

очерк.

Чернышевский,

Н. Г. (1828—1889) — великий ученый и критик, публицист и

революционер. Род. в семье протоиерея в г. Саратове, образование

получил в духовной семинарии, а затем в Петербургском университете на

историко-филологическом факультете. Хотя Ч. был мальчиком религиозным

и много читал Минеи Четьи, но духовное воспитание и образование его

совершенно не удовлетворяло. Общественные вопросы очень рано овладели

пытливым и глубоким умом будущего революционера, хотя в юности он

мечтал о карьере ученого. С детских лет Ч. наблюдал противоречия

интересов крестьянства и самодержавно-крепостнического государства.

Большое влияние на его развитие оказывали непосредственные наблюдения

над забитым народом и над ничтожеством власть имущих. Он возмущался

тем, что самодержавие превратило русский народ в жалкую нацию рабов.

Юноша рано пристрастился к светскому чтению, увлекаясь

свободолюбивыми идеями Пушкина, Белинского, Герцена, Ж. Санд, Шиллера

и др. В ун-т Ч. прибыл тихим почтительным юношей, но в нем уже были

сильны элементы революционного мировоззрения крестьянской демократии,

хотя еще не осознанные и не оформленные. В ун-те Ч. постиг вершины и

глубины европейской мысли. Особенное влияние имели на него

французские материалисты 18 века, а также Гегель, Прудон, Луи Блан,

Леру, Консидеран, Фурье, Сен-Симон, Гизо, А. Смит, Рикардо и др.;

решающее же значение принадлежало Л. Фейербаху, материалистическая

философия которого в домарксовский период была самой революционной. В

работах этих ученых и революционеров Чернышевский находил для себя

ответ на волновавший его вопрос, как совершится переход России от

феодализма к капитализму — прусским путем или революционным

американским. Классовая борьба вокруг этой основной проблемы эпохи

формировала и оттачивала мировоззрение Ч..

Огромную роль

сыграли и революционные события в Европе 1848. Ч. жадно следил за

перипетиями борьбы, всегда радуясь победам революции. В двадцать лет

Ч. определился как убежденный республиканец-демократ с глубокими и

прочными симпатиями в "сторону социализма". Однако на

первых порах он жил наивной мыслью, что наследственная неограниченная

монархия "должна стоять выше всех классов и собственно создана

для покровительства утесняемых, а утесняемые — это низший

класс, земледельцы и работники"... ее "обязанность состоит

в том, чтобы всеми силами приготовлять и содействовать будущему

равенству... не формальному, а действительному равенству этого

сословия с другими высшими классами, равенству и по развитию и по

средствам жить и по всему". Такую монархию Ч. считал все же

временной, переходной, объявляя себя "партизаном социалистов и

коммунистов и крайних республиканцев" (см. Дневник Ч. 1848, в

книге Литературное наследие, т. I, стр. 276 и 277). В это время он

был недоволен Гегелем за его философию "удаления от бурных

преобразований, от мечтательных дум об утопиях, die zarte Schonung

des Bestehenden (заботливая охрана существующего. — В.

П.)

(Дневник 1849,

там же, стр. 380). В 1850 Ч. уже стоял за уничтожение монархии, за

революцию, которую должны совершить широкие народные массы,

крестьянство, — его не смущали ни трудности революции, ни ее

зигзаги, ни кровь и беспощадность. В мае 1850, когда в Европе

победила реакция, а русское самодержавие, опасаясь революции у себя,

усилило свой и без того страшный гнет, революционное настроение Ч.

крепнет. Он вырабатывал план вооруженного восстания, мечтал о тайном

печатном станке, о подложных манифестах, прокламациях, об

освобождении крестьян, роспуске армии и т. д. Весной 1850 Ч. окончил

ун-т. В январе 1851 получил место преподавателя словесности в

Саратове. В 1853 женился, — вступая в брак, предупредил свою

невесту, что в России "скоро будет бунт," и он "будет

непременно участвовать в нем"... Его "не испугают ни грязь,

ни пьяные мужики с дубьем, ни резня". Его не остановит ни

тюрьма, ни каторга, ни смерть. Жизнь в захолустном Саратове быстро

стала тяготить Ч. В 1853 он переехал в Петербург, первое время жил

случайными литературными заработками и даже корректурой. Некоторое

время преподавал в кадетском корпусе. Мечтая об ученой карьере и

профессорстве, Ч. с осени стал сдавать магистерские экзамены и вскоре

подал свою знаменитую диссертацию "Эстетические отношения

искусства к действительности". Блестяще защитив ее, Ч. однако не

получил профессорской кафедры, долго даже не получал звания магистра.

В своей диссертации молодой ученый, несмотря на политические условия

и цензуру, сумел развить революционные основы своих взглядов,

разбивая идеалистическое мировоззрение и выдвигая на первый план

материалистическую философию Л. Фейербаха. Хотя спор шел о вопросах

эстетики, но друзья и враги Ч. прекрасно понимали, что дело тут не в

искусстве, не в философии, а в путях развития общества. Диссертация

была полна жажды жизни, кипучей работы. С декабря 1855 и в течение

всего 1856 в "Современнике" печатались "Очерки

гоголевского периода русской литературы". Очерки были насыщены

теми же идеологическими и политическими установками, что и

диссертация. В них Ч. восстанавливал революционные заветы Белинского,

которого старались опошлить либерально-дворянские идеологи. Эти две

работы, боевые, вызывающие, страстные, сразу выдвинули Ч. на

передовые позиции как идеолога и руководителя революционной

демократии, как идеолога крестьянской революции. С этого времени Ч.

становится политическим руководителем "Современника",

становится в центре общественного движения. Одни его поносят, другие

ему рукоплещут. Герцен, не поняв политического смысла нападок

"Современника" на так называемую обличительную литературу

того времени, поместил в "Колоколе" статью "Very

dangerous", статью грубую, злую, в корне ошибочную, бросающую

тень на политическую деятельность сотрудников журнала, которые якобы

находятся под "наитием цензурного триумвирата". В связи с

этим делом летом 1859 Ч. ездил к Герцену в Лондон, но примирения не

произошло. Ч. остался на своих позициях, Герцен сделал печатно

несколько невразумительных объяснений, что он не имел намерения

марать политическое лицо противной стороны.

