Большая биографическая энциклопедия - шетарди маркиз иоахим-жак тротти де ла

— французский посол при русском дворе. Род. 1705 г., ум. 1758 г. Знатная семья, к которой принадлежал Ш., была родом из Турени. Отец Ш. умер, когда он был еще ребенком, а мать, модница времен Людовика XIV, женщина, по отзывам сына, легкомысленная и жадная на деньги, вступила во второй брак с баварским дворянином Монастероль, который своими чудачествами и бесчинствами потешал дворы Версаля и Мюнхена. Господа Монастероль жили очень расточительно и скоро растратили все свое состояние; тогда господин Монастероль пустил себе пулю в лоб, предоставив жене и пасынку устраиваться, как им угодно. Таким образом еще в семье Ш. приучился к расточительности и великолепию, страсть к которым не покидала его всю жизнь. Эта же ненормальная семейная обстановка воспитала в нем то тщеславие и безграничное самомнение, которыми отличается его дипломатическая деятельность. Сначала Ш. готовился к военной службе и побывал даже в Академии, где пристрастился к верховой езде; однако, не дослужив до чина бригадира, он по неизвестным причинам перешел на дипломатическую службу. Еще до 1731 г. он побывал в Англии, а с 1731 г. Ш. в течении восьми лет был в Берлине министром французского короля и за это время сумел составить себе известность ловкого человека и увлекательного собеседника, (по крайней мере, в кругу придворных и дипломатов). Вопрос о польском престолонаследии 1734 г. дал ему случай познакомиться с делами севера вообще и России в частности. О деятельности Ш. в это время писали так: "il emploie le vrai et le faux, le vert et le sec, pour induire le roi de Prusse à brouiller, plus que jamais, les affaires du Nord". А между тем дела Франции на севере были далеко не в блестящем положении. Отношения между Францией и Россией были запутаны и недружелюбны: еще с 1726 г., в конце которого был отозван из С.-Петербурга Кампредон, между этими двумя державами произошел разлад, и в России не было "характеризированного", как говорили в XVIII веке, представителя Франции. Обязанности его исполнял секретарь французского посольства Маньян, не получавший даже никаких официальных инструкций; вся деятельность его заключалась в наблюдении за выдающимися событиями в России и в сообщении хода их французскому правительству. В особенности обострились отношения между Россией и Францией из-за Польши. На вакантный, с 1 февраля 1733 г., польский престол сейм вторично избрал Станислава Лещинского, тестя Французского короля, но Россия, недовольная этим, отправила войска для поддержки своего кандидата Августа, Курфюрста Саксонского, и тогда Маньян от имени французского короля заявил, против нарушения Россией вольностей Польши, протест, который был оставлен без последствий. Поэтому 5-го июня 1733 г. Маньян был отозван. Впоследствии Флери писал, что французское правительство было сильно оскорблено высокомерием и произволом Русских по отношению к Лещинскому, суровостью к французским войскам, посланным ему на помощь и захваченным Русскими в Данциге, наконец, резкими и непристойными выражениями, употреблявшимися в различных документах, которые появлялись в продолжение борьбы за польский престол от имени Русского правительства. Уезжая, Маньян оставил свои бумаги г. Вильярдо. В 1734 г. в Россию был отправлен с особым дипломатическим поручением г. Бернардони; с 1734 по 1735 г, Фонтон де Лестан, посланный для возвращения французов, захваченных в Данциге; с 1735 по 1737 г. в России вовсе не было представителя Франции: послы Императора и Короля Прусского, находившиеся при Петербургском дворе, осведомляли представителей Франции в Вене — маркиза Мирпуа и в Берлине — маркиза Шетарди, которые передавали собранные ими сведения о русских делах в Версаль. В 1737 г. в Петербург был отправлен на собственный его риск, без какой бы то ни было официальной инструкции, безо всякого звания и даже паспорта, граф Лалли Толлендаль. Он вернулся в 1738 г. во Францию, и добытые им сведения явились подготовительными для Ш. Отчеты графа Лалли давали обзоры правления России, ее финансов, сил морских и сухопутных, сообщали доводы за и против союза с ней и, наконец, указывали способ для возобновления дипломатических сношений с Царицей. В 1738 г. Россия была утомлена и истощена победоносной, но совершенно бесплодной войной с турками, и 11/22 апреля граф Остерман писал кардиналу Флери о том, что Царица с радостью примет мирное посредничество Французского Короля, предложенное ей Римским Императором. Случай для возобновления сношений с Россией представлялся очень удобный, тем более, что заявление, подобное Остермановскому, было сделано и командующим армией Минихом французскому послу в Константинополе маркизу Луи-Соверу Вильневу. Кардинал согласился на посредничество, результатом которого был чрезвычайно выгодный для Франции Белградский мир (21 сентября 1739 г.) и возобновление дипломатических сношений. 18/29 апреля 1738 г. при французском короле был аккредитован в качестве полномочного министра князь Антиох Кантемир, получивший 11/22 декабря того же года звание чрезвычайного посла. Флери требовал, чтобы русский посол был назначен ранее французского для возмещения прежде нанесенной Россией обиды Франции. Кардинал писал: "мы были оскорблены и притом публично в глазах всей Европы. Подобает ли нам остаться нечувствительными к обиде и выказывать взаимное равенство относительно желания и способов достигнуть единения". Король давал слово, что через неделю после назначения русского посла в Версаль он назначит своего министра в Петербурге. На этот пост в августе 1738 г. назначили графа де Вогренан, бывшего ранее послом при королях Сардинском и Испанском, но граф, зная, какие огромные издержки связаны с пребыванием при Русском дворе, в апреле 1739 г. не согласился ехать без добавочного оклада, в котором ему почему-то отказали. Тогда вместо Вогренана был назначен маркиз Ш. В инструкции, полученной им 1/12 июля 1739 г., ему предписывалось спешить к месту назначения и заявить о том, что Франция желает прочного мира между Турцией и Россией. Посол должен был тщательно наблюдать за тем, чтобы почет, оказываемый ему при церемониале, не был меньший, чем послу Императора. Французскому правительству казалось, что ненавистное ему Австрийское влияние должно было усилиться в России вслед за браком Анны Леопольдовны с принцем Вольфенбютель Бевернским Брауншвейгским и что "Венский двор способен наводнить Империю варварскими войсками". Им представлялось чрезвычайно простым установить непосредственную связь между Россией и Францией и, таким образом, "расторгнуть узы" между Петербургским и Венским двором, но "такой союз, лишь увеличив значение России, явится противным участию, принимаемому Его Христианнейшим Величеством в укреплении и поддержке Швеции", с которой, после удаления, при помощи Франции, всех сторонников Англии и России, был заключен договор о субсидии. По поводу последнего Ш. в России должен был заявить, что договор этот не новость. Относительно же вмешательства Франции во внутренние дела Швеции, Ш. предписывалось разговоров не заводить и вообще избегать каких бы то ни было объяснений. Намерения Французского правительства относительно России были ясно высказаны в инструкции: Франция хотела обессилить Россию и, если удастся, привести ее к допетровскому ничтожеству. Для достижения этой цели рассчитывали на внутренний переворот, так как "если бы он произошел в России, то скоро привел бы ее к тому бессилию, в котором она находилась до вступления на престол царя Петра I". В Версале знали, что почва для переворота готова: русские недовольны иноземным правительством, которое унижает дворян "предоставлением главных должностей иностранцам в ущерб русским"; озлобление еще увеличилось, когда разнеслись слухи о решении Государыни возвести на престол племянницу ее Анну Леопольдовну, снова устранив дочь Петра I Елизавету. Правительство России чувствовало шаткость своего положения и знало о симпатиях массы населения к Елизавете, в пользу которой составлялись уже заговоры.

