Большая биографическая энциклопедия - ковальская елизавета николаевна

Ковальская Е. Н.

[(1851 {по уточненным данным} — 1943). Автобиография написана в ноябре 1925 г. в Москве.] — Родилась я в Харьковском уезде, в имении моего незаконного отца, помещика Солнцева. Моя мать-крестьянка была крепостной моего отца. По каким-то семейным соображениям отец, благодаря обширным связям с высшей администрацией, перевел меня с матерью в мещане гор. Харькова задним числом, спустя приблизительно 7 лет после моего рождения.

Вследствие этого я по официальным бумагам значилась "незаконная дочь мещанки гор. Харькова и полковника Солнцева". Год моего рождения в разных бумагах значится разный: в одном документе — 49, в другом — 50, а в третьем — 52 г. Какой действительный — не знаю.

Первые впечатления бытия были для меня жестоки и непонятны. Мне не было еще 6 лет, вероятно, когда мне стало известно, что существуют помещики и крестьяне-крепостные; что помещики могут продавать людей, что мой отец может продать мою мать соседнему помещику, а меня другому, разлучив нас. Но моя мать не может продать моего отца. Не менее жестоким было для меня другое открытие: дети делятся на законных и незаконных, причем последние, независимо от их личных качеств, всегда заслуживают презрения, служат предметом издевательств, оскорблений. Дворовые ребятишки дразнили меня скверным словом, каким в те времена народ называл незаконных детей.

Долгими зимними вечерами в деревне, пробравшись тихонько в "девичью", притаившись в уголку, я слушала, как дворовые девушки, сидя с прялками, освещенные пылающей печью, рассказывали друг другу свои печальные истории. Заметив меня, одна из них обратилась ко мне: "Слушай, слушай, вот вырастешь — на твою беду ты красивая, — продадут тебя". По ночам меня мучили кошмарные сны, мне снилось, как меня продают.

Я не помню, чтобы отец продавал кого-нибудь из своих крестьян. Но он купил, еще до моего появления на свет, молодого интеллигентного музыканта-скрипача, побочного сына какого-то графа от крестьянки. Купив, он дал ему "вольную", но человек был уже загублен, пил запоем и добровольно остался жить у нас в качестве управляющего одного из имений отца. Общность положения сблизила нас. Подвыпивши, он делился своими переживаниями с ребенком. Его судьба для меня была "memento mori".

У него я научилась грамоте. Первыми прочтенными мною книгами были поэты из его маленькой библиотечки: Пушкин, Лермонтов, Полежаев; особенно полюбилась мне "Песнь пленного ирокезца" Полежаева:

Но, как дуб вековой.

Неподвижен от стрел,

Неподвижен и смел

Встречу миг роковой

Я умру, но умру

На погибель врагам...

распевала я на придуманный мною мотив, бродя одиноко по старому запущенному саду.

Смутными, туманными тенями промелькнули в моем детстве образы декабристов. Среди родственников отца был очень юный офицер, князь Волконский, был ли он в каком родстве с декабристом — не знаю. Он научил меня песне о декабристах в такой редакции:

Не слышно шуму городского,

На невской башне тишина,

Лишь на штыке у часового

Горит полночная луна.

Несчастный юноша, ровесник

Младым цветущим деревам,

В глухой тюрьме заводит песню

И отдает тоску волнам.

Не жди, отец, меня, с невестой,

Сломи венчальное кольцо,

Здесь за решеткою железной

Не быть мне мужем и отцом.

На мои расспросы, кто этот юноша за решеткой, он рассказал, что были хорошие люди, которые хотели устроить так, чтобы никто не мог продавать людей; за это царь посадил их в тюрьму за решетку.

Другое яркое воспоминание осталось в моей памяти — родственник отца, тоже князь или граф (не помню) Багратион, которого у нас считали сумасшедшим; возможно, что он таким и был. Его визиты были таинственны. Помню его первое появление. Мы жили в деревне. Зима. Ночь. Метель. Собаки подняли неистовый лай, лакеи выбежали с зажженными фонарями во двор. В свете фонарей двигалась высокая мужская фигура. Прислуга встревоженно бежала к моей матери: "Снимайте, скорее снимайте!" Мать спешила убрать со стен гостиной портреты царей. В гостиной появлялся высокий, сгорбленный, седой молодой старик. Не здороваясь ни с кем, он обводил глазами стены. Затем обращался к отцу: "У тебя хорошо, Николай, чисто, нет этой дряни по стенам". Ко мне он относился как-то особенно любовно, сажал к себе на колени, много рассказывал мне непонятного, из чего в моей голове оставалось только представление опять же о каких-то хороших людях, не хотевших, чтобы людей продавали, как скот, о царе, загнавшем этих людей живыми под землю. Царь рисовался мне в образе сказочного чудовища, пожиравшего людей. По уходе таинственного гостя отец приказывал мне никому не говорить о том, что рассказывал мне этот дядя. Я строго соблюдала приказ, гордясь, что мне доверяют какую-то тайну.

