Большая биографическая энциклопедия - лесток иоганн герман

(Арман, Иван Иванович) — граф Римской империи, доктор-хирург, первый придворный лейб-медик, действительный тайный советник, главный директор медицинской канцелярии и всего медицинского факультета; род. 29 апреля 1692 г., умер 12 июня 1767 г. Лесток происходил из старинного дворянского рода Шампани, перешедшего в ХVІ веке в протестантизм и вследствие этого принужденного покинуть после отмены Нантского эдикта Францию. Отец его еще во Франции обучался врачебному искусству, а покинув родину, стал применять свои знания, сделавшись по условиям времени не то врачом, не то цирюльником. Однако вскоре ему посчастливилось, и он устроился при дворе Люнебургского герцога в качестве хирурга. Он поселился в городке Целле (близ Ганновера) с семьей, состоявшей, кроме него и жены, из трех сыновей: Иоганна Павла, Иоганна Германа и Людвига. Старшего отец предназначал к военной службе, и так как она требовала много денег, то все скудные излишки доходов лейб-хирурга маленького владетельного герцога уходили на содержание первенца. Иоганна Германа нечего было и думать пускать по военной карьере: он с детства обнаруживал нрав несдержанный, любовь к блеску и приключениям и по всей видимости ввел бы отца во множество трат и неприятностей. Его же сметливость, наблюдательность, живость, ясность ума и интерес к занятиям отца давали основание предполагать, что из мальчика выйдет хороший врач, который сможет унаследовать отцовскую практику и место. Однако молодой Лесток, обучившись хирургии у отца, стал искать больших знаний и более широкого применения их, чем это могло быть в Целле, с каковыми целями направился в Париж, где уже успел устроиться и обзавестись влиятельными покровителями его старший брат. Здесь его, впрочем, сразу же постигла неудача: по какому-то подозрению он был схвачен властями, посажен в тюрьму Шателе и просидел в ней почти год. Его освободили лишь по ходатайству герцогини Орлеанской, которую умолил сделать это старший Лесток, Иоганн Павел. Отбыв тюремное наказание, Герман, или, как он стал себя называть во Франции — Арман, Лесток устроился лекарем во французской армии, но здесь, находя удовольствие в той веселой и беспорядочной жизни, которую он вел в среде богатого и беспечного офицерства, он страдал от хронического недостатка денег, а отчасти и от уколов самолюбия: разница в положении лекаря и офицера, по тогдашним понятиям, была очень велика, и он живо чувствовал ее на себе. Богатство и знатность всю жизнь манили Лестока, и при его нраве искателя приключений он не мог успокоиться в звании обыкновенного полкового врача. К тому же тогда вся Европа была полна слухов о новой, обетованной для иностранцев Лестокова склада стране — России, где, казалось ему, он мог найти все, чего искал: и деньги, и почет, и дело по душе. В 1713 году Лесток написал секретарю аптекарской канцелярии по иностранным делам просьбу о принятии его на русскую службу, заключил с ним предварительные условия и прибыл в Петербург.

Новоприбывший врач был представлен царю и сразу ему понравился: он обладал видной наружностью, даже был красив, ловок и приятен в обращении, умел говорить на нескольких европейских языках и изъяснялся на них красноречиво; царь не только принял Лестока на свою службу, но даже, минуя шесть лекарей, привезенных из-за границы постельничим Салтыковым, назначил его к Высочайшему двору. Его обязанности хирурга, по тогдашним взглядам на приемы лечения, делали его более частым посетителем дворца, чем теперешний лейб-хирург. Тогда были в обычае кровопускания, к которым прибегали сравнительно часто, и не только при тяжелых заболеваниях, но даже и при легких недомоганиях. Надобность кровопускания определялась самим хирургом, который поэтому почти ежедневно и навещал своих пациентов, справляясь об их здоровье и самочувствии. Новый хирург был человек очень подходящий ко двору Петра Великого. Царь любил людей бодрого и веселого нрава, умеющих соединять дело и потеху, а в Лестоке великолепно совмещались эти черты; случаев же для применения их было вполне достаточно. После полтавской "виктории" русская мощь росла: предприятия Петра Великого одно за другим увенчивались успехом и ознаменовывались торжествами, на которых одинаково много жертв приносилось на алтарь богини Венус и Ивашке Хмельницкому; участие в них принимали не только русские, но и многочисленные уже в то время в Петербурге иноземцы. Лесток к тому же довольно скоро после прибытия в Россию стал вхож не только в дома иностранцев, но и в русские, пользуясь общим расположением за свой бодрый, жизнерадостный и легкий нрав. К нему благоволили и царь с царицей; причем Петр в минуты раздражения поколачивал и его, наравне с придворными русского происхождения. Вследствие милостивого внимания царя к новому хирургу он попал в число лиц, сопровождавших Петра в его путешествии за границу (1716—1717 гг.). Лесток был назначен хирургом при Ее Величестве. Свита царя и Екатерины была не велика: это вело к частым встречам лиц сопровождающих, и между ними легко завязывались отношения близости, а подчас и вражды. Лесток сблизился с одним из любимцев Петра Великого — П. И. Ягужинским, таким же, как и он, любителем жизненных благ и веселья, человеком умным и образованным, который мог благотворно влиять на легкомысленного и юного ганноверца... Постоянные встречи с Екатериной дали Лестоку случай показать себя с выгодной стороны и внушить к себе расположение и даже милостивое внимание государыни. Впрочем во время этого путешествия обнаружились и не совсем симпатичные стороны характера Лестока — сначала в мелочах. Он подружился с гофмаршалом Петра Великого Д. А. Шепелевым, большим любителем собак. В Данциге они общими усилиями украли у одного вельможи свору борзых и мальчика, ее ведшего; а в Шверине — лучшую собаку из охоты фельдмаршала Шереметева. Лесток и Шепелев поступали таким образом, надеясь на покровительство тех, кому служили; и действительно, на жалобу Шереметева Екатерина отвечала, что похищение собак не есть воровство. Конечно, такой ответ был продиктован не столько справедливостью, сколько благоволением к французу-хирургу, умевшему за время путешествия и частых недомоганий императрицы снискать и упрочить ее к нему милость. Когда 10 октября 1717 г., почти после двухлетнего отсутствия, царская семья возвратилась в Петербург, Лесток был в ней до некоторой степени свой человек. Он мог ждать теперь успехов в жизни и по службе, достичь того, для чего покинул родину и уехал в далекий полудикий край. Но для прочности счастья необходимо право на него, для успеха нужно крепко связать себя с делом и людьми, среди которых живешь; у Лестока этих оснований не было. За всю его долгую жизнь в России он не сумел понять и полюбить страну, в которой жил. Он свои интересы, свои цели ставил выше государственных и национальных и при всяком столкновении их стремился выгородить себя и свои выгоды. Едва освоившись с краем, который принял его как родного, он уже отворачивался от него и сближался с его врагами или же с теми, кто приезжал в Россию для того, чтобы стать ее врагом. Так, позднее (после 1719 г.) он сблизился с прусским дипломатом Фокеродтом, написавшим известные записки о России, ставшие благодарным источником для всех, кто хотел чернить Петра Великого и нашу родину во время преобразования. Есть основание думать, что и в 1717—1719 году Лесток сошелся с какими-то предосудительными лицами и своим поведением навлек на себя подозрения в каком-то преступном замысле, так как иначе трудно объяснить гнев против него Петра и суровую ссылку в Казань. Вряд ли правы те историки, которые объясняют ее неудачными любовными похождениями Лестока и жалобой на него обиженного Лакосты. Петр Великий не особенно строго преследовал за провинности по делам пьяным и амурным и обыкновенно предоставлял и обидчику и обиженному устраивать соглашение между собою, или же обращал все дело в шутку. Конечно, столкновение почему-то впавшего в немилость Лестока с любимцем Лакостой могло быть изъятием из общего правила, а может быть, даже случаем "кстати" — удобным предлогом убрать подальше и в надежное место подозрительного человека. Дело же, о котором идет речь, состояло в следующем. Лесток еще юношей обнаруживал большую охоту к любовным утехам и неутомимо искал их, особенно "уловляя невинность". 