Биографический словарь - богатыри

Богатыри. Слово "богатырь" в русском языке восточного (тюркского) происхождения, хотя, может быть, самими тюрками заимствовано у азиатских арийцев. В других славянских языках это слово не известно, кроме польского, в котором оно является заимствованием из русского. В летописи (Ипатьевской) слово "богатырь" встречается впервые в рассказе о татарских воеводах под 1240, 1243 и 1263 годами.

Для обозначения того понятия, которое теперь обозначается словом "богатырь", в древнерусском языке употреблялось слово "хоробр" или, с церковно-славянской окраской, "храбр". По некоторым памятникам можно проследить, как постепенно слово "богатырь" вытесняет слово "храбр". Так, например, в Суздальской летописи (рукопись XV века) рассказывается: "И Александр Попович ту убиен бысть с иними 70 храбрых"; в позднейших списках этой летописи вместо "храбрых" читаем "богатырей".

Ученые старой мифологической школы делили богатырей на "старших", к числу которых относили Святогора, Микулу, Вольгу, Сухмана, Дуная, Дона; и "младших": Илья Муромец, Алеша Попович, Добрыня Никитич и так далее. Сравнительная школа устраняет это деление, считая Святогора, Микулу и других заимствованными образами.

Как бы ни был разрешен окончательно вопрос об элементе заимствования в этих былинных образах, по своему характеру богатыри, называемые обыкновенно "старшими", отличаются от "младших" более слабым развитием исторического элемента и слабой приуроченностью к циклу Владимира. Циклизация былинных сюжетов, по-видимому, оправдывает предложенное профессором Владимировым деление на три группы: 1) до Владимира и Киевского цикла; 2) цикл Владимира; 3) Новгородский цикл.

К до-Владимирскому циклу относятся Святогор, Микула Селянинович и Вольга. Во главе "старших" богатырей ученые старой мифологической школы ставили Святогора. По мнению Ореста Миллера , Святогор туча. Веселовский видит источники былин о Святогоре в легендах о Самсоне, Аароне, Моисее и других; Всеволод Миллер в кавказских сказаниях; Шамбинаго сближает Святогора с эстонским богатырем Калеви-поэга.

К этому надо прибавить отмеченные учеными старой мифологической школы параллели между Святогором и скандинавским исполином Скримиром. Уже это богатство разнообразных параллелей говорит за то, что вряд ли законно возведение богатырей к одному какому-нибудь литературному источнику. Некоторые, если не все, мотивы былин о Святогоре относятся к числу так называемых бродячих мотивов, которые могли проникать в народную поэзию в разные времена из очень различных источников.

Сюжеты былин о Святогоре сводятся к следующим эпизодам: 1) Святогор и тяга земли. Святогор, похваляющийся своей силой, находит в поле сумочку (иногда ее несет Микула или два старца), в которой "тяга земли". Он не может поднять ее и загрузает в земле, причем, по некоторым вариантам, погибает. Параллели этого эпизода находят в кавказских сказаниях, что служит одним из оснований для кавказской гипотезы происхождения Святогора.

2) Святогор и Илья. Илья попал в шатер, в котором кровать богатырская в десять сажен. Илья лег и заснул на три дня. Конь предупреждает его, что едет Святогор. Илья влезает на дуб и видит, что едет Святогор выше лесу, головой упирается под облако, на плечах везет ларец хрустальный, в котором была заперта жена Святогора. Жена Святогора, выпущенная им из ларца, во время сна мужа встречает Илью и прячет его в карман Святогора.

Узнав это, Святогор убивает жену, а с Ильей побратался. Указаны осетинские параллели этого эпизода. Константин Аксаков передает прозаический рассказ о встрече Святогора с Ильей. Илья, встретив громадного богатыря, ударяет его копьем, но Святогору кажется, что это комар укусил его. Этот эпизод сближают со встречей скандинавского Скримира и Тора.

3) Женитьба Святогора. Кузнец предсказывает Святогору, что его невеста лежит тридцать лет на гноище. Чтобы избавиться от такого брака, Святогор отыскивает ее и ударяет мечом. Он думает, что убил ее, но она от удара выздоравливает, и Святогор потом на ней женится. Это довольно распространенный сказочный сюжет. 4) Смерть Святогора.

Святогор и Илья находят гроб. Илье он велик, Святогору как раз по росту; крышка плотно закрывается, и Святогор погибает в гробу, передав свою силу Илье. Этот эпизод отмечен в талмудическом рассказе о Моисее и Аароне; он принадлежит, однако, к числу бродячих и есть уже в мифе об Озирисе. Святогор иногда в былинах смешивается с библейским Самсоном, есть некоторые соприкосновения этого образа с святым Егорием.

Все это указывает на то, что происхождение образа Святогора очень сложно, и первичная его основа вряд ли может быть отыскана. Исторического элемента в этом образе, по-видимому, нет, если не принимать крайне искусственного толкования Святогора как олицетворения хазарского народа. Вольга Святославович. Связь Вольги с Киевом и князем Владимиром существует, но очень слаба.

Вольга получает от князя Владимира три города, Киев упоминается в былине о походе Вольги на Индию богатую. Уже Орест Миллер, который в духе своей теории видит в основе былины о Вольге громовой миф, указал, что на мифологическую основу наслаиваются воспоминания о Вещем Олеге. Может быть, некоторый материал для былин о Вольге дали сказания о Всеславе Полоцком и Ольге, летописная форма имени которой "Вольга" совпадает с именем Вольги.

