Большая биографическая энциклопедия - яковлев алексей семенович

— знаменитый актер русского театра, происходил из купеческой семьи гор. Костромы, но родился в 1773 г. в Петербурге, где проживал тогда его отец, местный гостинодворский торговец, разоренный пожаром петербургского гостиного двора в 1771 г. В год рождения Я. отец его уже не имел хороших средств, поэтому появление на свет будущего известного трагика уже не было окружено не только богатством, но и довольством. Я. было около 2-х лет, когда он лишился отца. Материальные средства семьи со смертью главы и хозяина пришли еще в большее расстройство, но все же мать кое-как кормила торговлей себя и семью. Вскоре над головой ребенка разразилось еще большее несчастье: умерла мать, и Я. семи лет остался круглым сиротой. Из родных у него в это время оставалась только одна сестра, значительно старше его и бывшая уже замужем за купцом Шапошниковым, который имел в Петербурге свой дом и лавку галантерейных товаров в гостином дворе. Попав под опеку зятя, Я. провел в доме его свое детство и юность. Не красны были первые годы жизни Я. Не имея ласк и забот матери, но будучи чувствительным от природы, Я. привязывается к своей первой наставнице — просвирне Вознесенской церкви, которая вместе со своей дочерью обучала его грамоте. Ласка и доброта их привлекли к ним мальчика, и он любил забегать в их небольшую квартиру: это и была его первая школа. Я. не забывал об оказанном ему привете и остался признателен старушке до конца дней ее жизни, помогая ей чем мог, а когда она умерла, устроил ей на свой счет похороны. Будущее положение Я. было определено самым его рождением: он должен был стать купцом. Сообразно с этим и его образование должно было кончиться приходским училищем, где его обучали грамматике, риторике, арифметике, французскому, немецкому языкам и рисованию. Однако, по собственному признанию Я., его ничему здесь не научили, потому что такая программа представлялась невыполнимой. Когда мальчику минуло 12 лет, зять Я. счел его образование законченным, взял его из школы и посадил в свою лавку. В то время как в уме мальчика стояли примеры силлогизмов, метафор и хрий, а на языке неотвязчиво вертелись заученные стихи Ломоносова, от него требовали особенного внимания к интересам наживы и назойливости в заманивании покупателей. Конечно, это претило Я., и он, как только представлялась возможность улучить свободную минутку, садился за книгу и, углубившись в чтение, забывал обо всем на свете. Опекун сердился, выговаривал; но чем далее, тем все более и более обнаруживалась неохота Я. к торговле, и наоборот — в соответствующей прогрессии увеличивалась любовь его к одам Державина; эту любовь Я. пришлось таить в себе, так как возле него не было ни одной души, с которой он мог бы поделиться и перед которой мог бы открыть свои симпатии и влечения. Однако счастливый случай помог ему выйти из сиротливого состояния: в 1791 г. Я. познакомился с сидельцем соседней шапочной лавки, Гришей Жебелевым. Одинаковая наклонность к учению, одинаковая неохота к ремеслу их — к торговле — сблизили их с первого свидания и сделали их впоследствии искренними друзьями. С этого времени Я. уже не чувствовал себя одиноким. Всякий час, всякую минуту, остававшуюся свободной от занятий в лавке и от надзора опекуна своего, Я. употреблял на чтение, и нравившиеся места в книгах выучивал наизусть. То же самое делал и Жебелев, и при свидании они друг другу отдавали отчет, пересказывали, задавали уроки и старались превзойти один другого скоростью в заучивании. Все оды, какие сочинялись и публиковались тогда на победы русских над турками и шведами, заучивались ими наизусть. Увлечение Я. литературой и поэзией не могло не затронуть торговых интересов его опекуна, который, усматривая причину нерадения Я. к торговле в знакомстве с Жебелевым, потребовал от него прекращения всяких сношений с Жебелевым. Но как ни был строг запрет, он не в силах был разлучить