Большая биографическая энциклопедия - лжедимитрий і

— личность и судьба человека, царствовавшего на Руси с 1605 по 1606 год и называвшегося царем Дмитрием Ивановичем, сыном Грозного, останавливала на себе внимание многих исследователей. Главным образом интересовали ученых вопросы о происхождении Лжедимитрия, и в случае признания его самозванцем — о степени сознательности этого самозванства. И, действительно, от того или иного решения указанных вопросов во многом зависит наше отношение к этому, во всяком случае, незаурядному человеку и выясняются некоторые черты, важные для характеристики его личности. Поэтому и биографию его неминуемо приходится начинать с посильных ответов на эти именно вопросы.

Прежде всего, при таком взгляде на нашу задачу, предстоит решение вопроса, имеет ли история в данном случае дело с самозванцем, или с настоящим царевичем, чудесным образом спасенным от угрожавших ему козней и опасностей со стороны врагов, воцарившихся на прародительском престоле, и столь ужасно кончившим свои дни. Не можем не остановиться на этом вопросе, так как лица авторитетные в русской исторической науке: профессор В. С. Иконников и граф С. Д. Шереметев верят в то, что в 1605 году в Москве воцарился истинный сын царя Ивана Грозного, и разделяют таким образом мнение Маржерета и некоторых иных современников Смуты. Но, принимая подобный взгляд, мы сразу наталкиваемся на ряд непреодолимых, по нашему мнению, затруднений. И в самом деле, как ни смотреть на Углицкое печальное событие 15 мая 1591 года, т. е. видеть ли в смерти св. царевича Димитрия убийство, или думать, что он стал жертвой своего болезненного припадка, во время которого нечаянно "набрушился на нож" и погиб, все-таки все сведения наши об этом факте не позволяют нам признать в "царе Димитрии Ивановиче" подлинного сына Ивана Грозного.

Ведь в Угличе несомненно было много людей, знавших царевича Димитрия в лицо. И между тем ни один из многочисленных свидетелей при допросе не заявил, что убитый мальчик — не царевич. При этом заметим, что в "следственном деле", дошедшем до нас, наряду с утверждениями о смерти царевича Димитрия от несчастного случая во время игры в свайку, встречаются и указания на толки об убиении ребенка. Следовательно, предположить, что царевич Димитрий был подменен незадолго до 15 мая 1591 года у нас нет оснований. Если же допустить предположение, что Нагие заблаговременно заменили царственного малютку другим мальчиком, которого и воспитывали как царевича, то вся фантастичность такого домысла станет ясна при внимательном рассмотрении дела. Во-первых, это было крайне трудно сделать при строгом надзоре московского правительства за Угличем. Во-вторых, это могло бы грозить крупными осложнениями для самих Нагих, если бы заменивший царевича Димитрия мальчик благополучно бы вырос. Притом и поведение царицы Марии Нагой и ее братьев в мае 1591 года, столь понятное в случае смерти действительного царевича, становится совершенно необъяснимым при других обстоятельствах.

Допустим, однако, что Углицкое дело не уничтожило вполне нашей уверенности в возможности чудесного спасения последнего из сыновей Грозного царя. Но где же доказательства того, что "царь Димитрий Иванович" является именно этим, чудесно спасенным царским сыном? А между тем от силы этих доказательств зависит весьма многое. Этот факт прекрасно понимал и сам "царь Димитрий Иванович". Когда он "открыл" свое высокое звание полякам, он не преминул рассказать и историю своего "спасения". Сущность этого рассказа, в изложении которого мы опускаем второстепенные частности, такова. Борис Годунов, не боящийся "ни железа, ни крови", задумал завладеть престолом, лишь только воцарился слабый Феодор Иванович. Видя ничтожество этого государя и считая единственной серьезной помехой для достижения своей честолюбивой цели существование царевича Димитрия. Годунов решился на гнусное злодейство. Он при этом не останавливался ни перед чем. Прежде всего посредством медленно действующего яда были погублены все верные слуги царевича Димитрия. Их заменили гнусные предатели, которые и должны были отравить своего господина. Но, к счастью для царевича, его воспитатель, умный, наблюдательный и распорядительный человек, получил сведения о готовящемся преступлении и принял меры, чтобы помешать ему. Однако Борис не отказался от своего злого умысла. Он подослал наемных убийц, которые должны были ночью проникнуть во дворец, напасть на сонного царевича и прикончить с ним в его постели. Воспитатель Димитрия и здесь оказывается предусмотрительным и находчивым человеком. Проведав о новом плане Годунова, он решается спасти царевича посредством следующей хитрости. Пользуясь тем, что один из двоюродных братьев Димитрия был ровесником ему, воспитатель младшего из сыновей Грозного поступил так. Царевич был положен не в обычном месте, на кровать же Димитрия положили упомянутого сверстника его. Такая предусмотрительность увенчалась полным успехом. Низкие убийцы умертвили злополучного малютку, думая, что убивают царевича Димитрия. Когда же весть о черном деле разгласилась, то все были обмануты. Сама мать царевича не заметила подлога и в горести оплакивала смерть своего единственного сына. Сбежавшиеся жители города также ничего не заметили. Ярость ослепила их. Они избивают в припадке исступления до 30-ти детей такого возраста. Такие обстоятельства заставили всех поверить в смерть царевича. Борис считал свою цель достигнутой. Он позаботился теперь распустить слухи о том, что царевич Димитрий страдал падучей болезнью и погиб жертвой несчастного случая во время одного из многочисленных припадков своего тяжелого недуга. Царевич же жил в безопасности под бдительной и любящей защитой своего спасителя и воспитателя. Однако тот состарился и почувствовал приближение смерти. Перед своей кончиной верный воспитатель подыскал для царевича другого защитника, какого-то сына боярского, которого и посвятил в свою тайну. Судьба тем не менее лишила юного Димитрия и этого покровителя. Последний тоже умер, дав царевичу добрый совет искать себе пристанища и защиты под рясой монаха. Всеми оставленный, влачит сын Грозного полунищенское существование, странствуя по обителям святой Руси. В довершение невзгод царственный вид, походка и все обхождение юноши невольно выдавали его. Царевич был узнан одним из иноков. Считая себя находящимся в большой опасности, Димитрий бежит в Польшу, живет в Остроге, Гоще и Брагиме, тщательно соблюдая свое инкогнито, пока не обнаруживает князю Адаму Вишневецкому тайны своего царственного происхождения и чудесного спасения от гибели.

Ознакомившись с рассказом "царя Димитрия Ивановича", поймешь ироническую пометку: "Вот и еще новый король Португальский воскрес", сделанную папой Климентом VІІІ на полях донесения нунция Рангони, поспешившего осведомить Ватикан о появлении претендента на русский престол. Да и в Польше рассказ "царевича" многими был встречен с недоверием. И это недоверие вполне понятно. Во-первых, в рассказе нет ни одного важного в данном случае имени. Мы не знаем ни того, как звали таинственного воспитателя, спасшего "царевича", ни того, кто был вторым покровителем юного "Димитрия". А между тем у рассказчика была и полная возможность дать наиболее обстоятельное повествование об обстоятельствах своего спасения, и крайняя необходимость это сделать, чтоб заслужить нужное для него доверие слушателей. Во-вторых, приведенный рассказ содержит в себе и ряд несообразностей. Отметим некоторые. Как мог, например, воспитатель совершить подмен ребенка, когда верные слуги царевича были отравлены и заменены предателями? Затем, как могла царица Мария Нагая не заметить, что убитый мальчик — не ее сын? Зачем, наконец, жителям Углича понадобилось убивать до тридцати других детей? Кроме таких несообразностей, есть и другие подозрительные пункты в рассказе "царя Димитрия Ивановича". Не говоря уже о неприличном тоне, в котором рассказ повествует о царе Иване Грозном, предполагаемом отце рассказчика, читателя невольно поражает большая осведомленность "царевича" в одних случаях и полное незнание других, более близких ко времени фактов. Он знает подробности истории Ивана Грозного и не знает, что после смерти царевича Димитрия царь Феодор посылал в Углич следственную комиссию. Рассказчик называет, правда, двух членов этой комиссии, но замечает, что они приехали на погребение царевича. Главного же следователя, князя Василия Ивановича Шуйского "царь Димитрий Иванович" совершенно не упоминает (случайно ли?) в своем повествовании. Все такие и им подобные несообразности и странности рассказа убеждают нас, что в Москве в 1605—1606 году царствовал Самозванец.

Однако был ли "царь Димитрий Иванович" сознательным Самозванцем? Говоря иначе, обманщик он или жертва обмана? Многие, и в том числе известнейшие исследователи, полагают, что Лжедимитрий верил в свое царственное происхождение. Таково, например, мнение С. М. Соловьева и профессора С. Ф. Платонова. Понятны основания этого мнения. Необыкновенная самоуверенность Самозванца, его поведение на царском престоле, действительно, способны внушить предположение, что мы имеем дело с человеком, убежденным в своих правах. Но есть серьезные основания, говорящие против подобного предположения. В этом отношении особенно знаменателен один из разговоров Лжедимитрия с папским нунцием Рангони, имевший место во время приготовлений "царевича" к походу на Русь. Обыкновенно сдержанный и замкнутый, несмотря на кажущуюся экспансивность, претендент на Московский престол был на этот раз более откровенен. Он не скрыл от Рангони, что в Москве у него есть партия и довольно сильная. Однако добавлял при этом о необходимости спешить походом. Из дальнейшего разговора выяснилось, что "царевича" очень тревожили ходившие тогда слухи о смерти царя Бориса. Он думал, что в случае кончины Годунова до того момента, как Лжедимитрий вступит в пределы Руси, на Москве может воцариться кто-нибудь другой, и тогда дело претендента будет проиграно. О. Пирлинг справедливо отмечает всю странность подобных опасений в том случае, если бы Лжедимитрий считал себя подлинным царевичем. И действительно, уверенный в силе своих прав, человек не мог бы рассуждать подобным образом: никто другой не был бы в глазах народа достойным занять престол при существовании законного наследника. При этом по всему видно, что первый Лжедимитрий был человеком умным, очень ловким и большим мастером политической интриги. Поэтому он не мог, конечно, серьезно относиться к тому рассказу, который пустил в ход при заявлении своих прав на Московский престол. Других же сведений в распоряжении у Самозванца не было, потому что он ни разу и никому не сообщил более достоверных фактов, чем сделал это, "открываясь" князю Вишневецкому. А между тем Лжедимитрий имел и полную возможность и необходимость сделать это после смерти Бориса в момент своего торжества, когда всякие возможные опасения мести со стороны Годуновых лицам, покровительствовавшим "царевичу" были устранены. Однако Самозванец не сделал подобных признаний. Он несомненно рассуждал так: поверили первому рассказу и этого вполне довольно. Итак, приходится признать в Лжедимитрии сознательного самозванца. Кто же был этот смелый авантюрист, дерзнувший взять на себя роль царевича Димитрия и достигший предела своих мечтаний с тем, чтобы так ужасно и бесславно погибнуть. Действовал ли он по собственному почину или выполнял замыслы и указания других? Кто были в последнем случае его вдохновители? Как сильно было их влияние на Самозванца? Вот ряд вопросов, неизбежно возникающих у биографа первого Лжедимитрия и требующих того или иного разрешения. К сожалению, приходится при этом довольствоваться в большинстве случаев лишь более или менее вероятными предположениями. Одно только можно утверждать в настоящее время, как несомненный факт. Кто бы ни был Самозванец, он был во всяком случае великоросс. Это установлено анализом собственноручного польского письма Лжедимитрия к папе Клименту VIII. Изданное Пирлингом, оно подверглось тщательному исследованию профессора Бодуэна-де-Куртенэ и С. Л. Пташицкого. Мастерский анализ названных ученых установил с неопровержимой ясностью, что письмо составлено поляком и переписано великороссом: это видно из характера описок и ошибок, сделанных переписчиком, т. е. Самозванцем.

