Большая биографическая энциклопедия - есенин сергей александрович

[1895—1925] — поэт. Род. в с. Константинове, Рязанской губ. и уезда, в семье бедного крестьянина, но с двухлетнего возраста был взят на воспитание зажиточным дедом, с сыновьями которого, "ребятами озорными и отчаянными", провел детство. "Среди мальчишек, — вспоминает о себе Е., — всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах". Эта далеко не случайная в облике Есенина черта бесшабашного удальства характерно сочеталась с религиозностью и молитвенностью, также воспитанными в нем патриархальной семьей. Но никто, по словам Есенина, не оказал на него в детстве такого большого влияния, как дед-старообрядец. Начетчик в религиозной литературе и знаток устной поэзии, особенно духовных стихов, он сочетал в себе эти черты религиозности и отвлеченных интересов с здоровым практицизмом: "крепкий человек был мой дед. Небесное — небесному, а земное — земному. Недаром он был зажиточным мужиком".

В самом себе Е. не находил этой уравновешенности: "Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать".

Сочинять Есенин стал очень рано, лет с 9, но до 14, когда были написаны им "Маковые побаски" и "Микола", слагал только духовные стихи. Начало сознательного творчества относится к 16—17 гг. Первоначальное образование Е. получил в церковно-учительской школе: его воспитатели хотели сделать из него сельского учителя. Восемнадцати лет Е. отправился в Петербург "устраивать" свои стихи. Здесь он сблизился с Клюевым, Городецким, Блоком, позже: — с А. Белым и Ивановым-Разумником. Все они, по признанию самого Есенина, оказали на его общее развитие большое влияние. В те же годы он посещал — в течение полутора лет — народный университет Шанявского в Москве.

С 1914 некоторые стихотворения Е. стали печататься в журналах. В 1916 в Петрограде вышел первый сборник его стихотворений "Радуница", куда частью вошли стихотворения ранних лет [1909—1910]. К этому же времени относится появление в печати его прозаических опытов (повесть "Яр" и рассказ "Бобыль и Дружок"), не занимающих в его творчестве сколько-нибудь значительного места. В том же 1916 Е. был мобилизован, после Февральской революции дезертировал с фронта. "В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном". Переживания этих лет нашли отражение в сборниках "Преображение", "Сельский часослов", а также "Голубень", куда вошло много и дореволюционных стихотворений: В 1919 вместе с поэтами Мариенгофом, Шершеневичем и др. Е. выпустил манифест новой поэтической школы — имажинизма (см.). Позже [1920—1923] Е. отошел от революционных настроений, погрузившись в жизнь богемы; в этот период упадочничества им созданы "Трерядница", "Исповедь хулигана", "Москва кабацкая" и др. За годы войны и революции много ездил по СССР, был за границей. В 1924—1925 дал цикл стихотворений "Русь Советская", знаменовавший поворот интересов Е. в сторону современности. Богема и принимавший все более острые формы наследственный алкоголизм привели Есенина к гибели: под влиянием тяжелых психических переживаний он окончил жизнь самоубийством. Смерть его вызвала длинный ряд некрологов, статей, воспоминаний, стихотворений.

В своей социологической сущности биография Е. представляется в достаточной мере ясной. Социальная родина Е. — зажиточная, патриархально-старообрядческая группа крестьянства. Однако уже с ранних лет мы наблюдаем в Е. тенденцию к отрыву от родной почвы, а позже видим все признаки резко выраженной деклассации, вплоть до полного погружения в богему. Он — не представитель крепкого кулацкого ядра, активного, бодрого, практического, а "блудный сын" этой группы, сын, кровно с ней связанный, физически, психологически и культурно ею вскормленный, но лишенный активных функций в ней, выключенный из цепи хозяйственно-трудовых процессов и тем самым обреченный на пассивность, практическую бездеятельность.