Ч.

не был ученым старого академического типа, замкнутым в свою науку,

оторванным от жизни. Он был революционер и политик, и рее науки

интересовали его как средство, помогающее разрешать политические

задачи. У Чернышевского была "общая норма для оценки всех

факторов общественной жизни и частной деятельности — “благо

человека”, — но эта формула указывает только цель, а не

дает готовых средств к ее достижению". Отысканию этих "средств

к достижению" служили сама жизнь и его занятия философией,

экономикой, историей, литературой и т. д. Этому было подчинено все.

Философия Фейербаха, совершенно недостаточная, чтобы обосновать

мировоззрение и программу пролетарского революционера, революционеру

— крестьянскому демократу — давала известную возможность

обосновывать его программу, его мировоззрение. Мир существует

независимо от человеческого сознания. Сверхъестественного мира нет.

Человек — продукт этого мира, он еще не знает мира, но

человеческому познанию о нем нет границ. Человек завоюет мир. Бытие

определяет сознание, но не наоборот. Чернышевский понимал, что

недостаточно объяснять мир, дело "заключается в том, чтобы

изменить его". И он предсказывал пришествие людей, которые,

выработав новые философские принципы, сумеют обеспечить "торжество

новых принципов", т. е. революции и социализма. Отстаивая

материалистическое мировоззрение, Ч. подчеркивал, что материализм

служит революции, а всякий поворот к идеализму есть измена делу

революции. Установив, что мир можно изменить и человек может и должен

его изменить согласно своим "нормальным" стремлениям, Ч. в

области политической экономии стал определять тот хозяйственный

порядок, который отвечал его взгляду на социалистическое общество. И

тут Ч. вслед за своим учителем впадал в исторический идеализм. Ч.

очень хорошо видел и понимал классовую борьбу, дал изумительные,

яркие картины этой борьбы, но, впадая в идеалистические ошибки, он не

смог установить связи этой борьбы с развитием производительных сил,

он апеллировал к абстрактному принципу "нормального"

человека и его "нормальных потребностей", часто теряя

историческую точку зрения. В своих политико-экономических воззрениях

Ч. шел от классической политической экономии А. Смита, Д. Рикардо и

учения социалистов-утопистов Сен-Симона и Фурье. Критически

перерабатывая их, Ч. с наибольшей полнотой и ясностью свои воззрения

в этой области изложил в примечаниях к Миллю. Теорию А. Смита он

считал определенно буржуазной. Он пытался создать экономическую

теорию социалистического общества, построенного на началах

коллективной собственности, коллективного производства и потребления.

Он признавал, что капиталистический строй высоко поднял развитие

производительных сил общества, исторически был неизбежен, но

"экономическая история движется к развитию принципа

товарищества". Для дальнейшего прогресса, общества необходимо

объединить в одних руках землю, капитал и труд. Капитализм дал

свободу личности, но эта свобода существует юридически, но не

практически. Полная свобода личности и ее благо могут быть

достигнуты, когда будут уничтожены вредные действия капитализма,

"коренящиеся в самом принципе, в самой логике соперничества".

А они могут быть устранены, когда будет устранен самый принцип.

Пройдя через философию Гегеля, Чернышевский понимал революционное

значение диалектики, но он не сумел применить ее к анализу тех

противоречий, которые заключает в себе развитие капитализма. Он не

мог понять, что капитализм должен придти к своей гибели; он не смог

проанализировать законы развития капитализма и понять, что "с

развитием крупной промышленности из-под ног буржуазии вырывается сама

основа, на которой она производит и присваивает себе продукты. Она

производит прежде всего своих собственных могильщиков. Ее гибель и

победа пролетариата одинаково неизбежны" ("Манифест

Коммунистической партии", 1932, стр. 28). Изучение истории,

наблюдение над революционными событиями в Европе убедили Ч., что путь

изменения капиталистического мира один — это путь революции и

что эта революция неизбежна в самодержавно-крепостнической России.

Ч.

был "величайшим просветителем-практиком в России". Он нес в

массы материализм и идеи крестьянской революции, ненависть к

крепостному праву и ко всем его проявлениям, нес защиту просвещения,

свобод, европеизацию России, веру, что только полное уничтожение

крепостного права даст возможность строить жизнь на более

справедливых началах.

Литературная

деятельность Ч. развернулась в момент революционной ситуации в

стране. Крымская катастрофа русского самодержавия с особенной силой

выдвинула основной вопрос русской жизни — крестьянский вопрос.

Страну охватывали крестьянские волнения. Все, не исключая

правительства, понимали, "что положение наше таково, что медлить

нельзя". Началась так называемая "эпоха великих реформ".

Ч. занял к реформе абсолютно отрицательное отношение; он верил только

в путь революции, понимая, что помещики и буржуазия составляют единый

фронт. Он был злейшим врагом либералов, он видел, что в России нет

революционной буржуазии, что либералы, несмотря на все свои высоко

гуманные фразы об угнетенном мужике, боясь крестьянской революции,

пойдут на сделку с самодержавием. Он понимал, что кто бы ни

освобождал крестьян — помещики или либералы — все равно

"выйдет мерзость". Тут, по словам Ленина, "нужна была

именно гениальность Чернышевского, чтобы тогда, в эпоху самого

совершения крестьянской реформы..., понимать с такой ясностью ее

основной буржуазный характер, — чтобы понимать, что уже тогда в

русском “обществе” и “государстве” царили и

правили общественные классы, бесповоротно враждебные трудящемуся и

безусловно предопределявшие разорение и экспроприацию крестьянства"

(Ленин, Соч., том I, стр. 179). Отстаивая революционный путь развития

общества, Чернышевский ясно сознавал, что "глупо думать, что

человечество может идти прямо и ровно, когда этого до сих пор никогда

не бывало". Он знал, что "исторический путь — не

тротуар Невского проспекта; он идет целиком через поля, то пыльные,

то грязные, то через дебри. Кто боится быть покрытым пылью и

выпачкать сапоги — тот не принимайся за общественную

деятельность. Она — занятие благотворное для людей, но занятие

не совсем опрятное". В то время как царь Александр II, зная, что

реформа не разрешит основного вопроса, не успокоит крестьянства,

готовился вооруженной силой подавлять крестьянские восстания, Ч.