Будучи русским человеком, явясь в Польшу из Московии, Лжедимитрий, едва ли мог бы действовать исключительно на свой страх и по собственному почину. В то же время его, конечно, нельзя счесть ставленником поляков или Римской курии. Правда, и те, и другая постарались использовать Самозванца в своих видах. Но показания самого Лжедимитрия, его осведомленность в некоторых сторонах Московской придворной истории, его замечания о Московских влиятельных сторонниках и опасения, что он окажется ненужным для москвичей, если Борис Годунов умрет до начала военной экспедиции "царевича", заставляют исследователей признавать Самозванца ставленником русских бояр, недовольных царем новой династии. Таких же было немало, как среди бояр княжат, так и в кругу придворной знати времен Грозного и царя Феодора. Надо оговориться при этом, что "царь Димитрий Иванович" довольно скоро освободился от влияния своих первоначальных вдохновителей и руководителей и сумел стать совершенно самостоятельным. Однако кто именно из Московских людей решился взять на себя роль царевича Димитрия? На этот вопрос нельзя ответить с математической точностью. Но скорее всего можно счесть, что таким лицом был беглый монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, как это с большей или меньшей уверенностью признают авторитетнейшие знатоки Смутной эпохи, в том числе Соловьев, Платонов, Пирлинг, Ключевский. На Гришку Отрепьева, как самозванца, указывает, во-первых, подавляющее большинство из дошедших до нашего времени современных Смуте свидетельств. Во-вторых, сам "царевич" признается, что был вынужден носить монашескую рясу и скитаться по обителям. Это обстоятельство роднит Отрепьева с Самозванцем, который к тому же поспешил почему-то по своем воцарении отправить в ссылку архимандрита Чудова монастыря. В-третьих, уличающим Самозванца фактом является и то, что он не пожелал видеть дядю Григория Отрепьева, Смирного-Отрепьева, который домогался этого у польских панов. Наконец надо принять во внимание и следующее обстоятельство. О том, что на Москве уверены или, по крайней мере, уверяют в тожестве Отрепьева и "Царевича", в Польше знали уже в 1604 году. Знал об этом, конечно, и Лжедимитрий. По-видимому, такие толки ходили и среди русских приверженцев Самозванца. И вот в начале марта 1605 г., по свидетельству полковых священников при польском войске "царевича", иезуитов Чижовского и Лавицкого, в лагерь Лжедимитрия: "привели также Гришку Отрепьева, известного по всей Московии колдуна и негодяя (которого Годунов выдавал у своих за царевича, пришедшего с ляхами из Польши и стремящегося завладеть Московским царством) и стало очевидно всем москвитянам, что Гришка Отрепьев одно лицо, а Димитрий Иванович другое". О. Пирлинг, разбирая это свидетельство, приходит к справедливому заключению, что "в таком стечении обстоятельств проглядывает искусственность". Поэтому скорее всего можно видеть в "известном колдуне и негодяе" подставное лицо, услужливо взявшее на себя роль Гришки Отрепьева. Если же понадобилось подобное подставное лицо, выданное Лжедимитрием за Отрепьева, а потом быстро убранное им со сцены, то становится чрезвычайно вероятным, что Самозванец имел полное основание опасаться отожествления своей личности с личностью беглого инока Чудовской обители. Признавая таким образом наиболее вероятным предположение, что Лжедимитрием был именно Григорий Отрепьев, возможно приступить и к биографии первого Самозванца.

Григорий (в миру Юрий) Отрепьев был сыном небогатого галицкого сына боярского Богдана Отрепьева и был, приблизительно, сверстником усопшему св. царевичу Димитрию. В молодости он был холопом бояр Романовых, был известен их родичам, князьям Черкасским, но, "заворовавшись" и избегая тяжкого наказания, "пошел в чернецы", причем странствовал из одной обители в другую. Своей грамотностью и красивым почерком он обратил на себя внимание самого патриарха Иова и был посвящен в сан иеродиакона в Чудовом монастыре. Намеки юного инока о своем царственном происхождении навлекли на него подозрение ростовского митрополита Ионы, доложившего Годунову о непригожих речах Отрепьева. Царь приказал своему дьяку Смирному Васильеву схватить Отрепьева и, отправив в Кириллов-Белозерский монастырь, тщательно надзирать за ним, но дьяк почему-то "запамятовал" о царском указе, и Гришка остался на свободе. Как справедливо заметил покойный С. М. Соловьев, — "мы, разумеется, можем объяснить себе это дело не иначе как тем, что промысл людей сильно бодрствовал над Григорьем и предохранял его от беды. Но какие "сильные люди" подготавливали Самозванца и "бодрствовали над Григорьем"? В последнее время стало укореняться мнение, что выдвинули Лжедимитрия бояре, принадлежавшие к Романовскому кругу знати. Доказательства, приводимые в защиту данного предположения таковы. Между Годуновым и Романовыми существовала вражда из-за соперничества при борьбе за престол. Отрепьев был прежде холопом Романовых. О походе Самозванца на Русь имел, почти несомненно, сведения невольный постриженник Антониево-Сийского монастыря, Филарет Никитич Романов, который при этом, по-видимому, радовался успехам Лжедимитрия.

Самозванец, добившись успеха, жаловал весь Романовский круг. Поэтому и известное дело, кончившееся полным разгромом семьи бояр Романовых, ставится в связь с подготовкой ими Самозванца. Однако подобная аргументация далеко не бесспорна и может встретиться с рядом возражений. Из того, что Отрепьев был некогда холопом Романовых, а впоследствии был вхож к Черкасским, никакого дальнейшего следствия нельзя вывести. Ведь тогда пришлось бы заподозрить и патриарха Иова, безусловного приверженца Годунова: известно, что этот иерарх был одно время покровителем Гришки. Что сведения о походе Самозванца проникли и в келью невольного постриженника, в таком обстоятельстве нет ничего особенного: поход этот представлял слишком большой интерес в то время для всех; что при этом Филарет Никитич радовался и мечтал о своем освобождении и возвышении, тоже не должно никого удивлять: как умный человек, опальный инок понимал, что "царь Димитрий", действительный или мнимый, должен будет оказать особую милость своим "свойственникам", пострадавшим от "господоубийцы Годунова". Что же касается до "дела бояр Романовых" и их ссылки, то его нельзя, по всей вероятности, ставить в связь с подготовкой ими Самозванца. По крайней мере подобного обвинения не было выставлено Романовым ни в момент опалы на них (1601 г.), ни при появлении Самозванца. Борис, как сообщают современные известия, заподозрил бояр в деле возникновения самозванщины, но не назвал при этом никого определенным образом. И в послании патриарха Иова, уличающем Лжедимитрия, не находится подобного обвинения. Ясно, что его и не ставили. А ставили опальным Романовым в вину желание добиться царского престола "ведовством и кореньем". Сверх того, и среди княжат легко можно найти лиц, которым было не по сердцу воцарение Годунова и которые могли организовать движение Самозванца или по крайней мере положить ему начало. И невольно прежде всего приходится подумать о князе Василии Ивановиче Шуйском. Вражда Шуйских к Годуновым обнаружилась впервые при царе Феодоре. Тогда Шуйских постигла тяжелая опала. После этого к моменту избрания Бориса Шуйские играли "второстепенную роль знатной Годуновской родни". Однако есть известия, что Шуйские и тогда уже агитировали против Годунова. Во всяком случае ставили они себя очень высоко, выше, чем прежних Московских государей из Дома Калиты, что и обнаружил Василий Иванович Шуйский, сделавшись царем всея Руси. Этот Шуйский был необыкновенно хитрым, двуличным человеком, менявшим свои взгляды и убеждения сообразно обстоятельствам данного момента. Опричник Грозного, он в глубине души был пропитан традициями старозаветного "княжья". Главный следователь по делу о смерти св. царевича Димитрия, князь Василий Иванович Шуйский в 1591 году свидетельствовал, что малютка погиб жертвой невольного самоубийства, в 1605 году под рукой разглашал о чудесном спасении младшего из сыновей Грозного, а с 1606 года торжественно провозгласил его мучеником, "заколотым от раба своего Бориса Годунова". Конечно, нет никаких прямых улик против князя Василия: он во всяком случае был чрезвычайно ловок и умел прятать концы в воду. Но кое-что очень подозрительно. Прежде всего есть известие, правда, идущее из очень мутного источника, что Гришка Отрепьев был вхож к князю Василию Шуйскому и хорошо принят у этого вельможи. Затем поражает полное умолчание Лжедимитрия в его рассказе об Углицких событиях 1591 года о роли князя Василия; между тем второстепенные лица: митрополит Геласий и Андрей Клешнин названы. Наконец, чрезвычайно удивляет и та быстрота, с которой Шуйские, лишь только Годуновы были устранены, поспешили начать агитацию против Лжедимитрия. Не они ли были теми сильными сторонниками Самозванца, которые нуждались в нем как в орудии для свержения Годуновской династии?