Освобождение крестьян произвело на меня потрясающее впечатление. Я была долго точно пьяная от радости.

Мы переехали в Харьков. Отец занялся моим воспитанием, готовя из меня "барышню". Были приглашены: француженка, учителя музыки, танцев и для занятий другими предметами студент-поляк, высланный в Харьков за прикосновенность к польскому мятежу. Он увлекательно рассказывал мне о борьбе поляков за свою свободу. Я плакала от того, что я не полька и не смогу бороться за свободу.

Одиннадцати лет меня поместили в частный пансион Щербачевой. Основательница пансиона, женщина-шестидесятница передовых взглядов, поставила пансион прекрасно: молодые учителя не только давали уроки, но много уделяли времени, занимаясь нашим развитием. Но пансион скоро закрылся, не встретив сочувствия в обществе: родители особенно были возмущены введением в женском пансионе гимнастики, для которой нас переодевали в свободные мужские костюмы.

По закрытии пансиона, не без борьбы с отцом я поступила в гимназию. Там я встретилась с бывшей ученицей учителя Полтавской гимназии — Строева, сосланного на север. Она познакомила меня с литературой шестидесятых годов: журналы "Русское слово", "Современник", стихотворения Некрасова и др. книги определенного направления поглощались мною запоем.

Я устроила кружок самообразования из гимназисток, который вскоре слился с кружком молодых студентов. Занимались мы преимущественно общественными вопросами, но рядом с этим бывали рефераты по естественным наукам: по астрономии, по физике и другим отраслям знаний. В этом кружке, между прочим, участвовал молодым студентом Лазарь Гольденберг, известный впоследствии эмигрант. Особенно увлекались Чернышевским, его романом "Что делать" и женским вопросом.

В этот период времени в Харькове вводились новые судебные учреждения — гласный суд. Члены нашего кружка, по окончании гимназических уроков, бежали на заседания суда, где иногда просиживали за полночь. Перед нами развертывались общественные вопросы в картинах реальной жизни.

Помню блестящую речь только что выступившего на судебное поприще молодого товарища прокурора — А. Ф. Кони, обвинявшего подрядчика, не построившего подпор при земляных работах, следствием чего было несколько трупов рабочих, засыпанных землей. Перед нами проходили крестьяне, обделенные землей при освобождении, судившиеся за бунты; женщины — убийцы своих мужей, не стерпевшие своего рабства, санкционированного законом.

Освобождение крестьян вызвало женское движение. Стремление к эмансипации женщин широкой волной разлилось по всем центрам России, захватило и меня.

Во время окончания гимназии умер мой отец, оставив мне большое наследство. Вместе с Я. И. Ковальским (впоследствии моим мужем), оставленным при Харьковском университете на кафедре физики, я организовала в одном из доставшихся мне домов бесплатные курсы для женщин, стремившихся к высшему образованию. Ковальский читал физику, химию, космографию. Приват-доцент Е. М. Деларю — естествоведение. Студенты: Фесенко — политическую экономию, Гончаров — историю, Рунге и Дзивинский — высшую математику. Слушательниц был такой наплыв, что с трудом вмещало помещение.

Одновременно с этим я вступила в Харьковское общество грамотности. Занимаясь по воскресным школам, я выбирала наиболее способных работниц, приглашала их к себе на дом по праздникам; постепенно образовалась школа для работниц. Я им читала отрывки русской беллетристики, рассказывала эпизоды из русской истории, знакомила с французской революцией, а главное — вела пропаганду по женскому вопросу [См. Аптекман, "Земля и воля", Харьковские кружки.]. В тот же год у меня организовался мужской кружок, занимавшийся общественными вопросами. Он не был еще революционным, но был "радикального направления". В этот кружок, между прочим, входил молодым студентом М. М. Ковалевский.