Чрезвычайно лирическое по своей природе творчество Есенина совершенно обнаженно фиксирует его социальный путь. Пять фаз поэтического стиля Е., вырастая на общей основе и в своих кульминациях сменяя друг друга, отражают главные этапы его творческого пути. Первая фаза представлена по преимуществу дореволюционным творчеством Е. (сборники "Радуница", "Голубень"), вторая и третья — произведениями, выражающими реакцию Е. — сначала положительную, а потом отрицательную — на социальные процессы Октябрьской революции (сборники "Преображение", "Трерядница", "Триптих", "Исповедь хулигана", пьесы "Пугачев" и "Страна негодяев" и др.), четвертая — узко-личной лирикой "Москвы кабацкой" с некоторыми, примыкающими к ней, позднейшими произведениями и наконец пятая — циклом "Русь Советская", выражающим отношение Е. к новой советской действительности.

Лирический образ поэта, возникающий перед нами в стихотворениях первого периода, характеризуется прежде всего пассивным отношением к миру, совершенно не свойственным активному характеру кулака, но вполне естественным для вскрытого нами выше характера Е. Отсюда — созерцательность ранней лирики Е:, определяющая доминирующую роль в ней пейзажа ("Как захожий богомолец, я смотрю твои поля"). Лишенный волевой целеустремленности, поэт не сосредоточивает внимания на каком-либо определенном объекте, а безвольно погружается в беспредельность открывающейся ему картины: "Не видать конца и края, только синь сосет глаза". Согреваемое чувством привычности и близости созерцание этой картины кристаллизовалось у Е. в идею родины как главной лирической темы его поэзии:

"О, Русь, малиновое поле,

О, синь, упавшая в реку.

Люблю до радости и боли

Твою озерную тоску".

Эта тема родины, окрашиваясь то в минорные, то в мажорные, праздничные тона, неразрывно сплетается с традиционно-религиозными представлениями и мотивами благостного всеприятия, естественно связывающегося с пассивно-созерцательной настроенностью поэта. Аспект патриархальной консервативности и религиозной смиренности определяет трактовку этой темы в первой фазе творчества Е.

Наивный антропоморфизм (порой переходящий в бытовизм) религиозных представлений, первобытно пантеистически пронизывающих всю окружающую поэта природу, находит у Е. самые разнообразные формы выражения, начиная от отдельных образов-тропов ("ветер — схимник", "ивы — кроткие монашки" и т. п.) и кончая сюжетно-развернутыми легендами и мифами ("Шел господь пытать людей в любови", "То не тучи бродят за овином" и т. д.). Порой однако его религиозное чувство принимает характер более отвлеченный, выливаясь в мотивы мистических или пантеистических переживаний:

"Чую радуницу божью —

Не напрасно я живу,

Поклоняюсь придорожье,

Припадаю на траву.

Голубиный дух от бога,

Словно огненный язык,

Завладел моей дорогой,

Заглушил мой слабый крик".

Поэт чувствует себя на земле лишь "гостем случайным", устремляется к "иному бытию": "Я пришел на эту землю, чтоб скорей ее покинуть". В явной связи с последним мотивом стоят мотивы паломничества, странничества: "Пойду в скуфье смиренным иноком иль белобрысым босяком".

Социально-психологическая основа этих мотивов ясна: скрытая пока тенденция к деклассации, ощущение слабости своих социальных связей, находит здесь выражение в своеобразной "охоте к перемене мест", в неопределенном желании уйти куда-то, "затеряться в зеленях стозвонных" своей обширной родины и т. п. В минуты пессимизма те же по существу ощущения своей социальной бездомности выливаются в образы совершенно иной, диаметрально противоположной эмоциональной окраски: вместо "смиренного инока" — перед нами оказывается "бродяга и вор":

"Устал я жить в родном краю

В тоске по гречневым просторам,

Покину хижину мою,

Уйду бродягою и вором".

Деклассация в иных случаях ведет к социальной переориентации, к присоединению к другому классу. В данном случае — это был полный отрыв от всякой социальной почвы: потому-то Е. ясно чувствовал, что "уход" приведет его к недоброму концу:

"И вновь вернусь я в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь".