Гришке Отрепьеву удалось ускользнуть от гнева царя Бориса. Он бежал в 1601 году в сообществе двух других иноков такого же, как и он, склада, за рубеж в Литву. Здесь и начинаются его дальнейшие похождения. О первых годах пребывания Самозванца в пределах Речи Посполитой известно очень немного. Можно указать все-таки, что Лжедимитрий прежде всего, побывав в Киеве, явился в Острог. Есть данные думать, что он искал там покровительства у гетмана князя Константина Острожского. Правда, последний отрицал какое бы то ни было знакомство с беглым московским иноком. Он заявил даже в письме к королю Сигизмунду в феврале 1604 года, что ровно ничего не знает о "царевиче", никогда его не видел; неизвестно ему и то, жил ли когда-нибудь "Димитрий" в его владениях. Да и сам Лжедимитрий утверждал, что он не вступал ни в какие сношения со стариком гетманом. Но всем этим сообщениям противоречит показание князя Яна Острожского, сына князя Константина: "Я знаю Димитрия уже несколько лет; ведь он жил довольно долго в монастыре моего отца, в Дермани. Поэтому, пожалуй, можно поверить правдивости слухов, отмечаемых папским нунцием при польском короле Рангони о том, что "царевич" прежде всего пытался "открыться" старику гетману, но встретил самый неласковый прием. Поняв ли, что в Остроге ему ничего не добиться, или по другим побуждениям, Лжедимитрий перебрался в Гощу, средоточие польского арианства. Неизвестно в точности, что здесь делал будущий претендент на Московский престол, но, во всяком случае, в Гоще он завязал более или менее дружеские связи с польскими протестантами, и как увидим далее, сумел их до известной степени использовать впоследствии. В первое же время польские протестанты мало пользы могли принести Самозванцу в задуманном им или его вдохновителями предприятии. Поэтому он оставил Гощу и направился в Брагим, где и поступил на службу к князю Адаму Вишневецкому. Здесь в судьбе Лжедимитрия происходит решительный перелом. Сам князь Вишневецкий, как определяет его о. Пирлинг, был "высокородным кондотьером", который "только и мечтал, что о войне". При этом князь Адам имел давние счеты с Московским государством, граница которого соприкасалась с обширными владениями гордого магната, русского по крови и религии, но поляка по воспитанию и взглядам. Взаимная вражда постоянно подогревалась неизбежными тогда при близком соседстве порубежными спорами и столкновениями. Таким образом Лжедимитрий не мог сделать на этот раз лучшего выбора, как обратиться за содействием к пану Адаму. При каких обстоятельствах он это сделал, нельзя сказать ничего определенного. По русским сказаниям, Самозванец притворился умирающим и на одре болезни открыл тайну своего рождения своему духовнику, а последний рассказал обо всем князю Адаму. По другим известиям, Лжедимитрий рассердил чем-то (быть может, и умышленно) Вишневецкого, и вспыльчивый магнат ударил "царевича" по лицу. Этой пощечиной он привел "Димитрия" в ярость, и тот в порыве "царственного" гнева открыл свою тайну князю Адаму. Есть и другие версии этого события. Но для исследователя важен, конечно, в данном случае главным образом сам факт обращения Лжедимитрия к Вишневецкому и вытекшие из него последствия.

Дело в том, что князь Адам вполне поверил словам Самозванца (или по крайней мере сделал вид, что верит им) и стал горячим покровителем "царевича". Гордого польского пана тешила мысль быть ближайшим защитником прав своего бывшего слуги, оказавшегося таким знатным человеком. В то же время он горел желанием помериться силами с Московским государством. Поэтому Вишневецкий с радостью признал в Лжедимитрии истинного царевича и стал деятельнейшим образом его поддерживать. Начались приготовления к походу на Русь. Нашлись русские люди, по большей части перебежчики в Литву, признавшие Самозванца царевичем и примкнувшие к нему. Завязались сношения с Днепром и Доном, где жило вольное и войнолюбивое казачество. Есть известия, что сам "царь Димитрий Иванович" ездил к казакам и договаривался с ними. Поверили или нет "царевичу" искатели добычи и приключений, но тем не менее они с живейшей радостью взялись помогать претенденту на трон московских государей. Казакам не было новостью участвовать в подобного рода авантюрах: их не раз призывали в Придунайские княжества разные искатели господарства в этих землях. Движение, которое было поднято в польско-литовской Украйне из-за приготовлений Самозванца, так разрослось, что встревожило короля Сигизмунда III: в то время названный государь опасался открытой войны с Русью. Сигизмунд издал поэтому 2-го октября 1603 года ряд строгих указов и в них запрещал мирным гражданам продавать казачьим отрядам оружие и боевые припасы; самим казакам воспрещалось составлять вооруженные отряды. Если эти указы и были изданы не для вида, они все же остались мертвой буквой, так как никто их не слушал. В то же время польско-литовский король пожелал видеть самого претендента, о чем известил и князя Адама. Это было в ноябре 1603 года. Но гордый пан медлил исполнить желание своего государя. Тогда Лжедимитрий, начинавший уже чувствовать почву у себя под ногами, сам решил отправиться к королю. По дороге он вместе с князем Константином Вишневецким, двоюродным братом князя Адама, заехал в Самбор. Эта поездка была роковой в жизни Самозванца. Он со своим гибким и цепким умом, по-видимому, почуял, что в Речи Посполитой ему ничего не добиться без поляков-католиков и решил среди них искать себе поддержки. В это именно время Самборский королевский замок служил резиденцией многочисленной семьи пана Юрия Мнишка, воеводы Сандомирского, старосты Самборского и Львовского, одного из влиятельных польских сенаторов. Это был ловкий и хитрый старик с весьма сомнительной репутацией, запутавшийся в долгах. И тем не менее он жил широко и открыто. К старости Юрий Мнишек стал очень набожным католиком, щедро благотворил монастырям и монахам Бернардинского ордена, но старая любовь к приключениям и авантюрам всякого рода была в нем очень жива. Несмотря на то, что старый сенатор был замешан в одном очень неприятном для него денежном деле, он пользовался большим весом среди польской аристократии, благодаря родственным связям со многими ее представителями. Между прочим, Мнишки были в близком свойстве и с князьями Вишневецкими, так как вышеупомянутый князь Константин, двоюродный брат князя Адама, был женат на дочери пана Юрия. Этот именно зять старосты Самборского и ввел "царевича" в дом своего тестя. Здесь "царя Димитрия" встретили с большим почетом и сразу признали в нем настоящего царевича. Вряд ли Мнишек был при этом особенно щепетилен в расследовании прав Лжедимитрия. По крайней мере и впоследствии, когда в 1611 году на сейме его стали горячо обвинять в организации помощи первому Самозванцу и потребовали отчета, чем руководствовался Сандомирский воевода, признав подлинность "царевича", старый магнат ответил, что ведь и все остальные поляки были такого же мнения, как и он сам. Во всяком же случае запутавшийся в долгах староста Самборский сразу оценил, как выгодно будет ему поддержать "царя Димитрия". Поэтому-то и встретил Юрий Мнишек Лжедимитрия с распростертыми объятиями. И на ухаживание Самозванца за панной Мариной, дочерью Мнишка, старый польский вельможа посмотрел очень благосклонно.

Так завязался роман Лжедимитрия и честолюбивой панны Мнишковны, перешедший затем в жгучую и непритворную страсть, по крайней мере у Самозванца. И по-видимому, молодая польская панна способна была вскружить не одну голову. Красивая, гибкая, обладающая чисто польской грацией и кокетливостью юная Марина очаровала недавнего монастырского затворника. Он подпал под ее влияние, не мог от него избавиться и этим, как увидим, навлек на себя скорую гибель. Панна Мнишковна была ревностной католичкой и не могла поступиться требованиями своей религии в угоду политическим соображениям. Сам же Самозванец был в этом отношении гораздо уступчивее и дальновиднее. Он был умнее своей суженой, хотя не мог сравниться красотой с ней. Роста скорее низкого, чем высокого, широкоплечий и мускулистый, он был некрасив: спутанные волосы, бородавка на лице, одна рука короче другой. Красивы были только темно-голубые глаза. Они то горели мрачным огнем, то метали молнии, то искрились отвагой. В них отражалась смелая до дерзости душа и недюжинный ум Лжедимитрия. Уверенный в своих силах, полный честолюбия и грандиозных замыслов, Самозванец, конечно, не был ординарным проходимцем и искателем приключений. Он, несомненно, не был исключительно даровит, и по крайней мере во время своего недолгого царствования Лжедимитрий ничем особенно выдающимся себя не проявил. Но его мысли, многие поступки, беседы с окружающими обнаруживают в Самозванце человека очень способного, умеющего владеть собой, обладающего большой выдержкой и в известной мере чувством собственного достоинства. В то же время Лжедимитрий обнаружил большое уменье приспособлять окружающих к своим целям и не только приноравливался к обстоятельствам, но иногда и создавать их в свою пользу. Однако в отношениях к Марине Лжедимитрий больше слушался своего сердца, а не разума. Тем не менее тот решительный шаг, который Самозванец сделал вскоре после знакомства с панной Мнишек, а именно тайный переход в католицизм, можно рассматривать скорее всего, как политический маневр, имевший целью привлечь к себе поляков и Римскую курию. Конечно, и Мнишки приложили все усилия, чтобы обратить в свою веру "царевича", сделавшего уже предложение панне Марине. Однако и сам Самозванец обнаружил большое, неизвестно только, искреннее ли, стремление, сделаться сыном римско-католической церкви. Трудно сказать с точностью, представители какого из монашеских орденов: бернардины или иезуиты первые принялись за дело присоединения "царевича" к католицизму. Во всяком случае иезуиты играли потом довольно заметную роль в деле Самозванца. "Обращение" Лжедимитрия "в истинную веру" началось уже во время пребывания "царевича" в Самборе до аудиенции его у короля Сигизмунда. Эта аудиенция состоялась в начале марта 1604 года в Кракове, в Вавельском замке. Предварительно Мнишек на великолепном банкете познакомил с "царем Димитрием Ивановичем" большинство польских магнатов. Надо отметить, что мнения панов относительно Лжедимитрия разделились. Наиболее благоразумные и устойчивые относились к "царевичу" с большим скептицизмом. Так гетман Замойский, умнейший и знаменитейший из государственных людей Речи Посполитой того времени, никогда не мог поверить правдивости истории, рассказанной Вишневецкому Самозванцем. На одном из сеймов 1605 года польский магнат и патриот с жестокой откровенностью заявил: "Что касается до самого Димитрия, то никак не могу себя убедить, чтоб его рассказ был справедлив. Это похоже на Плавтову или Теренциеву комедию: приказать кого-нибудь убить, и особенно такого важного человека, и потом не посмотреть, того ли убили, кого было надобно. Величайшая была бы глупость, если бы велено было убить козла или барана, подставили другого, а тот, кто бил, не видал". В подобного рода речах не было недостатка среди польских государственных людей. Так епископ плоцкий Барановский в конце февраля 1604 года писал королю Сигизмунду следующее: "и этот князик московский положительно внушает мне подозрения. Имеются кое-какие данные в его биографии, которые не заслуживают, очевидно, веры. Как это мать не узнала тела собственного сына? Как и почему, по внушению царя, могли убить тридцать других детей? Наконец, каким это образом мог монах, никогда не видавший Димитрия, признать в нем царевича по одной его внешности?" И многие рассуждали подобным образом. Между прочим, так поступали те именно паны, которые не хотели разрыва с Московским государством. Однако не было недостатка и в людях противоположных взглядов на дело. Были вельможи, готовые поддержать предприятие "царя Димитрия Ивановича", сулившее, по их мнению, в случае успеха большие выгоды Речи Посполитой. Нужно было все же тщательно расследовать права претендента и оказать ему содействие лишь тогда, когда расследование даст доказательства правдивости показаний "царевича". Некоторые паны шли далее. Они горячо покровительствовали Самозванцу. К числу их помимо Мнишков и Вишневецких надо отнести и пана Николая Зебжидовского, воеводу Краковского. Последний всецело был на стороне претендента. Он готов был верить в то, что Лжедимитрий — настоящий сын Иоанна Грозного. Но склонного к военным авантюрам пана не смущала и мысль о возможности самозванства. Зебжидовский находил, что представляется случай повредить Москве. Этот случай столь благоприятен, что "слишком жаль упускать" его. Притом не надо нарушать перемирия и ввязываться в дело открыто. Король пусть предоставит другим возможность действовать, а сам останется в стороне. Николай Зебжидовский не преминул при этом предложить и свои услуги в содействии предприятию.

