Большая биографическая энциклопедия - седой зиновий яковлевич

Седой (Литвин) З. Я.

(Литвин, 1879—1947; автобиография). — Я родился в Коломенском уезде Московской губ., в бедной полумещанской рабочей семье. Отец на заводе бывш. Липгард, или Коломенском Машиностроительном, служил сторожем и истопником, а мать, чтобы прокормить громадную семью, занималась стиркой белья и кухарила по свадьбам, именинам или иным случаям как у богатых, так и у бедноты. Как и почему семья очутилась в Москве, я не знаю, но помню, что мать кухарила, как и под Коломной, приносила всякие остатки и огрызки, и тогда мы ели "птицу", а отец, как старый николаевский солдат, получил скоро место на лесном складе сторожа и нищенский оклад. Нищенское проживание, скученность (8 человек в одной комнатушке на Балканах) заставили всех разойтись и работать. Оставался один я и сестренка дома, а когда меня устроили в школу, то весь скудный скарб семьи охраняла она.

Отец, как бывший военный, не то унтер, не то фельдфебель или каптенармус, был грамотный, не пил и любил философствовать и читать. Он всегда где-то добывал или "Московский Листок", или другое и, мечтая, всю семью готовил к тому, чтобы меня, малыша, отдать в школу. Но одновременно отец был суров, как солдат, вымуштрованный Николаем I, и за шалости мне часто влетало, но, быть может, характер шалостей был таков, что он решил меня учить грамоте, говоря, что "из этого сорванца выйдет толк". В школе мне было тяжело. Не знаю почему, но меня невзлюбил учитель географии, но все-таки школу я любил, хотя мой паек состоял чаще всего из куска хлеба с солью, редко — огурец, кусок селедки и тому подобное. Стукнуло 13 лет. Отец умер, брат второй ушел в солдаты и со школой пришлось расстаться. Поступил в ученье к старшему брату, а через год, научившись паять, рубить и пилить, сбежал от побоев, и начался кочевой период по заводам: Нефтяной завод в Анненгофской роще — узнал паровой котел, пар. насос и научился ковать. Затем гвоздильный завод Гужона, потом Бари за Симоновской слободкой и, наконец, Долгоруковский парк — работал на паровозах как помощник слесаря, и тут уже я помогал семье из своей 13—15-рублевой получки. К коронации у меня было два противоположных направления: 1) я уже ненавидел религию, 2) я был заражен антисемитизмом. Но 2—3 приятеля из евреев не дали опуститься в этот омут, затягивавший в чайных и трактирах во время ежедневных обедов. Иногда я почитывал за чаем газету — или "Моск. Листок", или "Русск. Листок". Еще одна мысль гнездилась в моей юной башке — это забастовка; я считал полное право делать забастовки и не любил полицию и фабричн. инспектора. Считал, что глупо и мерзко нас за это рассчитывать. Так длилась моя наивность, пока я не попал на завод Вейхельта у Газового завода, где я познакомился с токарем Никитой Голодным, который первый дал мне книгу, где говорилось: "Один ест за сто человек, а другой голодает" и т. д. Меня это так всколыхнуло, что я стал зверем смотреть на каждого толстого и на каждую полицейскую шинель и, несмотря на то что Н. Голодный пил, я очень часто просил его что-нибудь рассказать и дать "новых книг". Тут я узнал и "Русские Ведомости" с их заграничным отделом, и Шелгунова, и Писарева, и других, но все это было цензурное, за исключением первой книжки. Все это взвинчивало, но не убеждало.

На углу Садовой у Курского вокзала в чайной обедал мой другой приятель, человек совершенно не пивший, а с ним группа токарей и других металлистов, и я с ними часто бывал. Там были длинноволосые двое, и вот однажды я на обычном месте не нашел никого. Оказалось, их всех арестовали. Тут я узнал и фамилии. Это была 1-я группа московских рабочих с.-д. марксистов, братья Боэ, Козицкий, Малинин, Корнузи, ткач Поляков и др. Я никак не мог понять, за что этих людей арестовали, но не заметил, как сам очутился в кружке, где была сестра Боэ, Мария, рабочий металлист З. Лавров, который говорил, что "надо делать революцию", а я ему поддакивал: разносил листовки, давал молодым рабочим все, что мог, и тащил в кружок, был распространителем.

Первый арест мой, человека чувств, идеализации, без руля и направления, лишь горевшего, как и мои учителя, произошел в 1896 г., и я был буквально ошеломлен, что нач. охранки Бердяев так все знает, даже П. Колокольникова, Величкина и др. знает лучше меня. В этом же году я был арестован вторично в ноябре и сидел почти до конца осени 1897 г. по делу Рабоч. Союза, по делу врача Орлова, братьев Пантелеевых, опять Колокольникова, Кварцева, Морожкина, Константинова. Но тут я уже сидел в Таганке при мрачном Майснере. Это первое крещение было очень тяжело: 1) я жил на тюремные 6 коп. и ходил как арестант; единственное, что получал иногда с воли — это книги, 2) меня, как рецидивиста, невзлюбил начальник тюрьмы, и за каждые пустяки — карцер, лишение прогулок, книг, 3) за ложь на допросе дважды был избит в кровь. Вышел из тюрьмы злобный, из черного брюнета 10—11-месячная тюрьма сделала полуседого, избит был Зубатовым.

