Большая биографическая энциклопедия - вацетис иоаким иоакимович

Вацетис И. И.

(1873—1938; автобиография). — Первый главнокомандующий всеми вооруженными силами РСФСР. Я родился в 1873 г. 11 ноября в Курляндской губ., Гольдингенском уезде, Нейгофской волости, мыза Нейгоф, где мой отец служил батраком, работая от солнца до солнца 38 лет. Нас было 8 детей, из которых один умер. Мы все родились и выросли в одной комнате около 80—90 кв. арш. В этой же комнате помещалась моя бабушка и дед. Дед страдал манией преследования, его разорил барон Мирбах, помещик Нейгофской волости, выгнав деда из усадьбы, причем ему было позволено взять с собой столько багажа, сколько могли унести на себе он сам, его жена и его трое детей (в том числе мой отец). Причина изгнания и последствия баронского самоуправства настолько характерны, что этот факт заслуживает быть приведенным здесь. Дело это произошло в 50-х годах прошлого столетия. В имении Нейгоф барон Мирбах имел винокуренный завод, получивший прозвище "Ад" за свое гибельное влияние на жителей волости. Спирт выгонялся в большом количестве и распродавался в волости так дешево, что спивался, в буквальном смысле этого слова, народ. Доставка спирта из имения Нейгоф в Либаву производилась по сервитутным правилам и была обставлена довольно соблазнительно. Обыкновенно в конце января усадьбовладельцы собирались в имении Нейгоф со своими транспортными средствами — пара саней, и взвалив на каждые огромную, ведер в 200, бочку, общим караваном отправлялись в дорогу. Караван сопровождал артельщик с расходной бочкой спирта, который раздавался даром. Главная попойка происходила в Либаве, во время которой пропивались и проигрывались лошади, упряжь и сани, а притоны награждали венерическими болезнями, от которых лечились у барона М., оказавшегося большим специалистом по этой части. Против такого порядка, заведенного бароном, восстал мой дед, носивший тогда иную фамилию. Он отказался ехать. За это и навлек на себя гнев барона и разорение. Для вящей острастки барон переименовал название его усадьбы, а моему деду дал, в виде издевательства, другую фамилию: ту, которую ныне я ношу (моя фамилия в переводе на русский язык означает "немец"). В этой проделке барона остроумного мало, но все-таки она свидетельствует, до какой брутальности доходила власть феодала и насколько велико было социальное бесправие латышей в Латвии, считавшейся освобожденной от крепостного состояния с 1817—18 гг. Из этого видно, что сам по себе акт освобождения, без экономического обеспечения, носил спекулятивный характер в интересах помещико-капиталистического класса.

Картина социально-экономического положения батраков Нейгофской волости будет еще более ясна, если добавить, что вышеназванный барон ввел во всей волости ius primae noctis, "право первой ночи", и что, умирая в 1864 г., он считался отцом многочисленных детей. Его прозвали "волостной жеребец". Дед страшно ругался за всякие беспокойства, называя всех проклятыми. Он при жизни сделал себе гроб, в котором часто отдыхал. Это обстоятельство создало вокруг него атмосферу тайны и страха. Идя навстречу его больной психологии, ему был отведен в избе на автономных началах угол с инвентарем: столик, нары и метла. Мой отец отличался колоссальной физической силой, поэтому он был назначен старшим батраком, т. е. он на косьбе должен был идти в голове, первым; при пахоте — первым, поднимать тяжести — первым, везде первым, где для большей продукции требовалось тащить за собой более слабых батраков, пожилых, болезненных или не совсем еще физически окрепших. Организация труда, введенная баронами, носила египетский зверский характер, недаром баронов называли организаторами рабства: у них все было рассчитано так, чтобы из батрака вытянуть максимум его физической энергии, в расчете меньшим числом батраков обработать свои огромные латифундии. Такой батрак был в каждой мызе, и он считался работником высокой силовой квалификации, за что получал от барона несколько больше платы против прочих, например ржи на 6 пудов больше, селедок на 1/4 бочки больше и полпуда солоду на год. Жалование батракам строго регулировалось для всей Прибалтики на дворянских ландтагах, носивших в своей узкохозяйственной части совершенно самодержавный характер. Размер жалования определялся не по числу членов семьи, а вообще в расчете на малосемейность, причем за основу выкладок, при определении величины пайка, принималась стоимость прокормления одного прусского солдата.