Очевидно, королю Сигизмунду III выпадала решающая роль в том, будет ли Самозванец обеспечен польской поддержкой. Правда, государственное устройство Речи Посполитой сильно стесняло свободу действий монарха. Ему трудно было бы окончательно помешать походу Лжедимитрия. Но он мог все же или решительно стать на сторону Замойского и его единомышленников, или сохранить полнейший нейтралитет. Сигизмунд III не сделал ни того, ни другого. Ему очень хотелось, во-первых, свести старые счеты с Русью, вековечной соперницей Речи Посполитой; во-вторых, польский король, как усердный католик, имел серьезные основания надеяться, что "царевич", о близком "обращении" которого в католицизм ему, конечно, было хорошо известно, будет проводником католической идеи в своих владениях; в-третьих, помощь "царю Димитрию Ивановичу" можно было продать за очень хорошую цену: тот склонен был, выражаясь древнерусским языком, давать "посулы великие" и обещал за содействие уступку многих русских областей. Итак, Сигизмунд склонился на сторону Лжедимитрия, но сделал это очень прикровенно и осторожно. Первым шагом его в этом отношении и была аудиенция 5-го марта 1604 года. Лжедимитрий, представленный королю, сказал ему витиеватую речь. В ней он щегольнул кое-какими познаниями в области древней истории, сравнив себя с сыном Креза, которому, по словам Геродота, несчастие вернуло дар слова. Так и бедствия русского народа заставляют истинного царевича, судьбой обреченного на долгое молчание, возвысить свой голос с тем, чтобы просить помощи у польского короля. В дальнейшем развитии своей речи "царевич" сделал ряд намеков на пользу для всего христианства, если он взойдет на трон своих предков. Сигизмунд понял намеки и, не становясь открыто в ряды покровителей Лжедимитрия, принял под рукой его сторону, осыпал подарками, назначил ему 40000 злотых ежегодной пенсии и разрешил собирать в его пользу вооруженные отряды. "Обращение" Самозванца в католицизм шло своим чередом. За это взялся сам папский нунций в Польше, Рангони. Он давно и с интересом следил за приключениями "царевича" и отправлял о нем донесения в Ватикан. На одном из подобных донесений и была сделана папой Климентом VIII ироническая пометка о восставшем из гроба португальском короле. Лжедимитрий сам искал сближения с Римской курией, понимая все выгоды этого шага. Поэтому он скоро сознал свои прежние "заблуждения" и заявил себя искренне желающим принять католицизм. Это произошло в начале апреля 1604 года, а 14 числа того же месяца состоялось в покоях Рангони торжественное, хотя и тайное для православных, а в особенности русских сторонников "царевича", присоединение Лжедимитрия к католицизму. Самозванец показывал величайшую радость и ревность: в избытке усердия пал ниц перед нунцием, видя в нем представителя папского престола, дал обет восстановить в случае успеха своего дела согласие христианских церквей и крестить магометан и язычников. Он вручил Рангони собственноручное письмо к папе Клименту VІІІ, выразил искреннее желание иметь при себе ксендза, просил также разрешить ему употребление во время поста скоромной пищи, а равно и чтение, если представится необходимость, книг, запрещенных Index'oм librorum prohibitorum. Современные "царевичу" католики верили искренности Лжедимитрия в данном случае; склонны поверить ему и в настоящее время некоторые историки, в особенности талантливый и почтенный исследователь, член общества св. Иисуса, о. Пирлинг, хотя и с известными оговорками. Все же эта искренность весьма подозрительна. Самозванец очень боялся, что и видно по его поведению, как бы переход его в католицизм не обнаружился. В то же время он знал нетерпимость и подозрительность представителей своей новой религии. Эту подозрительность он старался усыпить, ссылаясь на политическую необходимость и постоянно испрашивая себе "разрешений" от того или иного предписания католической церкви. Так Лжедимитрию удалось отстоять патриаршество на Руси с тем, что бы сделать патриарха орудием в своих руках. Сумел он добиться и разрешения или хотя бы молчаливого попущения на то, чтобы принять причастие из рук патриарха и по обрядам восточной церкви.

Вскоре после перехода в католицизм Самозванец покинул Краков и снова направился в Самбор, куда влекла его и любовь и политика. Он нуждался в опытном организаторе для своего рискованного предприятия. Таким мог быть искушенный долгим жизненным опытом пан Мнишек. Не менее нуждался "царевич" и в ласках панны Марины. Он посватался к ней, как известно, уже во время первого своего пребывания в Самборе и получил тогда благосклонный, но несколько уклончивый ответ. Теперь после признания королем Сигизмундом и обращения "царя Димитрия Ивановича" в католичество, все препятствия были устранены, и Лжедимитрий был помолвлен с предметом своей страсти. Многоопытный староста Самборский сумел, однако, обусловить свое согласие на брак дочери с Самозванцем целым рядом условий. Он взял с будущего зятя две записи. В первой, датированной 25-м числом мая 1604 года, Лжедимитрий обязывался жениться на Марине Мнишек и выполнить следующие обязательства: 1) тотчас по вступлении на престол выдать Мнишку 1000000 польских злотых для подъема в Москву и уплаты долгов, а Марине прислать бриллианты и столовое серебро из казны царской; 2) отдать Марине Великий Новгород и Псков со всеми жителями, местами, доходами в полное владение, как владели прежние цари; города эти остаются за Мариною, хотя бы она не имела потомства от Димитрия, и вольна она в них судить и рядить, постановлять законы, раздавать волости, продавать их, также строить католические церкви и монастыри, в которых основывать школы латинские; при дворе своем Марина также вольна держать латинских духовных, беспрепятственно отправлять свое богослужение, потому что он, Димитрий, соединился уже с Римскою церковью и будет всеми силами стараться привести и народ свой к этому соединению. В случае если дело пойдет несчастно, и он, Димитрий, не достигнет престола в течение года, то Марина имеет право взять назад свое обещание или, если захочет, то ждет еще год". Самозванец подписал эти необычайные условия, так как выбора не было, да и Марина все более и более овладевала его сердцем. Однако Мнишек не удовольствовался первой записью. 12-го июня 1604 года он взял с Лжедимитрия дополнительную запись, по которой тот обязывался уступить Мнишку княжества Смоленское и Северское в потомственное владение, и так как половина Смоленского княжества и шесть городов из Северского отойдут к королю, в чем также обязался "Димитрий", то Мнишек получал еще из близлежащих столько городов и земель, чтобы доходы с них равнялись доходам с городов и земель, уступленных королю".

Условия, на которые согласился Лжедимитрий, были, несомненно, тяжкими, но зато Мнишек, окрыленный ими, стал действовать с удвоенной энергией в пользу своего нареченного зятя и в сравнительно короткое время собрал для него отряд польского "рыцарства". Этот отряд конных шляхтичей насчитывал в своих рядах до 1500 человек, имевших правильное военное устройство. Он делился на роты, имел своего гетмана и полковников. Несколько тысяч казаков, со своей стороны, готовы были примкнуть к Самозванцу и ожидали только сигнала к выступлению. В Московском государстве к тому времени стало известно про появление в Литве "царевича Димитрия", и встревоженный царь Борис немедленно поспешил принять свои меры. Он вспомнил при этом про Гришку Отрепьева и его похвальные речи и осведомился, где находится в настоящее время бывший диакон Чудова монастыря. Навели справки, и бегство Гришки обнаружилось. Тогда в Речь Посполитую был отправлен гонцом родной дядя Григория Отрепьева, Смирной-Отрепьев. Ему было дано 2 наказа. В явном Смирному предписывалось заявить о разных мелких неудовольствиях. По тайному наказу царский гонец должен был беседовать с панами радными о "царевиче" и обличить его самозванство. Но тщетно пытался Смирной-Отрепьев повидать претендента на русский престол. Напрасны были все уверения, что он первый признает его подлинным царевичем, если убедится в несходстве "Димитрия Ивановича" с Гришкой Отрепьевым. И радные паны, и сам "царевич" под пустыми предлогами отказали гонцу Годунова в исполнении его настойчивых просьб. Приезд Смирного совпал как раз с последними приготовлениями Самозванца к походу на Русь. Польское рыцарство его, собравшееся во Львове, наводило своими насилиями ужас на мирных жителей этого города. Выведенные из терпения, граждане отправили, наконец, слезные жалобы королю. Русские пограничные власти, со своей стороны, тоже заявляли о недопустимости скопления воинских отрядов на рубеже. Сигизмунд долго медлил, ограничиваясь полумерами, и лишь в самом конце августа послал во Львов строгий приказ, в котором "рыцарям" Лжедимитрия повелевал немедленно отправиться по домам под угрозой в случае ослушания признать их мятежными врагами Речи Посполитой. Но и этот строгий приказ был послан для того, чтобы отвести глаза; королевскому посланцу была дана инструкция, как можно более медлить, и он, действительно, по приезде во Львов уже не застал там войск Самозванца, которые выступили тем временем в поход.