В З. Европе разнесся даже было слух, будто знатнейшие русские решили, воспользовавшись поддельным завещанием Петра I, устроить возмущение войск и, при помощи шведов, низвергнуть с престола царицу Анну Иоанновну, удалить из России Анну Леопольдовну с супругом ее и всей семьей герцога Курляндского Бирона. На освобожденный таким путем Русский престол предполагалось возвести Елизавету Петровну. Ввиду всех этих слухов Французское правительство поручало Ш. с величайшей осторожностью разузнать, и как можно точнее, о настроении умов в России, о положении русских знатных фамилий, о влиянии и приверженцах, которых имеет или может иметь в. к. Елизавета, затем о сторонниках Голштинского дома, которые, быть может, сохранились в России, об общем настроении различных частей войск и их командиров, — наконец, обо всем, что может дать понятие о возможности переворота, в особенности если Царица не сделает заранее никаких распоряжений относительно престолонаследия. Таковы были главные поручения, возложенные на Ш. Кроме того, он должен был достоверно выяснить состояние финансов, войска, флота, в особенности насчет помощи Императору в войне с Портой. В интересах торговли Ш. предлагалось постараться изменить тариф 1724 г. так, чтобы можно было сначала уравновесить французскую торговлю с английской, а затем ослабить последнюю на севере. Во всех этих делах послу предписывалось не спешить, а действовать постепенно, приобретая доверие русских министров. В предстоящих мирных переговорах между Портой и Россией, Ш. должен был действовать так, чтобы не казалось, будто Франция навязывает свое посредничество. К Шведскому посланнику в Петербурге Нолькену он должен был относиться предупредительно, но крайне недоверчиво. 16/27 августа 1739 года Ш. получил верящие и отзывные грамоты и шифр, а на следующий день выехал из Парижа. Ш. был щедро награжден деньгами и тратил их не стесняясь. Его свита состояла из 12 секретарей, 8 священнослужителей, 6 поваров и 50 пажей и лакеев. Прусский посланник в Дрездене писал по случаю проезда Ш. чрез этот город: "Его платья — самое изысканное и великолепное, что когда бы то ни было видела Россия. Он даст понять русским во всех отношениях, что такое Франция". Путь Ш. шел чрез Берлин, Варшаву по Курляндии до Риги, куда маркиз прибыл лишь 11/22 декабря, задержанный в пути нежданной оттепелью. На границе России и по всему пути до Петербурга Ш. устраивали торжественные встречи, а он раздавал подарки, которые ему в сложности обошлись более 5300 золотых. 15/26 декабря 1739 года Ш. прибыл в Петербург и немедленно занялся установлением церемониала, который усложнялся из-за того, что Франция смотрела на Елизавету, как на законную наследницу Петра, и желала воздавать ей принадлежащие почести, в то время как царица Анна Иоанновна хотела передать престол Анне Леопольдовне с ее потомством. Кроме того, при Петербургском дворе находился герцог Курляндский, фаворит царицы, фактический правитель России. Он требовал первенства над послом Франции и почестей, ему не полагающихся; Ш., согласно желанию своего двора, очень заботился об условиях церемониала, о поддержании чести посольского звания и всего к нему относящегося и, так как русский двор не отличался особенной уступчивостью, неудивительно, что почти весь 1740 г. шли переговоры по этому предмету, часто принимая характер мелочных придирок, вроде того, когда и с кем танцевать Ш., когда начинать менуэт и т. д. По этому поводу секретарь английского посольства Бэлль писал: "Ш. ничего не делает, проводя время в роскоши и спокойствии". Наконец и Амело, французский министр иностранных дел, ответил Ш. на его жалобы о небрежности русских в оказывании понести послу: "что касается особ, уклонившихся от посещения вас, то в настоящее время этот вопрос является весьма маловажным для службы короля". Первая аудиенция Ш. была 29 декабря 1739 г. (9 января 1740 г. по нов. стилю). В остальном дипломатическая деятельность Ш., в первые месяцы пребывания его в России, сводилась к передаче французскому правительству сведений о переговорах русских о мире с турками и, что важнее всего, к ознакомлению с Россией и ее внутренним положением. Ш. очень желал познакомиться с знатными русскими, но под условием, что они первые сделают ему визит и, не зная, как это устроить, обратился за указаниями и советами к Остерману, который, конечно, ему в этом не помог. Несмотря на эту неудачу, Ш. писал во Францию, что он надеется устроить общество русских, среди которых найдет лиц, способных руководить переворотом в пользу Елизаветы. Прошло еще несколько месяцев, а Ш. все жалуется на одиночество "даже не подобающее его званию". Такое отношение русских к нему Ш. объяснял не счетами их с Францией или Швецией, а государственным строем России и характером ее жителей. На основании чего судил Ш. о русских, трудно сказать, но отзывы его очень решительны: Русские, по его мнению, народ в высшей степени ненадежный, склонный к переменам и смутам, "привыкший к рабству, а также к гнусному преклонению пред тем, кто над ним более всего надругается". По поводу выбора лиц, могущих войти в партию Елизаветы, Ш. писал: "в России нет общества; оно не образуется или никто не решается его составить Знатнейшие лица называются здесь вельможами лишь по имени, на самом деле они рабы, и привычка к рабству настолько сильна, что большинство их даже не чувствуют своего положения". Ввиду всего этого Ш. приходит к заключению, что в России не найдется никого, кто мог бы руководить переворотом в пользу Елизаветы с достаточной толковостью и энергией. Еще неудачнее была попытка Ш. разведать ход государственных дел России. Он правильно заметил, что все важные дела России решаются ограниченным кругом лиц, принадлежащих к правительству, и Ш. казалось совершенно невозможным выведать то, что они решили скрыть. Если так обстояли дела Ш. относительно известий о деятельности правительства в Петербурге, то еще безнадежнее они были для провинции. Даже в окрестностях столицы он не мог найти осведомленных корреспондентов, не говоря уже об окраинах "чересчур огромных владений Царицы". Ш. пробовал было расспрашивать русских об их делах, но "встречал достойную смеха сдержанность в ответах или убеждался в невежестве, простирающемся далее, чем это мне кажется позволительным". Присмотревшись к русским, Ш., наконец, понял, что при всех внешних отличиях, проявляемых в отношении к нему Петербургским двором, ему не оказывают ни малейшего доверия в делах. Он писал: "здесь делают тайну изо всего". "Все здесь вызывает подозрение. Русские вас избегают и не осмеливаются говорить ни о чем, касающемся внутреннего положения страны". В конце концов Ш. решился на крупное объяснение с Остерманом по поводу своего вынужденного уединения и потребовал, чтобы граф приказал посещать посла под угрозой жалобы его во Францию; русский министр обещал исполнить желание маркиза.

