Большая биографическая энциклопедия - ястремский сергей васильевич

Ястремский С. В.

[(1857—?). Автобиография написана в декабре 1925 года в Одессе.] — Я родился в 1857 г. в бедной семье в Харькове. Мой отец был мелким чиновником, он служил в государственном банке. Семья была довольно большая: у меня было два брата и три сестры. Крепостного права я не помню. Как всякий устаревший институт, крепостное право, раз уничтоженное, уже сейчас же детям казалось чем-то далеким, отошедшим в глубь истории. Мне, мальчику, было странно читать Гоголя и Тургенева, где изображался крепостной быт: мне казалось все это дикой и далекой стариной. У Гоголя и Тургенева все скрашивалось необыкновенной художественностью, а Писемского, которого так превозносил Д. И. Писарев, я уже вовсе не мог читать. Научился я читать и писать самоучкой лет пяти. Десяти лет я определен был в классическую гимназию. До реформы Д. Толстого у нас в Харькове была одна классическая гимназия, где преподавались оба древних языка, а в двух остальных только латинский. В 1870 г. все эти три гимназии были сделаны одинаково классическими, с обоими древними языками. На моей гимназии реформа Д. Толстого отразилась только тем, что число уроков по древним языкам увеличилось до восьми часов в неделю на каждый. Идейного брожения среди гимназистов еще заметно не было. Я первую свободную книгу прочитал только в 1873 г. Это было "Былое и Думы" Герцена. Книгу привезла из-за границы моя знакомая, ездившая на всемирную выставку в Вене. Я целиком присоединялся к проклятиям Герцена царствованию Николая I.

Я учился в гимназии очень хорошо и жадно и много читал. Сначала это были Добролюбов, Чернышевский и Писарев, книги по классической политической экономии (Адам Смит, Рикардо, Милль), потом Спенсер ("Социальная статика"), речи и соч. Лассаля (1-й и 2-й т.) и "Капитал" К. Маркса. Радикальные идеи проводились тогда и в легальной литературе. Страстным призывом к борьбе звучали популярные среди молодежи "Исторические письма" Миртова (П. Л. Лаврова). Всю горькую долю рабочего ярко изображала книга Флеровского (Берви) "Положение рабочего класса в России". Любимыми поэтами были Некрасов и Шевченко. Россия просыпалась. Шли процессы Долгушина, Дьякова, и отчеты о них зарождали стремление идти к обездоленным, нести туда лозунги социальной резолюции. Ходила по рукам записка Палена о пропаганде в 37-ми губ. Харьков не так сильно был захвачен движением. Но все же были небольшие кружки радикалов (так звали тогда революционеров); пополнялись они молодежью, бросавшей учебные заведения, чтобы идти в народ. Была в Харькове и большая тайная библиотека хороших идейных книг, состоявшая в распоряжении студентов-медиков старших курсов, откуда выдавались надежным лицам из молодежи книги для чтения. Там были и первые появившиеся книги журнала "Вперед". Радикалы того времени делились, как известно, на кружки "лавристов" и "бунтарей", тяготевших больше к Бакунину. Идеи якобинства, представителем которых был орган П. Н. Ткачева "Набат", увлекали немногих. Хотелось полной воли, и казалось, — открыть только глаза народу, и буржуазный мир рухнет. А потребовалась долгая, долгая борьба, много жертв, и народу надо было, в конце концов, пережить японское поражение и неслыханную мировую войну, чтобы наконец осуществилось предсказание Петра Алексеева, чтобы поднялась мускулистая рука рабочего, и разлетелось в прах ярмо деспотизма, огражденного царскими штыками.

