Большая биографическая энциклопедия - добролюбов николай александрович

(род. 17 января 1836, ум. 17 ноября 1861) — один из замечательнейших критиков русской литературы и один из характерных представителей общественного возбуждения в эпоху "великих реформ". Он был сыном священника в Нижнем Новгороде. Отец, человек старого склада, деятельный, всегда занятый служебными делами, был хотя заботливым, но суровым отцом большого семейства; сын с мягкой, нежной, восприимчивой душой любил его, но боялся; зато полный отзыв на свою привязанность он встретил в своей матери, разумной и доброй женщине, к которой он питал настоящее обожание и от которой несомненно унаследовал мягкие, любящие стороны своего нравственного характера.

Ученье началось дома, прежде всего под руководством матери; потом брали для него учителями семинаристов из старших классов. Он обнаруживал блестящие способности; двенадцати лет он поступил в старший класс духовного училища, откуда скоро перешел в семинарию; он удивлял и товарищей и учителей быстрыми успехами и большими знаниями.

Он с детства много читал и прежде всего узнал довольно большую библиотеку отца, где кроме церковно нравствен ных книг были и книги научного содержания — напр., он нашел здесь книгу Монтескье: "Дух законов", Фонтенеля: "О множестве миров", "Опыт о человеке" Попа, Всеобщую историю аббата Милота, Энциклопедический Словарь Плюшара; он доставал книги у знакомых и рано освоился с классическими произведениями русской литературы. Рано явилось у него и стремление к литературному труду. В двенадцать лет он писал уже стихи, переводил Горация; шестнадцати лет он послал в "Сын Отечества" Фурмана свои стихотворения, подписав их псевдонимом "Владимир Ленский".

Близилось окончание курса в семинарии, и Добролюбов мечтал об университете. Но мечта была трудно достижима. Суровый отец не согласился бы на это; по обычаю, он хотел, чтобы сын шел по той же дороге, и разрешил ему отправиться в Петербург для поступления в духовную академию. Но в Петербурге Добролюбов окончательно решил не идти в академию и начал держать вступительный экзамен в педагогический институт. Он кончил экзамены с большим успехом, но принят был только условно, потому что ему недоставало знания новых языков. В институт питомцы принимались вообще на казенный счет, так что с этой стороны дело было обеспечено; но Добролюбов все-таки опасался, что отец будет против его поступления в институт вместо академии, или против выхода его из духовного звания; отец опасался неудовольствия архиерея. К счастью, местный архиерей взглянул на дело благосклонно и был доволен, что воспитанник семинарии выдержал с таким успехом экзамен в высшее учебное заведение. Таким образом дело уладилось, и в первое время Добролюбов был, кажется, доволен институтом: перед ним являлось серьезное содержание науки; в кругу товарищей встретились люди с теми же интересами; любовь к чтению могла быть удовлетворена в полной мере.

К этому времени характер его принимал свои определенные черты. Он складывался прежде всего еще в домашней обстановке. При суровости отца, мальчик и юноша прильнул к матери, к которой был страстно привязан. "Во всю мою жизнь, — писал Добролюбов к одному из близких, — сколько я себя помню, я жил, учился, работал, мечтал всегда с думой о счастьи матери! Всегда она была на первом плане…" В дневнике своем он говорил: "От нее получил я свои лучшие качества, с ней сроднился я с первых лет своего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что я ни делал". Первые впечатления жизни, первые сильные чувства нередко оставляют на всю жизнь свое действие и образуют задатки характера. Так было, вероятно, и здесь: нравственная природа матери, идеализированная страстной привязанностью, внушила Добролюбову зародыши той нравственной серьезности, которая сказалась в нем с самых ранних отроческих лет, когда он производил прежде всего над самим собой строгое нравственное наблюдение, когда он проникался стремлением к правде, негодованием против несправедливости, желанием приносить пользу ближним. Отроческое настроение должно было встретиться с испытаниями, но сохранилось навсегда; "лучшие качества" развились — в его литературную деятельность. Его страшно поразила смерть матери (в марте 1854), а вскоре и отца (в августе 1854); тяжелое нравственное потрясение едва ли не было первым источником той черты желчного раздражения, которая потом проявлялась в его деятельности. По смерти отца для него наступили трудные заботы о многочисленном осиротелом семействе, когда он сам еще далеко не кончил курса в институте.

В институте, в небольшом кружке товарищей, он скоро приобрел влияние, как человек серьезных убеждений, строгий к самому себе, но и к другим. Вследствие этого последнего не все его любили, но все уважали. В новом кругу, куда приходили отголоски петербургской жизни, им все сильнее овладевают интересы общественные. Еще раньше стал он присматриваться к жизни и людям, и противоречие действительности с идеалами оставляло в душе его горечь и недоверчивость. В его бумагах сохранился дневник, который он стал вести с 15-летнего возраста и который дает указания об его внутренней жизни и, в соединении с позднейшими его письмами и сочинениями, раскрывает в высокой степени интересную и поучительную психологию его нравственного характера и развития его взглядов общественных и литературно-критических. Он начал записывать разные факты своей отроческой жизни и в дневнике идет настоящая исповедь перед самим собой: он вспоминает свои слова и поступки, раскрывает свои мысли и побуждения и, когда, в минуты анализа, находит их неправильными, строго осуждает себя с точки зрения нравственности, чисто аскетической. Это наблюдение за самим собой не оставило его и впоследствии и образовало строгую нравственную требовательность, которая стала первой основой и в его взглядах общественно-литературных.