Так в единстве социально-психологической обусловленности замыкается в один цикл ряд разнородных мотивов, начиная с благостной влюбленности в иную землю смиренного инока и кончая самоубийством бродяги. Следует однако сказать, что мотивы самоубийства, бродяжничества, опустошенности занимают в первом периоде творчества сравнительно небольшое место. Ядром, организующим поэтику первых сборников Е., является комплекс мотивов мажорного или мягко-элегического строя: спокойная созерцательность, проникнутая религиозной настроенностью, радостное приятие бытия земного, сочетающееся с мягко-грустной устремленностью к "небесам", всепроникающая любовь к родине, модулирующая от восторженности к примиренно-ласковой грусти, — таковы основные ноты, звучащие в лирике этого времени. Преобладающим жанром является здесь небольшое стихотворение, материализующее психологические мотивы в лирическом сельском пейзаже. Пассивно-созерцательная установка поэта и элегически-спокойная настроенность его определяют простоту композиционного плана стихотворений,

отличающихся слабой динамичностью развертывания лирической темы, правильностью ритмического и строфического строения, ровной напевностью мелодики, с изредка повышающимися в восклицаниях интонациями. Основные характерные черты Е. как мастера этого жанра (мелких лирических стихотворений) вполне определились в этот первый период. Современник А. Белого, Маяковского, Хлебникова, Е. чужд тех исканий ритмических и эвфонических новшеств, которые столь свойственны поэзии той поры. Ритмика Е. здесь очень проста, рифмы примитивны, строфика чрезвычайно однообразна. Но за счет этих сторон стихового мастерства Е. в своей поэзии культивирует эмоциональную непосредственность лирической темы.

Внешняя обстановка сельской природы и быта определила характер предметного наполнения (реалий) произведений Е. Общий склад его крестьянской психологии об'условил формы образно-поэтического претворения им реального материала. Здесь — корни особой конкретности, "вещности" и анимистичности его поэтического мироощущения, в существе своем примитивного, на базе которого конструируется поэтика его образов-тропов. В основе этой "поэтической гносеологии" лежит не "предметный реализм" непосредственного позитивного восприятия неодушевленного предмета и любования им, как у акмеистов (см. "Акмеизм"), а наивно-образный реализм, в силу примитивного субъективизма не знающий абстрактного понятия и привычно оперирующий приемом "психологического параллелизма". Вещь здесь воспринимается не в ее обособленности, отдельности, а в конкретном сопоставлении с другими предметами по принципу большей близости и очень часто — антропоморфического или зооморфического одушевления явлений мертвой природы.

Крестьянское происхождение таких образов-тропов, как "ягненочек кудрявый — месяц гуляет в голубой степи", "тучи с ожереба ржут, как сто кобыл" и т. п. — очевидно: деревенская тематика и зооморфичность их непосредственно связаны с их конкретно-метафорической структурой (имажинистского, а не символистического характера). Не случайно стиль Е. здесь столь тесно соприкасается со стилем крестьянских загадок (ср. например загадку — "Сивый жеребец на все царство ржет" — гром). Сюда же относятся и те анимистические образы-тропы религиозного характера, о которых говорилось выше. Но если структура есенинского образа-тропа определяется общекрестьянской чертой примитивной конкретности восприятия, то функция его в стиле Е. вытекает из условий экономически-привилегированной группы крестьянства, отдельные члены которой получают возможность пассивно-созерцательного отношения к миру. Отсюда — утверждение Есениным имажинизма как эстетической системы, установка его на образ (троп) как на основной художественный принцип. Теоретически это было осознано и сформулировано им позже, во второй период (в трактате "Ключи Марии"), но практически осуществлено уже в первый. Пусть отдельный образ-троп никогда не был для него самоцелью, — его стихотворения (особенно в первых сборниках) являются системой таких образов, объединенных актом созерцания мира, а не воздействия на него (см. "Имажинизм"). Правда, вторая фаза имеет в значительной мере иной, гораздо более взволнованный эмоциональный строй и частью меняет соответственно характер имажинистики, придавая ей волевой, экспрессионистический оттенок, но внимательный анализ показывает, что. мы имеем здесь лишь новый этап в развитии одного и того же стиля.