По окончании гимназии я поступил на медицинский факультет и примкнул к небольшому кружку товарищей по университету. К нам примыкали и гимназисты старших классов, и бросившие учебные заведения молодые люди. К числу последних принадлежал казненный в 1879 г. в Киеве Людвиг Бранднер. Предприняв зимой 1875—76 гг. поездку в Киев и Одессу за революционными заграничными изданиями, я в Киеве познакомился с кружком В. Дебогория-Мокриевича, так называемыми "бунтарями", где были Я. Стефанович, Л. Дейч, В. Засулич, М. Коленкина, Чубаров и др. На меня сильное впечатление произвел Владимир Мокриевич. В Одессе чаще других я видел Волошенко (он мне несколько сродни). Видел и А. Желябова. Последний-то и снабдил меня революционными изданиями.

Тем временем приехал в Харьков Иван Осипович Союзов, столяр, рабочий петербургских железнодорожных мастерских. Он познакомил меня со столяром, рабочим харьковских железнодорожных мастерских, Куплевасским. И так у нас возникают связи с рабочими, и мы завели даже столярную мастерскую, где главными работниками были "Ионыч" Глушков и Людвиг Бранднер. Не успели хорошо завязаться связи с рабочими, как провокатор Прозоров все выдал, и все начинания наши были разгромлены. Мы были, впрочем, скоро освобождены из-под ареста, но мне и Архангельскому пришлось уехать за границу, где я пробыл года полтора.

Больше я жил в Женеве. Лишь недолго пробыл в Львове, но здесь скоро был арестован и предан суду в 1877 году вместе с известным галицийским деятелем, тогда студентом Львовского университета, Павликом, с Ляхоцким (осужденным под фамилией явленного им паспорта Куртеева) и Черепахиным (украинофилом). Павлик и Куртеев отделались пустяками, меня же и Черепахина присудили на один месяц тюремного заключения и к вечному изгнанию из Австрии (как, впрочем, и Куртеева).

Будучи за границей, я поместил в лондонской газете "Вперед" статью о невыносимо тяжелом содержании политических каторжников в харьковских центральных тюрьмах. Мою подпись, равно как и тогдашнего доброго моего приятеля В. П. Обнорского, наряду с другими можно найти в прокламациях к обществу учрежденного тогда в Женеве Общества помощи политическим эмигрантам из России. В Женеве, в том кружке, где я был, господствовали идеи анархизма, идеи федералистической ветви расколовшегося Интернационала. Эти же взгляды разделялись и примыкавшими к нам французскими рабочими, изгнанниками по делам Коммуны, и местными женевскими рабочими. В Женеве жил М. П. Драгоманов, представитель украинофильского течения тогдашней революционной мысли, издававший журнал "Громаду". Его правой рукой в этом деле был Ф. К. Волнов, очень образованный и начитанный. С ними обоими я проводил много времени в беседах. Были и старые эмигранты 60-х годов: Элпидин, Жуковский, Жеманов, полковник Соколов. Из нечаевцев были там Ралли и Эльсниц (последний, впрочем, вблизи Женевы). Из каракозовцев был приехавший из Лондона В. Черкезов. Мы — та группа, в которую я входил — жили "коммуной". Так эта квартира и называлась как русскими, так и французами. Жил здесь и Стенюшкин, известный под вымышленной фамилией Михаленко или просто, благодаря французам, как Мишель. Тут был и бежавший со мною из России Архангельский, и судившийся со мною во Львове, под фамилией Куртеева, бежавший из киевского полицейского участка Ляхоцкий, известный под кличкой "Кузьма" или "Кузьмич". Он был наборщиком в "Громаде". Живший с семьей в окрестностях Женевы, Ралли проводил у нас целые дни. Тут же была наборная, и он вместе с другими набирал газету "Работник". На якобинцев Ралли поглядывал косо, и один раз он выговаривал мне, что я привел в "коммуну" якобинку Лизу Южакову. Она помогала нам брошюровать роман Флеровского "Идеалисты". Нас посещал часто Д. А. Клеменц, потом один из редакторов открывшегося было в Женеве журнала "Община". Бывал часто, и видел я его не раз, и С. М. Кравчинский, участник Беневентского восстания, амнистированный вместе с другими после смерти Виктора-Эммануила. Это движение шло под лозунгом "пропаганды фактами". В защиту такой пропаганды фактами горячие речи говорил талантливый оратор Коста, тоже посетивший тогда Женеву. Были и французские коммунары. В числе их был старик, еще участник июньских боев 1848 г. — père Saigne (дядя Сень). Кажется, Lefrançais издавал журнал "Le travailleur", проводивший взгляды федералистической ветви Интернационала [Lefrançais был сотрудником, а основателем журнала были Элизе Реклю и Жуковский. — В. Фигнер.]. В этом органе появлялись и статьи Драгоманова об украинском движении.