17 апреля 1719 года пришло к грустному окончанию одно из таких его предприятий. У Петра был шут — выкрест из испанских евреев — Лакоста, или, как его иногда звали — Дакоста, пожалованный царем в графы и владевший безлюдным островом Саммерсом, близ финских берегов. Шут был в милости у Петра. Злые языки говорили, что Лесток пользовался расположением не только жены Лакосты, но и его дочерей и что именно на этой почве произошла между ними ссора. Лейб-хирург искал мира, — придворный шут прогнал его из дома и приказал слугам бить француза палками, если он покажется близ его жилища, а жену и дочерей посадил под домашний караул. Лесток попробовал искать посредников для переговоров, а чтобы смягчить гнев оскорбленного мужа и отца стал разглашать, что намерен жениться на лакостиной дочери. Он даже советовался по этому делу с Ягужинским, который сказал ему, чтобы он написал Лакосте письмо и передал его с ним, Ягужинским. По уверениям Лестока он собирался посылать это письмо, но о содержании его хотел посоветоваться со своей будущей невестой. Придя к дому кухмистера Матиса, где она сидела за караулом, Лесток подвергся нападению сторожей, которые стали его бить и грабить; он вынул шпагу, но не успел оборониться: его схватили и арестовали. Петр приказал его допросить и судить. Лесток повинился в любовной связи с лакостиной дочерью, уверял, что хочет вступить с ней в брак, свое же поведение при аресте объяснял как самооборону. По словам Лестока, когда он приблизился к жилищу Матиса, "пришел тут не знай какой детина в матросском платье и с ним иных человека три или четыре и, ухватя его, ударили об землю и почали грабить и схватили парик и, вынув из кармана футляр с инструментами лекарскими, и притом бывший Лакостин хлопец стал ему, Лестоку, на горло и говорил другим, чтоб вынули у него из кармана часы и деньги". Затем закричали караул. Все это видала Ягана Матис. На крики прибежали стоявшие у Императорского Дворца, близ которого происходило дело, караульные Преображенского полка гренадерской роты, взявшие драчунов под стражу. Допрашивавший Лестока Андрей Ушаков иной вины, кроме драки со слугами Лакосты, найти за ним не мог, и в июле того же 1719 года, докладывая о таком своем убеждении Петру, предоставил решение участи провинившегося хирурга воле государя. При докладе Ушаков прибавил, что четырехмесячное заключение и следствие очень тяжело отразилось на нравственном состоянии Лестока: "он в великой десперации находится, опасно, дабы не учинил какой над собой причины". Петр нашел Лестока виновным, и по указу его провинившегося хирурга сослали в Казань. Тамошнему губернатору велено было содержать его под крепким караулом, так как существовало подозрение, что Лесток хочет бежать. Всякая корреспонденция была ему запрещена, но в остальном ссылка была обставлена условиями для него благоприятными. На содержание его отпускалось 240 руб. в год — сумма, по тому времени, крупная; ему была разрешена врачебная практика и посещение знакомых, т. е. "крепкий караул" начинался для Лестока вне пределов Казани, которую он не имел права покидать. Эта ссылка тянулась до вступления на престол Екатерины I. Императрица вспомнила о своем бывшем заграничном любимце, вернула его ко двору, наименовала лейб-хирургом и назначила состоять при цесаревне Елисавете Петровне. Верховный Тайный Совет относился к нему тоже милостиво и 20 октября 1727 г. постановил выдать из медицинской канцелярии недоданное ему за прошлое время жалованье. Из всех этих перемен, после факта возвращения из ссылки, самой значительной по последствиям следует признать назначение Лестока ко двору цесаревны Елисаветы. Отныне он вместе с нею то подымался, в смысле значения и влияния на правящие круги России, то падал. Он чувствовал себя вельможей при начале царствования Петра II, а под конец его дрожал, как бы не попасть снова в места, быть может, отдаленнейшие, чем Казань. С воцарением Анны Иоанновны двор цесаревны отделился от большого и зажил своею особой замкнутой жизнью, тяготея ко всему простому русскому в противоположность немецкой чопорности и роскоши двора императрицы. Конечно, и в таком тесном кругу, как жили приближенные Елисаветы, находили место козни и происки. Лестока, например, обвиняли в наговорах Бирону на А. Шубина, пользовавшегося сердечным расположением Елисаветы, благодаря которым фаворита схватили и сослали на Камчатку. В этом известии, в общем мало подтвержденном, всего интереснее указание на какую-то постоянную связь между Лестоком и Бироном: по-видимому, и в это безвременье для Елисаветы ее хирург как-то сумел выдвинуться и стать хотя до некоторой степени особой. Он устроился очень ловко: его любила полуопальная цесаревна и ее приближенные, а в то же время и вельможи большого двора и петербургская знать. Следует оговориться, что Лесток вовсе не был искателен, а скорее прям и резок, особенно если его задевали за живое. Он иногда осмеливался возражать высшим чинам аннинского правительства: на предложение Миниха следить за Елисаветой и доносить о ее поведении он ответил резким и негодующим отказом. Своим успехам и известностью он опять-таки был обязан той живости характера и общительности, о которых уже говорилось. Благодаря им же и его материальное положение стало цветущим и упрочилось. Сохранились сведения о векселях, выдаваемых ему разными вельможами на суммы, по тому времени огромные: на две, три тысячи; у него был большой хорошо обставленный дом; он широко жил и вел крупную карточную игру, не всегда впрочем удачную, как видно из дела о взыскании наигранных в карты денег князем Юрием Долгоруким с лекаря Лестока (1737 г.). Как бы то ни было, но он совсем вошел в высший круг Петербурга и с его мнениями, как человека умного, образованного и умеющего влиять, считались и в царствование Петра II и во все царствование Анны Иоанновны. При Петре II к нему обращались Бестужевы и его сторонники. Интригуя против Бирона, они забегали к Лестоку, жившему временно тогда близ Москвы в Слободе; они просили его распространять их мнения про "каналью курляндца", хорошо зная, что болтливый и острый на язык француз с удовольствием, для красного словца, расскажет все, что найдет занимательного о Бироне и Анне Иоанновне, конечно, в пределах мудрого благоразумия. Цесаревна Анна Петровна просила Елисавету: "пожалуй, Лестоку поклон мой рабской отдай и поблагодари за обнадежение милости его, такожде изволь у него спросить, так ли он много говорит про Гришку да Марфушку". Лесток уже был персоной, которая могла оказывать милости даже царевне, мнение, которого могло очернять или обелять даже фаворитов царевен. К его суждениям в конце царствования Анны Иоанновны прислушивался и Волынский: написав свое "Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел", он, в числе немногих влиятельных лиц, показывал его и Лестоку; также он поступил и со своей известной запиской императрице о недостоинстве окружающих ее людей, особенно Остермана, и о печальном положений людей достойных, подразумевая себя и тех, кому он читал записку.

