Большая биографическая энциклопедия - сапронов тимофей владимирович

Сапронов Т. В.

(1887—1939; автобиография). — Как сейчас помню 1891—92 голодные годы (мне тогда было 4—5 лет). Кирпичная с потолком, но без крыши, с побитыми стеклами избенка, кругом "ни кола, ни двора", и лишь к этой избенке прислонился шалашишко — это ночлег каким-то путем уцелевшей и съевшей солому крыши клячи; больше не только скотины, но и курицы не было. Вдруг ночью раздадутся раскаты грома, польется дождь, мать и отец прячутся в откосах двери избы, детишки (их было семь) в откосах окон. Журчанье воды, шлепанье с потолка "водопадов", раскаты грома сливаются с криком, писком детишек и с грозными окриками — "замолчать м..." — отца. Сквозь все это изредка слышится всхлипывание матери и робкие просьбы: "Володя, не ругайся, не гневи бога".

Своего хлеба, даже из лебеды, не было, купить не на что, "выдачка" (помощь голодающим) остается у старосты и его приближенных кулаков. Запрягаем клячу и едем, во главе с матерью, побираться. Выбираемся из дому ночью — стыдно. Выезжаем в поле и тут прорывается наружу накопившееся материнское горе. Под стук колес разбитого рыдвана раздаются причитанья: "И ми-и-лы-е детушки, зачем я вас столько народила, на горюшко великое, и что же вас господь батюшка не возьмет от меня горемычной".

А вот большой базар города Мценска. Отпряженная кляча жует солому. Нас окружила тесным кольцом толпа зевак, слышатся голоса: "Смотрите, смотрите! Как хорошо пляшет девочка побирушки". Это плясала моя трехлетняя сестренка и картавеньким язычком "тачала приказки". Одни насмехались, другие умилялись таким зрелищем, третьи набожно крестились и бросали ей "трынки" и "семерки" (1—2 коп.). А где же мать? Она забилась в угол рыдвана и тихо всхлипывает.

Нагрянула "карючка", люди мрут как мухи, их таскают на кладбище и переливают известкой. По деревне ходят "душегубы" (санитарные отряды), "отравляют народ".

Вдруг схватила "карючка" мою мать. Она ломает себе руки и ноги, от боли корчится в клубок и издает дикие вопли. А отец на нее орет: "Замолчи м..., а то услышат, придут и отравят. Наплодила цельную дюжину, а сама издыхать хочешь. Что я с ними буду делать?" — не унимается отец. Отец таки "не дал" умереть матери. Целую неделю не пускали никого к себе в дом и говорили, что матери нет дома, она ушла в гости. А в это время рвали крапиву, парили ее в чугуне и горячей крапивой обкладывали мать. Она выздоровела. Медицина была посрамлена.

После голодных годов в семье положение мало чем изменилось. Отец находился всегда запроданным за пуд муки, за воз соломы, попу, местному помещику и деревенскому кулаку, поэтому небольшой наш посев убирался с поля после того, как отец отработает у своих заимодавцев, т. е. тогда, когда хлеб на корню наполовину осыпался или подгнивал от дождей. Таким образом многодетная семья с новины оставалась без хлеба, и снова шли в продажу отец, старшие братья и сестры, и отдавались в залог последние полосы земли и добришко из материнского сундука. На почве голода и других недостатков у нас в семье происходили частые скандалы, ссоры, побои отцом детей и их истощенной и больной матери.

Семи лет я пошел в школу, где за рваный вид моей одежонки подвергался насмешкам, а иногда и побоям, и имел кличку "побирушка". Вскоре, однако, у меня оказалось много защитников из детей богатых за мои подсказывания им во время уроков. С восьми лет я был отдан пасти скотину, а двенадцатилетним мальчиком был увезен местной помещицей (графиней Левшиной) в Питер, где и пробыл целый год бесплатно, из-за куска хлеба обслуживая барскую семью. Когда же 13-летний мальчик потребовал оплаты своего труда, он, как "неблагодарный", был отправлен разгневанной барыней на родину.

С детства меня пичкали писаниями о "житиях святых", и я ими зачитывался и был до фанатичности набожен, за что мать ожидала и для себя награды в "царствии божием". В Питере меня таскали по церквам, монастырям, "мощам" и "святым могилкам". Но наряду с этим "еретик"-швейцар снабжал меня такими книжонками, которые переворачивали в моей голове все понятия о боге, а тут еще усиленные слухи и разговоры о "бунтах" на Обуховском, Семенниковском и др. заводах. Воочию я наблюдал многочисленные манифестации студентов и их схватки с полицией (зима 1900—1901 гг.) и невольно себе задавал вопрос: "почему?". А швейцар мне разъяснял, что нет бога, а есть люди богатые и бедные, которые ведут между собою борьбу. Царь и жандармы на стороне богатых. Этот швейцар (Малинин) впервые пошатнул во мне веру в бога.

Вернувшись из Питера, я еще одно лето пас скотину у местного помещика, а затем с 15-ти лет поступил к подрядчику малярных работ и выполнял эту работу до Февральской революции. В промежутках перерыва строительного сезона я работал на фабриках, был грузчиком, дворником и проч. В 1905 г приезжаю в Москву и попадаю в водоворот революционного движения. Революция с ее многочисленной революционной литературой, массовыми демонстрациями и митингами произвела во мне сильный идеологический переворот, и я принимаю участие в уличных демонстрациях и массовках, хотя и не осознавая цели и задачи отдельных политических партий и глубокий смысл их взаимной борьбы. Осмысливать политические события я начал после подавления революции. Связался с группой большевиков абрикосовских и динговских рабочих. Вскоре группа распалась, часть ее — Янин и другие за "эксы" пошли на каторгу.

В 1907 г. у меня в моем отсутствии был первый обыск, и за найденную литературу и кое-что из оружия арестовали и выслали из Москвы моего брата, так как он заявил, что все найденное принадлежит ему. В 1907 г. я вступаю в союз строителей, но он вскоре был закрыт градоначальником, а работники частью разбежались, частью были арестованы. Напрасны были в годы реакции мои поиски какой-либо организации среди строительных рабочих, и мне ни чего не оставалось, как только работать над собой.