Вс. Миллер считает былины о Вольге поздними новгородскими. Вольга по этой гипотезе новгородский Волхв-чародей. Обосновывает Вс. Миллер свою гипотезу, главным образом, тем, что черты природы в былине северные. Это не совсем верно: природа этих былин столь же может привести нас в Полесье, прилегающее к Киеву и бывшее ареной деятельности Олега и Ольги, как и в Олонецкую губернию.

Мало надежных опор дают Вс. Миллеру и географические названия. Он хочет в городе Ореховце видеть Шлиссельбург, но в других былинах тот же Ореховец Илья освобождает от татар. Значение исторической основы былин о Вольге, впрочем, сильно преувеличивается: исторического в них крайне мало. Содержание их может быть сведено к трем сюжетам.

1) Чудесное рождение от княжны и змея и рост не по дням, а по часам. Некоторые видят в этом сюжете отзвуки сказания о рождении Александра Македонского. Отвергать возможность таких влияний трудно, но сам по себе сюжет о чудесном является всемирно распространенным. Сказания о чудесном богатыре, родящемся от девушки или вдовы без мужа, или от чудесного существа и растущем не по дням, а по часам, известно всем мифологиям и обычно связано с солярным мифом; оно очень часто встречается и в сказках.

2) Сказание о походе на Индию или Турец-землю. В нем видят обыкновенно отражение похода Олега на Царьград, но сюжет развит с чисто сказочными чертами, и в нем, если когда-либо и было, то не осталось ничего исторического. Вольга в этом сюжете оборотень. 3) Поездка Вольги за данью в города Гурчевец, Крестьяновец и Ореховец и встреча с Микулой.

Обычно в этом видят отзвуки собирания дани Олегом, а Вс. Миллер видит отголоски древних новгородских отношений. В этом сюжете исторического элемента больше, но его можно видеть в отражении скорее древнего быта, чем какого-нибудь лица или события. В конечном итоге, если даже в основе образа Вольги лежит личность Олега, то она так преобразилась под влиянием привязавшихся к ней бродячих сказаний, что исторического в ней не остается ничего.

Веселовский, не отвергая мнения о том, что в основе образа Вольги лежат воспоминания об Олеге, предполагает, что к этому имени привязаны занесенные с Запада сказания о Карле Великом, среди которых есть сюжет, близко напоминающий былины о встрече Вольги и Микулы. Согласно этой гипотезе на Вольгу перенесены черты Карла. Ничего невозможного в таком предположении нет, но так как в былинах о Вольге нет ничего, что делало бы необходимым влияние песен о Карле, то допустимо и другое предположение, что один и тот же бродячий сюжет независимо был прикреплен, в разных местах к Вольге и Карлу.

Есть некоторые совпадения между Вольгой и северно-германским Гельги, что при сходстве имен и неизбежности взаимодействия русских и варяжских сказаний является довольно надежным показателем родства этих образов. Все это заставляет и образ Вольги считать сводным, для которого дали известные черты очень различные исторические, литературные и, вероятно, мифологические воспоминания.

Микула Селянинович. Микула Селянинович встречается в двух былинах: о Вольге и Святогоре. В былине о Святогоре он является носителем чудесной сумочки, в которой заключается тяга земная; в былине о Вольге он чудесный пахарь, сошку которого не может сдвинуть с места вся дружина Вольги. Толкование образа Микулы очень различно. По Буслаеву Микула представитель оседлой, земледельческой жизни, но в основе его образа лежит представление о титаническом существе: божестве земли или земледелия.

Орест Миллер видит в Микуле грозовое божество и сопоставляет его с Тором, который является покровителем земледелия. Кобыла Микулы по Оресту Миллеру туча. По Вс. Миллеру образ Микулы навеян сказаниями об Александре, и сошка Микулы не что иное, как Гордиев узел. Удачнее сближение Веселовского, который видит в Микуле отражение императора-пахаря Гугона, из "Хождения Карла Великого в Иерусалим".

Возможно, однако, что сходство Гугона и Микулы объясняется родством бродячих мотивов, легших в основу обоих сказаний. Владимиров сомневается в существовании в образе Микулы каких-нибудь заимствованных черт и считает его поэтической идеализацией паханья, что довольно близко приводит нас к точке зрения некоторых из старых мифологов, видевших в основе былины о Микуле земледельческий миф.

На почве такой "идеализации земледелия" или земледельческого мифа мог возникнуть и бродячий мотив, который, вероятно, связывает былины о Микуле с их западными параллелями. Богатыри Киевского цикла должны быть разделены на несколько групп. Прежде всего бросается в глаза различие между богатырями-воинами (Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович и другие) и богатырями, никаких подвигов не совершающими (Чурило Пленкович, Дюк Степанович, Соловей Будимирович и другие).

Особую небольшую группу составляют Дунай, Дон и Сухман, которых старые мифологи относили к "старшим". Илья Муромец является, несомненно, центральной фигурой русского эпоса. О нем существует наибольшее количество былин, и ему посвящена целая научная литература. Главнейшие сюжеты былин об Илье следующие: 1) Илья получает богатырскую силу, 2) встреча его с Святогором, 3) поездка Ильи в Киев и встреча с Соловьем Разбойником, 4) три поездки Ильи, 5) ссора Ильи с князем Владимиром, 6) Илья в Царьграде, 7) Илья и Жидовин, 8) Илья и Идолище, 9) бой Ильи с паленицей, 10) бой Ильи с сыном.