Все эти обстоятельства вводили Лестока в круг русских дел, придворных партий, их целей, намерений и образа действий. По натуре подвижный и деятельный, в силу условий жизни, он вовлекался в опасную игру куртизана. Он благополучно ускользнул из дела Волынского, которое его непосредственно задевало, но он не мог уклониться от предприятий, касавшихся Елисаветы и ее прав на престол. В них он не был зачинщиком, главарем-руководителем, он даже устранялся, сколько мог, от затей, за которые мог поплатиться головой, но ход событий складывался так, что шаг за шагом увлекал его к участию в заговоре, который окончился возведением на российский престол цесаревны Елисаветы, а Лесток оказался чуть ли не виднейшим лицом в совершившемся событии. Не Лесток выдвинул Елисавету, как возможную императрицу России, и не он, конечно, организовал тот заговор среди гвардейцев, который явился главной движущей силой события, и не лейб-хирург из ганноверцев мог раздувать русское национальное чувство, возмущавшееся засильем иноземцев в правление Анны Леопольдовны. Но зато ему было на руку возрастание значения Елисаветы, а вместе с нею и ее придворных, по мере роста надежд цесаревны на престол. Выгодно ему было увеличение числа сторонников Елисаветы, — будут ли они среди гвардии, Двора, дипломатического корпуса или русской знати. Сам же Лесток тоже мог пригодиться каждой из групп, желавшей видеть Елисавету на престоле, так как по роду своих занятий он посещал массу домов, мог легко и без подозрения со стороны властей передавать известия от одного заговорщика другому и, что важнее всего, имел постоянный доступ к цесаревне. Вследствие знания иностранных языков особенно удобен он был для интриганов из иноземцев. Двое таких сыграли известную роль и в истории России и в жизни Лестока. Это были Шетарди, министр Франции и Нолькен — Швеции. Проводя в России давно затеянный замысел ослабления ее при помощи внутренних смут и переворотов, конечной целью которых являлось возвращение ее к допетровскому ничтожеству, представители Франции и Швеции видели в елисаветинской партии национальную реакцию всему иноземному, а потому, как неправильно заключали они, и петровской реформе. В их цели входила поддержка притязаний Елисаветы на отеческий престол, но войти с ней в сношения неофициальные и постоянные для аккредитованного при Русском дворе министра было почти невозможно. Приходилось искать посредника, и в качестве такового, очень подходящего для Нолькена и для Шетарди, оказался Лесток. Значение его в сношениях, начавшихся между министрами и Елисаветой, было чисто пассивное: он передавал слова и поручения одной стороны другой; подготавливал редкие свидания сторон друг с другом и лично почти ничего не значил и не мог значить. Лесток в подготовке переворота имел самое ничтожное значение. Шетарди, в общем расположенный к Лестоку и ни в коем случае не склонный умалять его качества и вес при дворе цесаревны Елисаветы, не раз описывает трусливое и слишком мнительное поведение "конфидента", как обычно именует он его в своих депешах. В мае 1741 г., когда явилось опасение, что за сношениями Елисаветы с иностранными министрами и ее сторонниками вообще, а в частности за Лестоком установлено наблюдение, он стал уклоняться от свиданий с Шетарди и Нолькеном. "Напрасно ему ставили на вид как важно нам", писал маркиз о себе и о Нолькене, "переговорить с ним в последний раз"... Когда же он явился к французскому министру, то, писал тот, — "хирург стал лишь выказывать беспокойство, которое его тревожит; всякое новое обстоятельство удваивало его мнительность; при малейшем шуме, который он слышал на улице, он быстро подходил к окну и считал уже себя погибшим". Шетарди думал, что ужасы, рисуемые воображением Лестока — плод его фантазии, пытался побороть их увещаниями, денежными посулами, подачками и проигрышем в карты, но вскоре пришел к убеждению, что "напрасно стараться излечить этих людей от страха", обвиняя между прочим Лестока в том, что он своим поведением и советами убивал и решимость Елисаветы выступить со своими притязаниями на престол. В июне Нолькен чтобы иметь случай видеться и говорить с Лестоком, упорно этого избегавшим, решился на крайнюю меру. Встретившись у правительницы с одним из камер-юнкеров Елисаветы, он жаловался, что не может пустить себе крови, так как Лесток к нему не является. После этого хирург прибыл к Нолькену и снова стал твердить о том, как осмотрительно должен он вести себя, какая опасность угрожает и ему и цесаревне, если откроются их сношения. Он уверял Нолькена, что у Елисаветы нет более близкого человека, чем он, хирург, а он чувствует, что если его арестуют и станут наказывать кнутом, то он во всем сознается, раскроет весь замысел, выдаст себя на верную казнь, а Елисавету обречет на неминуемое вечное заключение в монастырь. Если Лесток не говорил это нарочно в целях оттянуть переворот, то очень любопытно сопоставить это уверение с тем, что писали его панегиристы после переворота 1741 г., будто бы он клялся цесаревне, что никакие пытки не вынудят у него сознания об участии Елисаветы в замыслах возведения ее на престол.

В общем во время этих переговоров поведение Лестока вполне соответствовало желаниям Елисаветы. Шетарди и Нолькен добивались от нее письменного ходатайства перед Шведским правительством помочь ей совершить переворот в России в ее пользу, с обещанием, письменным же, уступить Швеции часть областей, завоеванных Петром, и платить им денежные субсидии. При свидании Елисаветы с Нолькеном в июне 1741 г. она однако всю вину в том, что такого рода ходатайство и обещание еще не даны сложила на Лестока; сделала вид, будто бы он скрыл от нее истинные требования шведов, и даже выразила удовольствие по поводу порицаний, высказанных по адресу Лестока Нолькеном. Все эти слова не помешали Елисавете ловко уклониться дать немедленно же желаемые письма, пообещать прислать их с Лестоком и отправить его на следующий же день к шведскому посланнику с пустыми руками. Нолькен, желая заманить его, посулил ему крупный денежный подарок, если он принесет нужные ему бумаги. Лесток уверял его, что он всегда добросовестно передавал от него все, что слышал, Елисавете, много раз настаивал на письменном ходатайстве, но когда начинал говорить слишком решительно, навлекал на себя гнев цесаревны. Обещание крупного подарка заставило его дать слово, что он употребит последние усилия и через два-три дня явится с письмом. Однако ему не удалось вполне выполнить то, что требовалось. Елисавета согласилась лишь передать Нолькену письмо молодому герцогу Голштинскому с малозначащими словами благодарности за услуги королю Швеции и с советом доверять тому, что будет высказывать Нолькен. Большего шведский посланник не дождался и должен был пуститься в путь на родину, не добившись хоть сколько-нибудь прочного успеха. После его отъезда Лесток еще осторожнее и вполне определенно избегал свиданий с Шетарди. В июле, когда Елисавета возобновила через своих приближенных сношения с французским министром Лесток продолжал свое боязливое и уклончивое поведение и, лишь после того как Шетарди удалось переслать Елисавете письменный текст ее обязательств по отношению к Швеции и Франции, он снова явился к маркизу (после 19/30 августа). Посещения его затем участились, и цесаревна нашла даже возможным уверять маркиза, что она приказала Лестоку ежедневно приходить к лицам его свиты и