На основании определения дворянского ландтага каждый год в феврале назначался день найма батраков на следующий год. Для этого собирались заинтересованные стороны в мызной корчме, где и заключался вербально контракт между "хозяином" и батраком на следующий год. Заработка моего отца не хватало на прокормление многочисленной семьи, и поэтому пришлось отдавать нас, детей, с малолетства по чужим людям "к хозяевам", зарабатывать себе средства существования сельскохозяйственным трудом. Обыкновенно отдавали нас "к хозяевам" на лето от 23 апреля до 15 октября. Батраков нанимали на год, от 23 апреля до 23 апреля следующего года. Таким образом, в Прибалтике для батрацкого сословия существовал традиционный Егорьев день, сохранившийся до революции. 23 апреля во всей Прибалтике представляло собой день народной скорби: беднота переезжала в этот день от одного "хозяина" к другому, в надежде, что у нового работодателя будет лучше. В этот исторический день все транспортные средства "хозяев", в особенности плохих, были заняты перевозкой скарба вновь нанятых батраков. Чем хуже был хозяин, тем с большой энергией работали его транспортные средства в этот и следующие дни, ибо у такого сорта "благодетелей" батраки менялись каждый год, и приходилось ездить за новыми через 2—3 волости. Восемь раз, восемь лет пришлось мне шагать 23 апреля к "хозяину" и 15 октября возвращаться домой с заработанным пайком, которого до следующего 23 апреля обыкновенно не хватало. По расценке 1881 г., я, юноша 14-ти лет, заработал, в переводе на деньги, от 23 апреля до 15 октября около 13 рублей, на "хозяйских" харчах. Обыкновенно являлись дети от "хозяев" исхудалыми, так как нас кормили хуже, чем взрослых батраков. Отдавать детей к "хозяевам" считалось несчастьем. Этот сорт эксплуатации детского труда существовал только для батрацких детей; дети разночинцев и горожан росли в иных условиях: для них было беззаботное детство, они посещали школу круглый год.

Батрак вынужден был мириться с тяжелой участью своих детей: он был беден и его семья разделяла его участь бедняка. Он вынужден был отдавать своих детей с самого раннего возраста "хозяевам" для того, во-первых, чтобы они не голодали и, во-вторых, чтобы дать возможность им зимой посещать местную волостную школу; те батраки, которые своих детей не отдавали "хозяевам", должны были платить за право обучения штраф — три рубля. Отдавать своего ребенка на лето вне своей волости батрак тоже не имел права; те, кто это делали, должны были платить штраф — три рубля. Такой порядок был заведен для того, чтобы из разоренных баронами волостей не бежали дешевые рабочие руки. Протестовать против таких рабских порядков было бесполезно, ибо в руках "хозяев" была мызная полиция и волостная тюрьма. Никакой протест не получал законного выхода. Поэтому напряженность глухого скрытого брожения среди батрачества росла от поколения к поколению, неоднократно давая взрывы, трактуемые при царизме как нарушение общественного спокойствия, караемое казацкими нагайками и тюрьмой.

В народе установился обычай, что каждый ребенок должен был посещать волостную школу не менее 4—5 зим; я посещал таковую 7 зим. В волостной школе нас делили тоже на две категории: на детей состоятельных и детей батраков. Дети состоятельных родителей учились круглый год, и они нас обгоняли в учебе, мы же, пролетарии, должны были начинать каждый год сначала, ибо за лето многое выветривалось. Волостная школа была создана для батрацкого сословия; состоятельные классы в ней не нуждались. Например, пастор, барон и разные разночинцы отдавали своих детей в учебные заведения в городе. Назначение волостной школы заключалось в том, чтобы из детей батрака подготовлять новое, более, но в меру надобности, просвещенное поколение рабов для насыщения местного рынка наемным трудом, полезным для сложной мызной агрономики. Забота об этом была возложена на институт пастората. На душу батрацких детей эти господа смотрели как на предмет широкой спекуляции и, закутанную старательно в пеленки религиозной романтики, выбрасывали ее на рынок публичного торга. Соответственно этому была конструирована программа обучения, в которой центральное место принадлежало так называемому "закону божию".