По возвращении в Россию я попадаю в тюрьму, и больше двадцати двух лет жизни пропадает в тюрьмах, каторге и ссылке.

Уже в тюрьме, в Харькове, узнаю я об оправдании Веры Засулич и взрыве энтузиазма во всей России, вызванном оправдательным вердиктом.

Как известно, мягкий сравнительно приговор по "большому процессу" (193-х) не был царем конфирмирован в части, где суд ходатайствовал о смягчении кары ряду осужденных. Вслед за казнью Ковальского гибнет от удара кинжалом шеф жандармов Мезенцев. Выстрел Веры Засулич находит отголосок не только в России, но и за границей. Там происходит ряд покушений на коронованных лиц — в Германии, Италии, Испании.

Под Харьковом (1 июля 1878 г.) была сделана попытка освободить П. И. Войнаральского на пути в центральную тюрьму. Она была неудачна, и попадает в тюрьму один из участников этой попытки "Фомин" (истинная его фамилия Медведев). Я с ним очень сближаюсь. Он убегает с помощью уголовных из тюрьмы, но вскоре его арестовывают близ Харькова. Делается попытка освободить его. Приходят два человека, переодетых жандармами, за Фоминым, но их сейчас же арестовывают в тюремной конторе благодаря предательству письмоводителя тюремной конторы. Один из этих переодетых жандармами был Иван Иванович Тищенко, более известный всем под вымышленным именем Гаврилы Березнюка, бывший матрос Черноморского флота, человек очень хороший и убежденный. Он много мне рассказывал и о матросе Логовенко, и о Виттенберге. Вскоре в связи с этой попыткой освободить Фомина попадают в тюрьму Яцевич и Ефремов. В это время начинаются наши протесты в тюрьме, вызываемые грубостью и бестактностью смотрителя. Мы ломаем рамы, бьем стекла. Кончается это карцером. Потом нас развозят по разным тюрьмам. Я попадаю сначала в камеру при караульном доме харьковских арестантских рот, потом меня увозят в Вышневолоцкую тюрьму. Эта тюрьма была полна тайн. В ней я застал только одного заключенного — Кларка. Мы сидим в одиночных камерах. Ни он, ни я не знаем, что это за тюрьма. Потом оказалось, что это пересыльная тюрьма для политич. заключенных, отправляемых в Вост. Сибирь. Вскоре тюрьма стала населяться: пришли М. Натансон, П. Чехов, Хазов, Н. Тепляков, Н. Обручников, Н. Кузнецов, Альторф, Л. Зак и Лисин. Всех их ссылали административным порядком в Сибирь. Пришли еще Марголин, Чачковский, Мачтет, Зеников, Молчановы (дядя и племянник) и киевский студент Назаров. Порядки в тюрьме были очень вольные, мы проводили все время вместе, только на ночь меня, Чехова и Кларка запирали в одиночки. Но мы не знали ничего о происходящем за стенами тюрьмы. Нам только сообщили по секрету — кажется, временный смотритель тюрьмы или, может быть, врач, — что Россия разбита на генерал-губернаторства (6 апреля 79 г.). В очень ярких красках описывал нам М. Натансон, как разлилось широко по России движение, и можно было, по его словам, думать, что мера эта вызвана взрывом революции, но он легко допускал и покушение на царя, как в действительности и было, о чем мы узнали уже потом. Когда привезли нового заключенного — Сабсовича, он уже, помню, как об известном нам факте говорил, между прочим, и о выстреле Соловьева (2 апреля 79 г.). Узнали мы также и о покушении на шефа жандармов Дрентельна и о казни офицера Дубровина.

Все мои товарищи по заключению, кроме Зеникова, преданного суду за оскорбление караульного офицера, и Лисина, умершего в стенах тюрьмы от чахотки, ушли, закованные в ручные кандалы, в Сибирь. Я остался один. Вскоре прибыла в Волочок моя жена и стала меня посещать. Пришло много административных ссыльных из Одессы, высланных правой рукой Тотлебена — Панютиным. Пришли также из Варшавы молодые симпатичные Серошевский и Лянды. Мне помнится, они были закованы в ножные кандалы. Мне в особенности понравился Серошевский своей экзальтированностью, своим энтузиазмом. И Серошевский, и Лянды, и все административные из Одессы — в общем весьма веселая компания — ушли в Сибирь.

Но вот приехали за мною жандармы и препроводили меня на военный суд в Харьков. В Харькове было много политических заключенных. Для них был устроен ряд одиночных камер с заделанными до самого верха окнами, оставлявшими лишь не больше полуаршина просвета. Сделано было так, чтоб взбираться на окна было невозможно. Табурет, кровать, стол — все было привинчено, приколочено накрепко. Перестукиваться нельзя было, но можно было переписываться. Мы обменивались книгами и в книгах переписывались. Свидания с женой обставлены были тяжелыми условиями надзора. О крушении царского поезда на московской дороге я узнал от одного из привилегированных уголовных арестантов, написавшего мне об этом в книге по-французски. О процессе и пребывании в Сибири я писал уже в другом месте ("Кандальный Звон", Одесса, 1925, № 1) и поэтому здесь ограничусь немногими фактами.

Харьковский генерал-губернатор Лорис-Меликов после взрыва в Зимнем дворце был назначен главой Верховной распорядительной комиссии в Петербурге, а на его место в Харьков был назначен Дондуков-Корсаков. Наступила "диктатура сердца".

На суде (24 марта 80 г.) уже чувствовались какие-то веяния, но прокурор все грозил виселицей.

О смерти напоминали не только пресловутая статья в обвинительном акте, рекомендуемая к применению прокурором, но и упоминания о Бранднере [Привлекался по моему делу и казнен 14 мая 1879 г. в Киеве, за вооруженное сопротивление, вместе с В. Осинским и Свириденко.], "ныне повешенном", о губернаторе Крапоткине, "ныне убитом", как скороговоркой прибавлял прокурор. И над публикой, которой набралось человек до 200, и над скамьей подсудимых нависала все же жуть. И вот мне захотелось в своем последнем слове рассеять эту жуть и сказать несколько слов против призыва к виселице.

Я сказал, что даже в Австрии и Германии за распространение книг или не судят, или кары ничтожны. Что же касается слов прокурора, что в книгах, которые я распространял, призывается к резне, что задались целью вырезать треть населения России, то я не знаю, чем вызвано такое утверждение. Движение охватило все классы общества, начиная с высших, кончая низшими. Что же это значит? Значит ли это, что мы, русские, такой кровожадный народ. Нет, не то! Это смутил прокурора призыв к революции. В книгах не о резне говорится, а о революции. Революция же — закончил я при проникавшем меня сочувственном внимании притихшей публики — это не резня, а проведение в жизнь начал свободы, равенства и братства, а это было и остается моим идеалом и до сих пор.

Я был присужден к 15-ти годам каторжных работ в рудниках, но, за несовершеннолетием во время совершения "преступления", приговор тут же был смягчен на 10 лет в крепости. А. М. Калюжный, страдавший тогда душевной болезнью [Потом он оправился. В свое пребывание на Кавказе он своими беседами много помог Максиму Горькому в духовном его развитии.] и все же посаженный на скамью подсудимых, приговорен был к 6 годам каторги, столяр Куплевасский — к ссылке в не столь отдаленные места Сибири. Студенты Чугуевец, Ванчаков и Судейкин приговорены были к пустому наказанию (месяцы тюрьмы), но и то потом было снято.

После суда я, А. М. Калюжный и Куплевасский уже были посажены вместе в одну камеру. Сначала меня заковали в ножные кандалы и обрили мне половину головы, потом сделали то же с Калюжным, а через несколько дней заковали и Куплевасского.

Вскоре нас повезли в Мценскую тюрьму, где сейчас же расковали. Потом началось длинное путешествие, закончившееся уже поздней осенью. Ушло с нами все население Мценской тюрьмы. Дорогой присоединились к нам Андрусский, Белоцветов и Козырев [Андрусский из гусаров. Белоцветов и Козырев студенты Ярославского лицея. Козырев до поступления в лицей был дьяконом.], шедшие на каторгу. Кроме того, присоединились к нам два общественных деятеля, отправляемые в административную ссылку, — Н. Ф. Анненский и Павленков. Мы шли отдельной политической партией без примеси уголовных.

Между Красноярском и Иркутском на одном из этапов сложились благоприятные условия для побега, и бежали Минаков, Властопуло, Крыжановский и Козырев. Но тайга казалась только безбрежной, а ее знали вдоль и поперек местные жители, и беглецы были скоро арестованы. В Иркутске присоединились к нам заключенные, бежавшие было из тюрьмы, но неудачно, Волошенко, Попко, А. А. Калюжный (мичман), Н. Позен, Яцевич, Березнюк, Фомичев и "неизвестный, раненный в голову" (один из участников вооруженного сопротивления в Киеве) и помогавший им с воли ссыльный по процессу 50-ти А. О. Лукашевич. Из них я хорошо знал еще на воле Волошенко и Попко, а Яцевич и Березнюк были моими товарищами по тюрьме в Харькове. Их всех терзала мысль, что будет за побег. Но плетей не было, а только надбавка сроков каторги, а Фомичева, Березнюка и Попко приковали к тачке на три года, так как они были бессрочными. В Иркутске к нам присоединили еще и Е. И. Россикову [Ее подруга Анна Алексеевна Алексеева отделалась дешевле — была присуждена на поселение. Теперь она живет близ Одессы, на Большом Фонтане.].

Шли уже громадные льдины по реке ("шуга" по-сибирски), когда мы в лодках прибыли в Усть-Кару. Нас встретил комендант Кары, полковник Кононович. Тюрьма наша была на Средней Каре. На Нижней Каре Виктор Костюрин бросился в объятья к вышедшему навстречу Синегубу, поразившему меня своим изможденным видом.

Синегуб, как и Чарушин, Шишко, Семяновский, Богданов Степан (очень любимый всеми), Терентьев, Квятковский (брат казненного) и Успенский (нечаевец) жили на воле. На волю же выпустили мою жену и жену Гелиса, как добровольно последовавших за нами. Женская тюрьма находилась на Нижней Каре, и туда была заточена Е. И. Россикова.

На Средней Каре в тюрьме мы застали осужденных в Одессе и Киеве. Были там еще Ефремов и Родин, осужденные в Харькове, и Мозговой, Зубрилов и А. И. Дубровин [Е. И. Дубровин, медик, пришел куда позднее.] (все трое — донские казаки из интеллигентных) и мятежный ахалтекинец, Абдурахман-хан [Как Абдурахман-хан, так и Опришко, упоминаемый ниже, оба скончались в тюремных карийских лазаретах в 1881 году. Опришко был очень симпатичный человек; когда он сидел в тюрьме в Николаеве, его хотел освободить Мих. Абр. Морейнис. Не помню, почему это не было приведено в исполнение.], необыкновенно представительный, стройный мужчина лет сорока, с красивой длинной бородой.

Здесь мы застали и Бобохова [Он стрелял только демонстративно: он добивался гласного суда, чтобы открыть глаза обществу на эти бессудные ссылки. Так сгинула эта прекрасная жизнь. Осужденный на беспросветную 15-летнюю каторгу, он умер на заре жизни, отравившись в 1889 году в виде протеста против применения к Н. Сигиде телесного наказания.], осужденного за вооруженное сопротивление при поимке после побега из административной ссылки, и Бибергаля, осужденного по делу Казанской демонстрации. Жена последнего, как и жена Родина, проживали вне стен тюрьмы. Проживала еще на Каре и мать Ростислава Стеблина-Каменского. Из проживавших на воле были женаты, и жены последовали за ними: Квятковский, Чарушин и Синегуб. Особенно сердечно встретил меня всегда так меня любивший, знавший меня еще с воли Ростислав Стеблин-Каменский. Сиял радушием В. X. Кравцов, так популярный под именем "дядьки", украшенный длинной окладистой бородой. Тут же был сопроцессник (вооруженное сопротивление в Киеве) Р. Стеблина-Каменского, С. И. Феохари. В первый раз тут его я увидел. Потом мы жили с ним бок о бок в Мегенском улусе Якутского округа.

Сначала были работы: мы равняли плац для казацких экзерсиций. Эти выходы на работы скоро стали походить на прогулку, а с переходом в другую тюрьму, на Нижнюю Кару, работы и вовсе прекращены были.

Пришла из Петербурга новая инструкция о содержании нас. Оказалось, что к нам буквально применили инструкцию содержания декабристов. Даже был там и тот пункт, что жены, добровольно последовавшие за государственными преступниками, могут брать с собою в услужение из своих людей только двух человек — одно лицо мужского пола и одно женского. По этой инструкции все должны были быть в тюрьме. Из проживавших на воле был оставлен на воле только Синегуб, как уже отбывший каторгу, все другие должны были быть заключены в тюрьму. Семяновский не вынес этого и застрелился.

Прибыли осужденные в Киеве по делу М. Р. Попова — М. Р. Попов, Игн. Иванов, Юрковский, Лозянов, Диковские и другие. Прибыли с ними и бежавшие было Минаков, Властопуло, Крыжановский и Козырев. Пришел с ними и П. А. Орлов, не так удачно воспользовавшийся "сменкой" с уголовным, как Вл. Дебогорий-Мокриевич. Мы жили в двух камерах, скорее казармах, окнами на волю, конечно за решетками. Кандалы носили номинально: они свободно снимались и иногда заменялись цепочками, всунутыми в голенище сапогов. Об этом все знали. Когда казака просили выпустить за ворота тюрьмы в пекарню, он прежде всего в окошечко ворот смотрел, есть ли кандалы, и если не было, казак говорил: "Поди-ка, паря, надень оковы!". Прикованные к тачкам обратили на себя внимание Кононовича, и он спросил нашего смотрителя Тараторина: "Как же спят они?" — Тот, нимало не смущаясь, ответил: "Цепь, однако, длинная". Но оба великолепно знали, что это так — для парада. Потом-то, правда, довелось таскать эти тачки.

Мы хорошо помнили день, когда пройдут три года, назначенные для прикованных к тачкам. День настал, мы напомнили об этом. Прикованные тут же освобождены были от тачек. Но Попко нажил себе водянку и преждевременно угас именно потому, что никогда не ходил гулять, не желая таскать перед собою тачку. Кончил с собой бессрочный Родин, разбитый параличом.

Лето мы провели еще на Средней Каре и работали, снимая слои пустых пород, лежащие на золотоносных. На Нижней Каре уже была выстроена строгая тюрьма для нас, обставленная высоким частоколом, и там потекла наша дальнейшая жизнь. Работ уже не было. Население увеличилось прибывшими централистами и новыми осужденными. Выбрасывали за борт цвет технического труда, цвет интеллигенции. Еще счастливцы попадали на Кару, а то ведь была и петля виселицы, и казематы крепостей. При тюрьме, за стенами тюрьмы, устроены были для нас мастерские [Потом, после побега Мышкина, Хрущева и др., упраздненные навсегда.], где работали наши столяры и слесаря.