Большая биографическая энциклопедия - иванова-борейшо софья андреевна

Иванова-Борейшо С. А.

[(1856—1927). Автобиография написана 8 января 1926 г. в Москве.] — Родилась я на Кавказе (октябрь 1856 г.), в маленьком глухом местечке Хан-Кенды, где и прожила до 16-ти лет. Отец мой был старый кавказский служака, почти всю жизнь проводивший в походах и командировках. Дома он жил мало, и воспитанием нашим занималась мать. Эта задача для нее облегчалась помощью даровой прислуги — денщиков, которые исполняли роли няньки, повара, прачки и т. д., что в те времена считалось самым обычным делом. Для этой цели в кухне у нас всегда помещалось несколько человек солдат. Детей было десять человек, справляться с ними было трудно и, может быть поэтому, все вопросы воспитания сводились просто к вопросу о питании: в определенные часы нас кормили и поили в столовой, потом мы разбегались в разные стороны, проводя почти весь день на дворе или в саду. Зимой толпились в детской комнате и сами придумывали себе игры и занятия. Часто к играм нашим присоединялись и соседские ребятишки, тогда бывало очень шумно и весело. Когда наступало время подумать об учении детей, мальчиков усаживали за буквари и вообще за подготовку к военным училищам, куда неизменно определяли моих братьев. В учителя приглашали кого-нибудь из молодых офицеров, так как школ и учебных заведений в нашем местечке не было. К учению мальчиков мои родители относились серьезно, так как они должны были "выйти в люди", т. е. со временем сделаться такими же офицерами, каким был их отец.

Что же касается девочек, то их хотя и обучали грамоте, но большого значения этому не придавали: предполагалось, что каждая из нас в свое время выйдет замуж за офицера, и лучшего для нас никто не желал. Лет до семи-восьми девочкам позволялось играть и даже принимать участие в военных действиях, которые устраивались мальчиками, лишь бы это было в пределах своего двора, чтобы не сделаться "уличными девчонками". Не помню, как я выучилась грамоте, вероятно, это случилось еще тогда, когда учились мои братья, которые потом рассылались в разные города для поступления в военно-учебные заведения, где и жили вдали от родных до окончания курса учебы. Несмотря на то что я была гораздо моложе своих братьев, мне больше нравилось проводить время с ними, чем с сестрой, которая была склонна к сидячей жизни и к рукоделиям. Когда братьев всех увезли из дому, нам, девочкам, тоже был взят учитель из офицеров, который учил нас "чему-нибудь и как-нибудь". Я не питала ни малейшей симпатии ни к Иловайскому, ни вообще к учебникам и готовила уроки, как бы отбывая повинность. Меня гораздо больше привлекала этажерка в кабинете отца, где я находила много интересных книг и поглощала их в большом количестве, причем мать моя возмущалась тем, что я читаю по ночам, и часто гасила свечку перед моим носом. Подбор книг был случайный и самый разнообразный. Попадались разрозненные номера "Современника", "Библиотеки для чтения" и других журналов. Очень увлекалась Диккенсом, и то, что мне особенно нравилось, я перечитывала по нескольку раз. Вероятно, в этом возрасте я с удовольствием читала бы и детские книги, но их тогда было вообще мало, и к нам попадали только слащавые переводы с немецких книжек, где рассказывалось о послушных и добрых Луизах и Клементинах и о добродетельных Карлушах. Они не внушали мне никакой симпатии. — Когда все содержимое отцовской библиотечки было поглощено мной, я начала брать книги из библиотеки офицерского клуба, которая выписывала много русских журналов и газет. Последние для меня не существовали, а журналы мне очень нравились. Из них я узнала, что существует на свете какая-то иная жизнь, совсем не похожая на наше прозябание, есть где-то новые люди, живущие высшими интересами, и у них многому можно научиться. Явилось желание учиться, искать новой жизни и уйти от той среды, где жили мы все. В это время мой старший брат, избегнувший по болезни военной карьеры и учившийся в в Московском университете, говорил в письмах о том, что я успела бы еще и в гимназию поступить, если бы сумела подготовиться к одному из старших классов. Он знал, что я очень хочу учиться и что гимназия представляется мне каким-то храмом науки. Он обещал и материальную поддержку нам, сестрам, если мы решимся ехать учиться и вообще иначе устраивать свою жизнь. Мать, отец к этому времени уже умерли, и мы, три сестры, жили под покровительством одного из братьев-офицеров, который и сам мечтал уехать в Петербург для поступления в Военно-Юридическую академию. Мы жили в своем доме, получая небольшую пенсию после отца. Других средств не было, и все планы о переустройстве жизни оставались только неопределенными мечтами. Больше других об этом думала я, и к 16 годам во мне окрепло решение, во что бы то ни стало уехать из дому и устроить свою жизнь иначе. Очень хотелось учиться, хотелось самостоятельности и независимости от родных. Противна была окружающая жизнь с ее мещанской моралью и постоянным стремлением "жить как все" и жить "не хуже людей". Я писала брату в Москву, что хочу ехать учиться теперь же, не откладывая, и он выразил согласие помочь мне, если я приеду. После многих препятствий, неудач и мытарств мне удалось выбраться из дому и приехать в Тифлис, где в то время был тот брат, который готовился в Академию. Он согласился завезти меня в Москву. Представление о Москве у меня было самое фантастическое: она мне представлялась населенной какими-то особенными, идеальными людьми. В этом скоро пришлось разубедиться: я скоро увидела вокруг себя тех же самых обывателей, только что не военных. Старшего брата в Москве не оказалось: он временно взял место врача где-то под Москвой и приехал только повидаться с нами. Я осталась на его квартире и начала жить на свой страх. Для того чтобы поскорее стать на свои ноги, я сделала попытку поступить на акушерские курсы, но потерпела неудачу: меня не приняли по молодости лет.