Семь зим я обучался в волостных школах, и каждый год было одно и то же распределение времени: от 8 до 9 утра изучение библии (ветхого и нового завета и катехизиса), а от 3 до 4 — пение церковных хоралов, остальные 4 учебных часа отдавались арифметике, чистописанию, географии, истории, чтению, письму и изучению русского и немецкого языков. Так как большинство батрацких детей посещали школу не более 4-х зим, то их багаж знаний ограничивался тем, что было получено от изучения библии, арифметики и чистописания. Такого типа волостные школы существовали в Прибалтике несколько сот лет. Прошедшая через них батрацкая масса делалась грамотной, что ставилось в особую заслугу местному дворянству. В такой волостной школе я просидел три зимы.

В 90-х годах начинается русификация Прибалтики. Местное дворянство, или риттершафт, и институт пастората теряют свое влияние на школу. Временно наступает междуцарствие: немецко-баронское влияние уходит, а русификация надвигается, забирая в свои руки прежде всего полицию и суд. Вместо феодальной мызной полиции появляется гроза волости — урядник, а в городах — городовой; вместо немецких судебных установлений вводится институт мировых судов. Но пока что, в промежуток времени до прихода общегосударственного режима получается в Прибалтике эпоха от 1885 до 1905 г., которую можно назвать эпохой возрождения национального самосознания и классовой солидарности батрацкой и рабочей массы. Двигателями этой эпохи являются народные учителя новой формации, с идеологией народовольческого уклона.

В 1884 г. нашей волости коснулась первая русификаторская волна: старый волостной учитель был забракован за незнание русского языка. До того школа помещалась в здании закрытой, вследствие бездоходности, корчмы, и волость платила за нее аренду барону. В течение многих поколений в ней подготовлялись батрацкие дети в духе, послушном феодализму. В этой школе учился мой отец, мой дед и мой прадед. Мой отец вспоминал эту школу и свое в ней пребывание с крайним омерзением. Оказывается, баронский гнев обрушился не только на крамольного моего деда, но и на его семью в школе. По словам моего отца, учитель жестоко их порол, а старшего брата, отличавшегося откровенностью и упрямством, запорол насмерть. Нас отец отдавал в школу в соседней волости. Я первые три зимы учился в школе в мызе Шеден. Преподавание велось на латышском языке. За три зимы я изучил там фабулу ветхого и нового завета и катехизис, научился читать по-русски и по-немецки, усвоил четыре правила арифметики и особенно большие успехи сделал по чистописанию и устным задачам по арифметике. По географии мы изучали все страны света, кроме России. Из истории изучались подробно история Персидского государства, Египет, Палестина и древняя Греция. Само собой разумеется, что сумма наших высоких познаний носила высоко метафизический характер. Но местный пастор на годовой ревизии пришел в восторг от наших познаний древнего мира и заявил нам, что мы можем считать себя более учеными, чем министры древней Спарты, которые умели лишь читать, писать и плавать. Это был идеал пожеланий феодальной школы для батраков, 95% латышского народа.

В 1885 г. наша волость решила построить новое специальное здание под школу. Был выбран новый учитель — человек нового склада ума и нового мировоззрения. Он прежде всего переименовал волостную школу в народное училище, а себя назвал народным учителем. Этим он хотел сказать, что он сам и руководимое им народное училище должны обслуживать интересы народа, а не бандитов феодализма. Для нашей глухой волости, верившей в бога и в чертей, в пляску ведьм в страстную пятницу, в знахарство — это был удар набата. Этот смелый и отважный человек, фамилия его Густав Ласис, — имел решающее значение в дальнейшей моей судьбе и, кстати сказать, многих других, бывших в моем положении. Программа народного училища приняла рационалистический характер, не исключая и закона божия, надзор за которым был забронирован за местным пастором. Ласис сумел добиться значительных сокращений в программе. Были заведены новые учебники. Мы стали изучать историю своего края. Социально-экономические отношения классов мы узнали из его вечерних внеклассных бесед с нами. Это был призыв к борьбе. Он основал народную библиотеку при училище. Ласис научил нас разбираться в литературе и в периодической печати.