Рядом с этим кружком я организовала исключительно женский, интересовавшийся социализмом. М. М. Ковалевский, владевший хорошо французским языком, имевший доступ в университетскую библиотеку, помогал мне извлечением из французских источников составлять рефераты о Фурье, Сен-Симоне, Оуэне и др. утопистах, хотя сам не сочувствовал социализму, считая его неосуществимым.

Ковальский завел знакомство с сельскими учителями Харьковского уезда, они по праздникам приезжали к нам, мы снабжали их книгами и устраивали небольшие педагогические собрания, на которых между прочим затрагивались и политические темы. Во время одного из таких собраний в нашем доме появился жандармский полковник Ковалинский со своею свитой, увидев разложенные на столах географические карты, таблицы для наглядного обучения, удивленно заявил нам: "Все это очень хорошо, вы делаете полезное дело, и ничего противозаконного я не вижу, но, по предписанию свыше, должен все ваши собрания прекратить, а в случае возобновления их — вынужден буду вас арестовать". Пришлось все приостановить.

К этому времени в Харьков ожидался приезд министра просвещения Д. Толстого; мы повели агитацию о подаче петиции министру, в которой думали просить права женщинам вступать в университеты. Многочисленные собрания шли одно за другим, была выбрана комиссия для составления петиции; в нее вошли профессора: Н. Н. Бекетов (химик), юристы — Стоянов, Владимиров, художница Иванова-Раевская и я. Делегатками для подачи петиции были выбраны: я, Анна Аптекман и Иванова-Раевская. Толстой принял нас очень враждебно, ответил, что никогда он этого не допустит.

Потерпев поражение, я уехала в Петербург, где стала посещать высшие женские курсы — Аларчинские и Чернышевские. В Петербурге я познакомилась с кружком передовых женщин, группировавшихся вокруг сестер Корниловых. Там я впервые увидела С. Л. Перовскую, совсем юной девушкой. Организовался небольшой кружок для изучения политической экономии, в него вошли: С. Перовская, А. Корнилова, Ольга Шлейснер, впоследствии первая жена Натансона, Вильберг и я. Одновременно образовался другой женский кружок, который решительно не хотел соединяться с мужскими кружками, боясь, что мужчины, более развитые, будут оказывать давление на самостоятельное развитие женщин. В этот кружок вошли также я, С. Перовская и А. Корнилова. В это же время кружок, который впоследствии получил название "чайковцев", занимался распространением по удешевленным ценам легальных книг определенного направления: Флеровского "Положение рабочего класса" ("Азбука социальных наук" тогда еще не вышла), Лассаль, Верморель — "48 год", Луи-Блан — 1-й том "Истории французской революции" и др., такого же характера.

Чтение таких книг, французская коммуна (это был 1871 г.), печатавшийся отчет о процессе "нечаевцев" — все это вместе ввело меня в определенно революционное русло.

По болезни мне пришлось уехать на юг — в Харьков, где я снова начала возобновлять кружки, но врачи послали меня в Швейцарию. В Цюрихе я встретилась с разными революционными течениями. Главными течениями были бакунизм и лавризм. Я увлеклась бакунизмом. Поправив несколько свое здоровье, я вернулась в Россию, чтобы "идти в народ".

Физически слабая, я решительно не годилась для роли простой работницы, поэтому взяла место народной учительницы в Царскосельском уезде, вблизи завода "Колпино", на котором работало все молодое население деревни Царской Славянки, где я сделалась учительницей. Принявшись за пропаганду и раздачу революционных нелегальных брошюрок среди рабочих завода, я вскоре попала под надзор. Инспектор школ от земства, Семеко, приехал предупредить меня, что готовится мой арест. Я скрылась в Петербург. Там, ведя знакомство с несколькими рабочими, я снабжала их нелегальной литературой. Пребывая то в Петербурге, то в Харькове в полулегальном положении, я избегала ареста. Во время демонстрации после суда над Засулич я была сильно избита жандармами, уехала в Харьков, где около года пролежала в постели. Поправившись, организовала два кружка рабочих-металлистов: один на заводе Весберга, другой на заводе Рыжова. В первый из них входил молодой рабочий Петр Антонов, впоследствии народоволец и шлиссельбуржец. Третий кружок был мною организован из учащейся молодежи. Из него впоследствии вошли в Ю. Р. Р. С. А. Преображенский и И. Кашинцев.

Работала я в кружках согласно с программой "Земли и Воли", но в партию не входила, желая сохранить за собою свободу действий.

