Большая биографическая энциклопедия - сухомлин василий иванович

Сухомлин В. И.

[(1860—1938). Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно. Автобиография написана 14 января 1926 г. в Ленинграде.] — Родился я 30 декабря 1860 года в гор. Одессе. Отец мой, мелкий чиновник государственного банка, застрелился, по-видимому, по неосторожности на охоте, когда мне не было и 3-х лет. Мать моя года через два вышла замуж за писателя, сотрудника "Современника", Елисея Яковлевича Колбасина, хорошо знавшего Некрасова, Чернышевского и Добролюбова и бывшего особенно близким к Тургеневу, что видно из опубликованных писем последнего к Колбасину.

Несмотря на глубокое уважение и преклонение перед упомянутыми представителями кружка "Современника", Е. Я. Колбасин не разделял их народнических и эстетических воззрений и по своим политическим убеждениям был либералом и западником в духе Тургенева. Это был в высшей степени гуманный и справедливый человек со спокойным, мужественным характером. Он совсем ослеп, когда ему еще не было 40-лет, и переносил это несчастье с удивительным стоицизмом. Под его влиянием мать моя, получившая поверхностное образование во французском пансионе, но свободная от всяких религиозных предрассудков, так как родители ее воспитали в духе чистого атеизма, пополнила свое образование серьезным чтением и к тому времени, когда я стал разбираться в идейных направлениях, была по своим воззрениям несравненно левее моего вотчима. Вотчим мой под влиянием передовиц "Голоса", которого он был постоянным подписчиком, любил за обедом в поучение мне, гимназисту 2—3-го класса, разносить современную молодежь за ее самонадеянность, отрицание авторитетов, нежелание отдаваться серьезной научной работе, непонимание, что политика — дело солидных государственных мужей, а не мальчишек и недоучек и т. д., и т. д. Любопытно, что эти диатрибы производили на меня совершенно обратное действие. Я видел в них намеки на мои слабые успехи в латинском и греческом языках и, солидаризируя себя с этими поносимыми недоучками, давал себе в душе слово сделаться непременно в будущем нигилистом, а пока что старался нарушать всякие правила светского обхождения, ел с ножа, не стриг волос и старался хоть по внешности и манерам походить на нигилистов. В первое время моя мать разделяла господствовавшие среди либералов предубеждения относительно молодежи. Я хорошо помню какой скандал произвело появление в Ялте, где мы жили летом на собственной даче, группы так называемых нигилистов. Хотя мне было тогда не больше 13—14 лет, но я помню не только негодование, с которым делились своими впечатлениями разряженные дамы в гостинной моей матери, но навсегда сохранил в памяти фамилии главных действующих лиц, о которых тогда судачили эти дамы. Две из этих фамилий, Барышевой и Ковалевской, дали мне возможность много лет спустя выяснить, что это были сестры известного писателя В. Воронцова (В. В.), из коих М. П. Ковалевская, выдающаяся революционерка, погибла геройской смертью на Карийской каторге, протестуя против применения телесного наказания к Н. К. Сигиде. В Ялте на Барышеву и Ковалевскую и их друзей возводились всякие нелепые небылицы из-за того, что они небрежно одевались, стригли волосы, курили на улице папиросы и жили совместно на одной даче — коммуной. Впоследствии мать, вспоминая этот эпизод, сама удивлялась, как она могла верить грязным сплетням, не делая никаких попыток проверить их справедливость. Впрочем, увы, история повторяется. Разве не то же мы видим теперь, разве не приходится и теперь наблюдать подобные же предрассудки и поверхностные обобщения единичных фактов относительно нынешней молодой комсомолии?

