Большая биографическая энциклопедия - чуйко владимир иванович

Чуйко В. И.

[(1857—1941). Автобиография написана в январе 1926 г. в Иркутске.] — Родился я 9 апреля 1857 г. в губ. городе Житомире Волынской губ., в семье незначительного чиновника. Дед мой по отцу был родом из местечка Золотоноши Полтавской губ., дожил до глубокой старости и не умел говорить по-русски, хотя и был русским чиновником. В качестве русского чиновника он и отец фамилию свою писали с "в" на конце, так писался и я вплоть до выхода на поселение, когда Забайкальское областное правление и Кенонское волостное правление, куда я был приписан по отбытии каторги, при выдаче мне паспорта стали писать мою фамилию без "в" на конце, чему я не прекословил. Считаю необходимым сделать эту оговорку.

Мать моя, Розалия Викентьевна Саноцкая, была украинка-полька. Как во всех семьях юго-западного края того времени, в нашей семье сперва господствовал разговорный польский язык. Я помню, как отец и мать, проснувшись утром и лежа еще в постелях, благочестиво распевали утренние гимны на польском языке. На праздники Рождества и Пасхи к нам собирались бабушки, тетушки и знакомые; попив, поев, чинно усаживались и принимались распевать хором приличные случаю священные гимны, и тоже на польском языке. Как благовоспитанный мальчик я должен был подходить к ручкам всех присутствующих дам. Занятый службой, отец мало обращал на нас внимания. Все заботы о нас лежали на матери, которая нежно любила нас, заботилась о нас и, не получившая сама особого воспитания, все хлопотала о том, чтобы нас подготовить для дальнейшего образования, когда мы подросли. Не помню, чтобы она когда-нибудь меня наказывала, может быть и потому, что в детстве я был хилым, болезненным. Она же научила меня читать и писать.

Начал я себя помнить очень рано. Первые смутные и отрывочные воспоминания относятся к тому времени, когда мне было не более 4-х лет. Совершенно ясно помню некоторые эпизоды из времени польского восстания. В одном с нами дворе жила семья богатого польского помещика, у которого были дети — однолетки мне. Меня поразило, почему бабушка их стала ходить вдруг в черных траурных платьях ("жалоба"). Обратил я внимание на печальные лица и какие-то таинственные разговоры у отца с матерью. Раз старушка из костела не вернулась, и жена помещика прибежала к отцу в слезах. Отец ушел хлопотать и вернул старуху, арестованную было за пение в костеле польских патриотических песен. Потом вижу себя уже на другой квартире, в доме бабушки по матери. Со двора нашего дома хорошо была видна дорога из уезда в город, довольно круто спускавшаяся к мосту через реку Каменку. И вот по этой дороге начали появляться вскачь крестьянские телеги, а на телегах лежали связанные повстанцы, некоторые раненые. Их везли в тюрьму. При виде этих телег бабушка и тетка плакали, говоря, что одних казнят, а других повезут в Сибирь. Я жалел связанных, а может быть, и плакал.

У нас постоянно была наемная прислуга. В особенности подолгу живала одна уже пожилая хохлушка, прекрасная работница, по временам запивавшая. Напившись, она грубила матери и рассчитывалась. Но как-то так случалось, что новая прислуга оказывалась негодной, и на кухне вновь появлялась Марья. Эта Марья знала массу сказок и песен, была большой моей приятельницей, и в часы ее досуга я не давал ей покою, пока она не начнет рассказывать сказок или петь песни.

Гостила иногда у матери по несколько дней ее приятельница Курцевич. Это была еще не старая, веселая, с большим чисто хохлацким юмором женщина. Она тоже знала массу сказок, песен, легенд и рассказывала мастерски. Появление в нашей квартире "Курчевички" было для меня большим праздником, и я с нетерпением ждал вечера, когда обыкновенно начинались рассказы, под которые я часто и засыпал. Так протекало мое детство.

Не помню, как я учился читать и писать. Должно быть, наука эта (бра, вра, гра, жра) далась мне не особенно трудно. Первой книгой для чтения, с которой я постоянно носился, была священная история Базарова с картинками. В детстве я был очень религиозен, ел с Марьей все посты постную пищу и мечтал, когда вырасту, быть монахом. Как это ни странно, я не помню, чтобы у меня были книги-сказки; может быть, они были чересчур дороги для моих родных. Впрочем, книги вообще появлялись у нас в доме довольно редко.

Уже с польского восстания польский язык стал отходить на задний план, а когда пришло время учиться, мать стала требовать, чтобы я говорил по-русски.

Семья отца увеличилась, получаемого содержания стало не хватать, и мать придумала взять нахлебников-учеников. Было получено разрешение от гимназического начальства, была нанята квартира побольше, и отведенные для нахлебников комнаты скоро наполнились учениками.С учениками в доме появились и книги из гимназической библиотеки. Так как ученики были не ниже 3 класса, то появившиеся книги были Пушкин, Гоголь, Тургенев, Григорович. Помаленьку я пристрастился к чтению. Помню, что первой прочтенной мной книгой были повести Тургенева. Купер, Майн Рид появились тогда, когда я сам стал гимназистом. Поступил я в гимназию поздно, на двенадцатом году.