Если основной темой первой фазы является Русь патриархальная, консервативная, неподвижная, то темой второй [1917—1918] становится взвихренная, летящая в будущее Русь первых лет революции. После Октября темы революции и широких социальных сдвигов — в центре творческого внимания Е. Но принадлежность его именно к зажиточному слою крестьянства, отличавшемуся наибольшей бытовой и психоидеологической устойчивостью, помешала ему понять реальное содержание Октябрьской революции: он, по собственному признанию, принимал ее по-своему, "с крестьянским уклоном". Своеобразное сочетание революционных настроений с бытовым и психологическим консерватизмом определило характер этого уклона. Е. и после революции остался вполне самим собою, и потому Октябрьская Россия для него, как для Клюева, — "уму — Республика, а сердцу — Китеж-град". В его трактовке темы революции прежде всего бросается в глаза наивно-примитивный религиозный и хозяйственно-бытовой характер представлений, в которых он мыслил приход нового мира и осуществление социальных чаяний крестьянства. Будущее сулит установление рая земного, где — "избы новые, кипарисовым тесом крытые" ("Ключи Марии"), "среброзлачный урожай", "сыченая брага и будни, наполненные молоком". Революция представляется поэту в виде космической мистерии, преображения, явления "нового Назарета", сошествия "светлого гостя", устрояющего земной рай. Правда, социальный переворот связывается в представлении Е. с некоторой революцией и в плане религии: он святотатственно выплевывает христово тело, грозится выщипать богу бороду, сделать его иным, проклинает Китеж и Радонеж. Но на место старого ставится новый бог, "божество живых", вместо прежнего Христа является новый — "Спас", а Китеж — небесный рай — заменяется градом Инонией — раем земным.

Приход этого рая Е. славит восторженными, проникнутыми мистической торжественностью песнопениями. Более широкая и сложная, по сравнению с первым

периодом, тема развертывается и в более обширной и сложной форме лирической поэмы. В поэзии Е. этой фазы появляются черты стилизации библейской монументальности. Спокойная мелодика первых сборников сменяется патетическими пророческими и ораторскими интонациями, призывными восклицаниями. Усложняется ритмика, поражая слух перебоями и контрастными сменами в следующих одна за другой частях поэмы. Ассортимент анимистических образов-тропов прежнего характера пополняется имажинистикой, источником которой является образность древней религиозной литературы ("вострубят божьи клики огнем и бурей труб", "снова раздирается небо" и т. д.), и образами космическими, выражающими грандиозный размах революции: "Ей, россияне. Ловцы Вселенной. Неводом зари зачерпнувшие небо — Трубите в трубы".

Наконец изменяется несколько самая художественная природа образа-тропа: оставаясь имажинистским по структуре, он приобретает символический смысл; в ряду образов-символов следует отметить весьма часто встречающийся образ "теления бога": "господи, отелись... звездами спеленай телицу — Русь", "вспух незримой коровой бог", "он иным отелится солнцем", "он спалит телением". Соединение творческих методов имажинизма и символизма является одним из существенных признаков поэтики второй фазы есенинского стиля.