Вот чем занимался Ш. в России.

Между тем в марте 1740 г. в иностранных периодических изданиях стали все чаще и чаще появляться известия об угрожающем положении, которое заняли относительно друг друга Швеция и Россия, а также и о брожении внутри ее. Амело писал Ш., что внешние отличия, о которых он так много хлопотал в России, теперь не важны; посол должен добиться доверия в делах политических, причем Амело находил совершенно неосновательными оправдания Ш. в том смысле, что ему в собирании нужных сведений мешает форма правления. Амело считал положение дел на севере критическим. Особенно оно обострилось в июле 1739 г. после умерщвления и ограбления, по приказанию Миниха, шведского дипломатического агента Синклера. Шведы знали, что война с турками ослабила Россию, и рассчитывали на волнения внутри ее, которые помогут им справиться с врагом и без того истощенным. Однако шведы, под давлением Франции, вообще очень желавшей этого нападения, но в данный момент заинтересованной примирением России с Портой, медлили, угрожали и, благодаря этому, потеряли выгоды положений. До 1739 г. границы России на севере не были укреплены, войска, воевавшие с турками, не стянуты к Петербургу; но уже летом 1739 г. русские укрепления на шведской границе были поправлены и близ нее было сосредоточено до 100000 войска. Впрочем, русские вовсе не желали войны, употребляли все средства для охлаждения пыла шведов и обещали им больше, чем они могли добыть войной, убеждая их оставаться в покое. Еще при начале вооружений Русское правительство запросило Шведское о причине их, но шведы спросили о том же русских, которые заявили, что первые должны ответить шведы. Переговоры на этом прекратились, но в Петербурге ждали Ш., чтобы чрез посредство третьего лица добиться более положительных результатов. Действия, или вернее молчание Ш. развеяло эту надежду. Тогда попытались втянуть его в эти переговоры: Царица была в союзе с Империей, Польшей и Англией и каждая из этих держав могла предложить ей свое посредничество для мира со Швецией, и вот разнесся слух, что английский посланник при русском дворе хлопочет о примирении держав севера при посредничестве Англии. Ш. насторожился, хотя и предполагал, что слух этот пущен русскими с целью побудить его высказаться и обеспечить за Россией возможность не делать первого шага. Франция соглашалась прекратить вооруженное состояние севера и торжествовать на нем в качестве примирительницы, но лишь при условии, что это будет очень выгодно для Швеция и с явным ущербом для России. Амело хорошо знал, что всякая, ведущая к подобному исходу, попытка найдет правильную оценку и достойный отпор со стороны Остермана, поэтому он поручал Ш. добиться доверия Бирона и непосредственно чрез него оказать нужное давление на русское правительство. Ш. разрешалось действовать, до получения инструкций и полномочий, самостоятельно, объясняясь и условливаясь относительно средств, могущих предупредить разрыв между державами, но "не высказывая ничего положительного". Кроме того, Ш. должен был узнать, чем Царица готова вознаградить шведов за их военные приготовления и нет ли вмешательства какой-либо державы в дела севера. Для выяснения всех этих вопросов Ш. начал переписываться с французским посланником в Швеции графом Сен-Севереном и стал подробно обсуждать с Нолькеном доводы за и против войны. Положение было очень сложно и еще осложнилось вследствие смерти Императрицы Анны Иоанновны (23 октября 1740 г.), Римского Императора и Прусского короля (май 1740 г.). Шведское правительство, получив известие о смерти Анны Иоанновны, предписало Нолькену поддерживать одну из трех существующих в России партий: или герцога Бирона, или Анны Леопольдовны, или Елизаветы Петровны. По-видимому, Нолькен сразу решил стать на сторону последней, но Ш. вначале высказывался в пользу Бирона. Отмечая, с какой быстротой исчезают препятствия, стоявшие на пути герцога к престолу, Ш. находит, что шведы могут теперь, пожалуй, лучше всех решить, кому быть на престоле России — Бирону или принцу Брауншвейгскому, причем французский посол считал более выгодным для шведов поддерживать герцога Курляндского, так как зависимость принца от враждебных Франции и Швеции Венского и Берлинского дворов была вне сомнений. Кроме того, Ш. полагал, что Бирон могущественнее принца и даже без помощи других достигнет престола, а если шведы помогут ему, то он сумеет их отблагодарить. Бирон должен дорожить дружбой этой державы, так как хорошо знает, до какой степени его ненавидят русские, и предполагает, что при неудаче в России без помощи шведов он вряд ли сохранит за собой и Курляндию. Ш. наверно знал, что Бирон очень желает мира между Россией и Швецией и думал даже, что герцог готов воспользоваться замешательством в делах, происшедших после смерти царицы, сделать Швеции значительные уступки согласно ее требованиям, но зато прибегнуть к услугам шведов для достижения русского престола. Позднее, когда из-за фрейлины Менгден отношения между Анной Леопольдовной и ее мужем стали явно враждебны, Бирон сблизился с великой княгиней и Ш. советовал Нолькену поддерживать герцога и принцессу против других партий. Падение Бирона 8/19 ноября 1740 г. изменило соотношение сил при Петербургском дворе. Партий осталось две: принцессы Анны Леопольдовны и великой княжны Елизаветы, но Ш. по-прежнему мало верил в значительность и силы партии дочери Петра I и считал, что насколько партия Правительницы сильна, настолько партия Елизаветы слаба: она почти не имеет надежды достичь когда бы то ни было престола, по крайней мере, пока жив Иоанн Антонович, малолетний император России.