К чести моей матери надо сказать, что она, а под ее влиянием и вотчим, не закостенели в своем предубеждении к молодежи. Решительный поворот в их настроении произошел после появления в "Вестнике Европы" романа Тургенева "Новь". Мать была в восторге от этого романа и с тех пор стала горячо защищать молодежь против обычных обвинений в отсутствии у нее идеализма и в других грехах. Затем, после таких событий, как казанская демонстрация и особенно выстрел В. И. Засулич и ее оправдание судом присяжных, не только мать, но и более консервативный вотчим совершенно переменили фронт. Любимым журналом вместо "Вестника Европы" стали "Отечественные Записки", при получении которых первыми разрезывались и прочитывались статьи Елисеева, Михайловского и Щедрина. Вотчим стал терять зрение и читать ему приходилось матери и мне. Я охотно исполнял эту обязанность, так как каждая прочитанная статья служила поводом Колбасину, прекрасному рассказчику, делиться своими воспоминаниями о Тургеневе, Некрасове, Панаеве и других литераторах. Естественно, что, имея таких воспитателей, как мать и вотчим, мне не трудно было с юных лет поставить целью своей жизни борьбу за политическую свободу и социализм.

Первая встреча моя с представителем революционного движения произошла в Мелитополе, где я был учеником 5-го класса местного реального училища. Высланный из Петербурга под надзор полиции после беспорядков в Технологическом институте студент Энгель организовал из учеников нашего, в то время последнего, класса кружок самообразования и стал руководить нашим совместным чтением. Первая проштудированная нами книга была "Рефлексы головного мозга" Сеченова. Затем он добыл первый том Лассаля (бывший большой редкостью, т. к. был конфискован и сожжен цензурой). Помню, что на всех нас произвела неизгладимое впечатление особенно статья "Идея рабочего сословия". Наши вечерние собрания вскоре всполошили учебное начальство. У товарища Зайднера помощник классного наставника произвел обыск и конфисковал сочинения Добролюбова. Это нас возмутило. Я пригрозил усердному педагогу расправой, если он будет продолжать свой сыск, за что был предан суду педагогического совета и исключен с так называемым волчьим аттестатом. Одновременно были удалены из училища Зайднер и еще один товарищ. Зайднер переехал в Николаев, где был арестован по делу казненного Виттенберга и осужден в 1879 г. одесским военно-окружным судом на поселение в Сибирь, где и умер. Дальнейшая судьба нашего пропагандиста Энгеля, к которому я навсегда сохранил благодарную память, мне неизвестна. Много позже мне привелось встретиться в Иркутской тюрьме мельком с его младшим братом, проходившим этапным порядком в Якутскую область. От него я узнал, что мой первый наставник в социализме продолжал состоять где-то под надзором. Благодаря волчьему аттестату, путь к дальнейшему образованию был бы для меня закрыт, если бы не нашелся среди знакомых моего вотчима один из немногих гуманных педагогов, уцелевших от произведенной министром народного просвещения Толстым чистки. Это был директор Севастопольского реального училища Федорченко, рискнувший принять меня в ученики, несмотря на аттестат. Впоследствии он имел из-за этого неприятности в округе, но все же отстоял меня. Пока директором в Севастополе был Федорченко, никому из педагогов и в голову не приходило заниматься сыском и следить за благонадежностью учеников. Большинство учеников 6-го класса считало себя радикалами, многие носили красные рубахи навыпуск под растегнутым мундиром и открыто в классе передавали друг другу нелегальщину. Учитель коммерческого отделения (забыл фамилию) преподавал политическую экономию "по Марксу". Другой учитель, Козловский, был несомненным революционером и не боялся снабжать нас запрещенными книжками. К сожалению, это продолжалось недолго. Федорченко перевели в Херсон, а затем вскоре уволили в отставку. В Севастополь прислали подтянуть учеников тупого педанта и формалиста Попова. Началось гонение на красные