Рассказу о самом предприятии Лжедимитрия необходимо предпослать некоторые замечания, которые объяснят нам причину сказочного успеха на первый взгляд безумно смелой попытки "царевича", так как "не военные силы и не личная доблесть Самозванца доставили ему победу". По справедливому указанию С. Ф. Платонова, Лжедимитрий "составлял свое войско с такою же неразборчивостью, с какою искал и выбирал личных покровителей и помощников. Коренной московский человек и рядом с ним шляхтич, презиравший всякую "москву"; казак, ушедший от московских порядков, но с ним рядом служилый москвич, представлявший опору этих самых порядков, щепетильный "рыцарь", исполненный воинской чести со всеми условностями его времени и среды, и с ним рядом не признающий никаких условностей казак, ищущий одной добычи — вот кто стал за Самозванца под одно знамя и одну команду. Такой состав войска не сулил ему прочных успехов, если бы даже войско и обладало значительной численностью. Но вся эта рать, по крайней мере, та ее часть, с которою перешел Днепр сам Самозванец, вряд ли превышала 3500 или 4000 человек. Не без основания поэтому говорили в 1608 году польские послы в Москве, что вторжение Самозванца в Московское государство не было похоже на серьезное вражеское нашествие: вел Самозванец только малую горсть ("жменю") людей и начал свой поход всего на одном только пункте границы "с одного только кута украйны в рубеж северский вшол". Как же могла подобная ничтожная "жменя" овладеть менее чем в год таким обширным и сильным государством? Последующее изложение постарается дать посильный ответ на такой естественный вопрос. В настоящее время усилиями ряда исследователей, и в особенности профессора Платонова, выяснены причины и важнейшие симптомы того ужасного кризиса Московской Руси, приведшего ее в конце ХVІ века к внутренним потрясениям, известным под именем Смуты начала XVII столетия. Теперь становится общепризнанным тот факт, что в условиях быстрого возвышения и расширения Московского государства лежал зародыш двух роковых противоречий, грозивших нашей родине рано или поздно большими внутренними потрясениями. Первое противоречие, политическое, выражалось в том, что одним и тем же историческим процессом собирания удельных княжеств около Москвы в государстве образовалась сильная единоличная власть, стремившаяся к демократическому полновластию, и аристократически настроенная высшая администрация, состоявшая, главным образом, из потомков прежних владетельных князей. Второе противоречие русской жизни XVI века было социальным и состояло в борьбе двух классов общества, служилого и тяглого, между собой. Верховная власть заметила эти противоречия и реагировала на них в первом случае даже чересчур энергично и нервно. Под влиянием мысли, что класс титулованной знати может оказаться слишком притязательным. Грозный задумал и осуществил знаменитую опричнину. Благодаря ей он, отобрав "княженецкие" вотчины на государев обиход и испоместив "княжат" на окраинах государства и раздав их прежние земли гораздо более многочисленным и беспритязательным опричникам, достиг значительных результатов: подорвал в корне значение старой знати и демократизировал землевладение. Однако старая знать не была окончательно задавлена, и уцелевшие представители ее в свое время показали, как живучи традиции "княжат". Притом проводя в жизнь хорошо намеченную реформу, Иоанн затемнил и исказил ее смысл своими жестокостями и насилиями, да и опричники его были в высшей степени своевольны и притесняли население без всякого удержу. А необходимая для государства демократизация землевладения влекла за собой ломку богатых и хорошо налаженных хозяйств, что, в свою очередь, отражалось на экономических устоях страны и обостряло еще более и без того острую социальную вражду крестьян и помещиков. Последние, все более и более нуждаясь в рабочих руках, всячески старались закрепостить крестьянскую массу, которая, в свою очередь, пыталась так или иначе сбросить с себя тяжелое ярмо: "брела розно", уходила на окраины государства и толпами бежала за рубеж, в дикое поле, где и пополняла ряды вольного казачества. В этой борьбе Московское правительство, особенно нуждавшееся в служилом классе, или было пассивным зрителем, или приходило на помощь помещикам. Такая политика озлобляла крестьянскую массу и подготавливала участие ее в смуте. Да и служилый класс, главным образом, низшие его слои, вовсе не был доволен своим положением: служебные и экономические условия его были далеко не блестящи. Неудачи Ливонской войны еще более расшатали хозяйственный уклад государства и приблизили смуту. Недоставало повода к ее открытому проявлению, и прекращение династии Калиты дало необходимый толчок в этом направлении. Дело в том, что старый царствующий Дом пользовался колоссальным авторитетом в стране. Новая династия, несмотря на выдающиеся способности царя Бориса, не могла сравняться с ним в этом отношении. Притом прекращение Дома Калиты давало удобный повод к возникновению самозванчества. Успех же последнего объясняется следующими обстоятельствами: представление о государе стояло необыкновенно высоко в древнерусском сознании. Государь, как помазанник Божий, "властию достоинства приличен есть Богу". Этот взгляд, выраженный в подобной форме московскими книжниками — святым Иосифом Волоцким и другими — отразился и в народной поговорке: "ведает Бог да великий государь". Считаясь с представлением о том, что Бог, желая наградить людей, посылает им доброго царя, а для кары — злого, подобное отношение к личности и власти царя делало восстание против него почти невозможным. Но если нельзя восстать против законного государя, то можно воспротивиться узурпатору. И таким образом самозванчество является знаменем, под прикрытием которого мыслимо народное движение в случае глубокого недовольства народа своим положением и незыблемости монархической идеи. И, конечно, прекращение династии и переход власти в новые руки являются в этом отношении наиболее опасными моментами для государства. В данном же случае преждевременная смерть царевича Димитрия всегда могла создать рано или поздно благоприятную для развития самозванчества обстановку.

Итак, внутреннее положение в России складывалось чрезвычайно благоприятно для Лжедимитрия. Не следует опускать из вида и того, что в самом начале XVII столетия Русь постигло страшное стихийное бедствие: полный неурожай и зловещий спутник его, ужасный голод. Несчастие, постигшее Московское государство, усилило и без того довольно распространенное на древней Руси разбойничество. Шайки атамана Хлопа хозяйничали чуть ли не под стенами самой столицы и потребовали отправки против себя сильного отряда правительственных войск. Таким образом элементы внутреннего брожения в государстве обнаружились на Руси еще до появления в ней Самозванца. Особенно ненадежна в этом смысле была "прежде погибшая" Северская и южная Украйна. По разным причинам население окраины было очень недовольно своим положением. При этом сюда ссылались правительством сомнительные, а то и прямо преступные элементы страны. Поэтому, по свидетельству Авраамия Палицина, еще до Смуты в Северской окраине набралось на менее, чем 20000 "воров". Вот эту "прежде погибшую" область и выбрал Самозванец центром своих первых операций против царя Бориса. Поход "царя Димитрия" начат был им в середине августа 1604 года. С тонким расчетом Самозванец (или его вдохновители?) избрал для вступления в пределы Московского государства очень удаленную от столицы область страны. Он не пожелал двинуться прямой дорогой из Литвы на Москву через Оршу, Смоленск и Вязьму, Самозванец, как верно отметил автор лучшего описания военных действий 1604—1605 гг., профессор Платонов, труд которого будет положен в основу и предлагаемого очерка похода Лжедимитрия, "понимал, очевидно, что прямой путь на Москву хорошо обставлен крепостями и потому мало доступен, а далекая от Москвы Северская украйна не только доступна, но и сулит сама поддержку его предприятию". Поэтому-то небольшая рать "царевича" двинулась сначала через Фастов и Васильков к Киеву. Войска шли с соблюдением военных предосторожностей, боевыми колоннами: их, по-видимому, тревожило поведение киевского воеводы князя Константина (иначе Василия) Острожского. Не сочувствовавший авантюре, старый гетман организовал целое наблюдение за войсками "царевича" и этим, быть может, спас вверенную ему область от участи Львова. Войску Самозванца было не по себе от мер, принятых Острожским, и сторонники "царя Димитрия" проводили бессонные ночи. Между прочим, во время этих первых переходов "рыцарство" выбрало своим гетманом Юрия Мнишка. В Василькове рать Самозванца провела три дня. В это время, как думают, был выработан окончательный план дальнейших действий. Главные силы Лжедимитрия должны были перейти Днепр под Киевом и двинуться через Северскую область, а "отряды донских казаков, не поспевшие соединиться с Самозванцем на правом берегу Днепра, должны были войти в Московское государство восточнее, степными дорогами". В одном из современных Смуте русских сказаний находится следующее указание на подобный план: "поиде злонравный в Российские пределы двема дороги: от Киева через Днепр реку, а иные идоша по Крымской дороге". Таким образом "сам претендент с поляками брал себе Северу, а казаки — Поле", т. е. две и без того наиболее возбужденные области Московского государства. Выработав план действий, Самозванец двинулся к Киеву, откуда 13 октября начал переправу на левый берег Днепра. Переправлялись войска с таким расчетом, "чтобы оказаться после перехода через Днепр на правом берегу Десны и этим избежать необходимости впоследствии переправляться через эту последнюю. Именно на правом берегу Десны находились московские крепости Моравск, Чернигов, и Новгород-Северский, и от них шел торный путь к Москве через верховья Оки. Овладеть этими городами и большою дорогою на Карачев и Болхов или же "посольскою" дорогою на Кромы, Орел и Мценск и затем выйти на Тулу или Калугу — вот в чем, без всякого сомнения, состоял план Самозванца". Начало похода Лжедимитрия увенчалось полнейшей и быстрой удачей. Прежде всего ему сдался без боя городок Моравск. Воеводы думали, было, о сопротивлении, но были связаны, а крепость, в которой было до 700 человек гарнизона, без выстрела передалась "царю Димитрию Ивановичу". В Чернигове воеводам удалось сперва укрыться в остроге с 300 стрельцов и начать перестрелку с войсками Самозванца. Но так как остальные черниговские служилые люди взяли сторону претендента, горсти осажденных в остроге скоро пришлось сдаться. Анализируя состав населения этих городов, приходится отметить, что "приборный служилый люд да отчасти мелкопоместные дети боярские украинной полосы составляли ту среду, в которой Самозванец получил первое признание на московской почве". "Прелестные грамоты", в изобилии рассылаемые претендентом на московский престол, и общие тяжелые условия на Украйне дали себя знать в этом случае. "Передаваясь Самозванцу и становясь против Бориса, эти люди удовлетворяли чувству недовольства своим положением и увлекались надеждою, что новый царь начнет, как обещал, "их жаловати, в чести держати и учинить их в тишине и в покое, и во благоденственном житии". Незаметно, чтобы у них были более определенные мотивы и планы". Справедливость последнего замечания видна, несомненно, из примера Новгорода-Северского. Этому городу суждено было задержать на сравнительно долгий срок дальнейшее движение Самозванца. В него были собраны служилые люди нескольких близлежащих городов и приведено около 400 московских стрельцов. Это были отряды, высланные царем Борисом к Чернигову навстречу Лжедимитрию, состоявшие под начальством князя Н. Р. Трубецкого и окольничего П. Ф. Басманова и не успевшие вовремя занять намеченный ими пункт.

Когда московские воеводы узнали о сдаче Чернигова Самозванцу, они бросились в Новгород-Северский и приготовили его к обороне, укрепили острог, сожгли кругом все жилые постройки, согнали в острог местных стрельцов и казаков и сели в осаду, ожидая Самозванца. Тщетно "царевич" пытался путем переговоров принудить осажденных к добровольной сдаче. По тогдашнему обычаю, ему отвечали площадной бранью и заявляли полную готовность стоять за царя Бориса. Тогда Лжедимитрий решил "взять город силою. Однако все старания его слабого войска оказались напрасными. Весь гарнизон стойко выдержал и бомбардировку и штурмы; даже ненадежные его элементы, то есть украинные приборные люди, были признаны от царя Бориса достойными награды за осадное сиденье. Только на третьей неделе от начала осады до 80 "москвитян" передалось в лагерь осаждающих". Итак, благодаря распорядительности воевод, главным образом, Басманова, бывшего по общему признанию, душой обороны, Новгород-Северский остался верен Годунову. Нетерпеливого Лжедимитрия неожиданная задержка выводила из себя. Он стал укорять поляков, не умевших взять города. "Я думал больше о поляках", — сказал при этом Самозванец, — "а теперь вижу, что они такие же люди, как и другие". Рассерженное "рыцарство" заявило на это: "Мы не имеем обязанности брать городов приступом, однако не отказываемся и от этого, пробей только отверствие в стене". Ссора эта чуть не заставила поляков уйти от "царевича". Последний при этом не мог из-за стойкости защитников Новгорода-Северского "наступать далее на линию Брянск, Карачев, Кромы". И это, несмотря на успехи, достигнутые войсками Самозванца в других пунктах "Северы и Поля". Пока главные силы его стояли, занятые осадой, маленькие партии и разъезды из его стана двигались во все стороны, достигая даже Путивля. В то же время действовали в пользу "царя Димитрия" и те казаки, которые наступали в Московское государство по Крымской дороге: "а которое войско его по Крымской дороге идоша, — град Царев, Белград, и иные многие грады также ему предашася и с селы", — говорит одно близкое к описываемым сообщениям сказание. Чтобы оценить обстановку, в которой действовали казаки Самозванца, надо ознакомиться с направлениями "польских" (т. е. идущих через Поле) дорог. "От главной дороги, Муравского шляха, на котором был расположен Белгород, к Севере и на верхнюю Оку шло несколько путей: Бакаев шлях между реками Сеймом и Пселом подходил к Путивлю; Свиная дорога вела к Рыльску и Волхову мимо Курска; Пахнутцова дорога, тоже мимо Курска, шла на Кромы и тот же Болхов. Всеми этими путями должны были воспользоваться казачьи отряды, как запорожские, так и донские. Первые должны были идти к Самозванцу под Новгород-Северский необходимо через Путивль и Рыльск; вторые от Белгорода шли на Рыльск, Курск и Кромы", поблизости от которых на речке Молодовой "сошлись с Семи (т. е. Сейма) и из Рыльска все дороги". Те города, которые стояли на указанных путях, очутились в местности, где стали подвизаться казаки Лжедимитрия, и очень быстро поддались самозванщине. "Все это были, за немногими исключениями, только что возникшие поселения; стали они на местах, где еще свободно "гуляли" казачьи станицы; гарнизоны этих городов только что сформированы были частью из тех же казаков. Когда в казачестве "на Поле" началась группировка больших скопищ в пользу "царя Димитрия" и появились отряды запорожцев, шедших к тому же царю, городские гарнизоны были отрезаны казачьей массою от центра государства и предоставлены самим себе, а находившиеся в их составе казачьи элементы потянулись на соединение со своею братьей, "польскими казаками". Поэтому-то Лжедимитрий, стоя под стенами Новгорода-Северского, имел утешение в известиях о сдаче ему целого ряда "городов, находившихся на названных выше дорогах, и принимал приводимых ему городских воевод". В самый непродолжительный промежуток времени ему сдались: "Путивль, Рыльск, Севск с его уездом, носившим название Комарицкой волости, Курск и Кромы". Сдались также Самозванцу и более далекие города: Белгород, Царев-Борисов и многие другие. Ему повиновалось теперь огромное пространство по Десне, Сейму, Северскому Донцу и даже верхней Оке".