изыскала способ, чтобы секретарь его, Вальдонкур, и ее лейб-хирург могли передавать друг другу записки беспрепятственно, при малейшей в том нужде. При свидании с маркизом Лесток не щадил слов, рассыпаясь в признательности королю от имени Елисаветы, как за его участие в деле замыслов возведения ее на престол, так и за любезность при выполнении церемониала французского министра. При одном особенно продолжительном разговоре Лесток сообщил Шетарди о причинах колебания Елисаветы в вопросе о земельных уступках и письменном обещании наград шведам, а также о злоумышлениях русского правительства лично против него — маркиза. Он уверял, будто бы французского министра намерены объявить мятежником против России и в качестве такового лишенным защиты международного права. При этом же разговоре Лесток упомянул о крупных тратах Елисаветы на раздачу денег солдатам и спросил, не может ли Шетарди из денег короля ссудить цесаревне 15000 дукатов для подобного рода раздач. Маркиз сразу сообразил, что такая раздача может быть и очень выгодна, если предприятие удается, и очень невыгодна, если провалится, а так как в тот момент он не был уверен в прочности надежд на успех партии цесаревны, то предпочел рисковать только казенными деньгами, да и то с разрешения своего начальства, о чем и отписал в Версаль, наобещав Лестоку с три короба. Возобновившиеся переговоры пошли очень хорошо, и дело как будто совсем налаживалось, но неожиданно произошла новая заминка; на этот раз она шла от Франции. Принцу Конти вздумалось сделать предложение Елисавете выйти за него замуж. Питая недоверие к официальному представительству Франции вообще, а к Шетарди в частности, он прибегнул к посылке своего собственного агента — Давеня (de Davesnes), прибытие которого в Петербург (в конце сентября 1741 г.) взволновало всю партию Елисаветы: его истолковали как начало переговоров о заключении мира между Россией и Швецией при посредстве Франции. Такое толкование миссии Давеня побудило Лестока написать Шетарди длинное письмо, в котором он, именуя Елисавету тем именем, каким называл ее в письмах обычно (героем — héros), выражает опасение, что Швеция при поддержке Франции заключит мир, выгодный для нее, но гибельный для "героя" и ее племянника — будущего императора Петра III. Однако сам Давень рассеял эти опасения, заведя сношения с Лестоком и стремясь склонить его действовать в пользу затеваемого брака. В начале это ему удалось, но потом хирург, должно быть под влиянием разговоров с Шетарди, а также и оттого, что знал о нежелании и невозможности для Елисаветы вступить в этот брак, "справедливо почувствовал, что это значило бы рисковать понапрасну обнаружить важную тайну и нанести косвенным образом ущерб даже службе короля". Отказавшись действовать в пользу принца Конти, Лесток продолжал сношения с Шетарди, являлся к нему для разговоров, получил от него текст шведского манифеста, где говорилось о шведско-русской войне, якобы начатой в защиту прав отторгнутых от престола наследников Петра Великого, перевел этот документ на русский язык для прочтения Елисавете и т. п. Надо впрочем думать, что и в это время Елисавета обрекла Лестока на роль соглядатая при маркизе, потому что, судя по донесениям последнего, Лесток или совершенно не знал истинного положения дел партии цесаревны, или умышленно искажал их действительное состояние, так как за ближайшие к перевороту дни французский министр совершенно потерял веру не только в возможность его успеха, но и даже в вероятность попытки к его осуществлению. Такой же неопределенный и двусмысленный характер носят и дальнейшие действия Лестока в подготовке переворота вплоть до ночи 25 ноября 1741 г., в которую Елисавета вступила на престол, а Лесток неотлучно был при ней и действительно мог, если не способствовать удаче переворота, то поддерживать решимость и бодрость духа цесаревны.

Об этом участии Лестока в ноябрьском перевороте уже у современников сложилось множество легендарных рассказов, попавших в историческую литературу и отчасти получивших в ней санкцию на правдивость и право дальнейшего существования. Однако внимательная проверка не подтверждает целиком ни одного из них; самые распространенные и эффектные относятся к моменту, когда Елисавета колебалась приступать к перевороту. Лесток, которого собирались уже арестовать, взял, якобы, с карточного стола две карты, на одной нарисовал Елисавету во всем величии царского убранства, а на другом в одежде монахини, так как царевне грозили заточением в монастырь. По другой версии он явился к Елисавете с уже нарисованной картиной ее славы или гибели. Все подобные россказни должны были доказать, что лицом, окончательно побудившим Елисавету к действиям, был именно Лесток. Это — вероятно, ввиду того, что его жизнь зависела от решимости цесаревны. Накануне переворота 24 ноября правительница сообщила игравшей с ней Елисавете, что хочет с ней поговорить, увела ее в соседнюю комнату и там сообщила об известии, присланном Остерману из Бреславля. В нем правительница предостерегалась о замыслах Елисаветы и ей давался совет арестовать и допросить Лестока. Правительница надеялась, что цесаревна не будет иметь ничего против заключения ее хирурга под караул, если на нем есть вина. Елисавета сказала, что первая просила бы об этом, когда бы считала Лестока способным на такой проступок, выразила правительнице чувства своей преданности и вернулась со спокойным видом к карточной игре. Она знала, что если Лестока станут пытать, он ее выдаст, и она погибла. Это соображение могло побудить ее к действиям более решительно, чем пресловутые картины лейб-хирурга.

По некоторым источникам даже выходит так, что помимо Бреславльского доноса и сам Лесток был причиной намерения его арестовать: посещая "австерии и вольные дома", он болтал о переменах, которые вскоре наступят в России, и о счастьи, его ожидающем. В доносчиках и шпионах, распложенных со времен Петра Великого в большом изобилии, недостатка не было, и речи Лестока дошли до правительства. Остерман, принц Антон Ульрих и многие из вельмож советовали правительнице арестовать Лестока без всяких разговоров, но из-за партийных соображений она предпочла поступить так, как было выше написано, и Лесток остался на свободе.

Обстановка, в которой вступила на престол Елисавета, слишком поразила воображение современником: она походила на сказку, и одним из главных героев ее явился Лесток. Источники, заслуживающие доверия, изображают его поведение вплоть до ночи, в которую на российский престол вступила дочь Петра, далеко не в геройском виде: несомненны его участие в знаменитом событии, его близость во все время течения переворота к особе цесаревны, но отсюда далеко до того, чтобы иметь право считать его главной пружиной переворота или даже лицом, советы и воздействия которого заставили цесаревну действовать; у нее к тому были более веские побуждения, вокруг нее были более умные и решительные люди, да и сама она умом и энергией превосходила Лестока: он мог быть ее агентом, исполнителем, в лучшем случае одним из помощников и советчиков. Несомненно его участие в совещании накануне переворота о подробностях дела, а также его присутствие при сборах Елисаветы к выступлению. Говорят, что при этом он побуждал цесаревну облечься в легкие латы, но она отвергла его совет. Такое предложение возможно оттого, что и Шетарди советовал то же и даже уверял, что это было выполнено.