Весною 1879 года, после убийства губернатора Крапоткина, в Харькове начались обыски и аресты. Мне пришлось бежать и перейти окончательно на нелегальное положение. Побывав в разных городах, я приехала в Петербург осенью 1879 г., когда "Земля и Воля" раскололась на "Народную Волю" и "Черный Передел". Чернопередельцы остались на старой землевольческой платформе. Твердо убежденная в том, что социалистическая революция может быть совершена только самим народом, что центральный террор в лучшем случае приведет только к плохенькой конституции, которая поможет окрепнуть русской буржуазии, я вступила в "Черный Передел [См. Дейч, "Черный Передел" в сб. Невского.]. В первом составе "Черного Передела" были: Г. Плеханов, В. Засулич, М. Попов, Я. Стефанович, Л. Дейч, П. Аксельрод, О. Аптекман, Н. Щедрин, М. Крылова, Приходько, Козлов и Козлова, Николаев, Г. Преображенский и др. бывшие "землевольцы".

После ареста первой чернопередельческой типографии и разгрома первого состава чернопередельцев, я с чернопередельцем Н. Щедриным, разойдясь с новой программой, написанной П. Аксельродом для молодых чернопередельческих кружков, уклонявшейся в социал-демократизм, — уехала в Киев, где мы организовали Южно-Русский Рабочий Союз на старой чернопередельческой программе, выдвинув на первый план программы тактику — экономический террор [См. мою статью "Южно-Русский Рабочий Союз" в сборнике Центрархива "Южные Рабочие Союзы", под ред. Максакова и Невского, 1925 г.]. 22 октября 1880 г. мы с Щедриным были арестованы в Киеве и вместе с другими членами (С. Богомолец, А. Преображенским, И. Кашинцевым, М. Присецкой, П. Ивановым, А. Доллером, В. Кизером и С. Кузнецовой) Южно-Русского Рабочего союза, арестованными позже, в 1881 г., преданы военно-окружному суду. Обвинялись по статье, по которой следует смертная казнь. В мае 1881 г. состоялся суд. На суде я заявила, что суда правительства не признаю и принимать в нем участия не желаю, отказалась от защитника и от последнего слова на суде. Была приговорена к бессрочной каторге.

Отправленная в каторжные работы на Кару в 1882 г., по дороге бежала из Иркутской пересыльной тюрьмы, переодевшись надзирательницей (вместе со мною бежала С. Богомолец под видом моей гостьи).

Пробыв на воле около 3-х недель, была арестована и закована в наручни. После окончания следствия о побеге была отправлена на Кару; наручни были сняты. На Каре у меня начались столкновения с тюремным начальством, которые тюремное ведомство называло "бунтами" и просило в Петербурге разрешения отправить меня вместе с другими бунтовавшими: С. Богомолец, Е. Россиковой, М. Ковалевской в строгое одиночное заключение в Иркутский тюремный замок. Ранней весной 1884 г. мы были перевезены в Иркутск.

Осенью того же года я бежала из Иркутского тюремного замка, переодевшись надзирателем. Пробыв на этот раз на воле около полутора месяцев, была арестована и приговорена к 90 плетям. Присланных ко мне врачей для освидетельствования моей способности вынести плети, я не приняла, заявив, что такой приговор они могут привести в исполнение только над моим трупом. В это время в тюрьме по другим поводам началась голодовка (в которой я приняла участие), продолжавшаяся 16 суток. Рассчитывая, что смерть может вызвать окончание безнадежно затянувшейся голодовки, я сделала неудачную попытку самоубийства. Надзиратели скоро заметили и сняли меня с петли. Слухи об этом разнеслись по городу; иркутские дамы поехали к губернатору Носовичу, настойчиво убеждали его сделать уступки. Наши требования были удовлетворены. Голодовка окончилась.

Весной 1885 г. я была отправлена снова на Кару; мне прибавили срок испытуемой, но телесное наказание не привели в исполнение.

В 1888 году на Кару приехал генерал-губернатор Восточной Сибири — барон Корф. Я никогда в тюрьме не вставала при входе начальства, не встала и перед ним. На его приказание: "Встать!" — ответила: "Я пришла сюда за то, что не признаю вашего правительства, и перед его представителями не встаю". Взбешенный Корф крикнул сопровождавшим его казакам: "Поднять ее штыками!" Казаки топтались на месте, не решаясь действовать. Корф, разъяренный, выбежал из тюрьмы.