молодых людей, и чем строже за ними следил хозяйский глаз, тем они делались изобретательнее в способах устраивать свидания. Вскоре произошло одно обстоятельство, которое еще крепче связало их дружбу. Жебелеву как-то удалось побывать в театре на Царицыном лугу, на представлении "Дмитрия Самозванца" с Шушериным в заглавной роли. Вернувшись из театра, он поспешил поделиться своим восторгом с Я.; подробно передал содержание пьесы и старался не бывавшему никогда в театре другу дать понятие о сцене и актерах. Я. молча, внимательно выслушал рассказ и спросил: "Ну, а когда один говорит, то что же делают в это время другие актеры?" — "Ничего, стоят! Что ж им делать?" — ответил удивленный шляпник. "Как, братец, это? Да они должны глазами, лицом показывать, что разделяют чувства говорящего". Гений артиста сам собой сказывался в будущем трагике, и он высказал в этой беседе такие верные суждения, какие и в голову не приходили тогдашним знатокам сцены. Рассказ товарища так поразил Я., что он и Жебелев порешили устроить свой театр и, привлекши к участию брата Жебелева, немедленно начали разучивать "Дмитрия Самозванца". Жебелев взял на себя роли Дмитрия и Георгия, брат его — Шуйского, а Я. должен был изображать Ксению. Тайком от опекуна, когда тот уезжал в гости, по праздникам происходили перед домашними репетиции. Костюмы смастерил Я.; он оказался очень изобретательным: порфиру царскую устроил из ситцевого одеяла, а корону — из золотой бумаги, бус и перьев. Когда сошла эта пьеса, они стали разучивать новую — "Магомет". Я. и тут взял женскую роль — Пальмиры. С "Магометом", однако, дело обошлось не так благополучно. "Однажды, — рассказывает биограф, — среди дня Я. вздумалось сделать репетицию; он уговорил товарищей своих, и для этого забрались они в верхнюю лавку приятеля своего и соревнователя, Милова. По ходу пьесы Магомет должен был поразить Зопира, актеры играли с таким жаром и увлечением, что Магомет, вместо Зопира, размахнулся деревянным мечом в Пальмиру и разбил ей в кровь лицо. Бедный Я., боясь не столько последствий удара, сколько подозрений опекуна, бросился бежать в лавку, отказавшись даже от всякой помощи для унятия крови". Об этих спектаклях узнали сестра и зять. Раз, когда актеры при свете сальных огарков на каком-то чердаке увлекались сценическим искусством, их подкараулили и застали врасплох зять с сестрой и так разгневались, что тут же выгнали вон Я. Впрочем, по сведениям биографа Свиньина, Я. и после описанного события оставался у зятя, по-прежнему неглижировал торговлей, заучивал наизусть стихи из трагедий и мечтал, как бы попасть в театр. Случай к тому представился скоро. Опекун куда-то отлучился на более долгий срок, чем обыкновенно, и Я. в тот же вечер со своими приятелями отправился в театр. Давали комедию "Три брата-близнеца". Я. не отрывался от сцены. Особенно понравился ему актер Гомбуров, игравший в пьесе три различных роли — и так удачно, что товарищ Я., Милов, не хотел даже верить, что всех трех лиц изображал один человек, но Я. настаивал; побились об заклад, и Я. выиграл. Театр заинтересовал Я. чрезвычайно; но вначале его привлекало не столько сценическое искусство в узком смысле, сколько поэзия. Давно уже пописывал он мелкие стишки, но теперь, под обаянием театрального представления, вздумал приняться за трагедию и уже написал три акта, как вдруг занятия его были неожиданно прерваны разлукой с Жебелевым, которого брат отправил в Москву. Я. остался опять один. Тоска душевного одиночества охватила его еще с большей силой, чем прежде, и он, не выдержав, обратился к зятю с требованием выдать ему 1800 pуб., оставшиеся на его долю после смерти родителей. Зять был поражен внезапностью такого решения Я. и с угрозой пытался удержать его, говоря: "Куда ты денешься? Куда ты пойдешь? Что знаешь?" Но Я. с чувством ответил, указывая на образ Божьей Матери: "Вот моя надежда, моя заступница, на Нее и Бога возлагаю мое упование: Она меня не оставит".