готовился к революции, он готовил руководящий идейно-политический

центр, подбирая людей для будущего революционного правительства,

понимая, что без надлежащей подготовки восставшие не могут закрепить

своей победы и удержать власть в своих руках. Он знал, что "в

важных внутренних делах государства, если дело немаловажно",

спор приводит "к военным угрозам", а "от угроз доходит

дело и до войны", т. е. до гражданской войны. План ее он

обдумывал и к ней готовился. Момент широкого восстания

приноравливался к 1862—63. Не отрицал Ч. и легальных

возможностей, но считал их второстепенными и недостаточными. Ч. был

человек весьма конспиративный. Он не боялся ни исторической

ответственности за свое дело, не боялся он и своей гибели, но он не

хотел погибать зря. До сих пор мы очень мало знаем, каковы были

организационные отношения Ч. к Земле и воле, к прокламациям

"Великорусса", к "Молодому поколению" и другим

революционным предприятиям. Только за последнее время из воспоминаний

М. Слепцовой "Штурманы грядущей бури", требующих строгой

проверки, мы узнаем, что Ч. был организатором подпольной работы, он

организовывал нелегальные пятерки, сам был в центральной пятерке,

которая решала вопросы о количестве и составе революционных пятерок.

Эти пятерки впоследствии влились в организацию Земли и воли. В своей

деятельности Ч. воодушевлялся "верой в возможность крестьянской

революции" (Ленин). Но поскольку мелкая городская буржуазия была

ничтожна, а пролетариат как самостоятельный класс только еще начинал

выделяться, буржуазный характер намечавшейся крестьянской революции

1850—60-х гг. не выступал с очевидной ясностью. Демократизм

Чернышевского был "мужицкий демократизм" (Ленин). Ив то

время этот демократизм сливался с социализмом "в одно

непрерывное целое" (Ленин). Для марксистов с очевидностью ясно,

что строить социализм на крестьянской революции, на мелком

крестьянском хозяйстве, на общинном землевладении нельзя. Ч. был

социалист-утопист; хотя в его общем мировоззрении и политических

взглядах было много глубоко реалистических моментов, но он верил в

крестьянскую революцию как в пролог организации социалистического

общества.

"В

русской общине Чернышевский видел возможный зачаток социалистического

устройства общества". Следует однако указать, что Ч, отстаивал

общинное землевладение не в абсолютной форме, а с учетом

социально-экономической обстановки в Европе и России. К концу 1858 он

сознавал, что в России нет нужных условий для того, чтобы община

стала основой социалистического общества. Ему было даже "совестно

вспоминать об общинном землевладении". Изменяя взгляд на общину,

Ч. не изменил своего взгляда на крестьянскую революцию, считал, что

она может быть преддверием социализма. Но он допускал, что она может

кончиться и установлением капитал. общества.

Естественно,

что смысл и значение литературной деятельности Ч. не ускользнули от

бдительных глаз самодержавия: Ч. был под строгим полицейским

наблюдением. Правительство однако действовало осторожно, боясь

общественного возбуждения. Оно арестовало Ч. 7 июля 1862 в связи с

петербургскими пожарами. Юридическим поводом послужило перехваченное

правительством письмо Герцена, в котором упоминалось имя Ч., и

объявление в "Колоколе" с предложением издавать

"Современник" в Лондоне. Ч. сидел в Петропавловской

крепости. Осудили его на 7 лет каторжных работ в рудниках и на вечное

поселение в Сибири с лишением всех прав состояния "за

злоумышление к ниспровержению существующего порядка, за принятие мер

к возмущению и за сочинение возмутительного воззвания “Барским

крестьянам от их доброжелателей поклон”". 31 мая 1863 над

ним был совершен на Мытнинской площади в Петербурге обряд гражданской

казни, а затем он был отправлен в Кадай, рудники Нерчинского округа,

сидел в остроге при Александровском заводе, а по окончании срока

каторжных работ по секретному предписанию свыше был поселен в

Вилюйске Якутской области. Когда арестовали Ч., этому радовались не

только мракобесы — рьяные защитники самодержавия, которые

благодарили III Отделение, но также и либералы. Кавелин, которого

Ленин заслуженно называл "подлым либералом", писал: "Аресты

меня не удивляют и, признаюсь, не кажутся мне возмутительными.

Революционная партия считает пригодными все средства, чтобы

ниспровергнуть правительство, а правительство защищается всеми

средствами". Иначе конечно отнеслась к гибели Ч. революционная

демократия — она понимала, какого великого человека, какого

вождя она лишилась. Она пыталась всеми силами спасти Ч., вырвать его

из когтей правительства, перебросить за границу, чтобы оттуда он мог

руководить революционным движением. В 1872 и 1875 Лопатин, а затем

Мышкин героически пытались освободить Ч., но оба раза попытка

кончалась полной неудачей. В 1881 Александр II был казнен Народной

волей. Испуганное правительство, заигрывая с обществом, разрешило Ч.

вернуться в Россию. Поселили его сначала в Астрахани, потом разрешили

переехать в Саратов. По возвращении из Сибири Ч. пробовал возобновить

свою литературно-революционную деятельность, однако руководители

тогдашних журналов ("Вестник Европы", "Русская мысль",

"Русские ведомости") не создали даже малейшей возможности

для Ч. развивать свои мысли, и он вынужден был заниматься переводом

Вебера, про которого писал: "С ученой точки зрения — книга

Вебера дрянь".

В

ночь на 29 октября 1889 Ч. умер от кровоизлияния в мозг. Вплоть до

революции 1905 имя Ч. было под запретом, собрание его сочинений

появилось лишь в 1905—06.

Великое

значение Ч. как ученого сознавали такие гениальные вожди пролетарской

революции, как Маркс, Энгельс, Ленин. Маркс внимательно знакомился с

работами Ч. и называл его "великим русским ученым и критиком",

мастерски осветившим "банкротство “буржуазной”

политической экономии" (Маркс, Капитал, т. I, 8 изд. Послесловие

ко 2 изд., стр. XIX). Энгельс также очень высоко ценил Ч. и находил,

что историко-критическая школа в русской литературе (Добролюбов —

Ч.) бесконечно превзошла все, что сказано в этом отношении

официальной наукой Франции и Германии. Ч. и Добролюбова он называл

социалистическими Лессингами и ставил их бесконечно выше Бакунина и

многих других. Исключительную любовь к Ч. проявил и Владимир Ильич.