По мнению ученых старой мифологической школы, в основе образа Ильи лежит миф о светлом божестве, в основе каждого его похождения, миф, теперь затемненный, но могущий быть восстановленным. Вместе с тем, Илья воплощение духа русского народа, в частности крестьянства, его общинности. Отвергнув это построение, действительно грешащее большой произвольностью, ученые "школы заимствования" и исторической стали искать историческую или литературную основу образа Ильи, но и в этом направлении, несмотря на большое остроумие исследователей и огромный привлеченный ими материал, достигнуть удовлетворительных результатов до сих пор не удалось.

Историческое лицо, которое носило бы имя Ильи Муромца, удалось найти Иловайскому в лице одного из героев Смутного времени; но былинный Илья Муромец был известен задолго до этого времени. Имя Ильи "Русского" (Ilias von Riuzen или of Graeca) встречается уже в Ortnitsag'е (XII век) и Tidreksag'е (XIII век) наряду с именем Владимира. Древнейшие указания на Илью наших былин представляет собой письмо оршанского старосты Кмиты Чернобыльского, который говорит о силе "Ilii Muravlenina i Solowia Budimirowicza".

Следующим упоминанием является упоминание Эриха Лясоты о "Morowlin'е". По-видимому, в XVII веке в Киеве Илья Муромец был признан святым, и мощи его до сих пор показываются в Киево-Печерском монастыре. Заслуживает внимания, что в древнейших списках былин (XVII век) его имя носит Муровец; точно также в финских пересказах былин имя передается Muurovitza.

Все это указывает, что древнейшей формой его имени было не Муромец, а Муровец или Муровлен. В поисках исторической основы образа Ильи обращались к летописному свидетельству о сыне Ярослава, носившем имя Ильи. Но, не говоря уже о том, что место в летописи (I Новгородской) не ясно, вряд ли возможно предположить, чтобы ничем не замечательный князь дал начало образу первого богатыря.

Более вероятным представляется другое мнение, возводящее Илью к Олегу. Имя Илья сближается с именем Олег через форму Eligas; но академиком Соболевским было указано на филологическую недопустимость такого сближения, а А.Н. Веселовский, в своей последней работе по русскому эпосу, указывает на позднее происхождение имени Eligas и считает раздвоение личности Олега на Вольгу и Илью мало вероятным.

Вообще, если это сближение не может быть безусловно отброшено, оно является очень спорным. Не менее спорным является и сближение былинного Ильи с историческим Добрыней, который по этой гипотезе расчленился на былинных Илью и Добрыню. Если принять во внимание, что большая часть подвигов Ильи (если не все) носит на себе печать бродячих мотивов, известных эпосам разных народов, то надо признать, что историческая основа образа Ильи и былин о нем далеко не выяснена, и что открытым остается самый вопрос о том, насколько существенны в данном случае исторические элементы.

Из параллелей наиболее убедительны параллели с Рустемом и Асфендиаром, приводимые Вл. Стасовым и потом Вс. Миллером в его "Экскурсах". Сходство некоторых былин об Илье с соответствующими местами Рустемиады очень велико и не может быть случайно. Сам автор этой гипотезы (Вс. Миллер), однако, отказался от нее в позднейших работах и склонился к точке зрения "исторической" гипотезы.

В итоге, не предрешая вопроса о той или иной основе образа Ильи, его приходится признать древним в нашем эпосе, что засвидетельствовано параллелями саг. Этот образ пережил, по-видимому, значительную эволюцию. Новым, зависящим от перехода эпоса в крестьянскую среду, является крестьянское обличье и происхождение Ильи. В начале он, по-видимому, был дружинником.

Смутное время наложило на него свою печать, сделав его "казаком", и, наконец, на дальнем севере он оказался крестьянским сыном. За эту долгую жизнь образ Ильи в былевом эпосе расширился, по-видимому, за счет других Богатырей, вытеснив их из некоторых сюжетов, и, несомненно, привлек к себе значительное количество различных бродячих сюжетов.

Добрыня Никитич. Историческая основа образа Добрыни может быть определена с большей точностью, чем основа образа Ильи и даже Вольги; но и в этом случае полной определенности быть не может. Неоднократно указывалось на летописного Добрыню, дядю князя Владимира, как на прототип былинного Добрыни. Халанский указывает другое лицо, известное старинным памятникам рязанского богатыря Добрыню, по прозвищу "Золотой пояс", как на лицо, давшее некоторые черты былинному Добрыне.

Наряду с этой исторической основой довольно настойчиво отмечается и мифологическая, притом не только учеными старой мифологической школы, но и примыкающими к школе заимствований, с тою только разницей, что первые видят в былинах о Добрыне отзвуки туземного, вторые заносного мифа. Орест Миллер видит в Добрыне туземное солнечное божеств, унаследованное от общеарийского периода, и сопоставляет Добрыню с Одином; по Стасову, Добрыня отражение индийского Кришны, занесенное через посредство тюрков; восточный миф видит в Добрыне и писавший позже Потанин.