Может показаться не вполне понятным, почему казаки и прочие русские приверженцы Лжедимитрия не очень смущались тем, что "царевич" окружен иноверцами-поляками. Но в этом отношении претендент на Московский престол обнаружил величайшую предусмотрительность. Он не упускал случая показать свою ревность к православной вере и проявлял величайшую набожность к русским святыням. Между прочим, Самозванец повелел привезти к себе, когда был в Путивле, из Курска чудотворную икону Богоматери, встретил ее с величайшим благоговением, усердно молился перед нею. Он приказал поставить этот чудотворный образ в своих палатках и не пропускал случая возносить перед ним каждодневные молитвы. Икона Курской Богоматери сопровождала Самозванца и в Москву, где он поместил ее в свой дворец. Отводя глаза православным, Лжедимитрий не забывал и католиков. В его лагере, как это известно из предыдущего изложения, находились иезуиты, Лавицкий и Чижевский, полковые капелланы. Вот их то и старался, при этом с полным успехом, "царевич" убедить в своей искренней приверженности к новой вере. Так, во время начала похода, когда о. иезуиты служили напутственное молебствие для "рыцарства", Лжедимитрий, опасавшийся открыто молиться с католиками, все же несколько раз прошелся около палатки капеллана. Не довольствуясь этим, "царь Димитрий Иванович" тайно просил у иезуита молитв и благословения. И такого рода сцены обращения к иезуитам, исповеди у них были частыми явлениями во время похода 1604—1605 годов. Так, за несколько дней до победы над Мстиславским, о чем будет речь впереди, Лжедимитрий встретился с одним из капелланов и сказал ему: "Я дал обет, если Господь благословит мои усилия, воздвигнуть в Москве церковь в честь святой Девы. Вам я и думаю ее передать". Тогда иезуит заявил "царевичу", что имеет предназначенную для него драгоценнейшую реликвию: частицу святого Животворящего Креста. Лжедимитрий выразил самое горячее нетерпение, потребовал, чтобы святыня была доставлена ему как можно скорее и затем приписал ей победу над Московским войском. Своим постоянным обращением к иезуитам Самозванец вполне очаровал их и сделал своими горячими приверженцами. Трудно сказать, где во всех подобных случаях кончалась набожность "царя Димитрия" и где начиналось притворство, в котором "царевич" был большим мастером.

Сделанное отступление было необходимо, чтобы обрисовать двуличие Самозванца, не покидавшее его и во время его победоносного шествия к Москве. Возвращаясь теперь к рассказу об этом походе Лжедимитрия, прежде всего приходится отметить, что первыми своими успехами "царь Дмитрий Иванович" был обязан военным промахам "Московского правительства. Оно не оценило значения в деле Самозванца казачьего элемента и, напротив, обнаружило излишний страх перед Речью Посполитою. Отправив воевод в пограничные крепости для первого отпора войскам Самозванца и, кстати сказать, опоздав с этим делом, оно затем назначило сборным пунктом для главной армии Брянск. Очевидны соображения, какими в данном случае руководствовались". Дело заключалось в одинаковой близости Брянска и к Смоленску и к Северской окраине. Московское правительство очень опасалось, что за "царевича" станут "всею Польшею и Литвою" и что в таком случае он получит поддержку королевских войск, базирующихся на Оршу. Поэтому-то "главную квартиру московских войск выбрали западнее, чем следует, и оставили без войск ту сеть дорог, на которых так скоро начали хозяйничать казачьи отряды Самозванца". Впрочем, были отправлены войска и на Поле, но их поставили близ города Ливен и ничего не сказали их командующим о необходимости бороться с "царевичем". Притом же Ливны были удалены от театра военных действий 1604—1605 года и не могли быть поэтому полезны войскам царя Бориса. "Дальнейшие события показали, что важнейшим стратегическим пунктом следовало считать Кромы, как узел дорог, сходившихся здесь из всего охваченного восстанием района, но в начале войны этого никто не предвидел". Правда, в Москве впоследствии поняли свою оплошность и сформировали под предводительством Ф. И. Шереметева запасную рать, которая должна была, собравшись в Орле, двинуться к Кромам и занять их. Но время было уже упущено, и Кромы были заняты войсками Лжедимитрия. Поэтому "Шереметев напрасно стоял под ними до прибытия к нему на помощь всей рати князя Мстиславского". Помимо промахов Московского правительства, можно отметить и позорное бездействие начальника главной Московской рати, князя Д. И. Шуйского. "Изнеженный" воевода медлил у Брянска, не помогал храбрым защитникам Новгорода-Северского и требовал подкреплений. Царь Борис приказал набирать новые отряды, но должен был отметить, что "войска очень оскудели: одни, прельщенные вором, передались ему; многие казаки, позабыв крестное целование, изменили, иные от долгого стояния изнурились и издержались, по домам разошлись; многие люди, имея великие поместья и отчизны, службы не служат, ни сами, ни дети их, ни холопы, живут в домах, не заботясь о гибели царства и святой церкви". Поэтому царь вынужден был приказать, "чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские и монастырские слуги, сколько ни есть их годных, немедленно собравшись с оружием и запасами, шли в Калугу; останутся только старики да больные".

Начальство над новой армией, набранной с такими усилиями, вверено было князю Федору Ивановичу Мстиславскому, которому царь обещал в случае удачи руку своей дочери, царевны Ксении, и большие области в удел. Мстиславский ручался царю в победе, но, подступив к Новгороду-Северскому, медлил, выжидая новых подкреплений. Между тем к Самозванцу являлись со всех сторон новые сторонники. "В его стан приходили не одни стрельцы и казаки, но приезжали дворяне и дьяки, предлагая ему не только свои услуги, но и деньги, порученные им Борисом. В окопы Самозванца под Новгородом-Северским привозили от Путивля и других городов крепостную артиллерию для действий против осажденных. Словом, лагерь претендента стягивал к себе значительные силы уже из Московского государства, и Самозванец стал опираться на Московский элемент гораздо тверже, чем в самом начале похода, когда он всецело зависел от польских рот. Однако и теперь, спустя месяц после начала Новгород-Северской осады, поляки были лучшею частью самозванцева войска". Они-то и помогли Лжедимитрию одержать победу в битве 21 декабря 1604 года. Самозванец напал в этот день на русскую рать, потеснил ее. Отнято было русское знамя и ранен главный военачальник, князь Ф. И. Мстиславский. Заместивший его князь Д. И. Шуйский не позаботился послать царю Борису донесение о происшедшем сражении. Однако Годунов все же узнал о нем и прислал к войску чашника Вельяминова-Зернова с милостивыми словами как главному воеводе, так и всему войску. Прислан был и лекарь для излечения ран Мстиславского. Даже воеводы, виновные в недонесении о битве, были пожалованы царским вопросом об их здоровье. Впрочем, им был сделан и выговор в очень легкой форме: "Слух до нас дошел, что у вас, бояр наших и воевод, с клятвопреступниками литовскими людьми и с расстригою было дело, а вы к нам не писали, каким обычаем дело делалось, и вы то делаете негораздо, вам бы о том к нам отписать вскоре". Таким образом Борис Годунов делал вид, что смотрит на битву под Новгородом-Северским как на победу. Между тем Московские войска потерпели в этом бою чувствительный урон. Он мог бы быть и больше, если бы не поведение поляков. У них на первом плане было жалованье. Денег же у Самозванца было недостаточно. Отсюда происходили постоянные ссоры. Так было и на этот раз. Ссора обострилась тем, что "царь Димитрий Иванович" имел неосторожность вступить в тайные переговоры с одной из рот (Фредровой) и думал только ей уплатить жалованье. Однако все дело открылось, и обозленное "рыцарство" решило покинуть Самозванца. Оставлял его и нареченный тесть, Юрий Мнишек. Тщетны были все мольбы и даже унижения Лжедимитрия. "Рыцарство" было непреклонно. Лишь благодаря содействию иезуитов, удалось Самозванцу удержать у себя часть поляков, к которым впоследствии присоединились и другие выходцы из Речи Посполитой. Все же Мнишек уехал назад в Самбор, и его отсутствие было чувствительно для Лжедимитрия.

Самозванец решился отступить от Новгорода-Северского и, подкрепленный несколькими тысячами запорожцев, поспешил к Кромам. Осада с Новгорода-Северского была снята. Басманов вернулся в Москву, имел торжественный въезд в столицу, получил сан боярина, большие поместья и вотчины и богатые подарки. Тем временем Самозванец спешил обойти Московскую рать и выйти к Кромам. Поэтому он отошел к Севску. Но оправившийся от ран Мстиславский следовал за ним по пятам. Убедившись, что столкновение неизбежно, Самозванец 20 января 1605 года принял бой на реке Севе близ Добрынич. Этот бой обратился для него в решительное поражение. Прежде всего бежали, охваченные паникой, запорожцы, которых обвиняли даже в том, что они были закуплены Московским золотом. За казаками последовали и поляки, начавшие сражение с большим жаром и блеском. По мнению Борши, его соотечественники бросились за убегавшими запорожцами с целью вернуть их. Сообщение Борши вызвало несколько иронических замечаний о. Пирлинга, который отдает в данном случае предпочтение показаниям Маржерета и справедливо объясняет поражение той паникой, какая иногда внезапно охватывает войска. Этой паникой были охвачены и оба иезуита, находившиеся в лагере "царя Димитрия Ивановича". Они "захватили только принадлежности своей капеллы. Вскочив на лошадей, предоставленных в их распоряжение "Димитрием", несмотря на свою неопытность, они поскакали во весь опор с опасностью поломать себе ноги и разбиться насмерть".