Его он ценил как великого революционера и многие его суждения

расценивал как "гениальные провидения". Не раз поднимались

споры, кому принадлежит богатое идейное наследство Ч. К идейному

наследству Ч. тянулось революционное народничество 70-х гг., тянулись

к нему также народники 90-х гг., с.-р., трудовики, либералы, но не

они наследники оставленного богатства. В этом богатстве они

использовали слабые стороны Чернышевского, не понимая его "гениальных

провидений". Ч. на целую голову стоял выше всех их. Они

раздували буржуазный демократизм и утопизм Ч., не понимая, что для

многих перед зарождением марксизма идеи Ч. "были путеводной

звездой, ведущей именно к марксизму" [Н. Г. Чернышевский,

1828—1928 (Тезисы для докладчиков), Комиссия при президиуме ЦИК

СССР, М., 1929, стр. 8]. В "Что делать?" Ленин так и писал:

"пусть читатель вспомнит о таких предшественниках русской

социал-демократии, как Герцен, Белинский, Чернышевский" (Соч.,

т. IV, стр. 381). В статье "От какого наследства мы

отказываемся?" Ленин, объявляя беспощадную войну народникам 90-х

гг., которые опошлили взгляды Ч., подчеркивал, что русская

социал-демократия не отказывается от наследства просветителей 60-х

гг., имея в виду идейное наследство Ч. Ленин, в первую очередь

останавливаясь на вопросе о развитии капитализма в России, писал:

"“Ученики” решают вопрос о капитализме в России в

смысле его прогрессивности и потому не только могут, но и должны

целиком принять наследство просветителей, дополнив это наследство

анализом противоречий капитализма с точки зрения бесхозяйных

производителей" (Ленин, Соч., т. II, стр. 331). Коснувшись ряда

других вопросов, вытекающих из решения вопроса о капитализме, Ленин

однако предупреждал, что хранить наследство — вовсе не значит

еще ограничиваться наследством, и к защите общих идеалов европеизма

"“ученики” присоединяют анализ тех противоречий,

которые заключает в себе наше капиталистическое развитие, и оценку

этого развития с вышеуказанной специфической точки зрения"

(Ленин, Соч., т. II, стр. 332). Словом, Ленин доказал, что наследство

Ч. нашло свое дальнейшее развитие не у народников, а у идеологов

рабочего класса.

Вал.

Полянский.

II.

Ч. —

философ.

В

философии Ч. выступал как материалист и диалектик, прошедший школу

Гегеля, но не смогший, "в силу отсталости русской жизни,

подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса"

(Ленин, Соч., т. XIII, стр. 295). Ч. "единственный действительно

великий русский писатель, который сумел... остаться на уровне

цельного философского материализма" (там же) и до конца бороться

за свое материалистическое мировоззрение.

Последовательный

диалектический материализм, доведенный "до верху", до

осознания закономерностей развития человеческого общества, возможен

лишь для пролетарского революционера. Ч. не был таковым, он был

идеологом революционного крестьянства, поэтому и его философия

органически не была способна освободиться от значительных элементов

идеализма, антропологизма и механицизма, особенно в

социально-политических вопросах.

Главными

учителями Ч. в философии были французские материалисты 18 века и

особенно Л. Фейербах. Но отсюда не следует, что материализм. Ч. есть

простое воспроизведение материализма Фейербаха. Не преодолев

антропологизма и созерцательности Фейербаха, Ч. все-таки сделал

некоторые шаги в сторону включения практики в теорию познания. В

своей философии он несомненно проводил, хотя и недостаточно

последовательно, принцип партийности. Связь философии с политической

борьбой у Ч. несравненно сильнее, чем у Фейербаха. Ч. не отбрасывал

вместе с идеализмом Гегеля гегелевской диалектики, как это делал

Фейербах. Он понимал все значение ее и пытался проводить

диалектический метод в своих работах, хотя по ряду причин оказался не

в силах освоить его и до конца переработать Гегеля на

материалистической основе.

Ч.

усвоил основные принципы диалектического метода, идею вечного

развития через противоречие, идею вечной смены форм до известной

степени — историзм. Он воспринял гегелевскую критику формальной

логики и требование всестороннего и конкретного изучения

действительности. Неоднократно подчеркивая итоговый, завершающий

характер гегелевской философии по отношению к предшествующему

идеализму, источник поразительной силы гегелевской философии Ч. видел

в диалектике. Историческое значение Гегеля состояло, по

Чернышевскому, в том, что его диалектика наметила переход "от

отвлеченной науки к науке жизни". Однако как ни плодотворна была

гегелевская диалектика, она не спасла его учения от крупнейших

недочетов. По Ч., принципы Гегеля были чрезвычайно мощны и широки,

выводы же узки и ничтожны. Корни этого противоречия Ч. правильно

видел в идеализме Гегеля. Где только возможно, Ч. отмечал

"односторонность отвлеченного идеализма" Гегеля,

"абстрактную идеальность, доводившую до квиетизма и апатии",

и "холодное созерцание". В то время как существо диалектики

состоит в законе единства противоположностей, Ч. из всего конкретного

содержания диалектики выдвигал лишь производные моменты этого

единства: историзм, относительность и конкретность истины и пр. Даже

провозглашенный Ч. постулат всестороннего исследования истины путем

составления всех противоречивых утверждений о предмете остается в

значительной мере лишь эвристическим принципом и не возвышается до

подлинного вскрытия единства противоположностей. Не будучи подлинным

диалектиком в основном принципиальном вопросе диалектики, Ч. не мог

быть диалектиком и в частных вопросах, хотя отдельные стороны и

моменты диалектического метода получили у него признание и высокую

оценку.