В народном училище Ласиса я учился четыре зимы. Меня потянуло к этому замечательному человеку, и я нанялся к нему работником. Местный барон оказался либералом... он подарил под волостную школу участок болотистого леса и часть спущенного озера. Среди этой первобытной природы на пригорке было построено училищное здание, одноэтажное и тесное.

Нам вдвоем с учителем приходилось корчевать пни, рыть канавы и подготовлять поля для посева. Работа была трудная, но зато я получил возможность круглый год учиться. В благодарность за мою работу Ласис подготовил меня настолько хорошо, что я поступил по конкурсному экзамену в высший класс училища мин. народн. просвещения с четырехлетним курсом. Училищную землю (13 дес.) Ласис предполагал обратить в опытную ферму земледелия, садоводства, пчеловодства, огородничества... Мой учитель был в своем роде оригинал: он совершенно отказался от заборов и оград. Он уверял, что то молодое поколение, которое он воспитывает, у него воровать не будет. Он оказался прав.

Ровно через 20 лет (в 1908 г.), будучи на дополнительном курсе Академии Генерального Штаба, я навестил его и убедился, что на его садах, огородах и пчельниках не было никаких искусственных преград и не было ни одного случая ограбления. Ласис говорил тогда мне, что пройдет еще десяток лет, и можно будет бросить в колодец все замки и запоры. В 1889 г. я поступил в вышеупомянутое училище министер. народн. просвещ. в гор. Гольдингене. Учился я превосходно, особенно много работал в библиотеке. Но все-таки было трудно: одолевала плохая материальная обстановка. Для покрытия необходимых расходов нужны были деньги, которые надо было самому зарабатывать. Заработок я нашел в одном начальном училище, преподавая чистописание, и, кроме того, на местной спичечной фабрике, склеивая коробки для спичек; эту последнюю работу отпускали на дом. Доходы мои были весьма скудные; они исчислялись 50—60 коп. в неделю. Приходилось жить бедно, нуждаясь, но городская жизнь меня заинтересовывала и поддерживала энергию к борьбе. После деревенской тиши и однообразия город с его многообразием картин и положений давал много пищи для моей наблюдательности. Прежде всего я заметил, что жизнь идет по частному почину богатых классов, так же как там — в провинции. Но там контраст был крутой, очевидный. На одной стороне — богатство, роскошные замки и власть могущественной дворянской организации, риттершафта, проповедовавшего, что человек начинается от барона, с другой стороны — беднота и бесправие трудящейся массы батрацкого сословия вынужденного работать на тех, кто его глубоко презирал. Там было налицо casus belli для гражданской войны, необходимость которой сознавалась уже в то время, но не было еще открытого призыва к выступлению и не было оружия. Из этой среды вышли те латышские стрелки, которые покрыли себя бессмертной славой во время пролетарской революции в России, сражаясь за укрепление власти трудового народа.

Летом 1890 г. я поступил на спичечную фабрику Гиршмана, там же в Гольдингене, простым рабочим, получая 40 коп. в день. Рабочий день от 6 час. утра до 7 час. вечера с перерывами на обед и завтрак. Одиннадцатичасовой рабочий день приходилось мне провести, работая у рычага. От этой египетской работы у меня руки покрылись волдырями, а мускулатура горела от боли напряжения. Очень мучительными были первые часы работы, пока острая боль в членах не притуплялась от нового напряженного труда. Работа происходила в одной огромного размера комнате, в которой работало десять машин-трясалок, издававших страшный шум и пыль. Вентиляции никакой. В воздухе серая мгла. Но когда вырабатывались красные спички, то воздух насыщался красной ядовитой пылью настолько, что полосатая рабочая блуза покрывалась красным бархатом, а легкие переполнялись настолько, что трудно было дышать. Работая в такой дьявольской обстановке, люди делались быстро инвалидами. Я выдержал около трех месяцев и уехал домой.