Большая биографическая энциклопедия - преображенский евгений алексеевич

Преображенский Е. А.

(1886—1937; автобиография). — Родился я в гор. Болхове Орловской губ., в семье священника. Очень рано научился читать и уже в 4 года читал рассказы в азбуке Толстого. В детстве был очень религиозен. Много времени проводил на колокольне тех двух церквей, где служил отец: ловил голубей, разорял гнезда ворон и недурно звонил в маленькие колокола. Из социальных чувств, пробудившихся у меня очень рано, было отвращение к материальному неравенству. Когда мне было лет 8, я, помню, демонстративно выбросил матери купленные для пасхи новые сапоги на том основании, что мой приятель детских игр, Мишка Успенский, сын сапожника, должен был из бедности надеть на пасху рваные сапоги. Сначала я учился в частной школе моего отца; потом перед поступлением в гимназию прошел два класса болховского городского училища. Первые два-три года в орловской гимназии учился хорошо, был вторым учеником, но потом потерял интерес к гимназическим наукам, потому что увлекался чтением газет, журналов либерально-народнического направления, романов наших классиков и учебников истории. На четырнадцатому году самостоятельно пришел к убеждению, что бога не существует, и с этого момента началась у меня упорная борьба внутри семьи против посещения церкви и прочих религиозных обрядов. Это отвращение к религии еще более укреплялось благодаря тому, что я наблюдал всю религиозную кухню с ее закулисной стороны собственными глазами. Мои атеистические воззрения еще более укрепились, когда я прочитал два тома "Истории культуры" Кольба. Это поверхностное произведение оказало на меня столь сильное влияние именно потому, что автор последовательно разоблачает все религиозные суеверия и религиозное невежество, не умея, впрочем, понять их исторической закономерности. Последнее, однако, было для моего тогдашнего развития скорей плюсом, а не минусом. Меня интересовало тогда не столько объяснение религии, сколько ее абсолютное отрицание.

Прежде чем в мои руки попало первое подпольное произведение, я был уже достаточно радикально настроен под влиянием чтения "Русского Богатства", "Русских Ведомостей", "Отечественных Записок", Салтыкова-Щедрина и особенно Добролюбова и Писарева. С другой стороны, во время каникул я постоянно наблюдал в деревнях Болховского, Мценского и Брянского уездов, где часто проводил каникулы, бедственное положение, нищету и забитость крестьянства.

Когда я был в пятом классе гимназии, мне впервые попала в руки кое-какая нелегальная литература. Из этих первых произведений вспоминаю отпечатанный на гектографе фельетон Амфитеатрова "Господа Обмановы", перед этим напечатанный в газете "Россия", прокламацию революционного комитета студентов Екатериносл. Горного института, описание избиения студентов казаками и несколько революционных стихотворений, как "Марсельеза", "Дубинушка", "Смело, друзья, не теряйте" и т. д. Как сейчас, вспоминаю один очень важный момент из своей биографии. Дело было летом, когда я приехал на каникулы домой в Болхово, забрался в самый темный угол нашего сада, где за баней была расположена маленькая лавочка в кустах сирени, и начал перечитывать все мое нелегальное достояние как старое, так и вновь полученное, в том числе рукописную тетрадь с различными студенческими прокламациями, юмористическими и лирическими стихами, а также с некоторыми фактами из революционной хроники. В определенный момент передо мной встал во всем объеме чисто практический вопрос: что же делать. Согласен ли я стать в ряды революционеров, со всеми вытекающими отсюда последствиями, как исключение из гимназии, разрыв с семьей, тюрьма, ссылка и т. д. И вот здесь-то я принял решение и твердо сказал себе: да, я перехожу в ряды революционеров, чтобы ни случилось.

В нашем городе этим летом единственная революционная "ячейка" состояла, по-видимому, из меня и моего товарища детства, сына местного купца — Ивана Анисимова, впоследствии ставшего меньшевиком и, кажется, эмигрировавшего вместе с белыми. Мы отправлялись с ним вдвоем за город в наиболее глухие места и выражали наш протест против самодержавия пением "Марсельезы", но так, чтобы никто, кроме нас, не слышал.