Нолькен совершенно иначе и гораздо правильнее оценивал положение и силы партий: еще до падения Бирона он поддерживал великую княжну Елизавету Петровну, а после ареста герцога он заявил Ш., "что с герцогом Бироном ему больше нечего делать, а если он будет вести переговоры с Правительницей, то все будет известно прежде всего русскому Министерству, чего шведские министры желают избежать". В это время, с точки зрения Нолькена, одна лишь партия в России заслуживала внимания — партия великой княжны Елизаветы Петровны. Нолькен уверял Ш., что к этой партии примкнули, дав определенные обещания, генерал поручик Бахметьев — обер-прокурор сената, генерал-майор Урусов, генерал майор сенатор Игнатьев, комендант Петропавловский крепости, обещавший навести в момент переворота орудия крепости на город и дворец.

Елизавета Петровна, говоря с Ш. о своих приверженцах, назвала еще кн. Черкасского, Ушакова и всех офицеров гвардии русского происхождения. Ш. прибавляет, что тогда она считала своим и гр. Остермана. Все это казалось Ш. маловероятным и раздутым, но шведский посланник не отступал от своих взглядов и, по-видимому под влиянием его донесений, Шведское правительство предписало ему подстрекнуть партию благоприятную Швеции произвести государственный переворот, предоставив в распоряжение Нолькена 100 тысяч талеров и предписав генералу Буденброку, командиру Финляндских войск, действовать по указанию Шведского посла в Петербурге. Еще в декабре 1739 г. Нолькен сблизился с хирургом доктором вел. кн. Елизаветы Петровны — Лестоком и, разведав от него о положении партии великой княжны, сообщил Ш. за верное, что сторонники ее торопятся привести свой план в исполнение, так как узнали, что правительница намерена после погребения тела Имп―цы Анны, завладеть престолом и сделать его наследным в Брауншвейгской семье. Ш. помнил, что в инструкции ему предписывалось быть относительно Нолькена осторожным, и он, сдерживая увлечения шведского посланника, по словам маркиза, не раз заставлял его сознаваться, что шведы не имеют партии в России и не могут расчитывать на успех; что же касается притязаний Елизаветы Петровны, то и они очень слабы, так как престол занят уже Брауншвейгской фамилией. Впрочем, Ш. действительно так смотрел на положение дел в России и жаловался в Версаль на Нолькена, который подает своему двору надежду на возможность государственного переворота в России, в осуществимость которого Ш. не верит. Тем не менее Ш., обязанный содействовать планам Швеции относительно России, обещал Нолькену поддержку Франции, если окажется хоть какой-нибудь признак Шведской партии в России и тайна ее существования будет гарантирована. Кроме того, Ш. считал необходимым установить, насколько безопасен этот переворот для Швеции, каковы расчеты вел. кн. Елизаветы на успех, ее намерения и степень признательности за содействие. Внимательность Ш. усилилась к январю 1741 г., когда французское министерство иностранных дел, на основании ранее собранных и вновь получаемых сведений о России, прислало маркизу добавочную инструкцию, предписывавшую ему, как можно тщательнее и подробнее, разведать о партии вел. кн. Елизаветы. Ш. начал собирать нужные ему сведения и сообщал своему двору, что до него с разных сторон доходят слухи о недовольстве народа правлением иноземцев, о приверженности его к дочери Петра — Елизавете, о склонности этой княжны к французам и уверенности ее в том, что этот народ желает ей добра. Прежде Ш. не верил в существование партии вел. кн. Елизаветы, теперь у него явилась новая забота, как бы переворот не совершился без содействия и пользы Франции в интересах одной лишь Швеции; маркиз просит Амело поскорее прислать ему подробные инструкции, находя момент для переворота очень удобным. Зная взгляды министерства, Ш. писал, что вступление вел. кн. Елизаветы на престол равносильно низведению России на степень ее "допетровского ничтожества", к сожалению не объясняя, почему именно он так думает. С инструкцией Ш. обещает быть осторожным и не предпринимать ничего в пользу вел. кн. Елизаветы, пока не объяснится с ней "категорически". Случаев к этому ранее 1741 г. было очень много. Елизавета Петровна, после заговора Долгоруких, жила в своем дворце очень уединенно и по отношению к ней применялись "величайшие предосторожности для предупреждения всякого несчастия". До Ш. ни один из иностранных министров не являлся к великой княжне и его посещение слегка заболевшей Елизаветы обратило на себя общее внимание, как неслыханное нововведение; однако, после визита Ш., вел. княжны Елизавета и Анна явились к нему в сопровождении Миниха и маркиз просил разрешения княжон приходить к ним время от времени засвидетельствовать свое почтение. С тех пор начались свидания маркиза с вел. кн. Елизаветой. Он посещал ее настолько часто, что 18/29 ноября 1740 г. вел. княжна прислала к нему Лестока с известием о возникновении подозрений у правительства: не обсуждается ли между послом и вел. кн. Елизаветой Петровной план государственного переворота. Великая княжна просила Ш. прекратить на время свои посещения, обещая со временем вознаградить его за это более частыми свиданиями. После этого Ш. мог встречаться с ней лишь при посещении дворца и в дни официальных празднеств, когда он в качестве посла, занимал место близь вел. кн. Елизаветы Петровны, и кроме того мог навестить ее под предлогом необходимого поздравительного визита. Так он побывал у вел. княжны в день ее рождения 18-го декабря, 24 и 27-го декабря, 1-го января, 1741 года, когда имел с ней продолжительный деловой разговор. 27 января (7 февраля) 1741 года Ш. получил уведомление, что опасность миновала, и вновь стал посещать вел. княжну. Инструкции из Парижа он все же не получал, а то, что ему писал относительно планов Елизаветы Петровны Амело, было противоречиво и скачала могло мало обнадеживать маркиза. 