Основанием для таких толкований служит содержание былин, в которых, несмотря на историческое имя героя, очень мало исторического. Главнейшие сюжеты былин о Добрыне таковы: 1) Чудесное рождение Добрыни. Этот эпизод несколько напоминает рождение Вольги и, по мнению Волльнера, перенесен на Добрыню с Вольги. Для такого предположения нет достаточных оснований.

Чудесное зачатие, как мы уже говорили по поводу Вольги, один из очень распространенных бродячих мотивов, вероятно, мифологического происхождения, и этот мотив мог быть прикреплен к обоим богатырям независимо. В некоторых вариантах девственное зачатие Добрыни затемнено появлением отца Добрыни "рязанского гостя Никиты Романовича" (вероятно, позднее отражение имени популярного боярина, характерное как показатель прихотливых комбинаций, в которых иногда являются в былинах исторические имена).

2) Добрыня и Марина. Добрыня убивает любовника Марины, Змея-Тугарина, за что Марина обращает Добрыню в тура с золотыми рогами, пока мать Добрыни, оборотившись сорокой, не заставляет ее снять чары. В имени Марины видят отзвуки Марины Мнишек, но уже самое сочетание имени Добрыни и Марины Мнишек говорит о шаткости исторического элемента былины, не говоря уже о превращениях, и так далее.

3) Добрыня и Змей. Во время купанья Добрыню заносит водой в пещеру Змея Горыныча, которого он убивает и освобождает полоненных им, в числе прочих племянницу князя Владимира, Забаву Путятишну. Халанский видит в этом эпизоде отражение крещения Новгорода историческим Добрыней, другие отбитие у кочевников русского полона. За теперешним содержанием одинаково можно видеть и то, и другое, но само по себе оно не заключает в себе ни того, ни другого.

4) Добывание Добрыней невесты князю Владимиру. В этом видят отзвуки похода Владимира с Добрыней на Полоцк за Рогнедой, но на самом деле это одна из вариаций очень распространенного былинного мотива: сватовства. 5) Добрыня и Алеша сюжет, который сопоставляют с турецким сказанием, легшим в основу лермонтовского "Ашик Кериба". Все эти сюжеты если и заключают в себе исторический элемент, то в весьма поблекшем виде, и образ Добрыни современных былин очень далек как от киевского, так и от рязанского Добрыни.

Алеша Попович. Александр или Олешко Попович упоминается неоднократно в летописи, но события, связываемые с его именем, отделены одно от другого промежутком почти в 250 лет. В никоновской летописи говорится: "В лето 1000 прииде Володарь с половцы х Киеву... И изыде нощию во сретение им Александр Попович и уби Володаря, и брата его и иных множеств половец изби, а иных в поле прогна.

И се слышав Володимер и возрадовася зело". Далее, в тверской летописи имя Александра Поповича связывается с княжескими усобицами 1216 года; наконец, в суздальской летописи, в рассказе о калкском побоище, говорится: "И Александр Попович ту убиен бысть с теми 70 храбрыми". Первое и последнее упоминание признают, обыкновенно, за вставки на основании народных песен; но тогда не являются ли такими же вставками и упоминания об участии Алеши в событиях начала XIII века, и был ли он действительно историческим лицом? Уже Веселовский высказал в этом сомнение, но новейшие ученые склонны признать его историческим ростовским богатырем, хотя этому ростовскому приурочению, может быть, противоречит тот факт, что он один из всех Б.

известен малорусским думам. Образ Алеши Поповича, по-видимому, пережил эволюцию, обратную той, какую испытал Илья Муромец: значение Алеши сузилось, и самый тип его, вероятно под влиянием отчества "Попович", принял отнюдь не богатырские черты: он "бабий пересмешник", у него "руки загребущие" и т. д. Вс. Миллер предполагает, что Илья оттеснил Алешу в ряде сюжетов.

Такое мнение опирается, между прочим, на разницу в положении Алеши в олонецком и архангельском былинных репертуарах. В последнем роль Алеши как Б. рельефнее: ему, например, приписывается убиение татарского Б., от руки которого пал Добрыня. Алеша является главным действующим лицом в двух былинных сюжетах: 1) о битве с Тугарином и 2) о сестре Збродовичей.

Кроме того, он является как эпизодическое лицо в ряде былин об Илье и Добрыне. Алеша в былинах является хитрым, коварным, что дает повод Оресту Миллеру сопоставить его с скандинавским Локи. В борьбе Алеши с Тугарином одни видят отражения византийских сказаний о змеях-богатырях; другие отражение исторической борьбы с половцами, причем имя Тугарина сопоставляется с именем половецкого хана Тугаркана.

В былине о сестре Збродовичей Алеша является в некрасивой роли хвастуна, оклеветавшего девушку, которую поверившие клевете братья убивают. Исторического элемента в последней былине нет. Кроме этих главных богатырей-воинов, к киевскому циклу примыкает еще ряд других. Таковы старый богатырь Данила и его сын Михайла или Иван Данилович.

Данила, состарившись, уходит в монастырь, оставив Владимиру на защиту Киева своего двенадцатилетнего сына. Приходит неверный царь Уланище. Михайло избивает силу татарскую, надевает одежду Уланища и встречает Данилу, который спешил ему на помощь. Данила хочет убить его, но узнает по голосу. Двенадцатилетний богатырь напоминает быстрый рост Вольги и восходит, вероятно, к тому же бродячему мотиву.