Еще бывши в институте, Добролюбов познакомился с Н. Г. Черньшевским через одного из товарищей, который бывал у Ч. в качестве его прежнего ученика в Саратовской гимназии. Его уже влекло к литературе и он, кажется, приносил Чернышевскому свои опыты; тот советовал ему не спешить и прежде всего кончить свои дела в институте; но в 1856 году в "Современнике" явилась первая статья Добролюбова о "Собеседнике любителей российского слова", известном журнале имп. Екатерины II. Статья обратила на себя внимание в литературных кругах и уже показала отчасти особенные черты писателя: большую начитанность, внимательный критический взгляд и — также недовольство известными литературными понятиями и критикой того времени, — и это недовольство высказывалось с метким, насмешливым остроумием. В объяснение должно сказать, что в то время, по смерти Белинского, наша критика, получившая в последние годы его сильный общественный оттенок, после него не имела первое время представителя, который успел бы овладеть вниманием общества. Между тем, тогдашняя критика (Анненков, Дружинин, Дудышкин, несколько мистический Ап. Григорьев) или как будто забывала об этой стороне дела, — отчасти под давлением трудных цензурных условий, — или же, в новом кругу исследователей, обращалась в те годы к детальной фактической разработке старой литературы; этой разработки действительно недоставало и она была необходима, — но при этом бывало, что исследователи впадали в мелочную специальность и теряли из виду основные вопросы литературной истории. Добролюбов в статье о "Собеседнике" применил ту же манеру изложения, какая употреблялась в тогдашних "библиографических" изысканиях — со множеством цитат, само обилие которых бросалось в глаза как излишество, — но вместе с тем он делал широкие заключения о характере самого века, его действующих лиц, о положении общества и нравах, заключения, которых не делалось прежде и которые далеко не сходились с шаблонными представлениями о ХVIII веке. Старые книжники, между прочим, гордившиеся своими детальными изысканиями, почувствовали укол; против Добролюбова вооружился главный тогдашний книжник, А. Д. Галахов, в тоне опытного ментора, на что Добролюбов ответил новыми аргументами, деловыми, но вместе насмешливыми. Это был первый разрыв со старой школой. Основа историко-литературных взглядов Добролюбова была в том, что из бесед с Чернышевским и из "Очерков Гоголевского периода русской литературы" он извлек высокое представление об общественном смысле критики Белинского, традиции которого легкомысленно забывались даже так называемыми его друзьями и последователями. В собственном складе его натуры лежало стремление той же силы и того же направления: литература не есть одно художественное развлечение, и ее история — не безразличный архив, а отголосок живого быта, с его старинными правами и стремлениями лучших людей века; литература есть глубокое поучение — в исследовании ее истории мы должны искать не анекдотических мелочей, а разумения прошедших ступеней нашей собственной жизни, как в настоящем ее жизненный смысл заключается в служении нравственному идеалу и справедливости. Тон глубокого убеждения, логическая выдержка мысли, при случае тонкая ирония и насмешка — с самого начала стали отличительной особенностью его стиля, и с одной стороны раздражали противников, с другой привлекали ему почитателей, особенно в молодом поколении. Другая статья его вскоре за тем произвела большое впечатление — по поводу "Отчета" педагогического института, его школы. Первое благоприятное впечатление этой школы, о котором выше упомянуто, впоследствии не удержалось: с годами стали все более выступать нередкие в то время черты закрытых заведений — сухой канцелярский формализм, мало отвечавший воспитательным задачам учреждения, и накопившееся раздражение Добролюбова вылилось в статье об "Отчете", который, как бывало обыкновенно, разукрашал показную сторону, что "все обстоит благополучно", не замечая, что слабые стороны панегирика сами, однако, бросаются в глаза. Статья написана была с большим мастерством скрытой иронии, и производила тем более сильное впечатление. Первая статья явилась под псевдонимом, другая в литературной хронике была совсем не подписана, но имя автора быстро приобрело известность. В 1857 году, по окончании курса, Добролюбову предстояло отслужить несколько лет в должности учителя за казенное содержание в институте, — всего скорее попасть в провинцию; но благодаря хлопотам аристократического семейства, где он давал уроки, ему удалось остаться в Петербурге, зачислившись номинально в одном учебном заведении. Он отдался сполна литературной деятельности, и эта деятельность, продолжавшаяся едва четыре года, осталась замечательным эпизодом в истории русской критики и вместе характерным эпизодом истории русского общества в разгаре "великих реформ". В сочинениях Добролюбова остался в высокой степени интересный памятник настроения молодых поколений, созревавших в самую эпоху реформ и страстно ожидавших обновления русской общественной и народной жизни. Его критика стала опять общественно-публицистической, как во времена Белинского, но с другим, более реальным оттенком: хотя Добролюбов редко касался прямых общественных вопросов "внутренней политики", они были всегда в его памяти, — но главные труды его были посвящены критике литературной, в особенности определению главнейших писателей того времени. Так, он с сочувствием встретил только что перед тем выступившего на поприще Салтыкова-Щедрина (статья о "Губернских очерках", 1857); с великим интересом и с оригинальной точки зрения он изучал Гончарова ("Что такое Обломовщина", 1859); целый ряд замечательных статей он посвятил Островскому ("Темное царство", две статьи, 1859; "Луч света в темном царстве", 1860); наконец он говорил о Тургеневе ("Когда же придет настоящий день?" по поводу повести "Накануне", 1860), о Достоевском ("Забитые люди", 1861). Рядом с этим он останавливался на общих вопросах русской исторической жизни и литературы, как, напр., на истории Петра Великого (по поводу книги Устрялова), на "русской цивилизации" (по поводу "Essai sur la civilisation russe" Жеребцова); после статьи о "Собеседнике" он еще возвратился к ХVIII веку в обширной статье: "Русская сатира в век Екатерины" (по поводу книги Афанасьева о сатирических журналах конца ХVIII столетия, 1859), а в другом трактате он остановился на вопросе "о степени участия народности в развитии русской литературы" (по поводу книжки Милюкова об истории русской поэзии, 1858); книги С. Т. Аксакова дали ему повод к изображению старых русских нравов и т. д. Наконец, он обращался прямо к живым общественным вопросам, как вопросы школы и воспитания, народной трезвости, положения сельского духовенства, приготовленности общества к гласному судопроизводству (шли первые обсуждения судебной реформы) и т. д. С 1858 г. Добролюбов, не довольствуясь множеством своих журнальных работ, завел в "Современнике" особый шуточный отдел под названием "Свистка", где в прозе и особенно в стихах он давал волю своему неистощимому остроумию и где поводом к нему были крупные и мелкие факты тогдашней литературы и общественной жизни... Но эта необычайно оживленная нервная деятельность была непродолжительна: организм не был из крепких, и эта страстная жажда высказаться, поработать для общественного блага, надорвала его силы. В самом деле, он начал свою литературную деятельность юношей двадцати одного года, а на двадцать шестом году она уже кончилась. Сочинения его за это время заняли потом в издании четыре компактных тома. Весной 1860 г. друзья убедили Добролюбова отправиться за границу, чтобы предохранить его от начинавшейся чахотки; он больше года прожил в Германии, южной Франции и Италии; он вернулся, через Грецию и Константинополь, в августе 1861 г., но жизнь была подорвана, и в ноябре того же года он умер.