Начался надзор полиции. Коломна, а затем Калуга, затем Тамбов и дальше, а затем полулегально работаю в Москве у Густава Листа с Шестаковым, у которого и узнаю о судьбе 1-й группы, сосланной в Архангельск.

Перебрался в Петербург, и, о ужас, большинство моих приятелей, Пекунов и другие, стали кто экономистами, кто зубатовцами. Ухо пришлось держать востро. Устраиваюсь на работе у Путилова, с трудом разыскиваю союзовцев. Я для многих товарищей был как-то рабочий не рабочий, но и не интеллигент. Приехавший Величко рекомендовал меня, и пошли кружки и... затем тюрьма. Меня посадили в Петропавловку, две недели спустя перевели в Кресты и оттуда в предварилку. Почти год тянулась эта отсидка. Хотя в петербургских тюрьмах было лучше, но все-таки отсюда я вышел совсем изнуренный, только 20—21 год, а почти седой. Как больной благодаря хлопотам "невест": отправлен в Тифлис под надзор полиции. Там были туляки, инженер Рябинин и М. И. Калинин, работавший токарем в ж.-д. мастерских.

Одновременно с моим прибытием в Тифлисе появилась нелегальная литература: и "Рабочая Мысль", и кое-что другое, были арестованы многие поднадзорные и М. И. Калинин и я. Просидел около 5 месяцев в Метехе. Выслали в Тамбов, а оттуда на родину, где оказалось предписание сдать в солдаты и направить в Туркестан в распоряжение генерал-губернатора, который отправляет в Термез, в крепость, в стрелки. Тут меня взяли полубольного в переплет. Два молодых офицера всячески меня поддерживали, но тайно, и я не был уверен, что их поддержка искренна и всегда держал себя как требует дисциплина, а остальные, по предписанию бригадного, смотрели как на "заразу, сволочь" и придирались. Спасибо врачам. Там был бригадный врач, старый полународник, у которого сын сидел, и 2 врача из университетских. Они, несмотря на тайное какое-то предписание, поставили на комиссию, а бригадный подписал полное увольнение. Но пока из Петербурга пришло "настоящее увольнение", меня гоняли по ряду инженерных войск. Как только пришло разрешение, меня отправили в Коломну, где воинск. начальник еще помучил комиссиями. Временно мне разрешено было выехать в Нижний Новгород. Это было в конце 1903 г.

Нижегородцы, особенно Яков Свердлов, да и вся семья, помогали мне подлечиться, окрепнуть. Там я узнал потом и Владимирского, и Семашко, и Невзорову, молодого Керженцева и др., а также мрачной памяти Лазарева.

Оправившись, удираю в Вариху к Тер-Акопову, работаю слесарем, но потом арестовываюсь, просидев около 2-х месяцев. В Нижнем под руководством комитета вел забастовку приказчиков. Арестовываюсь, но по требованию забастовщиков освобождаюсь. Еду с фальшивкой опять в Москву и как агитатор культивирую открытые массовки у ворот заводов и фабрик. Это уже 1905 г. В дни свободы и января я выступал всюду, куда посылал МК. Арестовали в июне в Москве, но октябрьская забастовка освобождает нас из Таганки. Забыта тюрьма, забыта голодовка (я голодал 13 дней). Я выступаю как агитатор на митингах, рефератах, всюду провожу призыв к оружию и лозунг "крепите союз с моряками и солдатами"; выступал и по организации союзов. Однажды один из членов МК сообщил, что в Аквариуме будет митинг охотнорядских мясников: "Нужно выступить, говорить о союзе и осторожно коснуться кое-чего другого", — и добавил: — "Мы пошлем в ваше распоряжение дружину, и вы вооружитесь..." Как на бой, ринулся я на этот митинг, как на спорт, редко с такой страстью я где-либо выступал потом. Увидав полный зал упитанных, красных, полупьяных мясников, в фартуках и с ножами, я твердо решил, что заставлю себя слушать и о попе, и о религии, и о боге, об уряднике, приставе, дворянине, и о свержении царя. Заставлю их слушать об их избиениях студентов и евреев. К черту осторожность. — Был шум, были крики. Я выполнил намеченную программу. Помню лица отдельных товарищей то одобряющие, то ждущие взрыва, а потом... мясники мне на Пресню присылали мясо.

По формальному постановлению МК я отправился на Пресню, на Трехгорку. Много пришлось поработать. Я взял функцию нач. штаба пресненск. боевых дружин, что и выполнял при помощи рабочих и кой-кого из товарищей по организации. Но на Пресне пришлось все делать: и устанавливать связи, и собирать оружие, и обыскивать, и помогать судить и т. д., и т. п., все как должно быть в осажденной и все более замыкаемой кольцом крепости. Но оружия — капля, пулеметов нет. Питер работает, Москва живет уже полуобыденно. Дубасов ликует. Товарищи говорят, что моя голова оценена "в 3000 рублей", а Медведя, моего помощника, "в 1000 руб.". Мы спрашивали: "А сколько за наши фугасы Дубасов дает?"

Пресня пала. Поэма о Пресне ждет своего писателя. Жена адвоката Муравьева увезла меня от одного тов., куда я пробрался, распустив дружины и объявив, что восстание ликвидировано, но не побеждено. Оно в будущем. Тов. разнесли приказ расходиться и прятать оружие. А Мин все еще расстреливал Пресню.