Между тем мать моя начала все похварывать, окончательно слегла вскоре после моего поступления в гимназию и не встала. С ее смертью все пошло вверх дном. Нахлебники были брошены, хозяйство оказалось на руках наемной прислуги. Ранее только изредка, по случаю выпивавший, отец стал сильно пить. Так прошло два-три года, пока наконец отцу предложено было выйти в отставку. Пенсия выслужена не была. Пришлось совсем плохо. Был я тогда в 4 классе. Раз вечером отец вернулся, сильно выпивши, и я стал упрекать его, что он губит себя и нас. Отец бросился меня бить, а я в одном мундире, в рваных сапогах убежал к деду. Была зима, было холодно. У деда я прожил несколько месяцев, причем за неимением сапог просидел месяца полтора дома, много пропустил и остался на второй год. На каникулы я нашел уроки — готовить в приготовительный класс мальчиков, а осенью мне предложили урок за квартиру и полное содержание. С тех пор я и стал жить собственным трудом.

Свои гимназические годы я не могу помянуть добром. Это был расцвет толстовского классицизма. Учителя были обезличены, находились в полном подчинении у директора и за немногими исключениями были чиновники в футлярах. Исключением были учитель словесности Шавров и учитель истории Белогрудов. Шавров не ограничивался одной программой, настаивал на знакомстве учеников с русскими и иностранными писателями, говорил о значении Белинского и Добролюбова. Еженедельно под его руководством ученики старших классов разыгрывали "Ревизора" и "Женитьбу" Гоголя, "Горе от ума" Грибоедова и бытовые пьесы Островского, и из некоторых учеников, как, например, из Владислава Избицкого, осужденного потом в Киеве на каторгу и погибшего в сибирской тайге, вышли недурные исполнители. Влияние Шаврова, по-моему, было очень велико. Белогрудов тоже требовал не ограничиваться Иловайским и Белярминовым.

Вся гимназическая система как раз достигала противоположных результатов. Как на пример укажу на развитие в учениках совершенно индиферентного отношения к религии. Достигалось это простым способом — обязательным посещением гимназической церкви, с постоянным слежением за поведением учеников в церкви, причем поп подглядывал из алтаря и завел наушников.

Если не ошибаюсь, в 1874 г. в Житомир были высланы под надзор полиции Урсин и Виленц. Последний был местный уроженец и имел брата в старшем классе гимназии. Они свели знакомство с учениками старших классов, и с их-то легкой руки "крамола" свила прочное гнездо в Житомирской гимназии. Среди гимназистов старших классов пошли гулять недозволенные для чтения книги, в первую голову сочинения Писарева. Появилась и нелегальная литература, только в небольшом количестве. Но все-таки организованного кружка не было.

Урсин и Виленц как таинственно появились, так и скрылись. О появлении их я узнал после. И к нам, ученикам 4 и 5 классов, стали перепадать недозволенные книги: романы Шпильгагена, "Эмма" Швейцера, "Что делать", Флеровский и Писарев. Статьи Писарева, можно сказать, перевернули в наших головах все вверх дном и из самых благонамереннейших учеников делали, прежде всего, протестантов против гимназического режима. Появилась нелегальщина, прежде всего в виде сказок. Первой нелегальной книжкой для меня была "Сказка о 4-х братьях". Мне она не понравилась: мне показалось неправдоподобным, чтобы все 4 брата, отправившись в разные стороны, встретили только одну неправду. Мы, конечно, обменивались мнениями по поводу прочитанного, увидели свое полное невежество и решили, не помню уж по чьей инициативе, образовать кружок самообразования. Составился небольшой кружок, собиравшийся на квартире будущего знаменитого профессора В. В. Подвысоцкого. Обменивались мыслями по поводу прочитанного, писали рефераты. Помню, решили познакомиться с политической экономией и начали знакомиться с ней по Миллю. Одновременно с этим постановили завести библиотечку из недозволенных для гимназистов книг, обложили себя небольшими взносами и стали покупать книги.

Подошли переходные экзамены, и кружок наш приостановил свою деятельность, а летом 1876 г. из этого кружка выделился уже чисто революционный кружок, сформировавшийся к августу месяцу. В него, кроме меня, вошли Аполлон Немоловский, Федор Компанец, Меер Абрамович, Антон Пашинский, Иван Дьяков, Стефания Шимановская и еще два-три человека, принимавшие в делах нащего кружка менее деятельное участие. Кроме меня и Дьякова, гимназистов, остальные уже вышли из гимназии по разным причинам. Я поселился на отдельной квартире, на краю города, чтобы иметь удобное место для собраний. Библиотечка осталась в наших руках. Немоловский, а затем Пашинский ежедневно часа по три работали в кузницах, чтобы приучиться к физической работе и попутно завести сношения с рабочими. Мы завели определенные сношения с Питером, а потом с Киевом, через бывших товарищей по гимназии.

В это время к нам из Киева приезжал Григорий Гольденберг для установления связи с киевским кружком. Нам он не понравился, и мы не посвятили его в курс всех наших дел. Прожил он у меня дня три и уехал обратно. Сношения с Киевом мы вели через брата Немоловского, Филиппа, а с Питером через Осипа Вайнштейна. Я переменил квартиру и поселился у кузнеца вместе с Немоловским — это было выгодно для Немоловского, который мог работать в кузнице, не обращая особого внимания посторонних. У меня остановился еще и прожил несколько месяцев сельский учитель Петр Галушкин. Под влиянием, главным образом, чтения газеты и журнала "Вперед" кружок наш пришел к мысли, что мы, собственно говоря, должны попытаться перейти к практической деятельности среди народа для пропаганды социалистических идей и подготовки народа к восстанию. Был выработан план купить или арендовать несколько десятин земли, стать землеробами, вести, конечно, примерную жизнь, работать как следует и, приобретя некоторое доверие у крестьян, заняться пропагандой.