13/24 января Амело писал: "надежды принцессы Елизаветы мало осуществимы. Всякие соображения относительно прав ее на престол, пожалуй, излишни в данный момент". Около 23 января (3 февраля) во взглядах французского министерства произошла перемена; Амело писал: "По-видимому есть какое то вероятие заговора в пользу принцессы Елизаветы", и поэтому Ш. предписывалось содействовать Нолькену; наконец, 2/13 февраля Амело категорически заявляет, что "это дело заслуживает полного внимания короля", и Ш. поручалось внушить вел. кн. Елизавете надежду на поддержку Франции. Но еще до получения последнего письма в России, Ш. уже начал действовать в том духе, как ему предписывал Амело и что легко было оправдать данными ему до отъезда из Франции инструкциями. Но никакие указания и советы не могли бы помочь Ш. установить правильный взгляд на лиц и среду, в которой ему приходи лось действовать. При его самомнении и высокомерии он легкомысленно и свысока судил о людях, с которыми встречался, и о делах, свидетелем которых был. Великую княжну Елизавету он называл легкомысленной и безвольной, ее приближенных — трусами и нерассудительными, сторонников — низкими рабами, всех русских склонными более всего к низкопоклонству и предательству. При начале войны русских со шведами он писал о ничтожестве русской армии и флота, отсутствии денег, офицеров и матросов, а после воцарения вел. кн. Елизаветы распространялся о могуществе России. Эти противоречия впоследствии отметил с крайним изумлением Версальский двор. Амело указывал Ш. на обдуманность и последовательность действий вел. кн. Елизаветы Петровны, на несоответствие его сообщений с "надежными и смелыми замыслами ее завладеть престолом". Вскоре и Ш. натолкнулся на такое препятствие, которое не могло бы явиться со стороны легкомысленного и безвольного человека. Швеция в награду за содействие желала добиться от вел. кн. Елизаветы земельных уступок, хотя бы части областей, завоеванных Петром I. В таком смысле действовал Нолькен, и Амело предписывал Ш. поддерживать его в этом, так как, если бы послу удалось "склонить принцессу Елизавету к такой жертве, то он оказал бы громадную услугу королю, для которого всегда выгодно довести Россию до ее прежних пределов". Ш. и Нолькен думали добиться земельных уступок от великой княжны, убедив ее выдать письменное обязательство с просьбой о помощи у Швеции и с обещанием вознаградить эту державу за содействие, подразумевая под наградой земельные уступки. Переговоры об этом обязательстве начались между Лестоком и Нолькеном еще в декабре 1740 г., но не привели ни к чему. Лесток уверял (по словам Ш.), что считает одного лишь французского посла способным склонить вел. кн. Елизавету Петровну выдать нужное шведам обязательство и так как Ш. получил от своего двора соответственное разрешение, то он при встрече 3/14 февраля убеждал великую княжну выдать его и поторопиться совершить переворот. Великая княжна Елизавета поблагодарила за совет, Ш. даже уверяет, что была растрогана его речью, но прошло 12 дней, месяц, а она все не выдавала обязательства и не приступала к решительным мерам для совершения переворота. Между тем великая княжна Елизавета заручилась всем, чем могла и со стороны шведов и со стороны Франции. Она оказалась более ловким дипломатом, чем посол и посланник этих двух держав. Сначала, путем долгих и сложных переговоров, она добилась уверенности, что Нолькен действует не по личному усмотрению, а по согласию Шведского правительства, затем вполне определенно убедилась, что "помощь Швеции" (т. е. объявление войны России и издание манифеста о цели этой войны — передачи престола наследникам Петра) будет ей оказана и безо всяких обязательств с ее стороны. Великая княжна не менее остроумно и ловко уверила Ш. в полном к нему доверии, добилась его доверия, влияния на Нолькена в желательном для нее смысле, и обещания помощи французского короля, но ни в чем не поступилась интересами своего народа и страны. Переговоры о выдаче обязательства продолжались до февраля, не подвинув дела ни на шаг вперед. В феврале Елизавета Петровна вновь заметила, что за "ей и Ш. наблюдают и просила его и Нолькена быть как можно более осмотрительными. Действительно в это время, очевидно благодаря неосторожности кого-либо из участников заговора, о нем по З. Европе разнесся слух. 9/20 марта Амело спрашивал Ш., не открыты ли замыслы великой княжны. 6/17 марта английский министр лорд Гаррингтон писал посланнику в России — Финчу о решении секретной комиссии шведского сейма объявить войну России, о французской субсидии в два миллиона крон для этой цели и об организации в России большой партии, которая вооружится и восстанет в то время, когда шведы перейдут русскую границу. Цель этого восстания возвести на престол великую княжну Елизавету. Весь этот план, по словам английского министра, задуман и разработан Нолькеном, маркизом де ла Ш. и Лестоком. Гаррингтон думал, что удача этого плана подчинит влиянию Франции весь Север и поэтому поручал Финчу раскрыть замыслы шведов и французов Русскому правительству. Финч, получив это известие, немедленно сообщил его Остерману, который принял его притворно равнодушно, и принцу Брауншвейгскому. Принц подтвердил известия Гаррингтона и сказал, что Русское правительство давно подозревает заговор в пользу княжны Елизаветы, но не имеет никаких верных путей для раскрытия его. Иностранные представители при Петербургском дворе также заметили, что между Лестоком, Нолькеном и Ш. ведутся переговоры о каком то важном деле и догадывались, что дело идет о престолонаследии. Были замечены и частые визиты маркиза к великой княжне. Финч уверяет, что Ш. не только "с замечательным усердием бывает у великой княжны, делая ей частные визиты", но что "он бывает у княжны даже по ночам, переодетый, а так как при этом нет никаких намеков на любовные похождения, посещения маркиза вызваны политическими мотивами".

Единовременно с известиями о раскрытии заговора распространились и слухи о намерениях правительства предупредить его. Поговаривали о заключении вел. кн. Елизаветы Петровны в монастырь, о яде для маркиза и т. д. Остерман действовал с непонятной медлительностью и нерешительностью.

Для того, чтобы удалить Елизавету Петровну из России, остановились на решении выдать ее замуж за одного из иностранных принцев, а для противодействия ее сторонникам к Петер бургу начали стягивать войска и решили просить французское правительство отозвать Ш. от поста. Быть может от более энергичных мероприятий в. к. Елизавету Петровну спасало существование опаснейшего претендента на престол России — сына Анны Петровны, герцога Петра Голштинского, или же шаткое положение самого Остермана, который, возвысившись вторично, видел единственное средство для сохранения своего положения в том, чтобы упрочить престол в Брауншвейгской семье. Он замыслил возвести на престол принца Антона Ульриха, но в этом стремлении он стал на пути Правительницы, которая сама мечтала о верховной власти. Приверженцы Правительницы старались избавиться от Остермана и ждали лишь удобного к тому случая; такое отношение, вряд ли, могло располагать Остермана к решительным действиям против заговора, в существовании которого он не был вполне уверен, хотя донесения Финча отчасти начали уже оправдываться.