Когда мы проходили мимо болховской городской тюрьмы — жалкого старомодного зданьица, где обычно содержалось десятка два мелких воришек и конокрадов, наши мысли уходили к Крестам и Бутыркам, где томились дорогие нам борцы против самодержавного режима. Вернувшись после каникул в гимназию, я решил употреблять на гимназические предметы минимум времени, чтобы не спускаться только ниже тройки, а центр тяжести своей деятельности перенес на жадное чтение по ночам заграничных произведений на папиросной бумаге, посвящая все время днем чтению книг по истории культуры, по общей истории, особенно по истории революции, а также первым начаткам политической экономии. Кроме того, мы с Иваном Анисимовым начали расширять свою пропаганду среди учащихся, завели пару кружков, вступили в сношения с поднадзорными города Орла. В этот период у меня появляется мистическая страсть к размножению нелегальной литературы. Рукописный журнал "Школьные досуги", журнал, который я основал и вел вместе со свихнувшимся потом поэтом Александром Тиняковым, я к этому времени забросил ввиду его политической бесполезности. Печатание на гектографе некоторых небольших вещей точно так же меня не удовлетворяло, хотя с одной и той же массы гектографа мы получали сто экземпляров. Я мечтал о типографии и для осуществления своей мечты к следующим каникулам подготовил "повышение уровня техники". В числе прочей революционной молодежи того времени в нашем кругу в Орле были дети владельца местной типографии Алексина. По моему настоянию Саша Алексин украл из касс типографии своего отца пять фунтов шрифта, который я предполагал употребить для более усовершенствованного печатания "Сборника революционных песен", "Марсельезы" и других. С этим шрифтом я приехал домой на каникулы и "открыл" типографию в бане своего отца в саду. Сделал кассы, разложил по ним шрифт и начал набирать "Отречемся от старого мира". Чтобы мои уединенные занятия в бане не были подозрительны для семейства, я убедил отца в том, что мне физически полезно вставать на рассвете и ходить купаться в местную реку Нугрь. Купаться я, конечно, не ходил, а все время проводил в бане, пытаясь овладеть типографским ремеслом. Из моего набора ничего не выходило: буквы рассыпались, некоторых букв не хватало, а когда с огромными усилиями я набрал первый куплет и с душевным трепетом попытался получить первый оттиск, то все буквы вышли вверх ногами. Когда, наконец, я добился правильного набора, то букв не хватило на два куплета. Промучившись две недели над своим предприятием, я решил "закрыть" типографию, закопал шрифт в землю, а осенью отвез его обратно в типографию Алексина. Пришлось по-прежнему остаться на уровне гектографской техники, с тем чтобы потом перейти к мимеографу, на котором мы по поручению орловского комитета печатали те или другие воззвания.

Когда я перешел в седьмой класс гимназии, я уже не мог долго оставаться в состоянии неопределенной и неоформленной революционности. Надо было выбирать между социалистами-революционерами и социал-демократами. Решающее влияние на выработку моего мировоззрения имели в это время два произведения: "Коммунистический манифест" и "Развитие научного социализма" Энгельса. Долго размышляя над этими произведениями, я решил, что народническое мировоззрение является несостоятельным и ненаучным и что только марксизм может указать мне правильную дорогу. Этот перелом в моем мировоззрении имел также и известные практические последствия. До этого момента я распространял среди учащейся молодежи не только социал-демократическую литературу, которая к нам шла от членов орловского комитета с.-д. партии — Валерьяна Шмидта, Петра Семеновича Бобровского (впоследствии ставших меньшевиками), но и с.-р. литературу, которой нас снабжала поднадзорная эсэрка Никкелева. Вспоминаю, как я с мрачной решимостью заявил однажды Никкелевой, что я уже не могу помогать ей в распространении эсеровской литературы, потому что я теперь стал социал-демократом.