Противопоставляя

системе Гегеля материалистическую философию Фейербаха, Ч. всеми

доступными ему средствами, насколько позволяли цензурные условия,

пытался выяснить широкому кругу читателей принципиальные основы и

преимущества материализма над идеализмом. Он указывал на связь

фейербахианства и по происхождению и по теоретическому содержанию с

французской материалистической философией 18 века. Материализм Ч. был

обусловлен его революционным демократизмом, подобно тому как и

наиболее радикальные элементы германской революционной демократии

пришли в своем философском развитии к материализму и через него,

включившись в борьбу рабочего класса, в лице Маркса и Энгельса, дошли

до диалектического материализма. В "Святом семействе" Маркс

показывает связь между материализмом и социализмом и коммунизмом. "Не

требуется большого остроумия, чтобы усмотреть связь между учением

материализма о прирожденной склонности к добру, о равенстве

умственных способностей людей, о всемогуществе опыта, привычки,

воспитания, о влиянии внешних обстоятельств на человека, о высоком

значении индустрии, о нравственном праве на наслаждение и т. д. —

и коммунизмом и социализмом" (Маркс и Энгельс, Соч., т. III,

стр. 160). Связь эту прекрасно видел и Ч.

Оценка,

даваемая Ч. фейербаховской философии, во многом помогает выяснить

сущность собственных взглядов Ч. По Ч., превосходство Фейербаха над

предшествующими материалистами состоит в том, что в отличие от

предшественников вопрос об отношении мышления к бытию Фейербах ставит

не абстрактно, но применительно к человеку — как конкретный

вопрос, об отношении человеческого мышления к человеческому же

организму и его материальной основе. На деле, как указывал Маркс,

Фейербах до конкретного рассмотрения человека как общественного

существа не дошел и материализм его остался антропологическим,

абстрактным. Не дошел до этого и Чернышевский, видевший в

антропологизме Фейербаха высшую форму материализма.

Ч.

считал, что эта антропологическая постановка общефилософской проблемы

об отношении мышления к бытию создала для Фейербаха возможность

связать общефилософский вопрос с новейшими данными естествознания и

так. обр. впервые сделала философию строго научной. С принятием

"антропологического принципа в философии" перестает, по Ч.,

смущать нас двойственность природы человека, на которую опираются

учения идеалистов и дуалистов: "противоположность качеств"

— "духовных" и "материальных" —

оказывается ничуть не более непонятной, чем простое существование

каких угодно физических качеств в материальном теле. Отстранив всякую

мысль о дуализме человека, материалистическая философия видит в нем

то, что видят медицина, физиология, химия. По Ч., не существенно и

различие между органическим и неорганическим сочетанием элементов. В

этих исходных положениях учения Ч. о единстве материальной природы

прозрачно выступает механистический характер материализма Ч.:

устраняя всякие следы дуализма и супранатурализма, Ч. не замечает

диалектического характера самого процесса развития. По Ч., переходы

от неорганического мира к органическому, а внутри последнего переходы

от растительного мира — через животный — к человеку

представляются как переходы чисто количественные, не сопровождаемые

возникновением новых качественных структур. Ч. поясняет, что различие

это есть лишь различие между более простыми и более сложными

комбинациями, "как будто разница между 2 и 200, — разница

количественная, не больше" (там же). Выдвигая лишь

количественную основу процессов развития, Ч. уделил мало внимания

характеристике и объяснению качественной стороны развития: главное

острие его полемики и пропаганды направилось против витализма и

теорий, отрицавших единство материальной сущности жизни. Стоя в целом

на точке зрения трансформизма, введенного в науку еще теорией

Ламарка,

а также геологической теорией Лайеля,

Ч. холодно отнесся к появлению учения Дарвина

об изменяемости

видов путем естественного отбора. Основной причиной этой холодности к

Дарвину было глубокое убеждение Ч. в буржуазном апологетическом

характере дарвинизма. В учении Дарвина о борьбе за существование Ч.

видел не столько естественно-научную теорию, сколько публицистическую

доктрину, заимствованную от Мальтуса

и лишь

"приплетенную" к науке, на деле же "противоречащую

всем житейским и научным знаниям" и непосредственно направленную

на оправдание соц.-политич. строя бурж. об-ва (Полн. собр. соч., т.

X, ч. 2, стр. 16—46).

Чисто

количественные изменения образуют, по Ч., основу и для перехода от

животных к человеку: с одной стороны, анализ показывает, что животные

не лишены способности к прогрессу и к обучению, с другой —

физиология человеческого организма есть лишь часть физиологии

животных, а вся физиология в целом есть часть химии и относится к

последней примерно так, как "история отечественная" к

"истории всеобщей" ("Антропологический принцип в

философии"). Таким образом, антропология завершает собой все

развитие науки и философии, какое антропологический принцип имеет для

развязывания. С перенесением общефилософских вопросов из области

философских систем в область естествознания упраздняется сама собой

старая философия с ее специальными подразделами: логикой, эстетикой,

этикой..., общественной философией и философией истории (Полн. собр.

соч., т. X, ч. 2, стр. 195). Однако Ч. был далек от ликвидаторских по

отношению к философии тенденций современного ему буржуазного

позитивизма

и беспринципного эмпиризма.

Он осуждал позицию буржуазного логика-эмпирика Милля,

который "намеренно уклоняется" от постановки

принципиального философского вопроса об отношении мышления к бытию, а

также уклоняется "от высказывания всякого мнения о подобных

предметах, как будто считая их недоступными точному исследованию".

Но и специалисты-естествоиспытатели поступают не лучше, чем Милль,

когда, не зная философии, приступают к построению всеобъемлющих

научных синтезов. Воображая себя строителями универсальных теорий,

они на деле "остаются учениками и обыкновенно слабыми учениками

старинных мыслителей, создавших метафизические системы", давно

уже разрушенные "отчасти Шеллингом и окончательно Гегелем"

(Полн. собр. соч., т. X. стр. 195 и 196). В последние годы своей

жизни Чернышевский был свидетелем быстрого развития и распространения

среди естествоиспытателей идей неокантианства.

В небольшой статье — "Характер человеческого знания"

(1885) — Ч. с редкой силой критического дара сводит различные

оттенки неокантианства, обнаружившиеся в выступлениях Вихрева,

Дюбуа-Реймона и др., к агностицизму и бичует их идеализм и

несостоятельность.

В

борьбе против неокантианства Ч. отвергает кантовский агностицизм и

субъективизм, критикует кантовский разрыв между ощущением и

познанием, субъектом и объектом, критикует неумение вывести познание

из объективного источника. Ч. разоблачает непоследовательность тех,

кто утверждает непознаваемость внешнего мира. Он справедливо

указывает, что это учение должно вести к отрицанию реальности

человеческого тела, к солипсизму. Ч. называет это учение

иллюзионизмом.