Победа русских войск была решительна, Лжедимитрий был отброшен к Путивлю, куда и прискакал 24 января 1605 года. Если бы Мстиславский последовал за ним по пятам, то всему движению претендента настал бы конец. Но русское войско медлило. Видеть ли в этом факте измену или по крайней мере подозрительную небрежность, или приписать все стечению обстоятельств, во всяком случае, придется признать, что московские воеводы не использовали вполне своей победы и упустили случай покончить раз навсегда с Самозванцем. Нельзя с уверенностью решить, какое из 2-х мнений более справедливо. Первое готов поддержать о. Пирлинг. Второе развивает С. Ф. Платонов. Его аргументацию следует признать, во всяком случае, интересной и во многих отношениях убедительной. Прежде всего профессор Платонов объясняет, почему в действиях московских воевод "можно видеть отсутствие воинского таланта и усилия, но в них нельзя доказать тайной измены. В самом деле, стоило только "не догнать Самозванца на Чемлиге и допустить его к Кромам и Орлу, чтобы без пролития лишней крови и благовидно доставить торжество "царю Димитрию Ивановичу". Однако московские военачальники "первый период кампании" окончили "разгромом своего врага". Так "почему же они не воспользовались плодами своей победы и не осадили Путивля"? Отвечая на подобный вопрос, С. Ф. Платонов указывает на две причины этого факта. Во-первых, "войска Мстиславского должны были знать, что восстание охватывает все Поле и что они могут быть отрезаны от Москвы, если мятежники через Кромы, которые были в их власти, пойдут на Украинные и Заоцкие города". Во-вторых, "войска Мстиславского, как и всякие вообще московские войска того времени, не были пригодны для продолжительных кампаний. Известно, что тогда довольствие войска не имело никакой организации: съев свои личные запасы, каждый обращался к грабежу и мародерству". Вот почему Мстиславский не отважился преследовать Лжедимитрия, а поспешил укрепиться в Радогоще, где думал распустить значительную часть своей рати. Но это не было разрешено царем Борисом, который запретил увольнять кого бы то ни было с похода и приказал двинуться под Кромы. Такое распоряжение рассердило многих ратных людей; появилось даже желание "царя Бориса избыти", началось массовое бегство из действующей армии, но все же рать отправилась на осаду Кром, "под обгорелыми стенами которых решилась участь династии Годуновых".

Между тем Самозванец, спасшийся в Путивль, успел прийти в себя после понесенного им поражения. Переход на его сторону новых городов, медлительность московской рати, известия о том, что она тает с каждым днем, мало-помалу вернули Лжедимитрию прежнюю его веру в свою счастливую звезду. В Путивле у него было довольно много досуга, и Самозванец посвятил его беседам с отцами Лавицким и Чижевским. В этих беседах Лжедимитрий высказал несколько любопытных мыслей. Прежде всего он говорил о необходимости реформировать духовенство и особенно горячо восставал против русского монашества. Раз после жестоких нападений на монастырский уклад жизни "царевич" даже смутил иезуитов прямо поставленным вопросом: "Что делать? Как бы разом искоренить все это зло?" Второй темой разговоров и планов Самозванца был вопрос о насаждении образования на Руси. Для этого Лжедимитрий думал предпринять следующее: открыть школы и академии, организовать поездки русской молодежи за границу, вызвать в Московское государство множество учителей. Эти мысли о насаждении науки, которым нельзя отказать в известной широте и основательности, очень занимали тонкий и восприимчивый ум "царевича". Он сам было задумал пополнить свое далеко не полное образование, но дальше трех, четырех уроков дело не пошло. Неудача этой попытки объясняется и тем, что Лжедимитрий в совершенстве владел лишь русским языком, на польском языке он говорил недостаточно свободно, по-латыни же знал всего лишь несколько слов.

Самозванец коротал время в Путивле в беседах с иезуитами и в собирании подкреплений. А под Кронами в это время происходили жаркие стычки между осаждающими и осажденными войсками. Дело в том, что "непредвиденное никем восстание городов на Поле против московского правительства сообщило Кромам огромное стратегическое значение, а Борисовы воеводы не сумели вовремя удержать за собой этот крепкий городок". Он перешел к Самозванцу и сослужил ему великую службу во время похода 1604—1605 годов. К весне 1605 года обнаружилась вся важность Кром для воюющих сторон. Московские воеводы не могли действовать против Путивля, имея за собой Кромы, из которых можно было перенять пути сообщения их с Москвой. Рать Самозванца потеряв Кромы, лишилась бы возможности идти к Москве через Калугу, а вынуждена была бы предпринять наступление сквозь ряд сильнейших крепостей. Вот почему и возгорелась упорнейшая борьба за Кромы. Московские военачальники сосредоточили сюда все свои войска, а Лжедимитрий посылал к осажденным подкрепления и писал во все верные ему города, требуя поддержки Кром. Городок, построенный всего лишь в 1595 году, приобрел решающее стратегическое значение. Он отличался выгодным местоположением: стояли Кромы на высоком берегу реки Кромы и почти со всех сторон были окружены болотами и камышами. Взять такой город было очень трудно, тем более что московские войска, умевшие доблестно защищаться за стенами городов, не были столь же пригодны для наступательных действий. Но у Мстиславского было огромное превосходство в силах и отличная осадная артиллерия. В московском стане насчитывалось не менее 70 больших орудий. Поэтому Мстиславскому удалось загнать осажденных во внутренний острог. Москвитяне заняли было даже осыпь, окружавшую Кромы, но не удержались на ней. Как раз в этот момент в город успело проникнуть подкрепление, предводимое донским атаманом — Корелой. Невзрачный с виду, этот казацкий вождь оказался выдающимся предводителем, недаром среди казаков он пользовался репутацией колдуна. Проникнув в Кромы, он воодушевил осажденных и сумел организовать самую упорную оборону. Корела был природным инженером-сапером. В короткое время под землей возник новый город, очень удобный и безопасный, хотя темный и лишенный свежего воздуха. Казаки устраивали вылазки оттуда и отбили до 10-ти приступов московского войска. В последнем развились эпидемии, и оно разбредалось неудержимо. Царь Борис посылал подкрепления, но это была "посоха", неспособная к ратному делу.

Храбрость и ум Корелы спасали дело Самозванца. Он, впрочем, не терял времени даром. Помимо посылки помощи осажденным в Кромах и бесед с иезуитами, Лжедимитрий в это именно время затевал грандиозный план поднять против царя Бориса все вольное казачество. Эмиссары его были отправлены даже на Яик. Неизвестно, как стал бы приводить Самозванец свои замыслы в исполнение, но неожиданно произошло событие, необыкновенно благоприятное для Лжедимитрия. Его страшный враг, царь Борис, скончался внезапно, 13-го апреля 1605 года. Непредвиденная смерть царя была приписана многими из его современников отраве. Однако известно, что Годунов начал прихварывать уже с 1602 года. Волнения и мучительные тревоги последних двух лет могли окончательно подкосить этого крепкого от природы человека. Как бы то ни было, дни царя Бориса были сочтены. 13-го апреля он внезапно почувствовал себя нехорошо. В тот же день наступила роковая развязка. Его все же успели постричь в монашество, и под именем Боголепа царь Борис Феодорович переселился в иной мир. После него остались жена и двое детей. Царица, дочь Малюты Скуратова, отличалась, по показаниям некоторых современных Смуте писателей, злым нравом и не пользовалась народным расположением. Зато дети царя Бориса, юные Феодор и Ксения, достойны были своего высокого положения. Царь Феодор Борисович был хорош собой, очень силен и умен не по летам. Отец позаботился дать ему образование и старался, насколько дозволял возраст царевича, познакомить его с делами правления. Заботился царь Борис и о воспитании своей дочери, царевны Ксении, отличавшейся редкой красотой, а впоследствии своими несчастиями. Если бы царь Феодор Борисович вступил на престол в менее бурное время, он, вероятно, сумел бы царствовать с достоинством и блеском. Но он был молод, неопытен и одинок. Это последнее обстоятельство было непоправимым бедствием для всей Годуновской семьи. У царя Бориса не было так называемой "ближней думы". Бояре, ему родственные, не пользовались большим авторитетом в народе, да и не были достаточно одарены для того, чтобы править страной в столь тревожное время. Из даровитых сотрудников Годунова можно было, пожалуй, счесть опорой трона П. Ф. Басманова. Но он, несмотря на принадлежность к хорошему роду, все же не был достаточно знатен, чтобы стать надежным оплотом колеблющегося трона. Да и по нравственным качествам этот несомненно энергичный, распорядительный и мужественный боярин не оказался на высоте призвания. Обласканный и возвышенный царем Борисом, Басманов при первом удобном поводе счел себя обиженным сыном своего бывшего покровителя и склонился к мысли об измене. Правда, если б он и не перешел на строну Лжедимитрия, все равно царю Феодору Борисовичу не удалось бы удержать за собой престол: слишком сильным сделалось движение в пользу Самозванца. Народные массы давно были подготовлены к восстанию в пользу чудесно спасшегося "царевича", слухи об успехах которого проникали в народ и невольно его волновали. Твердая рука царя Бориса до поры до времени сдерживала склонную к мятежу чернь, но смерть опытного правителя разнуздывала толпу. Однако коноводами, решившими гибель новой династии, оказались высоко стоявшие "княжата". Царь Борис подверг опале и разгромил семью Никитичей и родственные им круги боярства. Таким образом он думал отделаться от опасных соперников. Но он оставил в стороне бояр-княжат. Те не выступили по разным причинам соперниками его кандидатуры на престол и этому были обязаны сохранением своего положения в государстве. Хотя Годунов и к ним относился с недоверием, да и имел причины для этого, — все же царю из "княжат" приходилось брать себе большинство главных сотрудников и военачальников. И князья-бояре, худо ли, хорошо ли, служили царю Борису и водили его рати в бой против Лжедимитрия. Таким образом ко дню смерти Годунова, именно "княжата" оказались господами положения в Москве. От них зависело, продолжать ли борьбу с "царем Димитрием Ивановичем" или доставить ему торжество и тем избавиться от ненавистной семьи "рабоцаря". И князья-бояре выбрали второе; быть может, они предвидели, что торжество Самозванца будет недолгим и послужит ступенью к их собственному возвышению. Во всяком случае у Годуновых выбора не было, и им пришлось опереться опять-таки на "княжье". Недовольные, вероятно, ходом дел под Кромами, они отозвали в Москву князей Мстиславского и Шуйских, а вместо них отправили честного, но недостаточно распорядительного князя М. П. Катырева-Ростовского и П. Ф. Басманова, возлагая все надежды на этого храброго полководца. Но назначением затем в число воевод князя Телятевского, который стал выше менее родовитого Басманова, Годуновы оскорбили честолюбивого воеводу и дали ему повод к измене. Притом в войске под Кромами остались князья В. В. и И. В. Голицыны, одни из влиятельнейших бояр, очень враждебные новой династии. В Москве же очутился князь В. И. Шуйский, величайший мастер в интригах всякого рода. Таким образом "князья-бояре сделались", по справедливому замечанию профессора Платонова, "хозяевами положения и в армии и в столице и немедленно объявили себя против Годуновых и за "царя Димитрия Ивановича".