Оставив дом сестры и зятя, он на полученное наследство — 1800 р. — нанял в гостином дворе, в зеркальном ряду, лавку под № 67 и начал торговать теми же галантерейными товарами, какими торговал у зятя. Таким образом необходимые средства к жизни у него были. Но и теперь торговля занимала в его думах второстепенное место и, верный своему призванию, он по-прежнему занимался декламацией и стихотворством и все время обдумывал, как бы ему выбиться на ту дорогу, куда влекло его призвание. Однажды в его лавку вошел пожилой мужчина и, не замеченный Я., остановился в изумлении, видимо пораженный изяществом декламации, чистотой выговора и правильностью дикции. Дослушав молодого человека, покупатель попросил Я. прочесть еще один монолог, и сиделец, восхищенный первой похвалой, стал декламировать во весь голос, зычно раздававшийся под сводами лавки. Этот первый благодетель Я. был директор банка, Николай Иванович Перепечин, человек высокообразованный и страстный любитель театра. Он сблизился с Я. и поощрял его к дальнейшим занятиям драматическим искусством. В это время Я. сочинял драматический этюд "Отчаянный любовник", основанный на действительном происшествии (самоубийстве одного гвардейского офицера из-за несчастной любви) и написанный для того времени очень гладкими стихами. Я. прочел этюд Перепечину, и тот одобрил его, и в том же 1793 г. он появился в печати. Перепечин, чувствуя, что из Я. выйдет недюжинный актер, решил познакомить его со знаменитым в летописях русского театра, лучшим знатоком сцены Иваном Афанасьевичем Дмитревским. Великий артист опытным взором проник в глубину души Я. и, найдя в ней божественную искру громадного, самородного таланта, выразил желание позаняться с ним серьезно. Для опыта Дмитревский выбрал роль Аскольда в "Семире" Сумарокова. Великий трагик не скупился делиться с мелочным торговцем своими литературными и художественными познаниями, и когда эта роль окончательно была изучена, Дмитревский предложил Я. сыграть ее на Императорском театре. Дмитревскому, впрочем, не стоило большого труда уговорить Я., так как последний давно чувствовал к сцене сильное влечение; тем же временем Дмитревский деятельно подготовлял успех своего нового ученика, распространяя среди своего знакомого общества о необыкновенном таланте Я. и его интересной судьбе. Дебют Я. имел большой успех, и торжество его в то же время было и торжеством замечательного наставника. После удачи первого представления Дмитревский предложил Я. пройти с ним роль Доранта в комедии "Ревнивый", которая давалась во второй его дебют 29 июня. В третий раз он вышел 30 июля и после этого был принят на службу дирекции Императорских театров, считая начало ее с 1-го сентября 1794 г. Так быстро и неожиданно, словно каким-то чудесным превращением, из бедного сироты-сидельца Я. обратился в придворного актера и так же быстро достиг той славы и любви публики, какая иным не дается целыми годами усидчивого и добросовестного труда. Впрочем, нельзя не оговориться, что, кроме его таланта и покровительства Дмитревского, этот успех во многом зависел и от своевременности появления Я. на сцене. Дело в том, что незадолго до его дебютов Петербург лишился двух лучших своих актеров, Шушерина и Плавильщикова, из-за экономических соображений уволенных кн. Юсуповым. Опустевшее место их не могло быть занято никем из наличных актеров, и вдруг в это самое время появляется Я., молодой, красивый, статный, с неудержимой силой чувства. Публика не могла не обрадоваться ему, и в самое короткое время он стал ее любимцем. Быстрый рост славы Я. всего лучше свидетельствуется теми прибавками к жалованью, которые он получал от дирекции театра, достигнув на 6—7 году службы одного из высших окладов в 1500 руб., а равно и тем вниманием, какого он удостоился от двора. Так, в 1796 г. императрица Екатерина после представления в Таврическом дворце драмы Коцебу "Сын любви" изъявила ему особенное благоволение за исполнение роли Фрица, а в следующем году Я. получил одобрение императора Павла за исполнение роли Неизвестного в драме "Ненависть к людям и раскаяние". В том же 1797 г. Я. пришлось выступить дважды на Эрмитажном театре в роли Георгия в "Дмитрии Самозванце", дававшегося в честь польского короля, и в роли Синава в трагедии "Синав и Трувор". Эти выступления Я. при участии Дмитревского во второстепенных ролях были торжеством его таланта; теперь не только публика, но и сам учитель признал над собой превосходство своего ученика. Но балуя актера, судьба и избаловала его. Внешние успехи в высшей степени пагубно отозвались на внутреннем развитии его дарования, и в этом немало повинна была петербургская публика того времени. По словам Вигеля, всякий, кто знал мало-мальски французский язык, считал неприличным посещать русские спектакли и шел на представления французов; любителями же отечественного театра являлись люди среднего сословия, которые мало смыслили в вопросах искусства и потому самому не могли быть судьями игры актеров. Под непосредственным влиянием такой публики пришлось воспитываться и Я. Любопытно на этот счет признание самого Я.: "Пытался я, — рассказывает он Жихареву, — в первые годы выступления на театр играть и так и сяк, да невпопад; придумал я однажды произнесть тихо, скромно, но с твердостью, как следовало: “Росслав и в лаврах я, и в узах я Росслав!” — что же публика, словно как мертвая, ни хлопанчика! Ну, постой же, думаю, в другой раз тебя попотчую. И в самом деле, в следующее представление “Росслава” я как рявкну на этом стихе, даже самому совестно стало, а публика моя и пошла писать, все почти со своих мест повскочили. После, как публика меня полюбила, я стал смелее и умнее играть: однакож много мне стоило труда воздержаться от желания в известных местах роли попотчевать публику. Самолюбие — чертов дух".