Современники, близко его знавшие, так изображали его личный характер: "Это был один из самых замечательных характеров по стойкости, твердости и благородству между всеми литературными деятелями последнего двадцатипятилетия. Слово и дело никогда не противоречили в нем, и никогда в своих поступках он не допускал ни малейшего, самого невинного уклонения от своих убеждений. Другого, более строгого к самому себе человека, в его лета, трудно встретить". Под внешним спокойствием "слышалось биение горячего, любящего сердца, из-под этого спокойствия проглядывал горький юмор человека, оскорбленного всякою ложью, лицемерием и пошлостью". Таков он и был действительно; но спокойствие не всегда сохранялось, и он впадал в нетерпимость, иногда не вполне, но вообще находившую себе слишком много справедливых оснований в ходе отношений литературных и общественных. — Свойства этого характера, этой ясности и твердости убеждений, составлявших все его нравственное существо, нашли свое выражение в его критической деятельности. Вслед за Чернышевским, он явился продолжателем критики Белинского и в художественном и в общественном отношении, но со своим самостоятельным характером. В противоположность тому, что говорилось потом об общественной тенденциозности критики Добролюбова, он был скорее именно противник тенденциозного искусства и высоко ценил именно те произведения, которые созданы были свободным художественным творчеством, вне каких-либо тенденциозных намерений писателя. По его представлению чисто художественный инстинкт именно ручается за верное отражение жизни в произведении; напротив, "тенденция" — как теоретическое соображение — слишком легко может, как кривое зеркало, извратить действительную жизнь и действительных людей, особливо у писателя, теоретически недостаточно понимающего совершающиеся явления, — и в этом последнем отношении Добролюбов был весьма недоверчив. Но, если известное произведение носило на себе печать художественного творчества, оно становилось для Добролюбова предметом внимательного, с любовью исполняемого изучения. Сами произведения являлись фактом общественного значения, и заглавия, какие давал Добролюбов своим критическим комментариям, указывали, что в картинах писателя-художника он видел правдивые картины жизни, которые давали возможность заключений о ней самой: это было или "темное царство", или "луч света в темном царстве" и т. п. Тонкое художественное чутье давало критике Добролюбова не меньшую цену, чем его объяснения явлений общественных; его статьи с жадностью принимались не только в читающей публике, но и для самих писателей представляли немалое поучение: известно, что Островский нашел такое поучение и сам яснее сознал значение своих произведений по суждениям Добролюбова. По существу своих взглядов и по самому увлечению интересами общества, Добролюбов, как замечено выше, является в высокой степени характерным представителем лучших стремлений молодого поколения в эпоху великих реформ. Он застал еще в полном действии старые дореформенные нравы, и в восприимчивую пору юности, — в которой он и умер, — он переживал тревоги Крымской войны и тогда уже начавшееся возбуждение общества и всеми силами души отдался великой исторической перспективе общественного и народного обновления, которая виделась лучшим людям тогдашнего русского общества. Но, по силе ума и самой глубине своих стремлений, этот юноша рано стал зрелым мужем: он сознательно смотрел на идущие перед ним явления, и его взгляд сложился твердо, и этим определилось содержание его литературной деятельности. Чем шире представлялась ему эта великая перспектива будущего, тем настоятельнее и строже в его глазах был долг каждого работать, сколько может, в своей сфере для этого нравственного и бытового обновления русской жизни после тяжелого пережитого прошлого. Как известно, в тогдашнем обществе совершалось действительно большое возбуждение, дававшее надежду на лучшие времена, лучшие учреждения, настроения и нравы, — многое великое и делалось в правительственной области с участием общественных сил (Добролюбов дожил до объявления освобождения крестьян, но не дожил до реформы судебной и земской); но Добролюбов с глубокой проницательностью наблюдал совершавшиеся явления и недоверчиво относился к ходячей тогда восторженной декламации ("в наше время, когда" и т. п.): он предвидел, что целая масса общества не может переродиться вдруг, что "ветхое" общество должно еще долго сказываться реакцией против благих начинаний, — что вскоре и сказалось. В этих условиях общественной жизни, при начале реформ, и находится источник того нравственного лихорадочного возбуждения, в котором проходила деятельность Добролюбова: он с напряженным вниманием следил за событиями, особенно за тем, что сказывалось в литературе; он волновался вопросами минуты, как своим личным дорогим интересом, не мог выносить фальшивых нот лицемерия, глупых восторгов, наивного пустословия, неуменья понять настоящего положения вещей или измены правильно поставленному принципу в угоду рутине толпы и т. д. Отсюда вырастала его раздражительность; его остроумие все больше принимало тон язвительной насмешки и желчной иронии. Его строгая критика, его, казалось, чрезмерная требовательность, шутки и насмешки в "Свистке", вызывали немало недовольства и прямой вражды; но источник его требовательности был именно в указанном выше целом его настроении: перспективы будущего, необходимость упорной борьбы против застарелого общественного зла требовали, по его убеждению, более энергических усилий, более цельных, ясных, последовательных трудов в науке и литературе, которые могли бы сильнее действовать на умы и настроение общества. — В эту пору за Добролюбовым составилась его противниками репутация писателя "отрицательного направления", и из этого делалось, тогда и потом, целое обвинение. Из сказанного выше ясно, что это обвинение лишено всякого основания. Вообще, "отрицание", как отрицание, не имеет смысла; в обыкновенном логическом порядке отрицание чего-либо сопровождается основаниями, доказательствами, и в них, или прямо или косвенно, заключается то положительное, ради которого совершается отрицание и которого не хотят видеть, или действительно не понимают обвинители. Это была опять история Чацкого: Чацкий был "отрицатель" по мнению Фамусова и его общества; по объяснению Гончарова (в его известном блестящем толковании "Горя от ума": "Милльон терзаний") — это был именно восторженный идеалист, но и здравый положительный ум. Так называемое "отрицание" Добролюбова исходило из ясного представления великого исторического момента, какой переживало русское общество, и из глубокой веры в будущее — светлое, искомое и возможное: он отрицал старое историческое зло, которое жило еще и в современности своими отпрысками и преданиями; он отрицал легкомыслие или умственную лень людей, думавших, что уже все достигнуто и можно почить на лаврах, когда было только начато дело, для которого еще нужны будут труды поколений, дело национального обновления, дело широкого развития общественной и народной жизни, науки, промысла, образованности, достойных великого народа; его упрекали в отрицании ученых и литературных авторитетов, но это было опять недовольство тесными рамками и скудньм содержанием литературы, которая избегала или принуждена была избегать, широкой постановки вопросов нравственных, общественных, исторических, вращалась в мелочах и рутине, когда нужно было будить слишком долго дремавшую общественную мысль, самим деятелям науки и литературы возвыситься до великих вопросов нравственности, истории, общественного строя и т. д. Добролюбов не устрашался авторитетов, когда нарушалось его нравственно-общественное чувство, и, напр., встретив с сочувствием знаменитые статьи Пирогова об общественном воспитании, не усомнился с резкой иронией восстать против него, когда Пирогов, по его мнению, не имел мужества провести последовательно свои взгляды и уступил рутине (ст. "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами"). Быть может, иногда молодой избыток сил приводил к преувеличению, к нетерпимости, но всегда в основе было то же стремление держать высоко общественный идеал, требования нравственного достоинства литературы. Лирические стихотворения Добролюбова, напечатанные только по его смерти, сохранили отголоски этих настроений писателя — мужественные решения делать "благое дело", часто тяжелые сомнения в окружающем, но в конце концов уверенность, что когда-нибудь труд его будет признан и его имя будет известно "родному краю"... Упомянем, наконец, об отношении Добролюбова к старшему литературному поколению: "он внимательно изучал произведения Тургенева, Гончарова, Островского, Достоевского, находил в них материал для объяснения русской жизни, но вообще с этими писателями не был близок; напротив, произошел разлад "отцов и детей", — и едва ли по вине последних; из-за Добролюбова Тургенев разошелся с редакцией "Современника", хотя издавна был с Некрасовым в близких дружеских отношениях: последний предпочел остаться с Добролюбовым. Разрыв возникал естественно: люди двух поколений во многих отношениях были несходны — с одной стороны была деятельность художественная, с другой критическая, преданная интересам дня; разница поколений сказалась с одной стороны умудренной летами и опытом осторожностью, которая казалась слабостью и нерешительностью, даже непониманием, с другой — страстным увлечением, которое ничего не хотело уступать из принципиальных взглядов (как было, напр., относительно Пирогова), на избалованное барство и слегка покровительственный тон "дети" ответили суровым непослушанием, а также указанием на некоторые грубые ошибки "отцов"... Смерть Добролюбова поразила удручающим образом круг его друзей и его читателей, и Некрасов посвятил его памяти известное стихотворение, кончающееся словами:

... Ho слишком рано твой ударил час,

И вещее перо из рук упало.

Какой светильник разума угас!

Какое сердце биться перестало!

Надежда — быть "известным родному краю", исполнилась для Добролюбова еще при жизни. Он с первого вступления в литературу приобрел эту известность, которая потом все возрастала. Его сочинения, изданные в четырех томах, тотчас после его смерти, не утрачивали своей цены и между читателями новых поколений: издания, печатаемые в большом числе экземпляров, постоянно требуются вновь, и "Сочинения" дошли теперь уже до седьмого издания.

Издания: "Сочинения Н. А. Добролюбова", четыре тома. СПб. 1862; — седьмое издание, СПб. 1901.

Биографические сведения: — первые "Материалы" для биографии Добролюбова, собранные Чернышевским, появились в "Современнике" 1862, № 1, и потом, долго спустя, продолжены были частью в "Русской Мысли", 1889. Смерть Чернышевского прервала издание собранных им документальных данных; книга была окончена: "Материалы для биографии H. A. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах". Издание К. Т. Солдатенкова. М. 1890, — но остается еще и неизданный материал. Из первой поры по смерти Добролюбова см. также: Аверкиев, в "Р. Инвалиде" 1861, № 267; "Современник", 1861, № 11; А. Пятковский, в "Книжн. Вестн." 1861, № 22; "Библ. для Чтения", 1861, № 3; П. Бибиков, "О литературной деятельности Н. А. Добролюбова". СПб. 1862; В. Зайцев, "Белинский и Добролюбов", в журнале "Р. Слово"; А. Скабичевский, "Сочинения". СПб. 1890, т. I (статья: "Сорок лет русской критики, 1820—1860", написано в 1870), и его же: Н. А. Добролюбов, его жизнь и литер. деятельность. Биографический очерк. СПб. 1894, в "Биографич. Библиотеке" Павленкова; Евг. Марков, в "P. Речи" 1880; Горшков (М. А. Протопопов), в "Р. Богатстве", 1880; В. Гольцев, в "Р. Мысли", 1885, № 12, и в книге "Об искусстве"; В. Модестов, в журнале "Новь", 1886, № 6; С. Венгеров, в Энциклоп. Словаре Брокгауза и Эфрона, s. v.; Ив. Иванов, "История русской критики". Часть третья и четвертая. СПб. 1900 (стр. 550—596); особливо ценны, биографически, воспоминания А. Я. Головачевой-Панаевой (Русские писатели и артисты, 1824—1870. СПб. 1890). М. Филиппов, биографический очерк, при новейшем издании сочинений Добролюбова; Л. Шелгунова, "Из далекого прошлого". Переписка H. В. Шелгунова с его женой. СПб. 1901 (упоминания). — Ряд некрологических воспоминаний и исторических определений явился по поводу сорокалетия со смерти Добролюбова в ноябре 1901; укажем из них: П. Быков, в газете "Россия", 1891, 19 ноября (в приложении несколько портретов, факсимиле и могила Добролюбова), и особенно: В. Богучарский, "Столкновение двух течений общественной мысли (памяти Н. А. Добролюбова)", В "Мире Божием", 1901, № 11, — и там же заметка А. Б. М. А. Антонович: Воспоминания по поводу чествования памяти В. Г. Белинского в "Русск. Мысли", 1898, декабрь; его же, из воспоминаний о Н. А. Некрасове, в "Журнале для всех", 1903, февраль. Моя работа о Некрасове, в "Вестн. Евр." 1903, ноябрь, декабрь (упоминание).

А. Пыпин.