"Для

Чернышевского, как и для всякого материалиста, — говорит Ленин,

— предметы, то есть... “вещи в себе”, действительно

существуют и вполне познаваемы для нас" (Ленин, Соч., т. XIII,

стр. 294), формы наших чувственных восприятий и законы мышления

отражают формы, закономерности объективно существующих вещей, т. е.

имеют объективное значение. Таким образом Ч. правильно разрешает

основной вопрос философии, вопрос об отношении бытия к мышлению. В

этих вопросах, — говорит Ленин, — "Чернышевский

стоит вполне на уровне Энгельса" (там же).

Ч.

стоит выше Фейербаха также в вопросе о роли практики в теории

познания и о партийности философии. Уже в обосновании Ч.

антропологического принципа философии постоянно обнаруживается

социльно-политическая целеустремленность его общефилософских

воззрений: в критике дарвинизма с его апологетикой борьбы за

существование, в критике теории рас, отрицающей равенство по природе

всех людей, независимо от их расовых и национальных различий. Ч.

самую антропологическую философию рассматривал лишь как теоретическую

базу социалистического учения, на точке зрения которого он стоял и

осуществление которого составляло непосредственную заветную цель всех

его теоретических исследований.

"Практика,

— говорит Ч., — этот непреложный пробный камень всякой

теории, должна быть руководительницею нашею и здесь" (Полн.

собр. соч., т. X, ч. 2, стр. 173). При этом практика выступает у Ч.

как критерий не только в вопросах собственно практических, но и в

вопросах, которые кажутся достоянием одной лишь теории: "Практика

— великая разоблачительница обманов и самообольщений не только

в практических делах, но также в делах чувства и мысли. Потому-то в

науке ныне принята она существенным критериумом всех спорных пунктов.

“Что подлежит спору в теории, начистоту решается практикой

действительной жизни”" (там же, стр. 174). Ч. указывает,

что в условиях России 50—60-х гг. академические занятия

философией, оторванные от общественной борьбы и общественной

действительности, не могут и не должны иметь места. Но Ч. не поднялся

до марксистского понимания практики. Если он и говорит о практике как

о критерии истины, то он все еще не понимает роли практики как

источника, основы познания. Так же не понимает Чернышевский и

исторического и производственного характера практики.

Как

политический деятель Ч. был глубоко партийным человеком: и в науке и

в философии он всегда вскрывал их партийность. Ч. показывал напр.,

что вся философия немецкого идеализма обнаруживает свою связь с

сословными интересами. Так, Кант принадлежал к той партии, которая

хотела водворить в Германии свободу революционным путем, но боялась

террора. Фихте пошел несколькими шагами дальше: он не боялся и

террористических средств. Шеллинг — представитель партии,

запуганной революцией, искавшей спокойствия в средневековых

учреждениях, желавшей восстановить феодальное государство,

разрушенное в Германии Наполеоном. Гегель — умеренный либерал,

чрезвычайно консервативный в своих выводах, но выдвигавший для борьбы

против крайней реакции революционные принципы, в то же время стремясь

использовать революционный дух лишь для ниспровержения слишком ветхой

старины и не допустить его развития за эти рамки. По мысли Ч., одна

из основных ошибок обычной трактовки истории философии состояла в

том, что в развитии философии видели лишь логическую

последовательность философских систем источники которых в

общественной жизни оставались невыясненными. Ч. показал, что в

философских и естественных науках отражается борьба классов и партий.

Ч.

из своей философии делал определенные политические выводы. Опираясь в

них и на материализм и на гегелевскую диалектику, он утверждал, что

"разумные" начала социально-политической жизни должны быть,

несмотря на существующие препятствия, осуществлены в

действительности. В двойственной и двусмысленной формуле Гегеля —

"все действительное разумно", "все разумное

действительно" — Ч. отбрасывал первое положение и принимал

второе в том революционном его смысле, который заставлял Герцена

видеть в этой формуле "алгебру революции".

Но

отсюда нельзя сделать вывод, что Ч. понимал партийность философии в

марксистско-ленинском смысле: и здесь сказывается созерцательный

характер его материализма. Он хорошо понимал, что наука и философия

отражают борьбу партий. Но в несравненно меньшей степени он понимал

действенное значение ее. Правда, Ч. неоднократно говорил о

практическом применении теории в революционной борьбе. Но понимал он

под этим преимущественно просветительские задачи, а не действительное

использование теории в качестве оружия классовой борьбы.

Крупную

роль в философии Ч. играет его учение об этике. Продолжая традицию

этики механистического материализма — Гоббса, Спинозы и

Гельвеция, — Ч. пытался объяснить все многообразие человеческих

действий, а также вывести нормы, которыми эти действия должны

определяться, из естественного эгоизма, укорененного в самой природе

человека; по Ч., внимательное исследование побуждений, руководимых

людьми, показывает, что все поступки людей — хорошие и дурные,

благородные и низкие, геройские и малодушные — происходят из

одного источника — из эгоистического расчета, повелевающего

отказываться от меньшей выгоды или меньшего удовольствия ради большой

выгоды или большего удовольствия. В основе нравственных оценок

человеческих действий может лежать только отнесение этих действий к

предполагаемой от них пользе для субъекта этической оценки. Но так

как человек общественное существо, то индивидуальный интерес должен

смыкаться с общественным. В то время как индивид называет добрыми

поступками дела других людей, которые полезны для него, в

общественном мнении добром признается то, что полезно для всего

общества или для большинства его членов. Теория естественного эгоизма

играла в свое время революционную роль, разрушая идеалистическое

понятие абсолютной и непреложной морали и тем более богословское

понятие морали, основанное на религии. Эта теория развивалась

буржуазией в период ее борьбы с феодализмом в 17 и 18 вв., высшего

развития достигла у французских материалистов 18 века, особенно у

Гельвеция.