Неумеренные и незаслуженные похвалы развили в Я. самонадеянность — черту, не свойственную его характеру. Пока он находился под руководством Дмитревского, талант Я. крепчал и развивался, как сказочный богатырь, но, к сожалению, он рано пренебрег советами Дмитревского, предпочтя ему мнение непросвещенной толпы. "Хорошо или дурно буду я играть, о том пусть решит публика, — говорил он. — А уж обезьянничать никогда не буду". Но необъятная мощь дарования Я. была такова, что, прежде чем сломиться и погибнуть, она выдержала долгую борьбу и дала образцы такой игры, память о которой никогда не изгладится из летописей русской сцены.

К счастью Я., с его поступлением на театр совпало появление на русской сцене так называемой "немецкой драмы". Точно свежий натиск воздуха ворвался с этой драмой в спертую атмосферу русской драматургии. Появились и новые, свежие дарования, как, например, Александра Дмитриевна Перлова, впоследствии Каратыгина, на которой воспитывался и Я. С появлением драмы Коцебу путы условности распались, и Я. вышел на простор. По единогласному отзыву современников, Я. в драме Коцебу был совершенством. 8 сентября 1797 г. впервые была дана на русской сцене знаменитая драма "Ненависть к людям и раскаяние". Эйлалию играла Каратыгина, а Мейнау — Я. "Надобно было видеть, что это было за исполнение! — пишет современник. — Поступь, движения Яковлева — все было спокойно; но в минуту, когда говорило глубокое чувство, слезы брызгали из глаз и голос принимал мелодию страдания безграничного, неисходного. Никакое каменное сердце не могло противостать последней сцене свидания супругов". "Я никогда не воображал, — говорит Жиxapeв, — чтобы актер, без всякой театральной иллюзии, без нарядного костюма, одной силой таланта мог так сильно действовать на зрителей". Гораздо позднее, уже в 1806 г., появились на русской сцене "Гусситы под Наумбургом", драма того же Коцебу. После Мейнау роль патриота Вольфа была здесь любимейшей ролью Я. "Не могу себе представить ничего совершеннее, — пишет в своих театральных воспоминаниях Булгарин, — как Яковлева в этой роли и в роли музыканта Миллера в трагедии Шиллера “Коварство и любовь”. Когда в “Гусситах” несчастный отец затруднялся в выборе детища, которое должно отправить в лагерь свирепых гусситов, когда он утешал безутешную мать — сердце надрывалось, и все мы рыдали в театре. Эта сцена так резко запечатлелась в моей памяти, что мне кажется, будто я вчера только видел ее!".