{Половцов}

Добролюбов, Николай Александрович

— самый знаменитый после Белинского русский критик, главный представитель метода публицистического рассмотрения литературных произведений. Нерадостно сложилась краткая жизнь высокодаровитого юноши, ослепительно-блестящая по своим литературным результатам, но замечательно тусклая в его личном существовании. Судьба с ним сыграла именно ту "обидную шутку", которой так "страшился" его "ум больной" в одном из написанных им перед самой смертью стихотворений ("Пускай умру, печали мало"). С горьким предчувствием выражал он здесь свои опасения: "Чтоб под могильною землей не стал любви предметом я, чтоб все, чего желал так жадно и так напрасно я живой, не улыбнулось мне отрадно над гробовой моей доской". А вышло как раз так. Слава, влияние, всеобщее сочувствие — все это пришло к Д. только после смерти, а при жизни он только безответно стремился к горячей привязанности, знал, главным образом, одни только муки творчества; торжество его идей чуть-чуть только стало обозначаться и общий облик его подтачиваемой злой болезнью и заботами молодой жизни был подавляюще-мрачный.

Д. родился 24 января 1836 г. в Нижнем Новгороде, где отец его состоял священником Никольской церкви. Семья его была из достаточных, так что многие из товарищей Д. по бурсе, дети дьячков и сельских священников, не решались даже приходить к нему, как в дом чересчур для них важный и знатный. Но у отца Д. была страсть строить дома; благодаря этому он был вечно запутан и озабочен и, отнюдь не будучи злым и деспотическим человеком, изливал на семью горечь многочисленных деловых неудач своих. С сыном он поставил себя в такие отношения, что тот, оказывая ему не только наружно, но и в глубине души, самую образцовую почтительность, решительно его чуждался и так робел пред ним, что рта не открывал в его присутствии. Зато к доброй, приветливой, умной и благородной матери своей Д. чувствовал безграничную привязанность. От нее он унаследовал свой духовный облик, стремление к нравственному совершенствованию и цельность натуры. "От нее, — писал он в своем дневнике вскоре после ее смерти, — получил я свои лучшие качества; с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что я ни делал". Когда она умерла, Д. предался глубочайшему отчаянию. Страницы дневника его, посвященные этому страшному для него удару, принадлежат к самым трогательным проявлениям сыновней любви.

В любви Д. к матери ярко сказался тот удивительный запас нежности, который так поражает всякого при более близком знакомстве с интимной жизнью отца русского "отрицания". Этот, по уверению его литературных противников, "бессердечный насмешник" и "разрушитель" всяческих "иллюзий", этот мнимый прототип Базарова был не только образцовым сыном, братом и родственником, но весь был переполнен самого романтического стремления к идеальным привязанностям. В оставшихся после смерти Добролюбова бумагах Чернышевский нашел длинное, но из стыдливости не отправленное по адресу, письмо 16-летнего Д. к его семинарскому учителю Сладкопевцеву. Письмо дышат такой самоотверженной преданностью, что немного найдется романов, в которых влюбленный с большим восторгом и увлечением говорил бы о своей возлюбленной. Множество других трогательных проявлений нежной души Д. нашлось в его бумагах, и неудивительно, что Чернышевский, разбирая их, не мог сохранить эпического спокойствия. Припоминая не умолкшие и после смерти Д. упреки в душевной черствости, он разразился в своих "Материалах для биографии Добролюбова" ("Современ.", 1862 г., № 1) горячей, негодующей тирадой против тех, кто называл Д. человеком без души и сердца.

Д. и умственно, и душевно созрел чрезвычайно рано. Уже трех лет он прекрасно декламировал многие басни Крылова. Очень посчастливилось ему в выборе учителей. Когда ему было 8 лет, к нему приставили семинариста философского класса М. А. Кострова, который впоследствии женился на сестре своего ученика. Костров повел обучение не шаблонным путем зазубривания, а по возможности старался развить острые и без того мыслительные способности мальчика. Мать Д. постоянно говорила, что из классной комнаты сына только и слышно: "Почему", "Отчего", да "Как". Результат занятий с Костровым был самый блестящий. Когда 11-летнего Д. отдали в старший класс Духовного училища, он всех поразил осмысленностью ответов и начитанностью. Через год он перешел в Семинарию и здесь также сразу стал в ряд первых учеников, большинство которых года на 4, на 5 были старше его. Робкий и застенчивый, он сторонился от забав и игр своих товарищей и буквально целый день читал — читал дома, читал и в классе во время уроков. Это и дало ему то замечательное знакомство с русской литературой, как изящной, так и научной, которое сказывается уже в первых статьях его. Семинарским учителям Д. подавал огромнейшие сочинения в 30, 40 и даже 100 листов. Особенно велики были его сочинения на философские темы, по русской церковной истории и учению отцов церкви. В 14 лет Д. уже стал сноситься с редакциями относительно переведенных им стихотворений Горация, а лет в 15 стал вести свой дневник, который вполне может быть назван литературным произведением. В дневнике уже виден весь последующий Д., с той только разницей, что направление автора дневника пока имеет мало общего с тем, что выработалось из него через три-четыре года. Д.-семинарист — глубоко верующий юноша, не формально, а с полным проникновением исполняющий предписания религии. Вот он начинает следить за собой после причастия. "Не знаю, — заносит он в свой дневник, — будет ли у меня сил давать себе каждый день отчет в своих прегрешениях, но, по крайней мере, прошу Бога моего, чтобы он дал мне положить хотя начало благое". И начинается строжайший самоанализ и самобичевание таких пороков, как "помышления славолюбия и гордости, рассеянность во время молитвы, леность к богослужению, осуждение других". В 1853 г. Д. одним из первых кончил курс Семинарии. Он мечтал о Казанском унив., но для этого у запутавшегося отца не хватало средств, и Д. поехал в Петербург, чтобы поступить в Духовную академию. В Петербурге, однако, он, после сильных колебаний, вызванных опасением огорчить отца, поступает в Главный педагогический институт, где и преподавание было университетское, и студенты находились на казенном иждивении. Институт сыграл очень большую роль в ходе умственного развития Д. Тут было несколько выдающихся профессоров — Лоренц, Благовещенский, Срезневский (с последним Д. особенно сблизился), был кружок хороших товарищей, была возможность много заниматься и читать, а неблагоприятные условия только содействовали тому, что чувство протеста против пошлости, которое было сильно в Д. уже в Нижнем, теперь окончательно созрело. Главным из этих условий был сухой формализм и чиновничье отношение к делу директора Института, известного Ив. Ив. Давыдова (см.). Почти все четыре года пребывания Д. в Институте наполнены борьбой с Давыдовым — борьбой, конечно, снаружи не приметной, потому что иначе протестанта исключили бы, но тем не менее чрезвычайно интенсивной и выражавшейся в том, что Д. группировал вокруг себя наиболее нравственно-чуткие элементы институтского студенчества и в их среде успешно противодействовал правилам давыдовской морали. Под конец пребывания Д. в институте, борьба была перенесена, тоже под покровом величайшей тайны, в печать: в "Современнике 1856 г. (№ 8), Д. поместил насквозь проникнутый тонкой иронией разбор одного из отчетов Института. Временами борьба Д. с Давыдовым принимала очень ожесточенные формы. Эту ожесточенность некоторые ставили в вину Д., указывая на то, что Давыдов имел случай оказать ему существенную услугу. Дело было в начале 1855 г., когда праздновался юбилей Греча. Д. написал по этому поводу очень ядовитые стихи, быстро разошедшиеся по городу. Сделалось известным и имя автора и дошло до институтского начальства, которое немедленно произвело обыск в бумагах Д. Подлинника стихотворения в них не нашли, но зато нашли "разные другие бумаги, довольно смелого содержания". Давыдов, к удивлению, не придал находке особенного значения и предпочел замять дело, которое по тем временам могло окончиться крайне печально для юного вольнодумца. Несомненно, однако, что, если Давыдов оказал Д. эту услугу, то не ради него самого, а чтобы не навлечь неудовольствие на Институт и свою систему управления им. Что же касается связанной с этим эпизодом "неблагодарности" Д., то она находится в полной гармонии с взглядами Д. на мораль, как на явление прежде всего общественное. Д. высоко ценил не только серьезную услугу, а малейшее внимание, ему оказанное; но по отношению к Давыдову у него даже ни малейшего сомнения не возникало, и упреки в "неблагодарности" его занимали весьма мало.

Глубоко огорчил Добролюбова другой эпизод его борьбы с Давыдовым. В середине 1857 года, уже после окончания Института, Добролюбов вдруг заметил, что лучшие товарищи его, которые всегда относились к нему с большим уважением, почти отворачиваются от него. Он был слишком горд, чтобы допытываться причины такой перемены и только через некоторое время узнал, что он стал жертвой клеветы. Оказалось, что Давыдов, уже знавший тогда о враждебных против него действиях Д., совершенно извратил смысл разговора, который имел с ним Д. после окончания курса и толковал его так, что Добролюбов просил у него хорошего учительского места. В действительности Д. не только не искал никакого места, но все его помыслы только к тому и были направлены, чтобы уклониться от учительской службы, обязательной для него, как для человека, учившегося на казенном иждивении. В 1857 г. Д. уже был хотя и тайным, но весьма деятельным сотрудником "Современника"; он твердо решил всецело отдаться литературной деятельности и пустил в ход разные знакомства, чтобы только числиться по учебному ведомству. Но именно потому, что обвинение было так очевидно лживо, Д. целых 1½ года ни единым словом не опровергал его, хотя оно причиняло ему жгучие нравственные страдания. И только когда любимые товарищи его — Бордюгов, Щепанский, Златовратский (А. П.) и др. — сами собой, как-то сердцем, поняли всю нелепость взведенного на Д. обвинения и опять с ним сблизились, он в одном письме, ставшем общим достоянием только в 1890 г. (с изданием "Материалов для биографии Д."), подробно разъяснил дело.

Отчуждение товарищей, вызванное клеветой, еще потому так болезненно подействовало на Д., что он в то время уже и без того страшно страдал от все более и более надвигавшегося на него душевного одиночества. Одна за одной исчезали самые горячие привязанности его. В первый же год пребывания в Институте умерла мать. Летом 1854 г., во время каникулярной побывки Д. в Нижнем, умер от холеры отец его, оставив дела в самом запутанном положении и семь человек детей мал мала меньше. Затем последовал целый ряд других родственных потерь, потрясавших Д. своей непрерывностью и какой-то систематичностью. В течение двух-трех лет умерли у Д. брат, сестра и две любимые тетки. Все это нагнало на него такой ужас, что часто он боялся открывать письма из Нижнего, так и ожидая, что сейчас узнает о новой смерти.

Когда умер отец, Добролюбову было 18 лет. Но он ни на минуту не усомнился в том, что теперь он глава семьи и должен взять в свои руки устройство ее благосостояния. И вот, сам нуждаясь в поддержке, он не только отказывается от своей доли в наследстве, но тот час же по возвращении в Петербург энергично берется за уроки, корректуру, литературную работу, и всякий лишний грош отсылает в Нижний, где за его малолетними братьями и сестрами присматривали несколько ближайших родственников. С каждым годом помощь эта становится все серьезнее, и мало-помалу еще не достигший совершеннолетия юноша превращается в главную опору семьи, не только в нуждах непосредственных, но и в нуждах менее настоятельных, например в изготовлении приданого для сестер. В 1858 г., когда две оставшиеся сестры были при его помощи выданы замуж, он окончательно забрал к себе двух маленьких братьев и с образцовой нежностью заботился о них. Когда через год болезнь заставила его уехать за границу, он выписал в Петербург брата отца, который и взял на себя надзор и уход за мальчиками. При полной непрактичности Д., все это стоило ему огромных денег, и его очень значительный заработок на ¾ уходил на семью.

Но не только по отношению к братьям и сестрам Д. был таким идеальным родственником. Один из его двоюродных братьев попал в затруднительное положение и даже не прямо, а намеками сообщил об этом петербургскому кузену. Д. в то время был студентом 3-го курса, и заработки его были еще очень скудны. Но в момент получения письма у него случились 100 р., представлявшие собой весь его "капитал" — и он целиком отсылает их кузену. Тот же кузен через несколько лет открывает переплетную мастерскую, и ему нужен какой-то сорт мраморной бумаги, которая в Нижнем очень дорога. Немедленно пишется письмо Д., который к тому времени уже превратился в столп первого русского журнала — и Д. бегает целый день по лавкам, чтобы выгадать кузену несколько рублей.

Такое идеальное отношение к близким было в Д. исключительно делом серьезного понимания своих обязанностей, потому что душевного удовлетворения постоянные заботы о родственниках ему не давали никакого. Диаметрально противоположные с ним в воззрениях на жизнь, эти подавленные нуждой люди были совершенно чужды ему по духу, и кроме сообщений о здоровье, деньгах и других мелочах, с ними не о чем было переписываться. Вот почему многочисленность родни ни на одну минуту не уменьшала чувства гнетущего одиночества, подавлявшего Д. с тех пор, как он в 1857 г. окончил Институт и растерял лучших товарищей, частью потому, что они разъехались по разным городам, а частью вследствие вышеупомянутой клеветы.

Под влиянием этого чувства Д. с лихорадочной тревожностью начинает искать интимную привязанность. Но страшно не повезло застенчивому, крайне неуверенному в себе и очень мало бывавшему в обществе юноше. Первый роман его и завязался поэтому вне так назыв. "общества". Д. сошелся с простой девушкой, обозначенной в переписке его вымышленными инициалами В. Д. З. Одно время он даже собирался жениться на ней, отнюдь не потому, что признавал ее достойной подругой жизни, а единственно потому, что по бесконечной своей деликатности считал себя в чем-то перед ней "виноватым". Однако же, даже такой щепетильный в вопросах чести человек, как Чернышевский, доказал ему, что при тех крайне прозаических обстоятельствах, при которых произошло его сближение с В. Д. З., смешно и говорить о какой бы то ни было с его стороны "вине" и что брак их был бы обоюдным несчастьем. Сама В. Д. З. была вполне довольна тем, что Д., весьма скоро прервав с ней всякие близкие отношения и предоставив ей полную свободу, тем не менее оказывал ей значительную поддержку до конца дней своих.

Не вынесши ничего, кроме горечи, из своего первого романа, Д. еще с большей тоской принялся за новые поиски интимной привязанности, но все также неудачно. Письма его к единственному другу, товарищу по Институту, И. И. Бордюгову, являются летописью этих тревожных поисков, которые он сам охарактеризовал словами поэта: "Еще любви безумно сердце просит". Многие эпизоды своей печальной погони за счастьем, как, например, тот, когда девушка, в которую он страстно влюбился с первого же взгляда, предпочла ему "плюгавенького" офицера, Д. рассказывает, подшучивая над своей бесталанностью; но сквозь этот натянутый смех нетрудно различить душащие его рыдания. Неужели, однако, литературная деятельность такой силы и напряжения как деятельность автора "Темного царства", не давала ему душевного удовлетворения и допускала видеть весь смысл личного существования в женской любви? Вполне определенный ответ на этот вопрос дает недавно обнародованное в "Материалах для биографии Д." письмо его к другу его семьи, старушке Л. Н. Пещуровой. Написанное в июле 1858 г., т. е. в самый расцвет деятельности Д., оно показывает, до какой степени люди истинно высоких дарований часто не имеют и приблизительного представления о размерах своего значения. Вот заключительные слова самооценки Д.: "Как же Вы хотите, чтобы мое писанье составляло для меня утешение и гордость? Я вижу сам, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, бесполезно, что тут виден только бесплодный ум, без знаний, без данных, без определенных практических взглядов. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю их, и очень рад, что их никто не читает..."

Через 3 года, лежа на смертном одре, Д. несколько изменил взгляд на свою деятельность; до его слуха как будто достиг неопределенный шум грядущего торжества, и в предсмертном стихотворении он предвидит, что "родному краю" "верно, будет известен". При жизни же на его долю выпала исключительно роль пионера, роль безымянного (потому что он писал или вовсе без подписи, или под мало кому известной подписью — бов) возделывателя того поля, на котором посев взошел только после него. Торжество идей Д. начинается, можно сказать, в день его смерти, потому что оно выразилось в успехе собрания его сочинений, вышедшего в 1862 г. — успехе совершенно неожиданном даже для самых близких его друзей. И успех этот оказался не эфемерным: 4 издания выдержало собрание сочинений Д. (1862, 1871, 1876 и 1886), и каждый раз в таком количестве экземпляров, что в ряду произведений небеллетристического характера они занимают, быть может, первое место по распространенности.