рубахи, длинные волосы и проч. Козловский счел за благо перевестись куда-то на север, где, впрочем, вскоре был арестован и административно сослан. Все это кончилось грандиозным скандалом. В одну прекрасную ночь ученики выбили камнями буквально все окна в квартире директора. Началось расследование. Улик не было ни на кого, но подозрение пало на многих, и между прочим на меня, хотя я случайно в этом деле не участвовал. Мне и еще двум товарищам дали понять, что нам лучше убраться подобру-поздорову. В марте 78 г. мы перевелись в Херсон под крылышко нашего дорогого и незабвенного старика Федорченко. Впрочем, в Херсоне я фактически перестал учиться, так как, побывав во время пасхальных каникул в Одессе, я познакомился с кружком рабочих, группировавшихся вокруг сапожника Ивана Горяинова, и под влиянием последнего решил летом идти с ним в народ поднимать восстание. Я еще раньше, в Севастополе, готовился к этому, проработав все лето в кузне молотобойцем, но от сильного переутомления заболел, не научившись как следует ковать. Мастер просто эксплуатировал меня в качестве дарового молотобойца, не заботясь о моем обучении ремеслу. Горяинов меня очаровал. Он глубоко верил, что народ готов восстать и что не начинает восстания из-за отсутствия руководителей. Когда я выразил ему свое сомнение в том, гожусь ли я на последнюю роль ввиду отсутствия у меня знаний, он возразил, что до лета я успею подготовиться, что он снабдит меня книжками: "Сытые и голодные", "Хитрая механика" и другими народными брошюрами, а также комплектами журнала "Вперед" и газеты "Работник". — "Выучи наизусть лучшие статьи из "Работника", и ты будешь превосходным пропагандистом". — "Но ведь мне надо готовиться к экзаменам, я и так запустил учение благодаря переводу в другое училище". — "Ну, это вздор. Время ли теперь зубрить вокабулы! Бросай к черту экзамены и готовься к борьбе за народное дело. Сколько у тебя с собою денег?" — Я сказал, что около 25 руб. — "Ну пойдем, купим самое необходимое для нашей будущей работы". — И он повел меня в оружейный магазин и выбрал для меня револьвер и сотню патронов. — "Поезжай в Херсон, стреляй ежедневно в цель, чтобы бить без промаху врагов народа, и читай то, что необходимо для революционера". Мы условились шифрами, адресами. "Жди моего письма. Месяца через два я тебя вызову, как только дела здесь наладятся и соберется достаточное число бунтарей". И вот я вернулся в Херсон и объявил своим друзьям, с которыми приехал из Севастополя, что больше ходить на уроки не буду, так как вступил в революционную организацию и жду со дня на день вызова в Одессу, но что подробности сообщить им не имею права. Таким образом, в то время как товарищи лихорадочно готовились к экзаменам, я с неменьшим усердием корпел над тяжеловесными статьями Лаврова во "Вперед" и буквально наизусть зубрил народнические бунтарские прокламации. Но вот экзамены кончились; я "по болезни" (вернее, по доброте Федорченко) оставлен на другой год в том же классе, а призывного письма от Горяинова все нет и нет. Томительная неизвестность. Вдруг получается сведение из Одессы, что артель сапожников в Красном переулке разгромлена и что глава ее, Горяинов, арестован. Что делать?! А тем временем мать бомбардирует меня письмами с вопросами об экзаменах. На счастье я заболел малярией, припадки которой в Севастополе убедили мать, что не леность была причиной моего оставления на второй год. Я, разумеется, скрыл от матери наши с Горяиновым фантастические планы. Ввиду того что Федорченко летом ушел в отставку, я в Херсон не вернулся и окончил реальное училище в Одессе. В Одессе я разыскал жену Горяинова и по мере сил старался облегчить ее положение. Ее муж был осужден с лишением прав на поселение, и жена с детьми последовала за ним. Впоследствии, будучи уже в Сибири, я узнал, что он в Кяхте сделался маленьким фабрикантом, кажется мыловаром, и семья, его жила в довольстве. Дети получили среднее образование, но ни один из них не сделался социалистом.