После того я, по совету брата, стала готовиться к экзамену на домашнюю учительницу, но это продолжалось недолго.

Брат мой серьезно захворал и его отправили в Ялту, а я осталась без всяких средств и без заработка. Пришлось хлебнуть нужды. Не зная никакого ремесла и не имея дипломов, трудно было найти работу в незнакомом городе. Пробовала шить у портнихи, просиживая с 8 часов утра до 8 часов вечера и получая за это 8 руб. в месяц. Бросила, главным образом, потому,что очень противна была немка-портниха, особа сомнительного свойства. Мой квартирный хозяин предложил мне поступить ученицей в типографию. По его рекомендации я отправилась к Вильде, который арендовал типографию Мышкина на Тверском бульваре. Одна из комнат с типографскими кассами оставалась за Мышкиным, и в ней работали женщины, набирая те книги, которые хотелось издавать Мышкину. Я была совершенно незнакома с этой работой, и мне в первый раз пришлось увидеть, как печатаются те книжки, которые я так любила читать. Вскоре явились наборщицы, которые стали меня обучать новому делу. Это были две сестры Прушакевич и Супинская. Они в эту зиму только что приехали из Архангельска целой компанией. Некоторые из них поступили учиться, но, за неимением средств, должны были взяться за работу, которая была им знакома еще на родине. Терпели нужду и жили все в одном номере Кокаревской гостиницы. Впоследствии вся эта компания называлась "архангельской колонией". Это были типичные нигилистки того времени, небрежно одетые, с подстриженными волосами и суровые на вид. Не знаю, как они познакомились с Мышкиным, но когда последний начал печатать нелегальные книги и брошюры, причем расширил свой угол настолько, что его пришлось перевести на другую квартиру, — архангельская колония заняла там первое место. Наборщицы сначала отнеслись ко мне сурово, потому что я имела вид барышни, но так как по существу они были очень добрыми созданиями, то мы скоро сделались хорошими товарищами. С переходом Мышкинской типографии в новое помещение на Арбате там началось печатание запрещенных книг. Я скоро поняла, в чем дело, и мне было очень лестно сознавать, что я тоже участвую в такой серьезной работе. Однажды Мышкин завел со мной беседу о том, знаю ли я об ответственности, которой могу подвергнуться за эту работу, но я ответила, что понимаю и не боюсь. По правде сказать, мне казалось просто смешным и невероятным, чтоб меня арестовали. Ведь я считала себя такой незначительной особой. "Кому нужно забирать меня, думала я, совсем другое дело они, мои новые товарищи", на которых я смотрела снизу вверх, считая их очень умными и деловыми людьми. В том особняке, который заняла новая типография, оказалось несколько лишних комнат. Поэтому нам, наборщицам, было предложено поселиться тут же, после чего мы зажили артелью, имея общее хозяйство. В столовой нашей собиралось много народу из тех, кто являлись по делам типографии. Войнаральский, например, приезжая в Москву, жил у нас вместе со своей женой. Такая необычная обстановка, вероятно, скоро обратила бы на нас внимание полиции, но разгром всего учреждения произошел еще раньше. Отпечатанные у нас листы отправлялись в Саратов, где Войнаральский устроил сапожную мастерскую, в которой листы эти брошюровались и развозились пропагандистами в разные стороны. Местная полиция обратила внимание на мастерскую: они работали по ночам, и их приняли за фальшивомонетчиков. Всех живших в мастерской арестовали и установили связь с Москвой. Очень скоро жандармы нагрянули к нам с обыском. Мышкин остался цел только благодаря тому, что его не было в Москве. Взялись за наборщиц: арестовали, допросили и посадили нас под замок. Самая старшая среди нас и самая опытная, Супинская, перед арестом учила нас: "Не забывайте, что попадете в руки врагов. Будьте готовы ко всему и держите язык за зубами". Было жутко и радостно. Обдумавши свое положение, я решила молчать, чтобы не повредить кому-нибудь нечаянно. Жандармы соблазняли меня возможностью сейчас же освободиться, если я укажу, кто бывал, кто печатал и т. д. Они, конечно, не придавали мне серьезного значения и видели, что я в деле новичок, но все же мои указания и улики могли быть им полезны. У меня же сразу явилась к ним настоящая ненависть, как к врагам, которых надо остерегаться. Меня продержали семь месяцев только за то, что я молчу. А когда стали сортировать всех и некоторых отправили в Питер — меня освободили на поруки. Вместе со мной освободили еще одну из наборщиц — Ермолаеву. На воле я не нашла никого из тех знакомых, с которыми сошлась за последнее время, и жить мне было тяжело. Снова пришлось искать работы. Перебивалась перепиской, но эта работа была непостоянная. Потом нашла место в типографии; я у Мышкина настолько ознакомилась с ремеслом, что могла добывать себе этим хлеб. В это время был арестован мой брат, Лев Андреевич Иванов, который потом судился по процессу 50-ти. Из Московской тюрьмы его перевели в Петербург. Я переехала туда же, чтобы иметь с ним свидания, и нашла себе там работу в одной из легальных типографий. Ни к какому революционному делу мне за это время пристроиться не удалось. Тюрьмы были переполнены заключенными, которые должны были через некоторое время выступить в процессах 193-х и 50-ти (Московский процесс). Время было глухое и тяжелое.