Былина о Михайле Даниловиче напоминает малорусское сказанье о богатыре Михайлике и киевских Золотых Воротах. Некоторые частности былин, например, совет коня не врезываться в середину неприятельского войска, перескакивание рвов, может быть, соприкасаются с некоторыми местами колядок. К тому же малорусскому сказанию о Михайлике другими чертами примыкает былина о Василии Пьянице, тоже примыкающая к киевскому циклу богатырей-воинов.

К Киеву подходит царь Батыга. Богатырей не оказалось, кроме одного: Василья Пьяницы. Василий, испив вина, убивает стрелами трех татарских вождей, затем едет в татарский стан и избивает половину татарского войска. Веселовский возводит Василия Пьяницу к Василию Великому, которого в духовном стихе Богородица удерживает от пьянства, а Михайлика и Михайлу Даниловича к Михаилу Архангелу византийского рассказа о Золотых Воротах.

Вряд ли, однако, из этих источников проникло в былины что-либо кроме имен. С Василием Пьяницей нередко смешивают двух других Васильев: "Казимировича" и "Долгополого". Вс. Миллер считает необходимым разделять этих трех Васильев: в эпизодическом Василии Долгополом он видит устойчивые черты дьяка, в Василии Казимировиче, которого былина заставляет отвозить дань князя Владимира Батуру новгородского боярина времен борьбы Москвы и Новгорода, Василия Казимирова.

Конечно, вполне возможно, что имя популярного в свое время боярина попало в былины, но сам Вс. Миллер при этом говорит: "К сожалению, как и в других случаях, мы не в состоянии уяснить себе мотивы, вызвавшие внесение имени Василия Казимирова в былину так называемого киевского цикла, кроме разве того, что это имя в свое время пользовалось широкой популярностью".

Вс. Миллер признает также, что "мы не можем указать, какие исторические черты прихвачены вместе с этим именем". А если так, то самое значение "исторического" имени сводится почти на нет, и появление его в былине может быть простой случайностью, бессознательным процессом памяти певца, введшим случайно вспомнившееся имя. В былинах Василий Казимирович является послом, отвозящим в орду дань князя Владимира.

В этом сюжете имя Василия Казимировича чередуется с именем Дуная. Михайло Потык принадлежит также к числу богатырей-воинов киевского цикла. Он является товарищем Ильи и Добрыни; на них троих князь Владимир возлагает поручение собрать дань с трех царств. На долю Потыка выпадает собирание дани с Подольского царства. Во время своей поездки Потык встречает Белую Лебедь, которая просит пощады и, оборотившись девушкой, становится женой Потыка.

Авдотья-Лебедь Белая чародейка; она неоднократно пытается погубить Потыка, согласившись с змеем или царем Иваном Окульевичем. Потык спасается при помощи Ильи с Добрыней или Настасьи Окульевны. Веселовский возводит былину к болгарскому житию Михайла из Потуки. Сходство жития и былины, однако, довольно отдаленное; содержание жития сводится к бродячему мотиву о змееборстве.

Бродячие мотивы, несомненно, лежат и в основе былин о Потыке, и в этом отношении несомненную ценность представляет указание Стасова на восточные параллели этих былин. Иван Годинович в былинах является племянником князя Владимира и этим привязан к киевскому циклу. Содержание былин об Иване Годиновиче является одною из вариаций былин о сватовстве.

Иван Годинович отправляется в сопровождении Ильи и Алеши сватать царевну Золотой Орды или Индии Богатой (имя также варьируется). Иван Годинович успевает в своем сватовстве, но прежний жених царевны Кощега (v. Афромей) преследует его. В битве Иван Годинович побеждает Кощегу, но измена царевны меняет положение; Кощега привязывает Ивана Годиновича к дубу и хочет его убить из его же лука.

Заклятая Иваном Годиновичем стрела убивает самого Кощегу, после чего Иван Годинович казнит царевну. С Иваном Годиновичем часто смешивается Иван Гостин-сын, но, по-видимому, правильнее рассматривать его как особого богатыря, героя былины о состязании коней, в которой имя Ивана Гостина-сына чередуется с именем Дюка. Параллели былин об Иване Годиновиче отмечены разными исследователями в сказаниях о Геракле, малорусской сказке, житии Иосифа Волоцкого, в Панчатантре, восточных народных сказаниях, немецких и польских сказаниях, в сербских песнях о Марке Королевиче и Бановиче Страхине.

Уже это обилие параллелей говорит, что перед нами бродячий мотив. Данило Ловчанин играет в былине пассивную роль. Князь Владимир, желая отбить у него жену, дает ему опасное поручение. Данила, видя такое отношение князя, бросается на копье. На том же месте убивает себя жена Данилы. Отмечают сходство былины с эпизодами "Повести о приходе Батыевой рати на Рязань"; но это сходство является очень отдаленным, и если искать книжного источника этого сюжета, то скорее его можно видеть в библейском эпизоде о Давиде и жене Урии.

Ставр Годинович. Еще более пассивным действующим лицом Владимирова цикла является Ставр Годинович. Ставр, боярин и славный гусляр, похвалился своим домом, который лучше, чем у князя Владимира, а по другим вариантам своей женой. Владимир велит посадить Ставра в глубокий погреб, а жену Ставра привести к себе. Узнав об этом, жена Ставра наряжается послом из Золотой Орды, едущим требовать у князя Владимира дани.

Испуганный Владимир готов дать дань, и посол требует себе славного гусельника Ставра. По некоторым вариантам, к этому присоединяется мотив испытания пола мнимого посла. В основе былины о Ставре видят обыкновенно отмеченный летописью факт заточения Владимиром Мономахом нескольких новгородских бояр, и в числе их сотского Ставра.

Трудно сказать, что, кроме имени Ставра, проникло из этого источника в былину. Содержание былины, с главной ролью жены Ставра мнимого посла, с бродячим мотивом испытания пола, имеет очень мало общего с предполагаемой исторической основой. Стасов указывает довольно близкую параллель нашего Ставра в алтайском богатыре Алтаин-Саин-Салама, Орест Миллер и А.

Н. Веселовский в немецкой песне о "римском графе", Потанин в монгольском Гэсэр-хане, Созонович в славянских сказаниях о сватовстве. Таким образом, и здесь мы видим обычную картину: чрезвычайно слабое сходство с предполагаемой исторической основой и обилие разнообразных параллелей, заставляющее предполагать бродячий мотив. Михайло Козаринов.

Очень немногие варианты былин о Михайле Козаринове прикреплены к циклу Владимира. Сюжет былины слагается из традиционной битвы с татарами и очень распространенных бродячих мотивов о благодарном животном и о встрече брата с неузнанной сестрой. Всев. Миллер в Михайле Козаринове видит упоминаемого в Ипатьевской летописи под 1106 г.

боярина Козарина, который вместе с другими боярами был послан преследовать половцев. Хотен Блудович, по Вс. Миллеру, относится к числу новгородских богатырей, но приуроченье его к циклу Владимира настолько прочно, что, где бы былина ни сложилась, ее нужно рассматривать как одну из составных частей этого цикла. Сюжет былины таков: на пиру у князя Владимира мать Хотена, вдова Блудова, поссорилась с вдовой Часовой.

Часова хвасталась своей дочерью Чайкой и девятью сыновьями, которые могут полонить Хотена. Хотен убивает шесть сыновей Часовой, а трех берет в плен, Чайку же хочет отдать за своего паробка. Часова упрашивает Владимира побудить Хотена жениться на Чайке, но Хотен, поставив копье, требует, чтобы его покрыли золотом: тогда он женится на Чайке.

Халанский считает эту былину московской, Вс. Миллер новгородской. Основания для такого утверждения шатки, что указал уже Владимиров. Оба исследователя ссылаются на бытовые черты, но они не исключают и киевского происхождения. Имена скорее говорят за Киев: Владимир, Блуд. За Новгород говорит только упоминание о том, что Блуд блудил по Новгороду; но оно носит характер позднейшей вставки.

Мотив "девять сыновей вдовы и дочь", в связи с борьбой девяти сыновей с зятем встречается в малорусских колядках и сербских песнях. Своеобразную группу среди богатырей цикла Владимира образуют Дунай (Дон) и Сухман. Дунай (Дон) Иванович является вместе с Добрыней героем былин о сватовстве Владимира. Другой сюжет более характерен.

Дунай (Дон) состязается в стрельбе с женой своей, носящей в одних вариантах имя Настасьи, в других Непры Королевишны. Непра (Настасья) побеждает Дуная (Дона). Рассерженный Дунай убивает жену, а потом и себя. Из крови их разлились реки Дунай (Дон) и Днепр. Сухман (Сухан) Одихмантьевич едет добывать Владимиру живую Лебедь. Во время поездки он видит, что Непра-река борется с силой татарскою, которая мостит на ней мосты калиновы, чтобы идти к Киеву.

Сухман избивает силу татарскую, но Владимир не верит ему и велит за похвальбу заточить в погреб. Илья едет узнавать, правду ли сказал Сухман, и, когда оказывается, что правду, Владимир хочет наградить Сухмана; но он снимает с ран листочки и истекает кровью. Из его крови потекла река Сухман. В Дунае некоторые видят боярина Дуная, упоминаемого в Ипатьевской летописи как приближенного князя Владимира Васильковича.

Каково бы ни было отношение этого Дуная к былинному, конец былины о Дунае, как и Сухмане, представляет собой, несомненно, сказание о происхождении рек, миф, хотя, может быть, и позднейший. Мифическую основу Дуная видит не только Орест Миллер, но и Стасов, считающий этот миф заимствованным из Индии. Ягич, очень мало склонный к мифологическим толкованиям, видит в происхождении образа Дуная олицетворение реки Дуная, т.

е. процесс по существу мифологический. Подобное же представление лежит в основе соответствующего эпизода о Сухмане, хотя Волльнер видит в нем отражение позднейшей письменности. К циклу Владимира примыкает целый ряд богатырей, не совершающих никаких подвигов: таковы Дюк Степанович, Чурило Пленкович, Соловей Будимирович. Содержание былин о Дюке сводится к трем сюжетам: 1) Выезд Дюка в Киев; 2) Похвальба Дюка и состязание; 3) Владимир посылает послов царство матери Дюка, чтобы описать его богатство.

Веселовский считает былины о Дюке галицкими по происхождению и в Дюке видит византийского царевича Андроника, жившего некоторое время в Галиче. Против галицкого происхождения этих былин говорит то, что Волынец-Красный Галич, из которого выезжает Дюк, трактуется как чужая и сказочная страна, смешиваемая с Индией богатой. Недостаточно убедительно и сопоставление Дюка с Андроником.

Из сюжетов о Дюке обращает на себя внимание выезд Дюка в Киев: по пути ему приходится преодолевать сказочные препятствия-заставы горы толкучие, птиц поклевучих и перескакивать на коне через реку. Такого рода представления часто встречаются в сказочных сюжетах и мифах о путешествии на "тот свет", в страну мертвых и заходящего солнца.

Отзвуки каких-то мифологических представлений чувствуются и в стрелках Дюка, которые днем не видимы, а ночью горят "как огонь", и в его чудесных пуговках, живых, свищущих подобно Соловью Разбойнику. Чурило Пленкович и его отец, старый Пленко, представляются затмевающими роскошью самого Владимира. Сюжеты былин о Чуриле сводятся к следующим эпизодам: 1) Владимир в гостях у Чурилы, 2) Чурила в Киеве на службе у князя Владимира, 3) Красота Чурилы и 4) Чурила и жена Бермяты.

Веселовский выводит Чурилу из крымского Сурожа. Вс. Миллер и Владимиров предполагают новгородское происхождение былин о Чуриле. Против последнего предположения, в общем хорошо обоснованного, говорит то, что Чурило один из очень немногих богатырей, имена которых известны песням Южной Руси. Соловей Будимирович. Соловей Будимирович с 30 кораблями приезжает из города Леденца к Киеву.

Приехав, Соловей Будимирович идет к князю Владимиру и просит у него разрешения построить в саду у племянницы князя Владимира, Забавы Путятишны, двор. В одну ночь дружина Соловья, работая "как дятлы", построила три терема, в которых "солнце, месяц и звезды". Утром удивленная Забава приходит в терем к Соловью; они меняются кольцами, венчаются и уезжают.

Образ Соловья Будимировича вызвал чрезвычайно противоречивую литературу. Орест Миллер и Ягич сближают Соловья Будимировича с Соловьем Разбойником. Это сближение подкрепляется, между прочим, упоминанием Кмиты Чернобыльского о Соловье Будимировиче, как о сильном богатыре, наряду с Ильей. Но в определении источника этого образа Ягич и Орест Миллер резко расходятся.

Орест Миллер видит в нем олицетворение свиста бури, Ягич отражение сказаний о Соломоне. И то и другое является одинаково натянутым. Стасов возводит Соловья к его восточным параллелям. Веселовский видит в основе былин о Соловье песню о брачной поездке заморского молодца, а имя его считает перегласовкой собственного имени "Слав".

Вс. Миллер возводит былину о Соловье к повести о Василии Златовласом; но можно согласиться только с предположением о влиянии повести на некоторые переработки былины. Заслуживает большого внимания указание Халанского на близость былин о Соловье с великорусскими свадебными песнями, хотя мы думаем, что не Соловей "идеализированный жених", как предполагает Халанский, а на жениха в целях величания перенесены черты Соловья Будимировича.

Построение Соловьем и дружиной, работающей "как дятлы", в одну ночь терема, в котором "солнце, месяц и звезды", представляется нам мотивом космогонического мифа. Остаются неприкрепленными к Владимирову циклу, но напоминают богатырей его Суровец-Суздалец и Саур Леванидович. Суровец иногда называется Суздальцем. Былины о нем напоминают былины о Михайле Казарине.

В начале распространенный бродячий мотив о встрече с чудесным животным (вороном), который человечьим голосом указывает, как добыть славу и добычу; потом идет победа над татарами. Веселовский выводит Суровца из крымского Сурожа-Судака. Вс. Миллер склонен видеть в нем отзвуки исторических воспоминаний о Суздале. Кроме Суровца-Суздальца, в былинах упоминаются "братья Суздальцы", в которых Вс.

Миллер видит князей Юрия Долгорукого и Ярослава Мудрого. Саур Леванидович (v. Саул), отец Суровца. Имя Саур, по-видимому, тюркского происхождения и обозначает "бык". Главным сюжетом былин о Сауре является его бой с Суровцем, представляющий собою один из многочисленных вариантов о бое отца с сыном, прикрепившихся к очень различным именам и, между прочим, к персидскому Рустему и нашему Илье.

Новгородский цикл составляют былины о Садке и Ваське Буслаеве. Садко. Содержание былин о Садке сводится к трем сюжетам: 1) Садко играет на берегу Ильмень-озера, Морской царь указывает, как выиграть заклад; 2) Садко хвалится скупить все товары в Новгороде; 3) Садко попадает к Морскому царю и спасается при помощи Николы Можайского.

Происхождение образа Садко, по-видимому, довольно сложно. В Новгородской летописи под 1167 г. упоминается об основании лицом, носящим имя Седко Сытинич, церкви Бориса и Глеба. Трудно, однако, установить, имеет ли этот Седко какое-либо отношение к былинному. Веселовский указывает, что в романе "Tristan et Geonois" рассказывается о племяннике Иосифа Аримафейского Садоке, который во время бури был брошен по жребию в море, спасся и пробыл три года на острове у отшельника.

Это сходство Веселовский объясняет существованием какого-нибудь еврейского рассказа, легшего в основу как былины, так и французского романа. Стасов указывает ряд параллелей в восточных сказаниях. Отмечают сходство некоторых мотивов былин о Садке с финским мифом о водяном божестве; есть некоторое сходство между былинами о Садке и малорусской думой об Олексие Поповиче.

Все это указывает на присутствие в былинах бродячих мотивов, но рядом с ними очень много бытовых черт старого Новгорода, и в этом смысле историчность былин несомненна. Василий Буслаевич. Еще больше бытовых новгородских черт в образе Васьки Буслаева, самой реальной и типичной фигуры русского эпоса. Источники этого образа, однако, тоже разнородны.

Содержание былин о Ваське Буслаеве сводится к двум сюжетам: 1) детство Васьки и бой с новгородцами на мосту; 2) путешествие в Иерусалим и гибель Васьки. Жданов отмечает, с одной стороны, упоминания в летописи имени Василия Буслаевича, с другой стороны параллели к былинам о Ваське в сказаниях о Роберте Дьяволе. Сходство между Васькой и Робертом, однако, является довольно отдаленным и вряд ли позволяет установить между этими образами генетическую связь.

Литература. Буслаев, "Эпическая поэзия" ("Ист. Оч.", I); Буслаев, "Следы русского богатырского эпоса в мифических преданиях индоевропейских народов" ("Филологические Записки", 1862, выпуски 2 3); Буслаев, "Русский богатырский эпос" ("Русский Вестник", 1862, 3, 9, 10); Л. Майков , "О былинах Владимирского цикла" (1862); Стасов, "Происхождение русских былин" ("Вестник Европы", 1868 и "Полное собрание сочинений"); А.

Веселовский, "О сравнительном изучении русского эпоса" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1868, II); О. Миллер, "Илья Муромец и богатырство киевское" (1869); Буслаев и Шифнер , "Отчет о 12 прис. Увар. премии" (о книге Стасова); Квашнин-Самарин, "Русские былины в историческом и географическом отношении" ("Беседа", 1871, 4 5); Потанин, "Монгольское сказание о Гэсэр хане" ("Вестник Европы", 90, № 9); его же, "Ставр Годинович Гэсэр" ("Этнографическое Обозрение", 1891, № 3); Веселовский, "Калики перехожие и богомильские странники" ("Вестник Европы", 1872, № 4); Буслаев, "Разбор книги Миллера" (в "Отчете о 14 прис.

Увар. премии"); Кирпичников, "Опыт сравнительного изучения западного и русского эпосов. Поэмы Ломбардского цикла"; Веселовский, "Отрывки византийского эпоса в русском" ("Вестник Европы", 1875, № 4); Петров, "Следы северно-русского былинного эпоса в южнорусской народной литературе" ("Труды Киевской Духовной Академии", 1878, № 5); Ор. Миллер, "О великорусских былинах и малорусских думах" ("Труды III Археологического съезда"); Вс.

Миллер, "Отголоски финского эпоса в русском" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1879, № 12); Веселовский, "Южнорусские былины"; Дашкевич , "К вопросу о происхождении русских былин" ("Киевские Университетские Известия", 1883, № 3 5); Жданов , "К литературной истории русской былевой поэзии"; Сумцов , "Опыт объяснения малорусской песни о Журиле" ("Киевская Старина", 1885, июль); Созонович , "Песни о девушке-воине и былины о Ставре" (Варшава, 1886); Веселовский, "Мелкие заметки о былинах" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1889, № 5); Соболевский, "К истории русских былин" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1884, № 7); Халанский, "Великорусские былины Владимирского цикла" (1885); Вс.

Миллер, "Экскурсы в область русского эпоса" (1892); Халанский, "Южнославянские сказания о Марке Кралевиче в связи с произведениями русского былинного эпоса"; Дашкевич, "Разбор Экскурсов Миллера" (в "Отчете о 34 прис. Увар. премии"); Вс. Миллер, "Очерки русской народной словесности" (том I, 1897); Жданов, "Русский былевой эпос" (1895); Халанский, "К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1902, № 8, и 1903, № 10); Коробка , "Сказания об урочищах Овручского уезда и былины о Вольге" ("Известия отделения русского языка и словесности", том XIII, книга 2); Шамбинаго, "Старины о Святогоре и поэма о Калеви-поэга" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1902, № 1); Марков, "Бытовые черты русских былин" ("Русская Мысль", 1904); его же, "Из истории русского был.

эпоса" ("Этнографическое Обозрение", 1904, № 2 3; 1905, № 4); Веселовский, "Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском" ("Известия отделения русского языка", том XI, 3); Якуб, "К былине о Сухмане" ("Этнографическое Обозрение", 1904, № 1); его же, "К былине о Михайле Казарине" ("Этнографическое Обозрение", 1905, № 2 и 3); Вс. Миллер, "Очерки русской народной словесности" (том II, 1910).

Подробные указания на статьи Веселовского, в которых он касается былин, см. в указателе к его трудам. Обзор изучения былин в книге Лободы "Русский богатырский эпос" (Киев, 1896). Marthe, "Die russische Heldensage" (1865); Bistrom, "Das russische Volksepos" ("Zeitschr. fur Phychol.", 1867 68); Ralson, "The Songs of the Russian people" (1873); Jagic, "Die christlich-mythologische Schicht in dem russische Volksepos" ("Archiv fur sl. Phil.", 1875, 1); Рамбо, "La Russie epique" (1876); Wollner, "Untersuchungen uber die Volksepik der Grossrussen" (1879); Веселовский, "Разбор книги Воллнера" (в "Rssische Revue", 1882); Damberg, "Versuch einer Geschichte der rus. Heldensage" (Гельсингфорс, 1886). Н. Коробка. .