Эти этические взгляды материалистов, натуралистические по существу

своему, непосредственно определялись их материализмом. Но буржуазия

могла признать теорию естественного эгоизма лишь в ту пору, когда она

была революционной, ибо как раз эти положения и обосновывали

социалистические тенденции материализма, о которых писал Маркс: "Если

человек черпает все свои знания, ощущения и проч. из чувственного

мира и опыта, получаемого от этого мира, то надо, стало быть, так

устроить окружающий мир, чтобы человек познавал в нем

истинно-человеческое, чтобы он привыкал в нем воспитывать в себе

человеческие свойства. Если правильно понятый интерес составляет

принцип всякой морали, то надо, стало быть, стремиться к тому, чтобы

частный интерес отдельного человека совпадал с общечеловеческими

интересами"... надо "уничтожить антисоциальные источники

преступления и предоставить каждому необходимый общественный простор

для его существенных жизненных проявлений" (Маркс и Энгельс,

Соч., т. III, стр. 160). Поэтому буржуазия, став господствующим

классом, отбросила и материализм и вместе с ним теорию естественного

эгоизма в прежнем ее содержании, заменив ее пошлым и вульгарным

утилитаризмом.

Эта идея переходит к идеологам мелкобуржуазного социализма —

социалистам-утопистам, одним из последних (по времени) представителей

которых и был Ч. Маркс на место личного и абстрактно общественного

интереса французских материалистов и социалистов-утопистов поставил

классовый интерес и дал исчерпывающее историко-материалистическое

истолкование морали. Ч. до этого не смог подняться.

В.

Асмус,

Я. Голенченко.

III.

Ч. —

экономист.

Ч.

был глубоким знатоком экономической теории и ее развития. Он не

только знал глав нейших ее представителей на Западе и в России и не

только был знаком с основными течениями социалистической мысли, но

сумел критически оценить и тех и других и сделал несомненные шаги

вперед в направлении к научному социализму. Однако несмотря на это Ч.

остался в основном на позициях утопического социализма.

"Он

был замечательно глубоким критиком капитализма несмотря на свой

утопический социализм", — пишет о нем Ленин (Соч., т.

XVII, стр. 342). Экономические взгляды Ч. складывались на путях

изучения и преодоления им буржуазной политической экономии и

философии и критического освоения социалистических идей. В этом

смысле его путь был тем же путем, по которому шел и Маркс. Но в то

время как Маркс поднял социалистическую критику капиталистического

общества на ступень научного социализма, оперирующего в анализе

общественных явлений методом диалектического материализма, и создал

политическую экономию пролетариата, Ч. остался

просветителем-фейербахианцем, не сумевшим расквитаться с

идеалистическим пониманием общественного развития, утопическим

социалистом, "мечтающим... о переходе к социализму через старую

полуфеодальную крестьянскую общину" (Ленин, Соч., т. XV, стр.

144).

Утопический

характер воззрений Ч. выявился уже на его отношении к русской общине.

Ч. рассчитывал на возможность некапиталистического пути развития на

основе сохранения, укрепления и развития общинной формы

землевладения. Правда, Ч. отнюдь не идеализировал той конкретной

крепостной общины, которая была налицо в его время; еще менее можно

его упрекать в идеализации общины прежнего времени. Ч. был несомненно

далек от славянофильской идеализации общины. "Нечего нам считать

общинное владение особенною прирожденною чертою нашей национальности,

а надобно смотреть на него как на общечеловеческую принадлежность

известного периода в жизни каждого народа. Сохранением этого остатка

первобытной древности гордиться нам тоже нечего, как вообще никому не

следует гордиться какою бы то ни было стариною, потому что сохранение

старины свидетельствует только о медленности и вялости исторического

развития" ("Критика философских предубеждений против

общинного владения", Полн. собр. соч., т. IV, стр. 308).

Но

все же Ч. думал, что раскрепощенная, освобожденная от пережитков

"азиатства", т. е. от административно-фискального гнета,

предоставленная своему собственному развитию община может послужить

ступенью к социализму и охранить от "язвы пролетариатства".

Ч. в ряде статей обосновывает возможность непосредственного, перехода

от существующей общины к социалистическим формам производства.

Правда, осуществление социалистического общества Ч. предполагал не

ранее, чем через 100—150 лет, но сохранение общинного

землевладения понималось им как условие, обеспечивающее более

безболезненный переход к общественному производству, основанному на

коллективном владении и труде. Община рисовалась ему учреждением,

поддерживающим и воспитывающим в народе дух ассоциации, необходимый

для организаторов социалистического общества.

"Экономическая

история движется к развитию принципа товарищества" (Полн. собр.

соч., т. VII, стр. 539). Развитие социалистического движения на

Западе идет в направлении к коллективистическим формам производства,

но там социализм рассматривается как утопия; психология частной

собственности создает там огромное препятствие для усвоения

социалистических идей.

Но

"то, что представляется утопией в одной стране, существует в

другой, как факт". Ч. настаивал на том, что так как "мы

видим печальные последствия разрушения общины на Западе, то мы должны

сохранить общину в России". Ч. оспаривал тот взгляд ученых, по

которому общинное землевладение свойственно только варварскому дикому

состоянию народа. Он аргументировал учением Гегеля о триаде, по

которой третья конечная фаза в развитии всякого данного явления по

своей форме похожа на первую. Ч. аргументировал необходимость

общинного владения землей его большей рациональностью, соответствием

требованиям экономической теории. "Общинное владение

представляется нужным не только для благосостояния земледельческого

класса, но и для успехов самого земледелия: оно оказывается

единственным разумным и полным средством соединить выгоду земледельца

с улучшением земли и методы производства с добросовестным исполнением

работы" (Полн. собр. соч., т. IV, стр. 322). Свойственный

утопическому социализму рационализм выявляется в этом рассуждении в

полной мере.

Однако

Ч. сугубо подчеркивал условность своей защиты общинного

землевладения. Общинное землевладение "получает смысл только

тогда, когда уже даны другие низшие гарантии благосостояния, нужные

для доставления его действию простора. Такими гарантиями должны

считаться два условия. Во-первых, принадлежность ренты тем самым

лицам, которые участвуют в общинном владении. Но этого еще мало.

Надобно также заметить, что рента только тогда серьезно заслуживает

своего имени, когда лицо, ее получающее, не обременено кредитными

обязательствами, вытекающими из. самого ее получения" (Полн.

собр. соч., т. IV, стр. 306).