Нолькен покинул Петербург еще 27 июня—8 июля, так и не добившись письменного обязательства от великой княжны; она устно обещала вознаградить Швецию за ее поддержку, субсидировать эту державу всю жизнь, отказаться от всех договоров с Англией и Австрийским домом и вступить в союз с Францией и Швецией. По приказанию Елизаветы Петровны уполномоченный присягнул в верности ее обещаниям.

24 июля—4 августа Швеция объявила России войну. К этому подстрекнула ее Франция вследствие договора с прусским королем Фридрихом II (в июле 1741 г.), по которому Пруссия должна была содействовать избранию Курфюрста Баварского в Римские Императоры, а Франция обязывалась склонить Швецию объявить войну России и этим помешать ей послать на помощь Австрии тридцатитысячный корпус, о котором хлопотал в Петербурге маркиз Ботта.

После отъезда Нолькена маркизу пришлось вести дело одному, то чрез посредство Лестока, то при личных свиданиях с в. к. Елизаветой. Французское министерство по-прежнему не присылало Ш. определенных инструкций, и порой ему приходилось очень круто, в особенности, благодаря тому положению, в которое он попал из-за вопроса о церемониале. После смерти Имп―цы Анны Иоанновны, для упрощения вопроса о церемониале, Ш. был облечен званием полномочного министра. Но осложнений не избежали. С одной стороны, Бирон заявил притязания на титул королевского высочества, с другой стороны Ш. не хотел подчиняться обычаю целования руки и отказывался одеть желаемый русским двором траур, так как по способу ношения траура были соединены в один класс семейство герцога курляндского и царская семья. Отличия, присвоенные себе Бироном, нарушали почтение к монарху Франции в лице Ш., если бы он согласился облечься таким образом в траур.

Падение и опала Бирона 29 октября мало поправили дело, и вопреки желанию русского двора Ш. оставался полномочным министром, не одевал траура и не являлся ко двору. Маркиз настаивал на том, что он представит свои верящие и отзывные грамоты лично царю, между тем Русское правительство вследствие слабости и болезненности малолетнего Иоанна Антоновича никому его не показывало и заявило Ш., что личная аудиенция у царя может состояться не ранее как тогда, когда монарху минет год, т. е. после 12/23 августа. Русское правительство было недовольно переменой звания Ш. Остерман волновался, правительница считала это затрагивающим ее достоинство; иностранные министры недоумевали.

Весьма вероятно, что притязательность и излишняя оценка важности представителя Франции зависели от личности посла. По крайней мере, другие иностранные дипломаты его в этом упрекали и некоторые факты подтверждают их мнение. В феврале Ш. устроил в день рождения французского короля обед и пригласил на него важнейших сановников государства, но они все не только не явились к послу, но даже не предупредили, что не придут; некоторые же и не извинились, и не объяснили причины своего отсутствия. Ш. был очень оскорблен таким образом действий русских вельмож и пожаловался Амело. К тому же и его переговоры о церемониале находились почти в безнадежном положении: Ш., оставаясь при прежних своих взглядах, требовал особой аудиенции у царя при закрытых дверях и, хотя бы при ней присутствовала правительница и лицо, отвечающее от имени царя и принцесс, намеревался вручить свои грамоты лично Иоанну Антоновичу. Но русское правительство, ввиду того, что министры Англии, Австрии, Пруссия и Саксония вручили свои грамоты правительнице, отказывало Ш. в аудиенции у царя и затягивало переговоры. Маркиз горячился и послал во Францию двух курьеров под ряд с жалобой на действия русского министерства. В конце февраля специально для переговоров с Ш. был вызван из Кронштадта генерал поручик обер-церемониймейстер Любрас, но и он вел дело, затягивая его как можно больше, предлагая разные комбинации, но не отступая от прежних требований правительства. Видя такую бесплодность переговоров, Ш. уведомил Амело об умышленности проволочек в деле ведения их с целью дотянуть дело до августа, когда царю минет год.

9/20 марта французское министерство уведомило Ш., что вследствие оскорбления, нанесенного ему неявкой русских сановников на званый обед в честь короля, и проволочек из-за аудиенции у царя, он будет отозван из России. В Петербурге к Ш. относились настолько недружелюбно, что по словам Миниха "никто не приходит к нему и никто не приближается даже к его дому". Финч ликовал и писал своему двору, что вряд ли интересы Франции выиграют от присутствия в Петербурге такого министра, как Ш.

Но Ш. не был отозван. Общеевропейское брожение заставило французское министерство удержать при русском дворе лицо вполне осведомленное в намерениях Франции относительно Австрийского дома и держав Севера. Кроме того, присутствие Ш. было необходимо для совершения переворота в России в пользу в. к. Елизаветы. Амело пишет, что несмотря на все осложнения, соглашение между Русским двором и Ш. возможно. Посол должен идти на уступки: он может согласиться и на секретную аудиенцию, при которой вручит свои письма царю; после царя посетит правительницу и в. к. Елизавету. Почести принцу Брауншвейгскому могут быть оказаны, не как таковому, а лишь как отцу царя. Вопрос о трауре считается вздорным, и Амело даже удивляется, как он мог возникнуть.