Лесток находился при Елисавете в числе тех трех лиц (кроме него — Шварц и Воронцов), при которых она молилась и собиралась в путь, возведший ее на престол. Вместе со Шварцем он ходил в казармы Преображенского полка и уведомил участников переворота о времени его наступления, вместе с ними же он вернулся во дворец цесаревны, оторвал ее от молитвы, усадил с Воронцовым в сани, сам же со Шварцем стал на запятки и сопровождал ее в казармы гренадеров, и во дворец, и только когда не было сомнений в успешности предприятия, Елисавета послала его к маркизу Шетарди с уведомлением о своем вступлении на престол. Говорят, что Лесток во время переворота проткнул барабан у дежурного барабанщика гренадерского полка, и также поступил в Зимнем дворце, чем помешал своевременно ударить тревогу. Во время разбора Лопухинского дела Иван Лопухин говорил, что, ударь вовремя барабанщик тревогу, — Салтыков не дал бы совершиться затее; не быть бы Елисавете на престоле. Лестоку же приписывается распределение и назначение отрядов, арестовавших Миниха, Левенвольде, Остермана и пр., равно как и саму правительницу с низверженным императором. Конечно, все эти распоряжения исходили не от него: он их только передавал, как исполнитель чужих проектов и планов. В этих поступках и выразилось участие Лестока в перевороте.

Со дня вступления Елисаветы на престол начинается время наибольшего благополучия и влияния Лестока: он делается важной персоной русского двора, вельможей, покровительства которого ищут другие вельможи; он становится "Богом немцев", как назвал его фельдмаршал кн. Долгорукий. Впрочем, согласно той роли, которую он играл в перевороте, и его значение при императрице определялось прежде всего личными отношениями, а не постом, который занимал Лесток. Императрица впервые наградила Лестока явным для всех образом далеко не сейчас после переворота и совсем не так, как награждают тех, кому обязаны необычайной услугой. 18-го декабря 1741 г. был дан Высочайший указ о пожаловании доктора Германа Лестока в первые придворные лейб-медики в ранге действительного тайного советника с назначением его главным директором медицинской канцелярии и всего медицинского факультета, с жалованием по 7000 руб. в год. Это назначение Лесток мог бы почитать за великое счастье, так как оно давало ему и хорошее общественное положение, и почет, и деньги, и возможность работать на поприще, ему хорошо известном и могущем дать богатые плоды в смысле пользы для его нового отечества. Но Лесток уже был уязвлен в таком чувстве, которое погубило очень многих, — в своем непомерном честолюбии: он возомнил себя чуть ли не первым вельможей в России, во всяком случае первым советником императрицы и вел себя так, как будто без его участия и одобрения ничто не решается. Он только и говорил о своем Я: — "я предложил, я приказал то-то и то-то". В таком тоне он говорил с саксонским посланником Пецольдом о назначении новых министров: "я-де — Лесток, предложил назначить вице-канцлером Бестужева"; в таком же духе он сообщил английскому посланнику о назначении русского представителя в Англию и т. п. Некоторое время все это могло безнаказанно сходить ему с рук среди той неразберихи, которая была в делах: все лица, причастные к управлению государством, были заняты организационными работами для учреждения правительства согласно видам Елисаветы, причем каждый шел к своей цели, интригуя на свой страх; но, когда главные правительственные учреждения были приблизительно сформированы, члены их определены, то началась новая борьба — борьба за влияние и власть между вельможами, разбившимися на партии. В этой борьбе, длившейся, можно сказать, все царствование Елисаветы, должен был принять участие всякий, так или иначе ищущий власти, в том числе и Лесток. Он в эту борьбу ввязался и в ней не только потерпел поражение, но едва и не погиб.

Помимо стремления Лестока вмешиваться в назначение главнейших министров нового правительства, он претендовал и на руководство иностранной политикой России. Иметь неофициальных дипломатов вместе с официальными было в моде. Продолжая свои сношения и дружбу с Шетарди, он поддерживал тот знаменитый в истории России обман, который даже в специальной литературе еще не окончательно выведен на чистую воду, — обман об огромном участии Франции, в лице министра ее Шетарди, в деле возведения Елисаветы на престол. Во Франции еще в 1741 г. знали, что переворот в России произошел помимо ее старания, и принц Конти определенно писал: "революция в России теперь произошла без нас"... В Петербурге делали вид, что не будь маркиза Шетарди, не было бы императрицы Елисаветы. Английский посланник совершенно не понимал, как можно так дурачить людей: "в короткое время Россия стала жертвой самого низкого обмана, какому только кто-нибудь когда-либо подвергался... плохо обдуманная благодарность царицы за воображаемые услуги Шетарди не может не проявлять себя некоторое время, и до сих пор французского посланника заметно ласкают. Он действительно является единовременно министром и русского и версальского двора", писал он тогда же. Говоря далее о могуществе Шетарди, он находил, что маркиз может считаться "первым министром"... "однако, кажется, главным образом он — Шетарди опирается на Лестока и видит в нем свою правую руку, так как не имеет да и не может иметь никакого понятия о способностях новых министров и сенаторов"... — Лесток тоже о них мог судить не лучше Шетарди, но лично думал об этом иначе: всюду критиковал действия новых властей, выказывая этим свое мнимое над ними преимущество, и старался направить ход дел соответственно тому, как ему внушал или, вернее сказать, приказывал Шетарди. В это время Лесток уже занимал по отношению к нему такое положение, когда всякий совет равняется повелению — он был куплен Францией, получил от нее единовременный крупный денежный подарок и согласился тайно от императрицы и ее министров получать ежегодный пенсион. Теперь его советы императрице и вся интриганская деятельность как относительно внешних, так и внутренних дел приобретает вполне определенный пристрастный партийный характер, а именно в пользу франко-прусских интересов, которые с первых же дней царствования стали в противоречие с русскими. Шведская война, начатая по советам и подстрекательству Франции; и шведами и французами выдавалась за предприятие, начатое с целью способствовать возведению на престол Елисаветы. Перед правительством ее стояла трудная и, во всяком случае, хлопотливая задача покончить с этой войной, неудачной для шведов, требовавших несмотря на то даже земельных уступок из областей, отошедших к России по Ништадтскому миру. При вступлении на престол Елисаветы, через посредничество Шетарди, со шведским главнокомандующим было заключено перемирие, не приведшее к миру, вследствие неумеренных требований шведов. Война возобновилась, но и переговоры об условиях мира продолжались. Шведы терпели поражение за поражением, однако их требовательность не уменьшалась. Положение подстрекательницы Франции, особенно после неудачного перемирия, заключенного Шетарди, было крайне двусмысленно и трудно разрешимо. Нужно было склонить русский двор к уступкам, не вынужденным ни состоянием дел, ни победами шведского оружия, да к тому же еще по характеру унизительным для всего русского народа. Шетарди однако рассчитывал достичь их одними придворными интригами. Услуги Лестока при этом были ему крайне нужны. Только с его помощью смог он стать "первым министром" русского и версальского двора единовременно. Благодаря Лестоку, он имел свободный вход ко двору всегда, когда это ему было нужно, даже тогда, когда императрица хворала и не принимала никого, хотя бы речь шла о делах государственных и первой важности. К больной императрице нельзя было не допустить врача, и тут его дело было устроить так, чтобы провести с собой, или за собой, французского министра, Лесток