До 1800 г. Я. царил на петербургской сцене безраздельно, но в этом году в Петербург вновь возвратился из Москвы знаменитый Шушерин, и Я. пришлось в первый раз помериться силами со старым любимцем петербургской публики. Шушерин, без сомнения, слышал и ранее о Я.; но в Москве старые актеры иначе не называли его, как "неучем", и потому Шушерин явился в Петербург, не особенно заботясь о предстоящем соперничестве. Каково же было его удивление, когда публика, некогда к нему столь благосклонная, с первого же выхода в роли Фрица в "Сыне любви", приняла его более чем холодно. Шушерин пришел почти в отчаяние, но решил бороться с Я. И действительно, настойчивостью и ловкостью Шушерину удалось разбить хладнокровие к себе публики, тем более что в некоторых ролях, например тиранов и злодеев, он превосходил Я. Но напрасно льстил он себя надеждою затмить новое восходившее светило. Расцвет дарования Я. был еще впереди. Успех Я., приобретенный им в немецких драмах, уступил той славе, которую он приобрел в исполнении трагедий Озерова. Если Я. имел большой успех в Тезее и Фингале, то успех его в "Дмитрии Донском" был сплошным триумфом. Конечно, успеху этой пьесы много способствовало известное общественное настроение. Начиналась уже наполеоновская кампания, и патриотический дух охватил все общество. Почва для восприятия такой пьесы, как "Дмитрий Донской", была вполне подготовлена; если же к этому присоединить прекрасный состав исполнителей (Семенова, Шушерин), то вполне станет понятным, почему даже высшее общество, пренебрегавшее русскими представлениями, наперерыв стремилось попасть в театр, зал которого в этот день представлял необычайную картину оживления. Но вот занавес взвился, и все вокруг смолкло и притихло. Я. открыл сцену. "С первого же произнесенного им стиха, — пишет очевидец, — мы все обратились в слух, никто не смел пошевелиться, чтобы не пропустить слова"; но когда твердо и с необыкновенным достоинством произнес он знаменитый стих:

Беды платить настало время!

театр задрожал от рукоплесканий, и успех Я. стал идти crescendo, дойдя в заключительной сцене до размеров небывалых. "Когда здесь, — рассказывает Шушерин, — Дмитрий Донской, благодаря за победу, становится на колени и, простирая руки к Небу, говорит:

Прославь и возвеличь и вознеси Россию!

Согни ее врагов коварну, горду выю;

Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог:

Языки ведайте: велик Российский Бог!

такой энтузиазм овладел всеми, что нет слов описать его. Я думал, что стены театра развалятся от хлопанья, стука и крика. Многие зрители обнимались, как опьяненные от восторга. Из первых рядов кресел начали кричать: “повторите молитву!” — и Я. вышел на авансцену, стал на колени и повторил молитву". Восторг был такой же. После этого спектакля в обществе только и речи было, что о Дмитрии Донском. Вот что писал Жихарев в своем "Дневнике" после этого представления: "Боже мой! Боже мой! Что это за трагедия “Дмитрий Донской” и что за Дмитрий — Яковлев?! Какое действие производит этот человек на публику — это непостижимо и невероятно! Я сидел в креслах и не могу дать себе отчета, что со мной происходило. Я чувствовал стеснение в груди; меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар; то я плакал навзрыд, то аплодировал изо всей мочи, то барабанил ногами по полу — словом, безумствовал, как безумствовала, впрочем, и вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблоко". Большой успех Я. имел и в патриотической пьесе того времени "Пожарский" Крюковского. Впрочем, Я. заслужил похвалу почти во всех пьесах своего репертуара, который был необычайно велик.