Приехал я в Одессу в конце июля 1878 г., вскоре после суда над Ив. Март. Ковальским с товарищами, когда весь город находился под впечатлением демонстрации на Гулевой улице у здания суда, во время которой было несколько человек ранено и убито. Ковальский ждал тогда исполнения смертного приговора. Ходили слухи, что революционеры собираются его освободить вооруженною рукой, и начальство принимало энергичные меры для поддержания порядка. Когда я сошел с парохода, мне бросился в глаза отряд конных калмыков с длинными пиками и нагайками в руках. Такие отряды калмыков и башкир разъезжали по улицам Одессы день и ночь вплоть до 2 августа — дня расстрела Ковальского. Выехал я из Севастополя внезапно, поссорившись с матерью. Дело в том что, собираясь с Горяиновым идти в народ, я заготовил матери, как другу, прощальное письмо с изложением мотивов, побудивших меня сложить свою голову за народное дело. Письмо было длинное, наивное и восторженно-высокопарное, но тогда я находил его удачным и втайне гордился его красноречием. После ареста Горяинова я забыл его уничтожить. Случайно мать набрела на это письмо и, прочитав его, пришла в ужас. Взволнованная вбежала она в мою комнату и стала осыпать меня упреками и всякими заслуженными и незаслуженными обвинениями. Я как раз в это утро узнал от матросов прибывшего из Одессы парохода, что там началась революция. Так молва преувеличила и раздула факт демонстрации на Гулевой ул. и патрулирование по городу казаков. Понятно, разумеется, мое желание принять участие в одесских событиях. После ссоры с матерью, наговорив ей дерзостей и не попрощавшись, я побежал на пристань и без всяких вещей сел на пароход и уехал в Одессу. Легко представить себе испуг матери, до которой тоже дошли слухи о неблагополучии в Одессе. Со следующим рейсом она поехала за мною вдогонку. В Одессе, на ее счастье, никаких баррикад не оказалось, и у нас с ней произошло трогательное и ненарушимое с тех пор перемирие. За 4 месяца, протекших со времени моего первого знакомства с одесскими революционными кругами, произошло много перемен. Ряд крупных арестов повредил не только тем, что изъял от работы таких ценных деятелей, как Фомичев, Валуев, Горяинов с товарищами и др., но и тем, что сильно напугал широкую рабочую массу и сделал невозможной всякую более или менее массовую работу. Весной 1878 г. в окрестностях Одессы, на Ланжероне, 18 марта безнаказанно собрались около 150 человек рабочих и выслушали обстоятельный доклад о Парижской Коммуне. Я сам был на массовке рабочих в Ботаническом саду, где Фомичев вел с большим искусством беседу с полукрестьянами, плотниками и каменщиками. При мне в апреле собралось не менее 200 человек в помещении артели сапожников в Красном пер., где Лион (известный под кличкой "Касьян") прочел большой реферат о работе среди крестьян и был произнесен ряд речей на разные темы. Публика разошлась часов в 12 ночи, не обратив внимания полиции, хотя Красный переулок находится в центре Одессы. Я с Иваном Горяиновым часто вечером приходил в трактир "Париж", где радикалы (так тогда именовались социалисты) пили чай в особой комнате. Когда мы входили, с десятка столиков товарищи приветствовали Ивана, не боясь шпиков. Помню, как за одним из столов собралось вокруг Ивана человек десять рабочих, серьезно обсуждая вопрос, сколько человек рабочих и с каких фабрик выступят на баррикады, если начнется восстание. В результате подсчета большинство решило, что можно рассчитывать на 3000 человек. Тогда же обсуждался вопрос, где можно добыть оружие, подсчитывали количество магазинов с охотничими принадлежностями и ружейных военных складов. Хотя, несомненно, во всех этих расчетах и подсчетах было много наивного увлечения, вроде горяиновских расчетов на крестьянскую готовность восстать, но все же надо признать, что в то время, до массовых арестов, рабочее движение стало принимать до известной степени массовый характер. Не то было осенью того же года. О больших сходках и загородных массовках перестали и думать. Работа велась конспиративно в кружках максимум в 10—15 человек. Из известных революционеров я в то время (осень и зима 78—79 гг.) встречался с Лилой Терентьевой, Позеном, Минаковым, Савелием Златопольским, Софьей Шехтер и др. Мне поручали они, главным образом, заниматься с рабочими и работницами (швеями и модистками) по общеобразовательным предметам: географии, истории, арифметике и проч. В 1879 г. я помогал чем мог, больше всего своей удобной квартирой в собственном доме с садом на окраине города, кружку, участвовавшему в экспроприации херсонского казначейства (Юрковский, Терентьева, Алексеева и др.).