Такая уступчивость допускалась французским правительством с целью освободить Ш. от его затворничества и дать ему возможность бывать в обществе и действовать в пользу в. к. Елизаветы. Впрочем, по вопросу об аудиенции у царя, Ш. вел переговоры до 25 августа; в течение этого времени несколько раз он был готов прервать их и даже собирался покинуть Россию и уехать на дипломатический пост в Стокгольм. Поведение маркиза в это время вызвало явное неудовольствие и у русских и у французов. Остерман в разговоре с ним (10 июня) сознался, "что заслуживал бы крайнего сожаления, если бы и другие министры причиняли ему столько же затруднений, как я", т. е. Ш. В докладе совету короля 10 июня выражается неодобрение действиям маркиза Ш. Ему по ручалось согласиться на аудиенцию, как бы на свой страх, а не дожидаться инструкций от короля. В письме от 13/24 июля Амело предписывает Ш. "избегать всего, что имело бы с вашей стороны признак неудовольствия" и устранять все, что могло бы повести к разладу между Россией и Францией. Это письмо повергло Ш. в грусть: его положение в Петербурге было крайне неприятно, потому что он своей предыдущей деятельностью, притязательной и настойчивой, вооружил против себя весь двор. Маркиз жаловался на обидное и унизительное обращение с ним русских и ожидал дальнейших оскорблений его званию и демонстративных отличий другим. Но, как Ш. заявлял Амело, он готов был на все жертвы личным самолюбием для службы короля. 14/25 августа Ш. получил давно жданную аудиенцию у царя, затем побывал у правительницы и у в. к. Елизаветы, после чего хотя и стал официально бывать при дворе и в обществе, но не улучшил своих дел. Финч писал 22 сентября (3 октября): "Французский посланник, которому при настоящих обстоятельствах пребывание здесь и так должно быть не особенно приятно, кажется, еще и своим поведением старается стать лично неприятным двору и в то же время громко жалуется на свои отношения". В это время в Петербурге снова усиленно заговорили о заговоре и заговорщиках: Лесток уверял, что ему грозит арест, а вел. княжна Елизавета должна спасаться яда и даже открытого насилия. Еще в конце мая принц генералиссимус узнал о существовании заговорщиков среди офицеров гвардии и задабривал подачками одного из подозреваемых. Финч пишет в августе о разговорах гвардии, привлекающих его внимание в связи с частыми визитами Ш. к Елизавете. Великая княжна была этим так встревожена, что не только уклонялась от встречи с Ш., но даже похвалилась этим перед правительницей. Такое поведение в. к. настолько обидело маркиза, что он даже грозил ей отказом короля от помощи и действительно в депешах Ш. к Сен-Северену от 5/16 июля и к Амело от 16/27 он жалуется на отсутствие у в. к. смелости и решимости и на недоверие ее к участникам заговора. Свои обвинения Ш. считает настолько важными, что находит в. к. Елизавету, заслуживающей устранения от престола в пользу герцога Голштинского, и если соглашается в конце концов продолжать действовать в ее пользу, то лишь в надежде на реакцию, которая должна наступить с ее воцарением. В начале сентября (2-го) в совете Правительницы обсуждалось участие в заговоре Ш. великой княжны. Линар, человек, близкий Правительнице, настаивал на том, что с великой княжной Елизаветой надо обращаться как с лицом, имеющим тайные сношения с неприятелем — шведами. Ее надо допросить и в случае открытия какой бы то ни было вины предать суду по обвинению в оскорблении Величества. Если же, против ожидания, следствие и не раскроет какого-либо преступления, то все-таки заставить ее отречься от престола. Обстоятельства принимали угрожающий для в. к. характер и она решила действовать. В. к. Елизавета Петровна всегда нуждалась в деньгах, а для переворота ей необходима была довольно большая сумма, которую она попросила Ш. ей раздобыть. Маркиз выдал немедленно две тысячи дукатов и просил Амело поторопиться выслать ему для той же цели еще пятнадцать тысяч дукатов. Вместе с тем Ш. убеждал в. к. поспешить действовать, пока продолжается Шведская война. Этот совет Ш., как и дальнейшие, которым в большинстве случаев в. к. не следовала, мало понятен.