Кроме трагедий Сумарокова "Семира", "Синав и Трувор", Княжнина "Дидона", "Росслав", Я. играл в эту эпоху и в нескольких переводных пьесах. Затем, значительно возмужавши и развившись в следующую эпоху, начало которой можно считать со времени появления трагедии Озерова, он играл роли Тезея, Фингала, Дмитрия Донского, Агамемнона в "Поликсене", Агамемнона в "Ифигении", Пожарского, Радамиста, Гамлета, Лавидана, Иодая, Отелло, Атрея, Чингисхана, Ирода, Ореста, Орозмана, Танкреда и др. Но эти роли Я. играл не одинаково — одни хуже, другие лучше. Те, которые ему правились, которые подходили под его характер, те особенно удавались; в особенности удавалась та роль, которая изображала законченное развитие какой-нибудь страсти, отчаяния, ревности. К числу таких любимых ролей принадлежали роли Ярба, Отелло, Иодая; последняя роль считалась верхом совершенства его игры, роль в высокой степени поэтическая, допускавшая творчество актера и в то же время сродная его постоянному религиозному настроению. К нелюбимым же ролям принадлежала, например, роль Тезея. В дни исполнения таких нелюбимых ролей он выпивал стакан пуншу, как бы затем, чтобы искусственно привить себе жар, который не надеялся найти в своей душе. Я. был настолько субъективный человек, настолько человек чувства, что малейший нежелательный атрибут, даже в костюме, делал невозможным для него исполнение самой роли. Так, он ни за что не соглашался выйти в роли Эдипа только потому, что надо было надевать лысый парик и седую бороду.

Казалось бы, что торжество и даже триумф на подмостках должны были наполнить жизнь Я. и сделать его счастливым. Между тем на деле было не то: стоило ему возвратиться домой, как он делался серьезен и даже мрачен. У него дома были одни стены и книги. Одиночество по-прежнему не переставало преследовать его и в звании актера, как некогда преследовало гостинодворского сидельца. Я. это было очень тяжело.

Беда актеров заключается в отсутствии благоприятной среды; в старину же, когда на актера смотрели еще с пренебрежением, этот недостаток ощущался еще сильнее. Купчики-театралы, в обществе которых вращались сценические художники, могли им отплатить только кутежами и угощением; отсюда постоянные поездки на острова с неизбежными попойками. Так многие спаивались с круга; к несчастью, и Я. попал в их число. Правда, еще до поступления на сцену Я., вращаясь в кругу лавочников и мелочных торговцев, уже, как говорят, потягивал водочку; но этот порок развился в нем особенно в 1805— 1806 годах, когда он в первый раз ездил в Москву, где купцы были так щедры на угощения. Страсть к вину пагубно отозвалась на творчестве Я., исказив даже его характер. Обыкновенно скромный и застенчивый, он навеселе становился другим человеком: самолюбивым, запальчивым и весельчаком. В такие минуты вся ширь его натуры била через край. Закулисная хроника сохранила память о многих случаях, когда Я. проявлял свою эксцентричность. Известен случай с Державиным, которого стихотворения Я. очень ценил и знал наизусть."Однажды, — рассказывает Жихарев, — после представления на сцене трагедии Державина “Ирод и Мариамна” пришел Я. к Державину, остановился в дверях его кабинета и громовым голосом произнес: “Умри, Державин, ты переживаешь свою славу!” Державин, не зная, что и подумать о такой выходке, и приглашая Я. садиться, просил его объяснить, в чем дело. “Дело в том, — отвечал ему трагик, — чтобы ты, великий муж, слава России, не писал больше стихов: будет с тебя!” — и вдруг ни с того ни с сего начал:

О, ты пространством бесконечный,

Живый в движенье естества и проч.