Религиозное патриархально-крестьянское восприятие Октября необходимо должно было вскоре привести Есенина к отходу от революции. Вместо осуществления своих чаяний, воспитанных в нем старой крестьянской Русью, он увидел ломку этой Руси, гибель ее патриархального уклада. Это усугубляло в нем отрыв от социальной почвы, деклассацию. Тема гибнущей деревенской Руси и тема своей гибели, вылившаяся в мотивы бродяжничества и хулиганства, определяют третью фазу стиля Е. В 1920 он дал три лирических поэмы на эти темы: "Кобыльи корабли", "Сорокоуст" и "Исповедь хулигана". Тема первой — ужас поэта перед революцией, в которой он видит теперь лишь смерть и одичание людей. Поэма "Сорокоуст" — одно из высших и значительнейших достижений есенинского творчества, проникнутая мрачным пафосом и вместе элегической грустью отходная старой деревянной Руси, к-рая гибнет в железной хватке "скверного гостя" — врывающейся в деревню городской машинной техники. "Исповедь хулигана" — выражение чувства отчужденности, охватившего поэта в обстановке города, и любовного воспоминания о своей деревенской родине. К этим поэмам примыкает ряд мелких лирических стихотворений 1919—1921 (преимущественно разрабатывающих те же темы). Мотивы бродяжничества, беспочвенности и отчужденности, хулиганства и гибели, имевшие в первых сборниках небольшой удельный вес, здесь занимают центральное место и получают яркую художественную разработку ("Хулиган", "Я последний поэт деревни", "Все живое особой метой", "Не ругайтесь. Такое дело" и др.). Сюда же относятся и пьесы — "Пугачев" [1921] и "Страна негодяев" [1922—1923]. И Пугачев (в котором очень мало исторического) и Номах — центральный образ "Страны негодяев" — различные трансформации основного образа Е. этого периода — образа "хулигана".

Не случайно появление в этой фазе творчества Е. новых для него драматических опытов. Только теперь почувствовал Есенин социальную противоречивость эпохи и наличие каких-то общественных сил, ему противостоящих и организованных. В окружении этих сил деклассированный, несвязанный ни с какой определенной группой поэт протест свой мог вылить лишь в формы индивидуалистического бунта. Лирический образ "хулигана" воплотил этот протест в небольших лирических стихотворениях и поэмах, но наиболее конкретное и развернутое выражение эта психологическая ситуация могла получить именно в драматическом оформлении, самая структура которого построена на принципе борьбы: главный образ дается здесь в окружении персонажей, представляющих враждебные ему группы. Отсюда — появление наряду с произведениями чисто лирическими пьес — "Пугачева" и "Страны негодяев".

Напряженная мрачность и безысходность настроений поэта, почти физически ощущающего наступление "железного врага" и гибель своей культуры, меняют строй поэтики и в первую очередь — характер и, частью, самую структуру имажинистики. Если в первом периоде образность стихов передавала статичность предстоящего взору поэта мира, а во втором экстатическую порывистость его "преображения", то в образах третьего мы ощущаем напряженную динамику упорной борьбы двух миров, двух культурных стихий. Наряду с образами деревни появляются теперь, всегда в контрастном сопоставлении с ними, образы, символизирующие город. Со свойственной есенинскому мышлению конкретностью, "вещественностью", представление об этих культурах воплощается в образах предметов, но предметов живых, движущихся, борющихся. Однако здесь оживотворенность предметов вытекает уже не столько из привычных зооили антропоморфических внешних ассоциаций, сколько из глубинного ощущения внутренней динамики со отношений. В связи с этим на первый план выдвигается особый прием метафоризации: метафорический ряд растет не от самого предмета, а от его движения, функции; оживает предмет как таковой, без "перевоплощения" его в образ животного или человека:

"О, электрический восход,

Ремней и труб глухая хватка,

Се изб бревенчатый живот

Трясет стальная лихорадка".

Интонационный строй произведений этого периода своей эмоциональной приподнятостью, естественно, ближе стоит к мелодике второй, чем первой фазы стиля Е. Довольно частые восклицательные и вопросительные интонации, в связи с пессимистической окраской тематики, звучат мрачным пафосом или минорной напевностью. В области синтаксиса отметим более или менее широко использованный в некоторых вещах эмоциональный повтор (особенно в "Исповеди хулигана" и в "Пугачеве"), в области ритмики — появление свободного стиха.