Литературная деятельность Д. началась еще в Институте. Студентом 3 курса снес он в "Современник" статью о "Собеседнике Российского Слова", которая и была напечатана осенью 1856 г., под псевдонимом Лайбова (окончания имени и фамилии: Николай Добролюбов). С тех пор завязалась тесная дружба Д. с главным деятелем "Современника" — Чернышевским, который сразу оценил Д. и после первого же свидания заявил своим домашним, что у него только что был человек ума необыкновенного. И действительно, если вспомнить, что автору статьи о "Собеседнике" было всего 20 лет, она поражает своим тонким остроумием (во вступлении), зрелостью суждения, блеском формы и остротой исторической критики. Написана статья с большой осторожностью (что объясняется самой темой — о Екатерине), с обильным расточением похвальных эпитетов "великой монархине" и с искренним сочувствием общему характеру редактировавшегося ею журнала; но все-таки многое в статье по тому времени было настолько ново, что даже примыкавшему к "Отечественным Запискам" А. Д. Галахову статья показалась недостаточно почтительной. Замечания Галахова вызвали ответ Д., исполненный тонкой иронии.

Поражает статья о "Собеседнике" и замечательной историко-литературной эрудицией. Д., хотя и подсмеивался над увлечением библиографией, но сам был библиограф прекрасный, составил даже указатель к "Обзору духов. литературы" арх. Филарета и изучал мельчайшие литературные факты с необыкновенной тщательностью. Прошлое нашей словесности всегда было любимым предметом основателя "публицистической критики и даже в 1859 г., в самый разгар своего увлечения публицистическими темами, он с особенной любовью и с тем же блеском специальной эрудиции пишет огромную статью о сатирических журналах Екатерининского времени. Обе эти статьи имеют такие бесспорные научные достоинства, что с уважением цитируются историками литературы самых разнообразных направлений. Но почему-то до сих пор не обращено внимание специальной критики на три большие статьи Д., посвященные "Истории Петра Великого" Устрялова. Они в высшей степени замечательны по яркому подбору фактов, доказывающих, что реформы Петра вовсе не были таким внезапным и насильственным явлением, как это многие иногда думали, что они были только эффектным завершением медленного, но весьма устойчивого процесса "европеизирования" России, начавшегося еще в XVI в. В настоящее время, когда длинный ряд исследований иноземного влияния на допетровскую Русь совершенно, можно сказать, подорвал петровскую легенду, статьи Д. уже ничего особенного собой не представляют; но в 1859 г. нужно было иметь большую проницательность, чтобы из груды почти сырого материала, собранного Устряловым, вывести заключения, далеко расходившиеся с господствовавшим взглядом. Большое значение имела в свое время и компилятивная статья Д. о Роберте Овене, которая принадлежит к самым читаемым и до сих пор статьям Д.

В 1857 г. Д., окончив Институт и не получив золотой медали только из-за враждебного к нему отношения Давыдова, окончательно примыкает к "Современнику"; редкая книжка журнала выходит теперь без его статей или рецензий. Первая из больших статей 1857 г. — "О значении авторитета в воспитании" — открывает собой целый цикл общественно-педагогических статей Д.,. которые все почти вызваны деятельностью Пирогова. Д. вначале относился к автору "Вопросов жизни" с огромным уважением, в успехе книги Пирогова усматривал "глубокий, святой смысл" и в первой своей статье только логически развивал некоторые из мыслей знаменитого ученого. И во второй статье, посвященной Пирогову, появившейся значительно позже (1859), Д. все еще в высшей степени сочувственно к нему относился. Но именно в тех самых похвалах, которыми Д. осыпал Пирогова, и крылся источник позднейших на него нападок. Глубоко должен был огорчиться Д., когда прославленный им враг "влияний" и уступок "конвенансам" вдруг сделал уступку рутинной педагогике и в изданных им "Правилах о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского округа" — правда, с разными оговорками — узаконил сечение. Страстно преданный делу, а не лицам, неумолимый ригорист, Д. ни одной минуты не сомневался в том, как ему поступить со вчерашним своим кумиром. Он пишет громовую статью против Пирогова, озаглавленную: "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами и без обиняков называет киевское сечение "злодеянием".

К тому же 1857 г., когда Д. весь отдается журнальной работе, относится первая большая статья его на чисто литературную тему — о "Губернских очерках" Щедрина. Это уже типичная добролюбовская статья — "по поводу", где автор разбираемого произведения остается почти в стороне и вся задача критика заключается в том, чтобы на основании материала, данного произведением, обсудить условия нашей общественной жизни. Противники Д. усматривают в таком приеме полное разрушение эстетики и упразднение искусства. Они смотрят поэтому на Д. как на одного из родоначальников того крайне утилитарного взгляда на искусство, до которого дошли позднее 60-е годы в лице Писарева. В этом, весьма распространенном, понимании добролюбовского метода кроется решительнейшее недоразумение. Нельзя отрицать, конечно, генетической связи между обоими вождями нового поколения, но уже одно безграничное уважение Д. к Пушкину показывает, что нет никакой возможности устанавливать между ними связь сколько-нибудь тесную. В полную противоположность Писареву, который мечтал о проводящем симпатичные ему идеалы публицистическом искусстве, Д. своими статьями клал основание исключительно публицистической критике. Не художника, а только критика он превращал в публициста. В искусстве он прямо преследовал рассудочную тенденциозность; он, напр., отказался разбирать "Тысячу душ" Писемского, потому что ему казалось, что в ней содержание пригнано к известной идее. Д. требовал от литературного произведения исключительно одного — жизненной правды, которая давала бы возможность смотреть на него с полным доверием. Искусство, следовательно, для Д. вещь вполне самодовлеющая, лишь постольку интересная, поскольку оно самостоятельно. Полная неосновательность обвинений Д. в разрушении искусства станет еще очевиднее, если обратиться к фактическому рассмотрению того, что именно в сфере русского искусства он разрушил. Да, дутые репутации графини Ростопчиной, Розенгейма, Бенедиктова, Соллогуба Д. действительно разрушил своим остроумным высмеиванием. Но не с именем ли Д. теснейшим образом связана слава двух крупнейших представителей "эстетического" поколения 40-х годов? Кто больше Д. способствовал славе Гончарова знаменитой статьей: "Что такое Обломовщина"? Только благодаря Д. был раскрыт тот глубокий смысл, который таился в романе, так полно отразившем жизнь крепостной России. Толкование, данное Д. в "Темном царстве" произведениям Островского, кое-кем оспаривается; но никому еще не пришло на ум оспаривать тот факт, что именно "свистун" Д. создал Островскому настоящую, всероссийскую славу, которую были бессильны ему доставить его ближайшие литературные друзья по славянофильствовавшему "Москвитянину".

В "Темном царстве" и "Что такое обломовщина" талант Д. достиг своего кульминационного пункта. Особенно замечательно по силе дарования "Темное царство", стоящее совершенно особняком не только в русской, но и в европейской критической литературе. Это уже не служебный анализ, а совершенно самостоятельный, чисто творческий синтез, из разрозненных черт создавший поражающее своей стройностью логическое построение. Сам Аполлон Григорьев, десять лет ходивший кругом да около Островского, путаясь в мистических отвлечениях и узкокружковых толкованиях, был ослеплен светом, брошенным на творчество его кумира человеком противоположной Островскому "партии". Но в том-то и дело, что высокое одушевление и пламенное негодование, проникающее "Темное царство", Д. почерпнул не в приверженности к тому или другому литературному кружку, а в глубоком гуманном чувстве, проникавшем все его существо. Оно-то ему и дало ту прозорливость сердца, с помощью которой ему удалось нарисовать потрясающую картину самодурства, приниженного бесправия, душевного мрака и полного отсутствия понятия о человеческом достоинстве, в своей совокупности образующих мир, заклейменный Д. под именем "темного царства".