прочитал оду от первого до последнего стиха, а окончив, сказал: “Ну, теперь прощай!” — и уехал". Слабость к вину и эксцентричность в поступках, служившие предметом грубых насмешек, даже со стороны своих сотоварищей по искусству, однако, нисколько не умаляли достоинств его как человека. Это была открытая, любящая душа. "Отдать последний грош нуждающемуся человеку, пристроить бедную сироту, похоронить на свой счет беднягу, взять на попечение подкидыша и обеспечить существование несчастного ребенка, защитить в известном обществе приятеля от клеветы, и все это стараться делать, по писанию, втайне — вот весь Яковлев!" — свидетельствует его современник.

Ставя в вину окружавшей компании Я. то, что она подогревала вдохновение артиста бутылкой вина, все же нужно признать, что это влияние не было бы столь сильным, если бы сам артист не носил в себе причину мрачных настроений и душевных мук, от которых забвение в винных парах представлялось ему единственным лекарством и утешением. Пылкий, чувствительный Я. полюбил со всей необузданностью своей страстной натуры, по одним источникам — актрису Ласси, отвергшую его предложение и вышедшую замуж за другого, а по другим — А. Д. Каратыгину, урожденную Перлову, с которой ему приходилось играть большинство драм. Эта любовь составила несчастье всей жизни Я., бывшего постоянно под гнетом этого затаенного и неисцелимого горя, от которого он не находил забвения ни в творчестве, ни в вине. Но долго никому не решался Я. поверить своей тайны, высказываясь или во вдохновенных порывах творчества, когда обнажал перед зрителями душу свою, или в тех немногих поэтических произведениях, которые под названием эротических составляют лучшую часть небольшой книжки его стихотворений. Он не лгал, когда писал:

Огнем души сжигаем,

Вкушаю тысячи отрав.

или говорил, что для него одно спасение — могила:

Не находя нигде покою,

Жду только ночи гробовой,

Чтоб обрести себе покой.

Однажды в ночной беседе с верным другом юности, Гришей Жебелевым, Я. не сдержался и, рыдая, поведал ему о своей роковой страсти и испытываемых им терзаниях. "Все думают, — признавался он, — что я погряз в пороке из жадности к нему; люди обыкновенно судят по наружности и самые невинные чувства представляют порочными. Кто видит, как мучительны для меня дни? Часто, очень часто, сидя один дома, прихожу в ужасное отчаяние — дом мой кажется мне пустыней". И, ударив себя в грудь, сказал: "Не знаю, чем утешить змею, грызущую эту бедную грудь!" В этом монологе чувствуется что-то безысходное, чему нет конца и исцеления. Трагическую повесть своей жизни Я. рассказал в стихотворении "Мрачные мысли". В нем он между прочим говорит о встрече с предметом своей любви и о жестоком роке, воспретившем ему быть ей спутником в жизни. Не встретив ответа на свою любовь, Я. сильно и мучительно страдал, и с каждым днем становился все мрачнее, и чаще прибегал к забвению в вине. Эти частые попойки довели его наконец до белой горячки. 24 октября 1813 г. в театре давали "Недоросля". Вдруг между актерами и зрителями пронесся слух, что любимый актер Яковлев в припадке белой горячки перерезал себе горло.

Оказалось, что Я. нанес себе глубокую рану в горло; к счастью, в соседней комнате услыхали хрип, прибежали на помощь, успели остановит кровь, и он остался жив. Вся столица приняла живейшее участие в судьбе любимого артиста. Старшие воспитанники театральной школы день и ночь поочередно дежурили у его постели в течение шести недель.