Из товарищей, которые в это время участвовали в нашей ученической революционной организации, я вспоминаю особенно отчетливо Александра и Евграфа Литкенсов, которые оба трагически погибли (Евграф был впоследствии замнаркомпросом), Д. Кузовкова, Н. Михеева, Ледовского, E. М. Котину. Из семинаристов — Романова, М. Феноменова и др. Вспоминаю один весьма курьезный инцидент, участниками которого были упомянутый Анисимов старший Литкенс и я. Мы составляли с.-д. тройку в гимназии и должны были хранить постоянно довольно большое количество нелегальной литературы. Чтобы не пользоваться кустарными методами — закапыванием литературы в землю, затыканием в дупло деревьев и т. д., мы решили на квартире поднадзорного Баринова организовать маленький склад. Для этого в подгрубке русской печки мы решили проложить вторую стену из кирпичей и за этой двойной стеной хранить наши нелегальные сокровища, имея один слегка замазываемый сверху выдвижной кирпич. В одно из воскресений мы осуществили с огромными усилиями и предосторожностями всю эту конструкцию и торжественно поместили в этом новом хранилище все наши нелегальные резервы. Но тут случилось маленькое несчастье. Хозяйка дома, которая приходила время от времени топить печь в квартиру Баринова, занимавшего отдельную половину дома, протопивши печь, захотела всунуть под грубку кочергу, которая вдруг теперь не входила туда целиком. Перепуганная хозяйка пошла сказать об этом хозяину, они вместе с фонарем явились обследовать отверстие, но ничего там не нашли, стена была как стена, но кочерга все-таки не входила. Вокруг этой печки пошли разговоры среди соседей, и в следующее воскресенье мы благоразумно решились ликвидировать наш склад с такими же предосторожностями, с какими он был построен. Кирпичи ночью унесли и потопили в реке Орлике. Но когда в следующий раз хозяйка снова пришла топить печь, кочерга уже теперь опять входила, как и прежде, нормально в грубку до самого конца. Снова появился хозяин, снова обследовали с фонарем подгрубку и опять ничего не нашли. На этот раз они были испуганы еще более, чем в первый раз, и хозяйка начала говорить о действии какой-то нечистой силы, связывая это с поднадзорностью своего квартиранта Баринова. В общем, этот инцидент кончился для нас без особых последствий. Осенью этого же 1903 г. мы развернули более интенсивную работу среди учебных заведений и действовали в качестве с.-д. ячейки орловского комитета партии.

Собственно с конца 1903 г. я считаю себя членом партии, хотя формальный торжественный прием меня, Литкенса и Анисимова в партию состоялся месяца на два-три позже.

В начале 1904 г., когда началась русско-японская война, орловский комитет партии выпустил прокламацию против войны и поручил нам трем распространить ее в большом количестве в гимназии. Мы осуществили это следующим образом. Во время одного урока мы одновременно все трое из разных классов вышли в раздевальню, где висели пальто всех гимназистов, и, улучив удобный момент, разложили полторы или две сотни прокламаций в карманы пальто всех гимназистов старших классов. Операция прошла благополучно, и когда гимназисты одевались и расходились по домам, они все с удивлением находили в карманах произведение орловского комитета. Получился громадный скандал, администрация металась в поисках виновников, жандармы учинили следствие, но виновников не нашли. После этого первого нашего организационного выступления орловский комитет счел возможным принять нас формально в группу пропагандистов при комитете, что после некоторого легкого коллоквиума было сделано в феврале 1904 г.

Весной этого года я получил маленький кружок из двух человек рабочих с Хрущевского механического завода и довольно длинно, но не очень убедительно разъяснял им программу партии. Летом того же года, перейдя в восьмой класс гимназии, я, посоветовавшись с комитетом, взял летний урок в центре Мальцевских заводов, на Дядьковской фабрике Брянского уезда, у сына местного станового пристава Золотова. Своего ученика, Николая Михайловича Золотова, ныне живущего во Франции, я обратил в с.-д. веру. Занимаясь с ним официально латынью, мы главные наши усилия употребляли на пропаганду среди рабочих Дядькова, Ивота и др. Мальцевских заводов. Здесь впервые я познакомился с Фокиным, который играл впоследствии большую роль в строительстве наших организаций советской власти в Брянском районе. Становой пристав Золотов, отец моего ученика, прилагал много усилий, чтобы выловить дядьковскую ячейку нашей организации, которая распространяла нелегальную литературу и выпускала прокламации на мимеографе. Хранение этого мимеографа и нелегальной литературы мы осуществили довольно своеобразным способом. Мой ученик жаловался отцу, что ему негде хранить свои книги и тетради, и попросил дать ему один ящик в столе отца, который запирался на ключ. Отец охотно дал ему этот ящик с ключом, и в этом ящике мы хранили и мимеограф, и нелегальную литературу, в то время как отец Золотова устраивал обыски по Дядькову, разыскивая зловредный аппарат распространения. Точно так же, когда нам нужно было устраивать массовки в лесах на отдельных фабриках, мы просили у станового пристава его пару лошадей, чтобы съездить на охоту, и ничего не подозревавший становой пристав охотно давал нам своих лошадей с бубенчиками, на которых мы объезжали организации нашего района. Вся эта история раскрылась только год спустя.