несколько раз прибегал к такому способу для ведения непосредственных переговоров о делах между маркизом и Елисаветой. Но кроме этого посредничества, он оказывал Шетарди услуги и иного рода. Лесток по поручению императрицы разбирал часть документов, принадлежавших Остерману, как личных, так и по коллегии Иностранных дел. Ему, между прочим, попалась переписка кн. А. Д. Кантемира, нашего посла во Франции, с бывшим вице-канцлером, и мудрый новоявленный дипломат не нашел ничего лучшего, как сообщить копии с этих депеш, неблагожелательных Франции, маркизу Шетарди. Не удивительно, что отношение Версальского кабинета, и без того не особенно милое в отношении Кантемира, стало еще суше и враждебнее (январь 1742). Франция сразу стала пожинать плоды мудрой деятельности своего министра и не имела оснований говорить, что Лесток даром получил подарок и получает свой пенсион. Теперь и другие державы, видя довольно неожиданную перемену положения французского посланника в России, искали для этого объяснения и вскоре открыли истинный источник ее в лице лейб-медика. По Европе распространилось много слухов о блестящем положении Лестока при дворе и влиянии его на императрицу, и отчасти слухи эти, как было выше показано, основывались на истинном положений дел. Первый обратил на них должное внимание "скоропостижный" Прусский король Фридрих и предписал своему министру в Петербурге, барону Мардефельду, в письме 12/23 декабря 1741 года обратить внимание на некоего хирурга Лестока, которого ему изображали, как большого интригана и ревностного приверженца Ганноверского дома. По сведениям Фридриха, этот хирург пользовался исключительным расположением императрицы, а по наблюдениям мудрого Прусского короля, очень часто при посредстве людей ничтожных по положению совершались большие дела. На ловца и зверь бежит: Лесток с большим удовольствием принял от Мардефельда 15000 рублей единовременно и согласился, за ежегодный пенсион в 4000 руб., радеть посильно об интересах Пруссии, очевидно с таким же старанием, как обещал это Франции. В июне 1742 года на влиятельное положение Лестока обратило внимание и английское правительство. Глава министерства лорд Картерет писал посланнику в Петербурге что "королю не безызвестно влияние Лестока, как советника царицы, а так как этот господин по рождению подданный его величества, как курфюрста (Ганноверского), то королю угодно, чтобы вы попытались выведать от него, насколько он помнит свое происхождение и считает себя связанным памятью о нем, и не захочет ли он сказать услугу королю, который в случае утвердительного ответа с его стороны, уполномочивает вас обещать ему пенсию от нашего правительства". Ревностный приверженец Ганноверского дома, получавший уже пенсию от Франции и Пруссии, не отказался получить таковую и от Англии, очевидно надеясь каким-то непонятным образом совместить служение интересам государств, не умеющим их даже примирить, хотя до принятия денег он был настолько далек от благожелательства Англии и казался открытым другом Франции, что английский посланник счел нужным написать об этом к своему двору.

Милостей Лестока искали не только иноземные дипломаты: письма вельмож, живших в России и вне ее, поступали к нему в таком изобилии, что пришлось завести особого секретаря, который их прочитывал, докладывал своему принципалу и отвечал по его указанию. Князь Кантемир в числе таких просителей искал покровительства Лестока, прочил ему высокий пост на государственной службе, молил о заступничестве в тяжбе и ходатайстве в денежных делах. Торжество Лестока было однако не долговременно. Еще в феврале 1742 г. его милости искали и Шетарди, и Мардефельд, посланник Прусского короля, в апреле уже фавор и Шетарди, и его, Лестока, начинает заметно падать. Неудачное отстаивание шведских интересов дало возможность врагам Лестока указать императрице на своекорыстие и политическую тупость этих самозванных советчиков, и она стала стремиться освободиться "от хозяйничанья, которому было совсем доверилась". В конце апреля английский посланник мог уже с удовольствием сообщить своему двору, что Россия свободна от французского влияния и согласна помогать Австрии всеми своими силами. В то же время (в середине мая) он передал вице-канцлеру Бестужеву от имени Сен-Джемского кабинета какое-то важное известие. Это могло быть письмо из Петербурга в Лондон о политических происках Брюммера, воспитателя великого князя Петра Феодоровича, и о его отношениях к французскому министру Шетарди, а следовательно и к Лестоку. Их вмешательство принимало размеры, угрожающие для руководителей русских иностранных дел. По наущениям маркиза, Лесток еще в начале царствования Елисаветы убедил императрицу написать французскому королю письмо (5/16 декабря 1741 г.) с просьбою стать посредником в деле замирения России со Швецией. Лесток отнес это письмо прямо от Елисаветы к Бреверну (ведавшему при коллегии переписку с иностранными дворами) и передал ему, без ведома канцлера и вице-канцлера, приказание императрицы написать письмо по этому предмету от Высочайшего имени. Бреверн оказался достаточно догадливым и вместо "посредничество" (медиация) упомянул, что императрица просит только "добрых услуг". Однако французский двор, доверяя настойчивым уверениям Шетарди, дал этому письму самое широкое толкование, в том смысле, как будто бы речь шла именно о посредничестве. Когда же, в связи с переговорами о мире со шведами, дело дошло до этого пункта, то наши министры от имени Елисаветы решительно отвергли какое бы то ни было посредничество. Лесток оказался в глупом положении. На него обрушился Шетарди, а он набросился на Бестужевых, упрекая их в предательстве интересов России, в неблагодарности по отношению к нему — Лестоку, который-де вывел Алексея Бестужева в люди: посоветовал императрице назначить его министром и выхлопотал в пользу его Именной указ Сенату, чтобы Бестужеву для его известного неповинного претерпения иметь старшинство в чине с 25 марта 1740 г.; он приписывал себе даже награждение Бестужева кавалерией — св. Андрея Первозванного... Лесток довольно цинично высказывал Пецольду, что делал все в надежде, что он — А. Бестужев будет "послушен", и что брат его, обер-гофмаршал, совершенно его образумит; но Лесток жестоко ошибся в своем расчете и, видя "непослушание" Бестужева, пришел к убеждению, что оба брата люди ограниченные, трусливые и ленивые и потому или ничего не делают, или если и делают, то руководятся предрассудками, своекорыстием и злобою, чем особенно отличается вице-канцлер. Наконец, Лесток утверждал, будто императрица уверена в том, что А. Бестужев подкуплен королевой Венгерской через посланника маркиза Ботту; это следует понимать так, что он сам или вместе с Шетарди убедили Елисавету в получении вице-канцлером такой взятки; и действительно, приблизительно в это время императрица приводила в отчаяние своих министров иностранных дел, отказываясь выслушивать их доклады и твердя, что она ничего слышать не хочет и ничего не знает, кроме того, что в руках у Ботта 300 тысяч рублей — для подкупа ее министров. Лесток к тому же распространял слухи, что нашел среди бумаг Остермана много таких, которые сильно компрометируют венгерского посланника в смысле подкупа им русских министров. Вражда разгоралась, и уже не было надежды на возможность примирения между Лестоком и Бестужевым. К нежелательным советам хирурга по делам иностранным, к его интригам в пользу интересов Франции, Пруссии и Англии присоединилось новое искание — "свалить Бестужева". Впрочем, помимо личных мотивов, к этому стремлению его привело бы и общее направление внешней политики, руководимое твердой рукой мудрого вице-канцлера в интересах одной России. Вскоре в желании удалить Бестужева с его поста и даже погубить совершенно сошлись и французский министр, и шведский, и прусский посланники и стали действовать заодно с Лестоком.