Ч.

не подчеркивал вначале этого условного характера своей защиты общины.

Это давало возможность смешивать его с реакционерами, защищавшими

крепостную общину, и это заставило его говорить в статье "О

философских предубеждениях" о стыде и раскаянии в этой своей

безусловной защите ее.

Необходимо

тут же подчеркнуть, что Ч., защищая принцип общинного землевладения,

отнюдь не исключал и даже, наоборот, подчеркивал возможность

сочетания его с развитием производительных сил, с развитием техники.

Ч. ставил развитие сельского хозяйства в России

в

связь с развитием промышленности, торговли и ж.-д. транспорта в

России, с проникновением в него машин. Он говорил о предстоящей

перспективе механизации с. х-ва, о преимуществах крупного сельского

производства. Его с.-х. коллективы будущего — крупные

производственные единицы, вновь объединяющие в своей среде

промышленность с земледелием. Община, врастая в будущее, наполняется

новым, социалистическим содержанием. Ч. не понимал т. о. неизбежности

разложения общины при развитии капиталистических производственных

отношений.

В

этой защите общины нельзя не видеть отражения отсталости окружавшей

Ч. экономической действительности, не раскрывшей на тех первичных

ступенях развития капитализма противоречий, характеризующих 60-е гг.

Констатируя

развитие капитализма в России, Ч. признавал его прогрессивность по

сравнению с предыдущими формациями. Он видел в этом пути развития

несомненное продвижение вперед и в области просвещения и науки и в

области законности и правосудия, но наряду с этим он видел также

неизбежность возникновения новых устремлений, "новых идей о

союзном пользовании и производстве между людьми", т. е.

социализма. Ч. прямо говорит: "То, чтобы все наши земледельцы

имели поземельную собственность, — вот основное наше желание;

предпочтение общинного владения безграничному расширению частной

поземельной собственности основывается для нас относительно

настоящего и ближайшего будущего преимущественно на том, что общинное

владение представляется нам единственным средством сохранить каждого

поселянина-хозяина в звании поземельного собственника. Через тридцать

или двадцать пять лет общинное владение будет доставлять нашим

поселянам другую, еще более важную выгоду, открывая им чрезвычайно

легкую возможность к составлению земледельческих товариществ для

обработки земли" ("Ответ на замечание г. провинциала",

Полн. собр. соч., том IV, стр. 95).

В

этом развитии земледельческих товариществ, а также промышленных

ассоциаций видел Ч. главный путь экономического развития в

направлении к социализму. Он готов видеть и в самом развитии

капитализма элементы, содействующие этому движению к социализму:

"Число пролетариев все увеличивается и, главное, возрастает их

сознание о своих силах и проясняется их понятие о своих потребностях"

(Полн. собр. соч., т. III, стр. 455, ст. "О поземельной

собственности"). Ч. хорошо понимал разницу между пролетарием и

просто бедняком: "Бедняк просто — человек, у которого

средства к жизни скудные, а пролетарий — человек, не имеющий

собственности", но все же в качестве носителя социалистических

идей Ч. растворяет его в общем понятии простолюдина —

демократизм и социализм у него существуют еще в слитном состоянии,

отражая неразвитость классовых и политических группировок той эпохи

(60-х годов). Последовательный демократический переворот рисовался

ему непосредственно связанным с социалистическим содержанием.

Дальнейшее

развитие экономики России Ч. усматривал т. о. не на путях раскрытия

внутренних противоречий капиталистического способа производства и

классовой борьбы пролетариата с капиталом, а путем накопления внешних

по отношению к капитализму, чуждых ему и отрицающих его общинных,

коллективистических навыков, путем сохранения и развития общинных

форм земледелия и труда в деревне и организации производительных

ассоциаций в городах. Очевидное преимущество коллективных форм труда

должно мобилизовать массы для революционной борьбы за

социалистическое переустройство общества, для борьбы за "свержение

всех старых властей". Экономическая система Ч. проникнута боевым

классовым духом и направлена своим острием против буржуазных

апологетических систем. Ч. дает чрезвычайно яркие критические

характеристики различных буржуазных школ, вскрывая их классовую

подоплеку. Он связывает экономическую систему меркантилистов с общей

системой феодализма, с господством класса крупных

землевладельцев-феодалов.

При

анализе учений физиократической школы он тонко подмечает в них

влияние нарождающихся капиталистических форм производства, несущих

"торжество среднего сословия в земледелии и торговле".

Наибольшее

влияние на формирование экономических воззрений Ч. несомненно имела

классическая школа политической экономии. Но Ч. была совершенно ясна

классовая обусловленность воззрений этой школы. Он прямо заявлял:

"Эта теория выражает взгляд и интересы капиталистов, ведущих

промышленные и торговые дела и отчасти уже сделавшихся владельцами

недвижимой собственности. Ч. вскрывает неисторичность и буржуазную

ограниченность кругозора А. Смита и его последователей, "не

умевших представить себе систему быта, которая была бы выше

трехчленного деления продукта между тремя различными сословиями"

(Полн. собр. соч., т. VII, стр. 492). Ч. отмечает внутреннюю

противоречивость системы Смита — Рикардо, "соответствующей

экономическому положению среднего сословия" и в то же время

пропагандирующей учение о том, что "всякая ценность создается

трудом и что самый капитал есть произведение труда"... Если так,

— говорит Ч., — то труд должен быть единственным

владельцем производительных ценностей. Однако классическая школа

этого вывода не делала, и Ч. понимал, почему классическая школа этого

вывода не делала и почему она не замечала своих противоречий.

"Адаму

Смиту тем легче было не предвидеть логических последствий найденного

им принципа, что в те времена у сословия, которому принадлежит труд,

не было ни в Англии, ни во Франции, никаких стремлений к

самостоятельному историческому действованию и оно было в тесном союзе

с средним сословием, с владельцами оборотного капитала,

пользовавшимися помощью простолюдинов для своей борьбы с высшим

сословием" ("Капитал и труд", Полн. собр. соч., т. VI,

стр. 28—29). Ч. подчеркивал т. о., что во времена классической

школы противоречия классовых интересов между капиталом и трудом, их

антагонистичность, непримиримость и неизбежность самой классовой

борьбы между ними еще не были выявлены с достаточной четкостью.