Дела шведов были очень плохи. Немногочисленные войска их были слабы, нуждались во всем и уже потерпели значительное поражение под Вильманстрандом. Приближение зимы могло лишь ослабить надежды шведов на победу и ход этой войны внушал тревогу и опасения французам и в. к. Елизавете. Сторонники в. к. были решительно недовольны шведами вообще и Нолькеном в особенности. Он, уезжая из России, обещал добиться того, что принца Голштинского призовут к шведской действующей армии, при самом начале войны, и что тогда же будет издан манифест, объявляющий причиной войны правление в России иноземцев, а целью ее восстановление на престол потомства Петра I. Поэтому Нолькену при отъезде было дано письмо к принцу Голштинскому от в. к., в котором она выражает благодарность Франции и Швеции и предписывает принцу доверять Нолькену. Шведский посланник своих обещаний не исполнил: Франция решительно воспротивилась приезду принца Голштинского в Швецию, которая тоже была против этого; манифест почему то долго не появлялся. Ш. получил французский текст его лишь 4/15 ноября. В. к. была очень недовольна действиями шведов и настаивала на том, чтобы по крайней мере распространили слух о пребывании принца при шведской армии. Сама она, прощаясь с войсками, просила их не убивать ее племянника и эта просьба произвела большое впечатление. В конце октября, видя неудачный ход войны и спокойствие внутри России, Франция и Швеция стали поговаривать о диверсии со стороны турок, но события на Востоке осложнились и Порте было не до того, да и внутри России дела пошли ускоренным ходом: 20 октября в полночь к Ш. пришел камергер от в. к., сообщил, что по слухам царь скончался и спрашивал, как поступать. Ш. рекомендовал побудить вожаков партии начать действовать. Сама в. к. должна была, узнав наверно о смерти Царя, сесть на коня и стать во главе преданных ей войск. Слух о кончине Царя оказался ложным, но меры, принятые в. к., оказались как бы репетицией к перевороту. По ходу дел в России день ото дня становилось яснее, что в. к. надо было решиться на смелый шаг к овладению престолом или навсегда отказаться от него. 4/15 ноября Ш. получил шведский манифест, его перевели на русский язык, отпечатали в большом количестве экземпляров и распространили среди войск и населения Петербурга. Сроком для переворота и единовременного усиленного наступления шведов был назначен день приезда в Петербург французского уполномоченного при шведской действующей армии Крепи, но вмешательство Пруссии ускорило выполнение заговора. Фридрих Великий, развивая дальше свои завоевательные планы, вступил в это время без ведома своих прежних союзников в очень выгодное для него соглашение с венгерской королевой и так как чрезмерное усиление Франции было нежелательно для прусского короля, то в ноябре из Бреславля было послано русскому правительству новое уведомление о замыслах для возведения на престол в. к. Елизаветы. Получив его Правительница не умела или не хотела скрыть содержания этого доноса от в. к. Елизаветы и по поводу его 23 ноября—4 декабря между ними произошло крупное объяснение. Правительница особенно обвиняла Ш.; она его обрисовала в самом непривлекательном виде, требовала, чтобы в. к. Елизавета не принимала его больше у себя и вообще прекратила с ним какие бы то ни было сношения. Но в. к. возражала ей и заявила, что не может поступить согласно ее желанию. 24 ноября—5 декабря гвардия вместе с преданными в. к. гренадерскими полками получила приказ выступить в поход, и приверженцы Елизаветы Петровны поняли, что нельзя больше терять времени: Воронцов, Разумовский, Шувалов и Лесток убедили ее стать во главе преданных ей гвардейцев и низложить правительство. После совершения переворота, Ш. писал, что он принимал участие в обсуждении необходимости решительных мер и плана действий, но в его депеше Амело от 24 ноября—5 декабря, посланной до переворота, на писано: "если партия принцессы (Елизаветы) не порождение фантазий, а это я заботливо расследую, обратившись к ней с настойчивыми вопросами".. и т. п. По-видимому, Ш. все еще не поговорил "категорически", как он намеревался еще в январе 1741 г., и в день вступления на престол императрицы Елизаветы сомневался даже в существовании ее партии. Это тем страннее, что маркиз уже настолько понимал положение дел в России, что писал: "здесь толпа солдат и отвага нескольких гвардейских унтер-офицеров могут совершить самые крупные перевороты", то есть мог знать, какая партия нужна в. к. и без сомнения легко мог убедиться, что она существует. Как бы то ни было, Ш. уверял, что присутствовал на совещании. 24 ноября—5 декабря и якобы именно он окончательно побудил в. к. Елизавету идти и действовать тем соображением, что иначе ей не миновать монастыря. Лесток же уверяет, что это он склонил в. к. решиться на переворот, показав две картины: на одной Елизавета изображена монахиней, а на другой царицей. Но трудно поверить, чтобы наивное соображение Ш. или картинки Лестока подействовали на в. к.: скорее, можно допустить, что ее задели за живое слова Воронцова о "крови Петра Великого", которой Елизавета Петровна всегда гордилась. Об участии в перевороте Ш. написал две длинных депеши — одну Королю, другую Амело, но из них не видно, чтобы его роль была особенно велика: так, на упомянутом совещании он якобы советовал еще раз удостовериться в надежности сторонников переворота; но трудно понять, какой это могло иметь смысл в тех обстоятельствах, в которых находилась великая княжна. Затем он предлагал в случае надежности сторонников великой княжны вполне довериться войскам и этим усилить рвение приверженцев Елизаветы, но, как известно, их рвение дошло до того, что они заявили великой княжне относительно ее врагов: "Матушка! мы готовы, мы их всех перебьем!" и известно, что Елизавета ответила: "Если вы будете так делать, то я с вами не пойду". Наконец, маркиз рекомендовал Елизавете надеть панцирь, но и этого она не сделала, считая такую предосторожность за трусость. После совещания у великой княжны Ш. вернулся домой и принял меры личной безопасности. Он предполагал, что в случае неудачи замысла Елизаветы, ему грозит смертельная опасность. Свет в его дворце был погашен, он вооружил свою свиту и расставил у дверей стражу. Никто в доме не спал, а сам маркиз стоял у окна за спущенной занавеской и наблюдал, что происходило на улицах. Между тем, сторонники великой княжны между 11 и 12 часами послали за гренадерами и она с ними отправилась в казармы. В половине первого по полуночи великая княжна Елизавета Петровна, проходя мимо дома, где жил Ш., ко дворцу, послала сказать ему, что она "стремится к славе" и уверена в благих пожеланиях посла Франции. В три часа ночи к Ш. явился Бецкий с уведомлением от Имп―цы Елизаветы: "что все окончено с полным успехом". В шесть утра Государыня поручила Ш. уведомить Шведское правительство и главнокомандующего о перевороте и просила приостановить военные действия. В десять утра Государыня спросила у Ш. совета, как ей поступить с бывшим Императором и посол сказал, что "следует употребить все средства, дабы изгладить самые следы царствования Иоанна III". Собственно с этого дня начинается то значение маркиза при дворе Имп―цы Елизаветы Петровны, которое очевидцам современникам по внешности напоминало фавор Бирона, с той разницей, что немецкое влияние сменилось французским — являясь торжеством Версальской дипломатии. Ш. первое время после переворота был главным советником, первым министром, по словам Финча, "во всех отношениях чем-то вроде герцога Курляндского в последнее царствование". Первый поклон отдавался при русском дворе "конечно Государыне, но второй уже Ш.". Своим возвышением Ш. был обязан благодарности, которую испытывала Имп―ца ко всем, кто принимал в ней участие до ее вступления на престол, но она ясно отличала свое личное дело от государственного и потому, оказывая Ш. знаки всевозможного внимания и расположения, отнюдь не была склонна поступиться в пользу Франции или ее союзницы Швеции какими бы то ни было государственными интересами. Лично Ш. быть может действительно существенно помогал великой княжне Елизавете и советом и делом, но Франция и Швеция принимали слишком ничтожное участие в перевороте для того, чтобы Имп―ца чувствовала себя обязанной пред этими державами. Вот почему Ш. мог иметь господствующее значение первое время после вступления Государыни на престол и потерял его, как только дело коснулось земельных уступок при мире со шведами и посредничества Франции при заключении его. Отсюда видно, что Ш. прямого участия в перевороте не принимал; данная ему его правительством инструкция запрещала ему вмешательство в такие дела, ограничивая его деятельность сообщением сведений; приверженцы Елизаветы сторонились иностранца; он был лишь в частых сношениях с Императрицей непосредственно и через Лестока, но и тут дело не шло далее разговоров, которым Ш. склонен был придавать слишком большое значение; денежные ссуды, выданные Елизавете, были делом обычным в то время и не имели никакого отношения к перевороту. Такая роль Ш. подтверждается и содержанием его собственных донесений, несмотря на желание их автора оттенить свое деятельное участие в перевороте. Мир со шведами был первой и неотложной заботой для Елизаветы Петровны, но конечно мир почетный для победителей русских, а так как Ш. был ее "первым министром и советником", то от него ожидали разрешения этого дела в желательном смысле. Под влиянием предыдущих разговоров с Ш. Императрица написала 5/16 декабря письмо французскому королю, в котором просила его содействия для заключения мира со Шведами и в котором ее министрами слово "посредничество" было заменено словами "добрые услуги". Эта замена впоследствии дала возможность совершенно устранить Ш. от мирных переговоров. Но вначале их маркиз принимал деятельное участие, переписывался с Версалем и шведами и даже собирался, по словам Финча, ехать в Стокгольм, чтобы личным присутствием ускорить дело и направить переговоры к наибольшей выгоде для Франции.