Поведение последнего может быть объяснено лишь высокомерным честолюбием, притязательностью и корыстностью. Его прямое звание лейб-медика и начальника всей медицинской части давало ему ранг персоны второго класса с очень хорошим жалованием. Еще выгоднее была лично ему присвоенная привилегия пускать кровь императрице. За каждую такую операцию он получал по три-четыре тысячи рублей, и случаи эти, по методам лечения XVIII в., бывали очень часты. К тому же Лесток, как это видно по записям кабинета, сделанным рукою И. А. Черкасова в выражениях ворчливых и неодобрительных, получал еще порой и лично от императрицы очень крупные денежные суммы после особенно удачных кровопусканий. Так, однажды Елисавета вручила ему сразу 5000 рублей. Если присоединить к этому еще и значительную практику, которую имел среди русской и нерусской знати влиятельный и искусный лейб-медик, то надо думать, что материальное положение его было очень хорошо. Уже ввиду одного этого можно полагать, что рассказ о намерении Лестока покинуть Россию вскоре после вступления Елисаветы на престол и желание его вновь поселиться в Целле — просто басня. К тому же и в 1742, и в 1743, и после — до 1748 г. милости не переставали, то в той, то в иной форме, сыпаться на лейб-медика, и ему следовало лишь принимать их, не вмешиваться в предприятия, до которых ему не было дела, и он спокойно сохранил бы благоволение императрицы и знатное свое положение, как это было с Разумовскими и другими друзьями юности Елисаветы. Но Лесток не довольствовался очень многим, желая все большего и большего, и, видя на этом пути противодействие и соперников, стремился их уничтожить. Поводов же к столкновению было более чем достаточно. Еще не было покончено дело с письмом императрицы к королю Франции, как завелось новое, еще более деликатное: вызов в Россию герцога Голштинского, будущего Петра III. Лесток в него вмешался; когда начались поиски невесты для наследника Российского престола, и сюда втерся всюду поспевавший лейб-медик. Человека более осторожного могла бы остановить неудача, постигшая ту партию, к которой он принадлежал — неудача вмешательства в переговоры со Швецией, вызвавшая первый отъезд Шетарди из России (1742 г.), но у Лестока не хватило проницательности, чтобы понять опасность, у которой он беспечно играл в дипломата: он заметил только пышную и лестную для самолюбия Шетарди аудиенцию, милостивое внимание императрицы, истинно царские по богатству подарки отъезжающему, но не заметил всего позора отступления маркиза от навсегда потерянных им позиций, не заметил ненависти и злорадства большинства русской знати, иронии и ликования в напутственных словах маркизу от Бестужева и того, что канцлер играл и с ним, и с Лестоком, и с Брюммером, как кошка с пойманной мышью, предоставляя ей бегать, но лишь для того, чтобы позабавиться и раздразнить аппетит. 21 августа 1742 г. маркиз после прощальной аудиенций уехал из Москвы на родину; но в России за ним и за его партизанами следили агенты Бестужева; их переписку вскрывали и перечитывали; их интриги, до поры до времени известные лишь вице-канцлеру, ни на минуту не терялись им из вида. Кантемир в каждой депеше писал вице-канцлеру о двоедушии Франции и внушал недоверие к ее представителю в России, а вместе и ко всем, кто его поддерживал, а вице-канцлер докладывал его депеши императрице. Но не легко было уверить Елисавету в происках Шетарди и Лестока против нее. 3-го октября она явилась в дом к Лестоку в Немецкой слободе, обедала у него и провела весь день, забавлялась и играла в карты. Лесток ликовал, а Бестужев жаловался Пецольду на тяжесть своего положения и ждал новых неприятностей: он уже знал, как много стараний приложил Лесток к тому, чтобы уполномоченными на Абоский конгресс для мирных переговоров со шведами были назначены А. Румянцев — кандидат франко-прусской партии, на место Бестужева, в случае его низвержения, и генерал Любрас, ревностный приверженец Лестока и его присных. Знал и о том, что Лесток и Брюммер настойчиво убеждают Елисавету изменить способ ведения иностранных дел: упразднить должности канцлера и вице-канцлера, преобразовать саму коллегию, учредить особый совет, для обсуждения и руководства внешними делами; подразумевалось, что Бестужеву в этом совете места не найдется. По мнению Пецольда (ноябрь и декабрь 1742 г.), это был апогей влияния Лестока. Бестужеву при его докладах Елисавете приходилось выслушивать много горького и обидного: то ему предписывалось вновь домогаться через того самого Кантемира, который писал ему о французских происках, о возвращении Шетарди, то императрица, под влиянием Лестока, отказывалась говорить о включении Венгрии в союзный трактат и т. п. Скрепя сердце принимал все эти выходки вице-канцлер, а под рукой собирал переписку врагов пачка за пачкой, — и не только в России. 8/19 февраля 1743 г. он просил у Фридриха II разрешение перехватывать письма Шетарди, Лестока и Брюммера в Берлинском почтамте. Конечно, король, плативший пенсион Лестоку и проводивший свои интриги при русском дворе при помощи Брюммера и Шетарди, на это не согласился. Но для Бестужева было довольно и того, что получалось из Петербургского почтамта. В первую голову он ставил шведские дела. Переговоры в Або, вследствие неудачного назначения Румянцева и Любраса, шли слабо и в ущерб русским интересам, а в Петербурге деятельность вице-канцлера и коллегии парализовалась придворными интриганами с Лестоком в числе первых. Путем вскрытия переписки Бестужеву удалось узнать, что Лесток передавал иностранным министрам не только ход важнейших государственных дел, но и тайные постановления придворных консилиумов; что в самих заседаниях их, члены партии Лестока и сам он, когда его призывали в совет, отстаивали чужестранные интересы, прикрываясь при этом заботой о благе России. Подчеркнув в перехваченных письмах красным карандашом те места, где сторонники и приятели Лестока изображали все только что указанные услуги купившим его государствам, Бестужев отложил их до поры до времени в сторону, приготовляя императрице подробный доклад о деятельности ее конфидентов. Для поддержания же своего общения с императрицей завел постоянную переписку с Черкасовым и периодическую — с М. И. Воронцовым. 30-го апреля 1743 г. он через Черкасова послал императрице письмо с изображением недоброжелательства Франции, проявившегося в происках ее в Швеции и Англии. 13 мая при докладе реляции Кантемира о затруднениях насчет нового назначения Шетарди Елисавета "изволила указать о маркизе Шетарди к нему, Кантемиру, отписать, чтобы он о приезде его сюда, когда о том затруднение оказывают, умолчав, ничего более не упоминал". Тогда же приказано было, "рассуждая о бездельном поведении Дальона", корреспонденцию его распечатывать и прочитывать. С 14-го мая в руки Бестужева стали поступать еще более обильные сведения о деятельности Лестока и его приспешников: вице-канцлер распечатал письма Лестока и сообщил Елисавете о вмешательстве его и Брюммера в шведские дела. Это не помешало тому, что, когда 26-го мая Бестужев докладывал императрице о плохом ходе дела на Абоском конгрессе, о натравливаниях Франции и Швеции турок против России и о необходимости обсудить все эти дела в консилиуме, Елисавета приказала в число членов его назначить и Лестока. Совет этот, обсуждавший главным образом условия мира со шведами, произошел 27-го мая — следовательно хирурга держали в курсе шведских дел, но другие дела иностранного ведомства уже ускользнули из его ведения. Дальон писал, что Лесток ничего не знал о положении прусско-русских переговоров, что Бестужев самовольно вершит все вопросы в коллегии и скрывает ото всех ход главнейших дел. Дальон видел в этом безусловное доказательство падения доверия к лейб-медику и рост значения министров — Бестужева и Бреверна. Впрочем, подтверждение этого уменьшения кредита Лестока видно и из оговорки относительно нового заседания консилиума о шведских делах, назначенного на 7-е июня. Он собирался в том же составе, что и 27-го мая, "опричь действительного тайного советника Лештока, которому-де из Петергофа отлучаться нельзя и которой-де в последний совет токмо для того приглашен был, понеже тогдашнее собрание, за отсутствием многих в С.