Летом 1879 г. я познакомился с Кибальчичем, который сдал мне на хранение пуда полтора пироксилина, доставленного, кажется, из Николаева. Несколько ранее я сошелся с П. Б. Аксельродом, который прожил у меня на квартире более недели и много беседовал со мной на разные темы. Тогда он еще не был социал-демократом. Он давал мне читать свои заметки в "Общине" (женевское издание) о немецком социал-демократическом движении, в коих он жестоко критиковал тактику социал-демокра-тии с анархической точки зрения. Я сам тогда находился под влиянием сочинений Бакунина, и потому взгляды Аксельрода мне были по душе. Он мне очень понравился как человек. Видно было, что этот слабогрудый, истощенный и совершенно неприспособленный к практической деятельности человек обладает громадной умственной энергией, что голова его постоянно занята разрешением теоретических проблем. Он мне горячо советовал для окончания своего социалистического образования ехать в Женеву и приготовил мне рекомендательное письмо к Кравчинскому, которого он мне характеризовал, я хорошо это помню, как лучшего в Европе знатока экономического учения Маркса. Мне, конечно, как всякому юнцу, хотелось повидать свет, поэтому я охотно решил последовать его совету и стойко выдержал атаку Кибальчича. Последний, узнав о моем намерении, решительно восстал против него, говоря, что эмигранты ничему путному меня не научат, что атмосфера эмиграции действует растлевающе, что мне лучше ехать в Питер, где жизнь бьет ключом, где надо ожидать грандиозных событий и где столь необходимы люди, на которых можно положиться. Я видел, что нравлюсь Кибальчичу и что он введет меня в лучшую революционную среду столицы, но все же остался непоколебимым и решил последовать совету Аксельрода "изучить в Женеве по первоисточникам историю Интернационала". Теперь я жалею об этом, ибо самое лучшее время деятельности "Народной Воли" — с 1879 по 1881 г. — провел за границей.

За границей — в Женеве и Париже — я из анархиста превратился в государственника в духе программы партии "Народной Воли". В Париже я собирался поступить в агрономический институт (в Grignon'e), когда произошло событие 1-го марта. Меня потянуло на родину. В Париже партийных народовольцев, которые бы меня могли завербовать в партию, я почему-то не встретил. Подружился я там с пожилым уже человеком, народником, другом Глеба Успенского — Битмитом (его как идеально доброго и хорошего человека изобразил в одном из своих очерков Глеб Успенский). С ним мы решили устроить самостоятельно с несколькими другими лицами поселение на юге России для пропаганды и организации крестьян, так как считали, что параллельно с политической борьбой в городах необходимо продолжать работу в деревнях, популяризируя аграрную программу "Народной Воли" среди крестьян. Я должен был наметить пункты, раздобыть средства и после этого выписать Битмита. Вернувшись летом 1881 г. в Россию, я поехал в Подольскую губ. и побывал в разных местах ее, но ничего путного из этой затеи не вышло, а тем временем переписка с Битмитом и другими товарищами по разным причинам оборвалась, и тем дело кончилось.

С половины 1882 г. я поселился в Одессе, но вначале работал вне организации, разыскав старых знакомых рабочих и ведя пропаганду, главным образом, среди артели плотников, с которой меня познакомил рабочий Некрасов. Работа меня удовлетворяла, так как парни были очень симпатичные и как сезонные рабочие не были оторваны от деревни, где, со своей стороны, вели пропаганду и распространяли революционную литературу. С прибытием в Одессу в конце лета 1882 г. агента Исп. Ком. Н. М. Саловой, человека энергичного и прекрасного организатора, работа моя среди рабочих из, так сказать, кустарнической стала планомерной и организованной. Она свела меня с прибывшим из Харькова специально для организации рабочих Яковом Бердичевским. Я сделался членом партии "Народной Воли", вступив в организованную Саловой одесскую местную группу, в которую, кроме меня и Бердичевского, были приняты Анна Гальперина, Яков Френкель, Павел Анненков, Яков Барский и др. Мне с Анненковым была поручена работа среди студенчества, для чего я поступил в Новороссийский университет. Вскоре в университете образовался центральный народовольческий кружок, который приобрел большое влияние на студенческую массу.