Есть еще целый ряд других писателей, которые тоже ничего, кроме самого теплого привета, не встретили со стороны Д. Он крайне благожелательно отнесся к Жадовской, к Полонскому, Плещееву, Марко-Вовчку; он дал проникнутые истинным сочувствием комментарии к тургеневскому "Накануне" ("Когда же придет настоящий день") и "Униженным и оскорбленным" Достоевского ("Забитые люди"). И вот, перебирая весь этот длинный ряд литературных репутаций, нашедших могучую поддержку в авторитетном слове Д., с недоумением спрашиваешь себя: да почему же Д. "отрицатель"? Неужели только потому, что общий смысл его творчества есть протест против бесправия и отрицание темных сил нашей жизни, не дававших наступить "настоящему дню"? На это обычно отвечают указанием на "Свисток" — сатирическое приложение к "Современнику", заведенное в 1858 г. Д. вместе с Некрасовым. Д. был наиболее деятельным вкладчиком "Свистка" и под псевдонимами Конрада Лилиеншвагера, Якова Хама и др. написал множество стихотворений и сатирических статеек, занимающих собой целую половину 4-го тома собрания его сочинений. Даже люди, в общем дружелюбно относящиеся к Д., ставят ему в вину "Свисток", положивший будто бы начало "свистопляске", т. е. грубому глумлению над авторитетами и разнузданному тону, водворившемуся в 1860-х гг. в журналистике. Это обвинение есть такое же недоразумение и результат смешивания Д. в одно целое с позднейшими явлениями русской литературной жизни, как и то, что Д. — будто бы насадитель тенденциозного искусства в России. Стоит только сколько-нибудь внимательно присмотреться к написанному Д. в "Свистке", чтобы убедиться, что, за исключением весьма немногих и весьма мягких насмешек над Погодиным и Вернадским, добролюбовская "свистопляска" почти вся не только не направлена против "авторитетов", а напротив, иронизирует над людьми почти "своими". Д. возмущала стадность нашего внезапно народившегося "прогресса"; искренней натуре его претило пародирование прогрессивностью. И вот, в подавляющем количестве случаев "Свисток" смеется над Бенедиктовым, Розенгеймом, Кокоревым, Львовым, Семевским, Соллогубом, которые "протрубили нам уши, вопия о правде, гласности, взятках, свободе торговли, вреде откупов, гнусности угнетения" и проч. Что же касается мнимой грубости добролюбовской "свистопляски", то это уже прямо ничего общего не имеет с действительностью. Обладая редким остроумием и недюжинным стихотворным талантом, Д. иронизировал замечательно тонко. И если, как кто-то выразился, полемисты 60-х годов выходили на бой, вооруженные грязными швабрами, то Д. выступал на поединок всегда с самой тонкой толедской шпагой в руке.

Простого взгляда на погодное распределение статей Д. достаточно, чтобы убедиться в том, что такая работа не по силам и самому талантливому человеку. В течение 1857, 1858 и половины 1859 г. Д. писал по 4 печатных листа ежемесячно. Это количество, огромное даже для компилятивной работы, а ведь Д. отдавал всего себя своей страшно интенсивной критической работе, он не писал, а горел. Что же удивительного, что он в конце концов надорвался. После смерти Д. писали, что он с детства был хил и болезнен; но это оказывается совершенно неверным. Его надломило только чрезмерное напряжение ума и сердца. С полным правом говорил он в последнем стихотворении своем, что умирает от того, что был "честен", т. е. слишком близко принимал к сердцу благо Родины и обязанность содействовать ему всем объемом своих душевных и физических сил.

Чтобы предотвратить начинающуюся чахотку, редакция "Современника" отправила Д., весной 1860 г., за границу. Он прожил более года в Германии, южной Франции, Италии, но без существенного облегчения. В августе 1861 г. через Грецию и Константинополь он вернулся в Петербург и, медленно угасая, умер 17 ноября 1861 г. и похоронен на Волковом кладбище.

Главным источником для биографии Д. являются "Материалы", собранные Н. Г. Чернышевским. Начало появилось в "Соврем.", 1862 г., № 1, а продолжение только 27 лет спустя, в "Русской Мысли", 1889 г. Смерть Чернышевского прервала печатание "Материалов" в журнале, но затем они были изд. отдельной книгой (М., 1890), причем обещан и 2-й т. Ср. также Аверкиева, в "Русском Инвалиде", 1861 г., № 267; "Современнике", 1861 г., № 11; Пятковского, в "Книжном Вестнике", 1861 г., № 22; "Библиотеке для Чтения", 1862 г., № 3; П. Бибикова, "О литературной деятельности Н. А. Д." (СПб., 1862); Зайцев, "Белинский и Д."; Скабичевский, "Сочинения", т. 1; Евг. Марков, в "Русской Речи", 1880 г.; Горшков (М. А. Протопопов) в "Русском Богатстве", 1880 г.; В. А. Гольцев, в "Русской Мысли", 1885 г., № 12 и в книге "Об искусстве"; В. И. Модестов, в "Нови", 1886 г., № 6.

С. Венгеров.

{Брокгауз}

Добролюбов, Николай Александрович

критик; р. 24 янв. 1836, † 17 сентября 1861 г.

{Половцов}

Добролюбов, Николай Александрович

[1836—1861] — русский критик 60-х годов (псевдонимы: Н. Лайбов, Н. — бов, Н. Турчанинов, Н. Александрович, Н. Л., Н. Д., Н. Т — ов). Род. в Н. Новгородец семье небогатого священника, учился в духовном училище и семинарии. Мечтал об университете, но, уступая желанию родителей, поехал в Петербург, в духовную академию, однако совершенно неожиданно поступил на историко-филологический факультет Главного педагогического института. С 1857, после блестящего окончания института, Д. становится постоянным сотрудником журнала "Современник" (см.). "Бедное полуголодное ученье; потом четыре года лихорадочного неутомимого труда и, наконец, год, проведенный в предчувствиях смерти, вот и вся биография", — сказал Некрасов над могилой своего друга. Действительно, внешними событиями жизнь Добролюбова небогата, она глубока и поучительна своим внутренним содержанием.

В семинарии Д. был хорошим богословом, глубоко религиозным человеком, но уже в 18 лет он политически созревает, воспитывая в себе ненависть ко всему, что стоит на пути прогресса, что поддерживает рабство духа, порабощение страны. От православия Д. пришел к левому гегельянству, к Фейербаху; из защитника консервативной законности и безответности он вырос в стойкого, последовательного писателя-революционера. В письме к Лаврскому [1856] он так и пишет: "В продолжение двух лет я все воевал со старыми врагами, внутренними и внешними. Вышел на бой без заносчивости, но и без трусости, — гордо и спокойно. Взглянул я в лицо моей этой загадочной жизни и увидел, что она совсем не то, о чем твердили о. Паисий и преосвященный Иеремия. Нужно было идти против прежних понятий и против тех, кто внушал их... Я пошел сначала робко, осторожно, потом смелее, и, наконец, перед моим холодным упорством склонились и пылкие мечты и горячие враги мои. Говорят, что мой путь смелой правды приведет меня когда-нибудь к гибели. Это очень может быть, но я сумею погибнуть не даром". Такой резкий перелом и за такое короткое время, естественно, возможен только при величайшем напряжении внутренней жизни, мысли и чувства.

Д. умер 25 лет. Несмотря на такую молодость, он уже четыре года стоял во главе русской литературы. Идя по пути Белинского, Д. ясно осознал процесс экономического и политического развития России, значение буржуазных революций, сущность утопического социализма, роль в историческом движении угнетенных народных масс, поднявшись до понимания, хотя и не вполне отчетливого, классовой борьбы как двигателя истории. Считая себя учеником Чернышевского, Д. был вполне самостоятельным мыслителем, в отдельных исторических вопросах он занимал более верные позиции. Мы не говорим о другом блестящем его современнике— Писареве, который, несмотря на все свое громаднейшее влияние, уступал Д. в ясности и последовательности философских и политических взглядов.

Стремление к глубокому знанию Д. обнаружил с ранних лет. Читал он много и упорно, в Институте полки в его шкафе ломились от книг. Д. изучал Руссо, Прудона, Бруно Бауэра, Фейербаха, Белинского, Герцена, следил за "Отечественными записками" и "Современником", зачитываясь в нем статьями Чернышевского. Любовь к литературе и журналистике Д. проявил также очень рано. 14 лет он издает семинарский журнал "Ахинея", в котором было три отдела: словесность, критика и наука.

В то же время он пробует, но без успеха, печатать свои стихи в "Нижегородских губернских ведомостях", "Москвитянине" и "Сыне отечества". В Институте под руководством слависта Срезневского Д. с особенным увлечением изучает словесность. Около будущего критика, выделявшегося большой начитанностью, смелостью и силой мысли, своим высоким нравственным обликом, сложился кружок, "добролюбовская партия". Не считаясь с репрессиями начальства, кружок под видом литературных течений изучал социальные проблемы. В 1855 Д. издает рукописную газету "Слухи", позже "Сплетни". Он хотел объединить вокруг газеты своих единомышленников и выявить свое революционное мировоззрение. Из 19 вышедших номеров, по утверждению Лемке, Д. написал сам четырнадцать. Указывая, что "наука русская все еще мертва, не полна, не крепка", что она "имеет дело только с официальными фактами, с тем, что заносится в акты", Д. спрашивает: "Так наз. мнение не есть ли выражение духа, направления и понятий народных в ту или другую эпоху?" И отвечает: "Чем более подслушаем мы таких откровенных рассуждений, рассказов, отдельных мыслей и впечатлений, тем яснее нам будет истинный дух народа, тем понятнее будут его стремления, его чувства, тем полнее и осязательнее представится нам картина народной жизни... Может быть собранные нами слухи приведут умного человека к открытию какой-нибудь хронической болезни в русском народе, может быть и позднейший враг заглянет в нашу газету, в которой должна отразиться современная нам эпоха". Призывая к собиранию материала, Д. предупреждает, что дело, которое он начинает, "легкое само по себе, становится трудным и даже опасным по своим последствиям". Оно действительно было опасно, т. к. Д. зло и беспощадно бичевал николаевский режим, вскрывал причины севастопольского поражения, признавая его неизбежность, боролся против крепостного права, поднявшись до признания революционных методов борьбы и призыва к ним. К этому времени перелом во взглядах Д. завершился, мировоззрение его определилось, в дальнейшие годы оно только развивалось и укреплялось.