Не известно в точности, каким образом совершилась измена в армии, стоявшей под Кромами и бывшей последним серьезным оплотом новой династии. Однако можно в общих чертах представить себе, как было дело. Состояние духа у осаждающих было подавленное: бегство многих служилых людей, эпидемия "мыта", известия об успехах "царевича", о том, что он истинный "царь Димитрий Иванович", отнимали охоту сражаться за Годуновых. Приехавший к войскам Басманов старался выведать настроение волжских масс и, узнав их готовность изменить, сам склонился на сторону Самозванца. В этом он нашел деятельную поддержку со стороны братьев Голицыных и М. Г. Салтыкова. Воеводы привлекли к своему "совету" рязанских детей боярских, и те под руководством столь известной впоследствии семьи Ляпуновых горячо принялись за дело. Согласились примкнуть к измене Годуновым и дети боярские других "украинных" городов: Тулы, Каширы, Алексина. И вот 7-го мая значительные рати изменили царю Феодору Борисовичу и перешли на сторону Самозванца. Оставшимся верным Годуновым воеводам удалось бежать к Москве. Ив. Ив. Годунов был схвачен и приведен к Лжедимитрию. Измена произвела панику в войске, стоявшем под Кромами. Многие бежали, не понимая хорошенько, что происходит. Другие обрадовались случаю покончить утомительный и трудный поход и разъехались по домам. Оставшиеся примкнули к заводчикам измены и признали "царя Димитрия Ивановича".

После перехода главной армии на сторону Самозванца торжество Лжедимитрия стало несомненным. Только гарнизон города Калуги да стрельцы у Серпухова имели мужество оказать некоторое сопротивление передовым отрядам "царя Димитрия Ивановича". Сам же Лжедимитрий торжественно подвигался из Путивля к столице, всюду встречаемый, как прирожденный государь. В Путивль к нему прибыли князь И. В. Голицын с большой свитой и бил челом "именем всего войска". В городе к Лжедимитрию явились Басманов, Салтыков, В. В. Голицын и Шереметев. В Тулу и Серпухов выехали встретить Самозванца князья В. И., Д. И. и И. И. Шуйские, Ф. И. Мстиславский и И. М. Воротынский. "Они явились, — говорит С. Ф. Платонов, — с придворным штатом и запасами, и Тула на несколько дней обратилась во временную резиденцию уже царствующего царя Димитрия". Самозванец, к которому явилось таким образом чуть не все боярство, уже на походе стал распоряжаться столицей. Он отправил в Москву с отрядом войска П. Ф. Басманова, для заведования же делами послал князя В. В. Голицына и двух давних своих приверженцев кн. Мосальского, Рубца и дьяка Богдана Сутупова, сдавших ему Путивль и оставшихся управлять этим городом при Самозванце. Так составилась комиссия, которой "царь Димитрий" поручил "выдать Москву" и приготовить ее ко времени своего царского прибытия.

Сама Москва стала волноваться тоже давно, со дня смерти царя Бориса. Слухи о Самозванце, о том, что он подлинный царевич, мутили чернь и разнуздывали ее. Раздались речи о необходимости допросить инокиню Марфу, мать царевича Димитрия, вызвать из ссылки Нагих. Годуновы терялись, не знали, что предпринять. Наконец решили выслать на Лобное место князя В. И. Шуйского, которому доверяли более, чем другим. И действительно, В. И. Шуйский торжественно заявил народу, что настоящий царевич схоронен в Угличе. Однако этому мало верили: есть довольно достоверные известия, будто сам князь Василий под рукой распространял противоположное своим публичным словам. В это именно время пришло известие о переходе войска на сторону "царевича". Явились и беглецы из-под Кром. "Деморализация военной толпы", — замечает профессор Платонов, — "передалась толпе уличной, страх бежавших заразил москвичей. В то время, когда одни сообразили, что нет более правительства и что они остаются, до поры до времени, на своей воле, другие почувствовали, что нет более порядка и надобно самим думать о своей безопасности и целости. Малейшая тревога разнуздывала одних и повергала в панику других". Московское правительство старалось принимать меры для защиты столицы от возможного нападения на нее передовых отрядов Самозванца, но военные приготовления делались очень вяло. Народ смеялся над ними. Богатые люди тем временем торопились попрятать свое имущество, опасаясь городской черни еще более, чем войск Лжедимитрия. В городе царило напряженное выжидательное настроение: ожидали вестей от Самозванца, но гонцов "царя Димитрия" перехватывали на дороге правительственные отряды. Наконец 1-го июня 1605 года разразилась катастрофа. Гонцы Лжедимитрия: Пушкин и Плещеев добрались благополучно до подмосковного села Красного, подняли население этого богатого и многолюдного местечка и с толпой красносельцев ворвались в столицу. Здесь на Красной площади была прочтена милостивая грамота Самозванца, и народ перешел на сторону "царя Димитрия Ивановича". Бояре сделали вид, что увлечены народным движением, и участь Годуновых была решена бесповоротно. В Москве водворилась временная анархия. В то время, как вельможи занялись арестом семьи царя Бориса и переводом ее в старое Годуновское жилище, толпа грабила "сильных" и богатых людей. Пострадали даже совсем посторонние лица, как, например, торговые немцы. Известный любимец Грозного, Богдан Бельский, сосланный при царе Борисе и возвращенный в Москву после его смерти, явился подстрекателем буйной и разнузданной черни. Тем временем в Москву прибыла комиссия, посланная Лжедимитрием. Она водворила порядок в городе и занялась Годуновыми и их приверженцами. Патриарх Иов был выведен из собора во время службы и сослан, как простой инок в Старицкий монастырь "на свое обещание". Родных Годуновской семьи разослали по разным городам в заточение. Семена В. Годунова, как самого ревностного слугу царя Бориса, удушили в Переяславле. Расправились и с семьей покойного царя Бориса. Царевну Ксению пощадили. Но царицу Марию и царя Феодора решили умертвить. За это принялись князья В. В. Голицын и Масальский-Рубец, отставленный царем Борисом дьяк Шересрединов, Мих. Молчанов. Взяв для подмоги трех стрельцов, названные лица отправились в жилище Годуновых. Быстро покончили они со старой царицей, но молодой и сильный Феодор Борисович оказал отчаянное сопротивление и был убит самым жестоким и гнусным образом. Народу объявили, что смерть Годуновых была самоубийством: они будто бы отравились со страху. Не пощадили и праха царя Бориса. Гроб с останками покойного вырыли из Архангельского собора и похоронили вместе с телами царицы Марии и царя Феодора Борисовича в бедной Варсонофьевской обители, на Сретенке. После этого стали ожидать торжественного въезда "царя Димитрия Ивановича" в столицу.

Итак, Самозванцу удалось добиться поставленной им и, казалось, недосягаемой цели. Как же держал себя безвестный до сего искатель приключений, волею исторических условий вознесенный на головокружительную высоту. Надо признать, что "царь Димитрий Иванович" быстро освоился с принятой на себя ролью и иногда как будто готов был сам поверить в правдивость своих россказней. По крайней мере, он держал себя чрезвычайно самоуверенно и не без чувства достоинства. Так, Самозванец встретил весьма сухо некоторых знатных бояр, явившихся к нему на поклон, показал гораздо большее внимание верным своим соратникам, донским казакам, а князя Телятевского "лаял, как прямой царский сын", за верность этого вельможи Годуновым и отдал приказание посадить злосчастного боярина в тюрьму. Такое поведение "царя Димитрия" естественно не нравилось "княжатам", которые обманулись в своих расчетах играть при Самозванце первенствующую роль. Особенно возмущены были князья Шуйские. Они решили начать агитацию против только что признанного им государя немедленно после торжественного вступления Лжедимитрия в столицу.

Этот пышный въезд состоялся 20-го июня 1605 года. Стоял чудный летний день. Множество народа толпилось навстречу новому царю с радостными кликами, желая ему многолетия и величая "красным солнышком". Лжедимитрий милостиво раскланивался с толпой и ласково говорил коленопреклоненному народу: "Дай Бог и вам здоровья! Молитесь за меня Богу". При въезде Самозванца на площадь поднялся страшный вихрь. Народ в смятении начал креститься, молясь: "Помилуй нас Бог! Помилуй нас Бог". Подъехав к Лобному месту, Лжедимитрий остановил своего коня, снял шапку и, глядя на собор Василия Блаженного, стал с горячими слезами молиться Богу, способившему его видеть родную Москву. Видя слезы царя, народ стал громко рыдать от умиления. В Кремле Самозванец обошел по московскому обычаю соборы, слушал молебны, прикладывался к святыням. Народу правилось благочестие царя. Однако были и сцены, неприятные для глаз москвичей. Так, во время молебствий "Литва и Польша" сидели на конях, в бубны били и в трубы трубили. Но это обстоятельство сравнительно мало испортило день въезда "царя Димитрия Ивановича" в Москву, и новый государь мог быть доволен, видя общее признание его истинным сыном Грозного.

Между тем над головой Самозванца показалась первая, на этот раз почти незаметная тучка. Дело в том, что Шуйские, как уже отмечено, не замедлили выступить против Лжедимитрия. Нельзя не признать подобного шага со стороны Шуйских, чем бы он ни вызывался, чересчур поспешным. И это пришлось почувствовать князю Василию Ив. с братьями. Сама агитация, по свидетельству современников, была организована так. Шуйский привел к себе торгового человека Федора Конева (по другим сообщениям, Коня, быть может Конона, Федорова) и некоего лекаря Костю и поручил им сообщить народу, что "царь Димитрий Иванович" — самозванец. Быть может, были и другие агенты у князя Василия, но попались при распространении слухов о самозванстве нового государя только вышеназванные лица. Басманов проведал о начавшейся агитации, вызнал, кто ее виновник, и донес обо всем Лжедимитрию. Тот приказал арестовать князей Шуйских. Их схватили, судили и приговорили В. И. Шуйского к смертной казни. Однако, когда осужденный вельможа был уже на плахе, Самозванец приказал помиловать его. Все три брата были лишены вотчин и санов и отправлены в ссылку в Галицкий край. Вскоре, впрочем, они были возвращены в Москву и заняли в ней прежнее очень видное положение. Неизвестно, по чьему ходатайству и по каким соображениям Лжедимитрий обнаружил такое великодушие в этом деле. Указывают на князей Голицыных, любимого секретаря Лжедимитрия Николая Бучинского; некоторые называют дьяка Власьева, как защитника Шуйских. Уступил ли Самозванец просьбам этих лиц, опасался ли он казнью первых по знатности вельмож в государстве возбудить неудовольствие народа, желал ли показать, что презирает "клеветы", имел ли он причины быть признательным князьям Василию с братией, осталось до сих пор сокрытым от исследователей. Во всяком случае, как видно будет из дальнейшего изложения, великодушие Самозванца ему дорого обошлось впоследствии и стоило жизни и престола.