-Петербурге, малочисленное было". Одновременно с этим представители держав при русском дворе указывают на рост значения Бестужева. В это время в Западной Европе появились слухи, будто бы Бестужев, подкупленный Англией, решил, так или иначе, покончить с Лестоком и Брюммером, не останавливаясь даже перед необходимостью их умертвить, и будто бы нашел в этом смысле поддержку в лице английских министров Картрета и Гью-Диккенса. Лонмари из Швеции сообщил этот слух Дальону, а тот передал его Амело, прибавив, что и Лесток и Брюммер, в свою очередь, готовы на все, чтобы предупредить замыслы Бестужевых. Пока борьба их ограничивалась соперничеством за места в совете императрицы. Вице-канцлер стремился не допустить в него членов враждебной партии, указывая государыне на такие, например, факты, как появление в Кенигсбергских газетах точных известий условий мира со шведами, даже до обсуждения их в консилиуме, очевидно со слов лиц, которым их доверила императрица. По уверению Дальона, удаление из совета Брюммера — дело рук вице-канцлера, и оно ему не пройдет даром; однако в начале июля в Петербурге стали поговаривать о посылке в Або на конгресс, якобы для помощи, а на самом деле для контроля Румянцева, князя Репнина или Бреверна, людей, преданных Бестужеву и назначенных по его выбору. Они, правда, посланы не были, но основанием для таких слухов послужили мирные условия со шведами, так мало соответствовавшие действительному торжеству русского оружия, что правительство даже затруднялось, в какой форме обнародовать трактат о их заключении. Б. Черкасов советовал даже скрыть до некоторого времени часть их, особенно неприятную для русского самолюбия. Бестужев ворчливо, желчно и злобно писал к нему о необходимости гласности, об обмане со стороны шведов, о слабости и бездарности наших министров в Або... Французский министр зато был в восторге: мир — "это всецело заслуга Лестока и Брюммера. Если бы не они, то Бестужев, всецело господствовавший в совете царицы, провалил бы это дело". Весь июнь и июль 1743 г. Дальон стремился поддержать взгляд, будто мир на севере восстановлен, благодаря вмешательству французской партии, и во Франции, где этому не верил Амело, и в России, где этим возмущался Бестужев. Наконец 28-го июля вице-канцлер написал Черкасову письмо с указанием на вмешательство Брюммера в шведское дело и на необходимость дать отповедь Дальону. В начале августа (6-го) ему удалось получить от императрицы приказание добиваться от французского министерства отзыва Дальона и императорского титула в грамоте, составляемой для Шетарди, т. е. дано еще одно средство для затруднений маркизу явиться к русскому двору и интриговать при нем. Бестужев ограждал себя от будущих неприятностей с Шетарди и готовил ему сюрпризы в Париже; его же собственные враги не дремали и подстроили ему в Петербурге ловушку, которой думали прихлопнуть обоих братьев-дипломатов и уже навсегда. 26-го мая в Петербурге пышно праздновалась свадьба М. П. Бестужева с вдовой П. И. Ягужинского, сестрой недавно сосланного М. Головкина и близкой приятельницей Н. Ф. Лопухиной, словом, с особой, связанной и родственными и дружескими узами с членами павшего правительства. Дальон был на свадьбе и тогда же писал к своему двору, что глядя на собравшихся в доме Ягужинской, он измыслил возможность какой-то интриги против Бестужевых: она естественно могла возникнуть при виде зрелища многих присутствующих, теперь впавших в ничтожество, а еще недавно могущественных лиц. Многие в Петербурге знали, что и Лопухины и Ягужинская жалели об участи бывшей правительницы по сочувствию к ее жалкому положению, а также и потому, что сами много потеряли от происшедшей перемены. Знали и о близости между Лопухиными и Анной Ягужинской. Даже вице-канцлер слыхал кое-что неодобрительное в этом смысле и при слухах о женитьбе брата, уговаривал его не вступать в этот брак. Лопухины и их приятели вели себя по отношению к новому правительству не ровно: то они делали вид, что не ищут милостей двора, то начинали забегать к сильным людям и просить о покровительстве. В мае 1743 г. к Лестоку явился с письмом от Степана Лопухина его сын Иван и деверь — Балк и просили о протекции. Ласковый и приветливый прием хирурга их очень радовал; они о нем и писали и говорили. Лесток обещал постараться для просителей и вскоре вспомнил, но не на радость им. В середине июня к нему явился с доносом на Лопухиных его креатура лейб-Кирасирского полка поручик Бергер: из пьяной болтовни И. Лопухина, ругавшего Елизавету и ее министров, из сплетен придворных дам Натальи Лопухиной и Анны Бестужевой Лесток состряпал кровавое и жестокое секретное дело о следствии, пытке, суде, наказании и ссылке в Сибирь обвиненных в оскорблении Величества Степана, Ивана и Натальи Лопухиных, графини Анны Бестужевой, Ивана Мошкова, князя Ивана Путятина и Софии Лилиенфельд — известное дело Ботты-Лопухиных. Это дело ложится темным пятном на царствование Елисаветы, и характер его обусловлен во многом вмешательством и непосредственным участием в качестве следователя и судьи — Лестока. Именно он был его вдохновителем: он убедил Бергера подпоить болтавшего против императрицы Лопухина, выведать от него его "замыслы" и донести; он, Лесток, побуждал императрицу арестовать, как можно скорее, всех "подозрительных" лиц и их бумаги; Лесток же, разговоры в пользу бывшей правительницы, обыкновенное сочувствие, по человечеству и христианству, как говорил С. Лопухин, обратил в намерение произвести государственный переворот в России, с привлечением к нему иностранного министра — в лице маркиза Ботты, нелюбовь к которому Лесток неоднократно проявлял и раньше. Наконец, Лестоку же было поручено уведомить Прусского короля от имени императрицы о заговоре цесарского полномочного министра и его русских единомышленников, что и было им выполнено в начале августа. Мало того, и в З. Европе и в России думали о деле Ботты, как о действительном злоумышлении: оно слишком явно отдавало политической фикцией, сквозь которую, очевидно, пробивалась истинная его цель — восстановить Елисавету и против Австрии и против сторонников ее, Бестужевых. Последнего добивались особенно рьяно, так как не было сомнения, что с устранением упорствующих братьев франко-прусская партия добьется полного торжества. Все враги Бестужевых понимали дело Ботты-Лопухиных, как такой удар, от которого уже не оправиться ни вице-канцлеру, ни брату его. По крайней мере с такою целью его заготовил и раздувал лейб-медик. Иностранные министры в России как из лагеря дружественного Бестужевым, так и из враждебного совершенно определенно писали об этом к своим дворам. Жалкая участь Бестужевых и полное торжество Лестока казались неминуемыми, делом решенным. Фридрих II поощрял в этом направлении действия Лестока, и Мардефельд должен был лично или через посредство лейб-хирурга и Воронцова внушать императрице, что все сторонники Австрии, Англии и Саксонии только и думают о том как бы ее низложить, а на престол возвести царя из брауншвейгской династии. Дальон при возникновении дела писал с удовлетворением: "я испытываю в общих чертах удовольствие от уверенности или совсем погубить Бестужевых, или, по крайней мере, свалить их"; он самодовольно приписывал себе и Лестоку, в виде большой заслуги, возникновение дела Лопухиных и характер, которое оно приняло.