В 1856 Д. познакомился с Чернышевским. "Эстетические отношения искусства к действительности", "Очерки гоголевского периода русской литературы" захватили Д., как и все передовое общество. Чернышевский сразу понял, какой перед ним большой человек. Когда Д. стал постоянным сотрудником "Современника", Чернышевский предоставил ему полную свободу действий в журнале. "Пишите о чем хотите, сколько хотите, как сами знаете. Толковать с вами нечего. Достаточно видел, что вы правильно понимаете вещи", — сказал он ему. Интереснейший материал об этой полосе жизни Д. имеется в "Прологе пролога" и "Из дневника Левицкого". В этих своих беллетристических вещах Чернышевский вывел в лице Левицкого Д. и записал свои с ним беседы о радикализме, реформизме, социализме, терроризме, крепостном праве и т. п. В то время Д. сильно увлекался и Герценом, зачитываясь "Полярной звездой".

Д. вошел в "Современник", отстаивая дидактическое искусство, разъясняя, что "дидактизм отвлеченный, головной нужно отличать от дидактизма, перешедшего в жизнь, в натуру поэта, в инстинктивное чувство добра и правды, — чувство, придающее жизнь, энергию и поэзию произведению гораздо более, нежели просто какое-нибудь чувство природы или безотчетного наслаждения природой". С появлением Д. среди сотрудников "Современника" сразу началось возбуждение, перешедшее во вражду, в результате чего произошел идейный раскол между дворянством и разночинцами. Чернышевский и Д. отстаивали в литературе "гоголевское" направление, выдвигая на первый план общественную сторону художественного произведения. Старые сотрудники: Тургенев, Фет, Боткин, Анненков и др., все блестящие литературные силы, стояли за "пушкинское" направление, для них эстетические интересы преобладали над общественностью. Первое резкое столкновение произошло в связи с вечером, устроенным в день десятилетия смерти Белинского. Д. возмутился организованным в ресторане обедом с выпивкой и написал на участников обеда ядовитое стихотворение, укоряя их в том, что они могут чтить "великую тень" только в пьяном виде и пошлым тостом, а в жизни этой тени боятся. Все были вне себя. Поводом к окончательному разрыву послужила статья Д. "Когда же придет настоящий день?" о романе Тургенева "Накануне". Некрасов вынужден был выбирать между Тургеневым и Д. Он мудро предпочел последнего. Тургенев покинул "Современник". Вся эта история живо описана в воспоминаниях Головачевой-Панаевой. Д. клеймили "темной личностью", "нахальным и ехидным мальчишкой". На одном из литературных чтений Тургенев, недовольный его статьями, заспорил о нем с Чернышевским. В заключение спора он бросил: "Вас я еще могу переносить, но Д. не могу". "Это оттого, — сказал Н. Г., — что Д. умнее и взгляд на вещи у него яснее и тверже". "Да, — ответил И. С. с добродушной шутливостью, которая очень привлекательна в нем, — да, вы — простая змея, а Д. — очковая змея". Фет, напр., сразу почувствовал в молодом критике сильного врага дворянства и дворянской культуры.

К 1860 здоровье Д. было сильно подорвано. У него развился туберкулез. По настоянию Некрасова и Панаева он уехал за границу, но она не спасла его. Смерть быстро унесла этого гениального юношу, сочинениями которого глубоко интересовался К. Маркс, сравнивавший его с Дидро и Лессингом.

По своему мировоззрению Д. был материалист, последователь Л. Фейербаха, левого гегельянца. Фейербах ставил задачей соединить философию с антропологией. Человек — в центре его философии. Разрешая проблему материи и духа, Фейербах пришел к выводу, что "вещественный, доступный нашим внешним чувствам мир, к которому принадлежим мы сами, есть единственный действительный мир и что наше сознание и мышление порождаются вещественным органом, частью нашего тела, — мозгом, — хотя и принадлежат, невидимому, к невещественному миру. Не материя порождается духом, а дух представляет собою высочайшее порождение материи". "Истинное отношение мышления к бытию может быть только таким: бытие есть субъект, мышление — предикат. Мышление из бытия, но не бытие из мышления" (Предварительные тезисы к реформе философии, § 53). Это, конечно, чистейший материализм. Но поскольку Фейербах подходил к человеку с антропологической точки зрения, поскольку он слишком слабо представлял роль окружающей человека общественной среды, постольку он в объяснении социальных явлений нередко впадал в идеализм, что и сознавал сам. Это однако не мешало ему заявлять, что человек — продукт истории, культуры. Преодолев "абсолютный дух" Гегеля, Фейербах не усвоил революционной сущности гегелевской диалектики, а потому и не смог понять динамики общественного процесса. Все это, естественно, нашло свое отражение и в мировоззрении Д.

Великий критик ушел дальше французских материалистов XVIII века, Дидро, Гольбаха, Ламеттри, Гельвеция и др., но он не мог не сбиваться на идеалистический взгляд, что "мнения правят миром", склоняясь перед силой разума, перед "здравыми понятиями", перед образованием. Последнее однако ни в какой мере не мешало ему понимать, что "без участия особенных, необыкновенных обстоятельств (революционных потрясений. — В. П.) нечего и ждать благотворного распространения образования и здравых тенденций в массе народа". Д. не раз говорит о борьбе произвола и образования, но он все же отчетливо сознает, что образование — только идеологическое оружие в руках борющегося класса, а не самостоятельная сила. "Пора нам освободить жизнь от тяжелой опеки, налагаемой на нее идеологами... Непременно хотят дуализма — хотят делить мир на мыслимое и являемое, уверяя, что только чистые идеи имеют настоящую действительность, а все являемое, т. е. видимое, составляет только отражение этих высших идей... Пора бы отстать и от отвлеченных идей, по которым будто бы образуется жизнь, точно так, как отстали наконец от телеологических мечтаний, бывших в такой моде во времена схоластики". Эти свои мысли Д. с большой силой развивает в статье "О степени участия народности в развитии русской литературы". Вслед за Фейербахом Добролюбов утверждал, что "все, что произвел человеческий разум, — все это дано опытом жизни", — что "идеи и их развитие только потому и имеют значение, что они, рождаясь из существующих фактов, всегда предшествуют изменению в действительности".

Исходя из общих материалистических взглядов, Д. пришел к правильной оценке и роли личности в истории. В статье о Станкевиче он заявляет: "В истории прогресса целого человечества не имеют особенного значения не только Станкевичи, но и Белинские, и не только Белинские, но и Байроны и Гете; не будь их — то, что сделано ими, сделали бы другие. Не потому известное направление является в известную эпоху, что такой-то гений принес его откуда-то с другой планеты, а потому гений выражает известное направление, что элементы его уже выработались в обществе и только выразились в одной личности более, чем в других". Эта материалистическая постановка вопроса однако страдала в своей ясности от того, что Д., подчеркивая, что "история в своем ходе совершенно независима от произвола частных лиц", что "путь ее определяется свойством самих событий, а вовсе не программою, составленною тем или иным историческим деятелем", не смог дать ясного и четкого анализа и определения общественного бытия, или, как он выражается сам, "действительности", "опыта жизни", "хода событий". Тот же порок, что и у Фейербаха. Выясняя, могут ли появиться и когда появятся в России Инсаровы, Д. все же обращается к анализу общественной среды. Указывая, как "наша общественная среда подавляет развитие личностей, подобных Инсарову", он дополняет свои рассуждения указанием, что "среда эта дошла до того, что сама же и поможет появлению такого человека".