Беспочвенное "хулиганство" не понявшего революции и отошедшего от нее поэта ничего не могло принести ему кроме опустошенности и усталости. Утеряв всякие живые общественные связи, он все больше отходит от социальных тем. "Хулиганство" его, являвшееся выражением все же какой-то активности, также исчерпало себя. В "Стихах скандалиста" и "Москве кабацкой" [1922—1923] передками вместо разбойного деревенского хулигана — просто уличный повеса в цилиндре и модных штиблетах, старающийся заглушить тоску пьяным угаром и заполнить пустоту низкопробной любовью, но находящий здесь лишь гибель: "Наша жизнь — простыня да кровать, Наша жизнь — поцелуй да в омут". Крайняя степень упадочничества, безвольное погружение в омут богемы, бесшабашное прожигание жизненных и творческих сил, замыкание в круг узко личных и притом безысходно болезненных переживаний, тяга к самоубийству — таковы основные черты того цикла настроений "Москвы кабацкой", который получил в современной публицистической критике название "есенинщины". Отличаясь сильной эмоциональной зарядкой и выразительностью, стихи эти "возводят в перл создания" кабацкое упадочничество, художественно как бы оправдывая его и отравляя его ядом недостаточно устойчивых читателей. В этом, несомненно, общественно отрицательная функция этих стихотворений, вызвавшая суровую и справедливую отповедь советской критики (см. "Есенинщина").

Поэтика в этой фазе творчества Е. трансформируется в соответствии с новым, оголенно эмоциональным строем переживаний поэта. Узкие, личные темы не требуют больших форм, и здесь снова господствует жанр мелких лирических стихотворений. Богемно-любовные настроения нередко выливаются в формы, носящие характер цыганского романса или песни ("Дорогая, сядем рядом", "Пускай ты выпита другим", "Годы молодые с забубенной славой" и др.). В связи с эмоционально-напевным строем цыганского пошиба наблюдается сильное снижение образности и ошаблонивание поэтических формул, порой дающих примеры тривиальных романсных сентенций: "Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо", "Жизнь — обман с чарующей тоской" и т. п. К этой же фазе примыкает и цикл "Персидских мотивов" [1924—1925], в которых любовная тема развертывается на фоне переплетения мотивов восточной экзотики с воспоминаниями о "рязанских раздольях". В этом цикле Е. достигает наибольшей изощренности в пользовании композиционно-мелодическими приемами повтора, давая различные сложные формы кольцевых построений. Изысканная замкнутость этих форм и чрезвычайная напевность стиха в "Персидских мотивах" вполне соответствуют интимности их любовно-экзотической тематики. В общем, все же в отношении стиховой техники Е. возвращается в этот период к простоте первого периода и если и изощряет свое мастерство, то именно в области мелодики, а не ритмики и инструментовки, что естественно связано с общим характером стихотворений этого периода.

В пьяном угаре "Москвы кабацкой" Е. почти забывает о своей "единственной возлюбленной" — родине (Руси — деревне). Он снова возвращается к ней в пятой фазе творчества, определяющейся темой взаимоотношений поэта с новой советской деревней (сборники "Русь Советская", "Страна Советская", стихотворения 1924—1925). Как бы ни было и глубоко и беспросветно погружение Е. в омут богемы, оно не смогло окончательно заглушить в нем тягу к живой жизни:

"Я знаю — грусть не утопить в вине,

Не вылечить души

Пустыней и отколом.

Знать оттого так хочется и мне,

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом".

Но годы, проведенные Е. в кабаке, легли непреодолимой преградой между ним и далеко вперед ушедшей деревней. Он не узнает родного села, чувствует себя лишним среди советского крестьянства, около волисполкома обсуждающего свою жизнь и распевающего "агитки Бедного Демьяна" вместо его песен, никому теперь не нужных.

Отрыв от кулацкой группы, с одной стороны, и непонимание интересов трудового крестьянства — с другой, ставят Е. вне активных форм классовой борьбы, развертывающейся в деревне, и делают его сторонним наблюдателем, в своих симпатиях и устремлениях разрываемым непримиримыми противоречиями. Ему остается лишь объективно признать за новой жизнью право на существование и с грустной примиренностью уступить ей место:

"Цветите, юные. И здоровейте телом.

У вас иная жизнь, у вас другой напев.

А я пойду едки к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев".