Биографический словарь - чернышевский николай гаврилович
Чернышевский николай гаврилович
Это был евангельский пастырь в лучшем значении слова, от которого в то время, когда полагалось обращаться сурово с людьми для их же блага, никто не слыхал ничего, кроме слов ласки и привета. В школьном деле, всецело построенном тогда на зверской порке, он никогда не прибегал ни к каким наказаниям. И вместе с тем этот добрый человек был необыкновенно строг и ригористичен в своих требованиях; в общении с ним нравственно подтягивались самые распущенные люди.
Из ряду вон выходящая доброта, чистота души и отрешенность от всего мелкого и пошлого всецело перешли и к его сыну. Николай Гаврилович Чернышевский, как человек, был истинно светлой личностью это признают злейшие враги его литературной деятельности. Самые восторженные отзывы о Чернышевском, как человеке, принадлежат двум престарелым представителям духовного сословия, не находившим достаточно слов, чтобы охарактеризовать вред писаний и теорий Чернышевского.Один из них, преподаватель разных семинарий Палимпсестов , душевно скорбит о том, что это 'существо с самой чистой душой' превратилось, благодаря увлечению разными западноевропейскими лжеучениями, в 'падшего ангела'; но вместе с тем он категорически заявляет, что Чернышевский 'действительно в свое время походил на ангела во плоти'.
Сведения о личных качествах Чернышевского очень важны для понимания его литературной деятельности; они дают ключ к правильному освещению многих сторон ее и прежде всего того, что теснее всего связано с представлением о Чернышевском проповеди утилитаризма. Заимствованный у такого же исключительно доброго человека Дж. Ст. Милла утилитаризм Чернышевского не выдерживает критики, не закрывающей глаза на действительность.
Чернышевский самые лучшие движения нашей души хочет свести к 'разумному' эгоизму но 'эгоизм' этот весьма своеобразный. Оказывается, что человек, поступая благородно, действует так не для других, а исключительно для себя. Он поступает хорошо, потому что поступать хорошо доставляет ему удовольствие. Таким образом, дело сводится к простому спору о словах.
Не все ли равно, чем мотивировать самопожертвование; важно только то, что является охота жертвовать собой. В трогательно-наивных стараниях Чернышевский убедить людей, что поступать хорошо 'не только возвышенно, но и выгодно', ярко сказался только высокий строй души самого проповедника 'разумного эгоизма', столь оригинально понимавшего 'выгоду'.
Среднее образование Чернышевский получил при особенно благоприятных условиях в тиши идеально мирно жившей семьи, в состав которой входила и жившая на одном дворе с Чернышевскими семья А.Н. Пыпина , двоюродного брата Николая Гавриловича по матери. Чернышевский был старше Пыпина на 5 лет, но они были очень дружны и с годами их дружба все крепла.
Чернышевский миновал ужасную бурсу дореформенной эпохи и низшие классы, семинарии и только в 14 лет прямо поступил в старшие классы. Подготовил его главным образом ученый отец, при некоторой помощи учителей гимназии. Ко времени поступления в семинарию молодой Чернышевский уже обладал огромной начитанностью и приводил учителей в изумление своими обширными знаниями.
Товарищи его обожали: это был всеобщий поставщик классных сочинений и усердный репетитор всех обращавшихся к нему за помощью. Пробыв два года в семинарии, Чернышевский продолжал занятия дома и в 1846 г. отправился в Петербург, где поступил в университет, на историко-филологический факультет. Чернышевскому-отцу пришлось выслушать по этому поводу упреки со стороны некоторых представителей духовенства: они находили, что ему следовало бы направить сына в духовную академию и не 'лишать церковь будущего светила'.
В университете Чернышевский усердно занимался факультетскими предметами и был в числе лучших учеников Срезневского . По его поручению, он составил этимологически-синтаксический словарь к Ипатьевской летописи, который позднее (1853) был напечатан в 'Известиях' II отделения Академии Наук. Гораздо больше университетских предметов его увлекли другие интересы.
Первые годы студенчества Чернышевского были эпохой страстного интереса к вопросам социально-политическим. Его захватил конец того периода истории русской передовой мысли, когда шедшие к нам из Франции 1840-х годов социальные утопии в той или другой форме, в большей или меньшей степени отразились и в литературе, и в обществе (см.
Петрашевцы, XXIII, 750 и Русская литература XXVII, 634). Чернышевский стал убежденным фурьеристом и всю жизнь остался верен этой наиболее мечтательной из доктрин социализма, с тем, впрочем, очень существенным отличием, что фурьеризм был довольно равнодушен к вопросам политическим, к вопросам о формах государственной жизни, между тем как Чернышевский придавал им большое значение.
Отличается также миросозерцание Чернышевского от фурьеризма и в вопросах религиозных, в которых Чернышевский был свободным мыслителем. В 1850 г. Чернышевский окончил курс кандидатом и уехал в Саратов, где получил место старшего учителя гимназии. Здесь он, между прочим, очень сблизился с сосланным в Саратов Костомаровым и некоторыми ссыльными поляками.
Постигло его за это время великое горе умерла нежно любимая мать; но в этот же период саратовской жизни он женился на любимой девушке (напечатанный десять лет спустя роман 'Что делать', 'посвящается другу моему О. С. Ч.' то есть Ольге Сократовне Чернышевской). В конце 1853 г., благодаря хлопотам старого петербургского знакомого известного педагога Иринарха Введенского , занимавшего влиятельное положение в педагогическом персонале военно-учебных заведений, Чернышевский перешел на службу в Петербург, учителем русского языка во 2-м кадетском корпусе.Здесь он продержался не больше года. Превосходный преподаватель, он был недостаточно строг к ученикам, которые злоупотребляли его мягкостью и, охотно слушая интересные рассказы и объяснения его, сами почти ничего не делали. Из-за того, что он дал дежурному офицеру унять шумевший класс, Чернышевскому пришлось оставить корпус, и он всецело отдается с тех пор литературе.
Начал он свою деятельность в 1853 г. небольшими статьями в 'Санкт-Петербургских Ведомостях' и в 'Отечественных Записках', рецензиями и переводами с английского, но уже в начале 1854 г. перешел в 'Современник', где скоро стал во главе журнала. В 1855 г. Чернышевский, выдержавший экзамен на магистра, представил в качестве диссертации рассуждение: 'Эстетические отношения искусства к действительности' (СПб.
, 1855). В те времена эстетические вопросы еще не получили тот характер общественно-политических лозунгов, который они приобрели в начале 60-х годов и потому то, что впоследствии показалось разрушением эстетики, не возбудило никаких сомнений или подозрений среди членов весьма консервативного историко-филологического факультета Петербургского университета.
Диссертация была принята и допущена к защите. Магистрант успешно отстаивал свои тезисы и факультет без сомнения присудил бы ему искомую степень, но кто-то (по-видимому И.И. Давыдов , 'эстетик' весьма своеобразного типа) успел настроить против Чернышевского министра народного просвещения А.С. Норова ; тот возмутился 'кощунственными' положениями диссертации и степень не была дана магистранту.
Литературная деятельность Чернышевского в 'Современнике' на первых порах почти всецело была посвящена критике и истории литературы. В течение 1855 1857 гг. появился ряд обширных историко-критических статей его, в ряду которых особенно выдающееся место занимают знаменитые 'Очерки Гоголевского периода', 'Лессинг' и статьи о Пушкине и Гоголе .
Кроме того, он в эти же годы со свойственной ему изумительнейшей работоспособностью и необыкновенной писательской энергией дал журналу ряд меньшего объема критических статей о Писемском , Толстом , Щедрине , Бенедиктове , Щербине , Огареве и других, многие десятки обстоятельных рецензий и вдобавок еще вел ежемесячные 'Заметки о журналах'.
В конце 1857 г. и начале 1858 г. вся эта литературная производительность направляется в другую сторону. За исключением данной (1858) для поддержки возникавшего симпатичного журнала 'Атеней' статьи о тургеневской 'Асе' ('Русский человек на rendez-vous'), Чернышевский теперь почти оставляет область критики и весь отдается политической экономии, вопросам внешней и внутренней политики и отчасти выработки философского миросозерцания.
Этот поворот был вызван двумя обстоятельствами. В 1858 г. наступил весьма критический момент в подготовлении освобождения крестьян. Доброе желание правительства освободить крестьян не ослабело, но, под влиянием сильных связями своими реакционных элементов высшей правительственной аристократии, реформа подвергалась опасности быть значительно искаженной.
Надо было отстаивать проведение ее на возможно широких началах. Вместе с тем надо было защищать один очень дорогой Чернышевскому принцип общинное землевладение, которое ему, с его фурьеристским идеалом совместной хозяйственной деятельности человечества, было особенно близко. Принцип общинного землевладения приходилось ограждать не столько от элементов реакционных, сколько от людей, считавших себя прогрессистами от буржуазно-либерального 'Экономического Указателя' профессора Вернадского , от Б.
Н. Чичерина , от стоявшего тогда в первых рядах передового лагеря Катковского 'Русского Вестника'; да и в обществе к общинному землевладению относились с известным недоверием, потому что преклонение пред ним исходило от славянофилов. Подготовление коренных переворотов в русской общественной жизни и назревание коренного перелома в общественно-политическом миросозерцании большинства передовой части нашей интеллигенции тоже отвлекали по преимуществу публицистический темперамент Чернышевского от литературной критики.
Годы 1858 1862 являются в жизни Чернышевского эпохой усиленных занятий над переводом или, вернее, переделкой миллевской политической экономии, снабженной обширными 'Примечаниями', а также над длинным рядом политико-экономических и политических статей. Из них выдаются: по вопросу поземельному и крестьянскому статья по поводу 'Исследования о внутренних отношениях народной жизни и в особенности сельских учреждениях России' (1857, № 7); 'О поземельной собственности' (1857, № 9 и 11); статья по поводу речи Бабста 'О некоторых условиях, способствующих умножению народного же капитала' (1857, № 10); 'Ответ на письмо провинциала' (1858, № 3); 'Обозрение мер, принятых до сего времени (1858) к устройству быта помещичьих крестьян' (1858, № 1); 'Меры, принятые к ограничению помещичьей власти в царствование императрицы Екатерины II, Александра I и Николая I' (1858, № 0); 'По поводу статьи господина Тройницкого 'О числе крепостных людей в России' (1858, № 2); 'О необходимости держаться возможно умеренных цифр при определении величины выкупа усадеб' (1858, № 11); 'Труден ли выкуп земли' (1859, № 1); ряд обозрений, журнальных статей по крестьянскому вопросу (1858, № 2, 3, 5; 1859, № 1); 'Критика философских предубеждений против общинного владения' (1858, № 12); 'Экономическая деятельность и законодательство' (продолжение предыдущей статьи); 'Материалы для решения крестьянского вопроса' (1859, № 10); 'Капитал и труд' (1860, № 1); 'Кредитные дела' (1861, № 1).
По вопросам политическим: 'Кавеньяк' (1858, № 1 и 4); 'Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X' (1858, № 8 и 9); 'Тюрго' (1858, № 9); 'Вопрос о свободе журналистики во Франции' (1859, № 10); 'Июльская монархия' (1860, № 1, 2, 5); 'Нынешние английские виги' (1860, № 12); 'Предисловие к нынешним австрийским делам' (1861, № 2); 'Французские законы по делам книгопечатания' (1862, № 8).
Когда 'Современнику' было разрешено завести политический отдел, Чернышевский ежемесячно писал политические обозрения в течение 1859, 1860, 1861 и первых 4 месяцев 1862 г.; обозрения эти часто доходили до 40 50 страниц. В 4 последних книжках за 1857 г. (№ 9 12) Чернышевскому принадлежит 'Современное обозрение', а в № 4 за 1862 г. 'Внутреннее обозрение'.
К сфере непосредственно философских работ Чернышевского относится только известная статья: 'Антропологический принцип в философии' (1860, № 4 и 5). Смешанный характер носит ряд публицистически-полемических статей: 'Г. Чичерин, как публицист' (1859, № 5), 'Леность грубого простонародья' (1860, № 2); 'История из-за госпожи Свечиной' (1860, № 6); 'Прадедовские нравы' (по поводу записок Державина , 1860, № 7 и 8); 'Новые периодические издания' ('Основа' и 'Время' 1861, № 1); 'О причинах падения Рима.
Подражание Монтескье' (по поводу 'Истории цивилизации во Франции' Гизо, 1880, № 5); 'Непочтительность к авторитетам' (по поводу 'Демократии в Америке' Токвиля, 1861, № 6); 'Полемические красоты' (1860, № 6 и 7); 'Национальная бестактность' (1860, № 7); 'Русский реформатор' (о 'Жизни графа Сперанского' барона Корфа , 1860, № 10); 'Народная бестолковость' (о газете 'День', 1860, № 10); 'Самозванные старейшины' (1862, № 3); 'Научились ли!' (1862, № 4).
Как ни интенсивна была эта поразительно плодовитая деятельность, Чернышевский все-таки не оставил бы такой важной отрасли журнального влияния, как литературная критика, если бы в нем не создалась уверенность, что нашелся человек, которому он спокойно может передать критический отдел журнала. К концу 1857 г. если не для всей читающей публики, то лично для Чернышевского обрисовалось во всю свою величину первостепенное дарование Добролюбова , и он, не колеблясь передал критический жезл первенствующего журнала двадцатилетнему юноше.
Уже благодаря одной этой проницательности, деятельность Добролюбова становится славной страницей в литературной биографии Чернышевского. Но в действительности, роль Чернышевского в ходе деятельности Добролюбова гораздо значительнее. Из общения с Чернышевским Добролюбов черпал ту обоснованность своего миросозерцания, тот научный фундамент, который при всей его начитанности не мог у него быть в двадцать один, двадцать два года.
Когда Добролюбов умер и стали говорить о том огромном влиянии, которое Чернышевский оказал на молодого критика, он в особой статье ('Изъявление признательности') протестовал против этого, стараясь доказать, что Добролюбов шел в своем развитии самостоятельным путем уже потому, что он по таланту выше его, Чернышевского. Против последнего в настоящее время едва ли кто станет спорить, если, конечно, не говорить о заслугах Чернышевского в сфере политико-экономических вопросов, где он занимает такое крупное место.
В иерархии главарей русской критики Добролюбов, бесспорно, выше Чернышевского. Добролюбов выдерживает до сих пор самое страшное из литературных испытаний испытание времени; его критические статьи читаются и теперь с неослабевающим интересом, чего нельзя сказать о большей части критических статей Чернышевского. В Добролюбове, только что пережившем период глубокого мистицизма, несравненно больше страсти, чем у Чернышевского.
Чувствуется, что он свои новые убеждения выстрадал и поэтому-то он и читателя волнует больше, чем Чернышевский, основным качеством которого тоже является глубочайшая убежденность, но очень ясная и спокойная, давшаяся ему без внутренней борьбы, точно непреложная математическая формула. Добролюбов литературно злее Чернышевского; недаром Тургенев говорил Чернышевскому: 'Вы просто ядовитая змея, а Добролюбов змея очковая'.
В сатирическом приложении к 'Современнику' 'Свистке', который восстановлял своей едкостью всех литературных противников 'Современника', больше самого журнала, Чернышевский почти никакого участия не принимал; первенствующую роль в нем играло сосредоточенно-страстное остроумие Добролюбова. Помимо остроумия, у Добролюбова и вообще литературного блеска больше, чем у Чернышевского.
Тем не менее общая окраска того идейного богатства, которое Добролюбов с таким блеском развертывал в своих статьях, уже потому одному не могла не быть отчасти результатом влияния Чернышевского, что с первого дня знакомства оба писателя чрезвычайно привязались друг к другу и почти ежедневно виделись. Совокупная деятельность Чернышевского и Добролюбова придала 'Современнику' огромное значение в истории прогрессивного движения в России.
Такое руководящее положение не могло не создать ему многочисленных противников; очень многие с крайним недоброжелательством следили за возрастающим влиянием органа Чернышевского и Добролюбова на молодое поколение. Сначала, однако, полемика между 'Современником' и другими журналами шла в пределах чисто литературных, без особого обострения.
Русский 'прогресс' переживал тогда свой медовый месяц, когда за самыми ничтожными исключениями, вся, можно сказать, интеллигентная Россия была проникнута живейшим желанием сдвинуться с места и разногласия были только в деталях, а не в основных чувствах и стремлениях. Характерным выражением этого единодушия может служить то, что Чернышевский в конце 50-х годов около года был членом редакции официального 'Военного Сборника'.
К началу 60-х годов соотношение русских партий и единодушие прогрессивного движения значительно видоизменяются. С освобождением крестьян и подготовкой большей части 'великих реформ' освободительное движение и в глазах правящих сфер, и в сознании значительной части умеренных элементов общества получило законченность; дальнейшее следование по пути перемен государственного и общественного строя начинало казаться ненужным и опасным.
Но настроение, во главе которого стоял Чернышевский, не считало себя удовлетворенным и все порывистее стремилось вперед. В конце 1861 и начале 1862 г. общая картина политического положения резко видоизменилась. Разразились студенческие беспорядки в Санкт-Петербургском университете, усилилось польское брожение, появились призывающие молодежь и крестьян к бунту прокламации, произошли страшные петербургские пожары, в которых, без малейшего основания, но очень упорно видели связь с нарождением в молодежи революционных настроений.
Добродушное отношение к крайним элементам совершенно исчезло. В мае 1862 г. 'Современник' был закрыт на 8 месяцев, а 12 июня 1862 года был арестован Чернышевский и заключен в Петропавловскую крепость, где просидел около 2 лет. Сенат приговорил Чернышевского к 14 годам каторжной работы. В окончательной конфирмации срок был сокращен до 7 лет.
13 мая 1864 г. приговор был объявлен Чернышевскому на Мытнинской площади. Имя Чернышевского почти исчезает из печати; до его возвращения из ссылки о нем обыкновенно говорилось описательно, как об авторе 'Очерков Гоголевского периода' или авторе 'Эстетического отношения искусства к действительности' и т. п. В 1865 г. было разрешено 2-е издание 'Эстетического отношения искусства к действительности', но без имени автора ('издание А.
Н. Пыпина'), а в 1874 г. вышли 'Основания политической экономии' Милля, тоже как 'издание А.Н. Пыпина', без имени переводчика и без 'Примечаний'. Первые 3 года своего пребывания в Сибири Чернышевский провел в Кадае, на монгольской границе, а затем был водворен на Александровском заводе Нерчинского округа. Во время пребывания в Кадае ему было разрешено трехдневное свидание с женой и 2 маленькими сыновьями.
Жилось Чернышевскому в материальном отношении сравнительно не особенно тяжело, потому что политические арестанты в то время настоящей каторжной работы не несли. Чернышевский не был стеснен ни в сношениях с другими заключенными (Михайлов , польские повстанцы), ни в прогулках; одно время он даже жил в отдельном домике. Он очень много читал и писал, но все написанное немедленно уничтожал.
Одно время на Александровском заводе устраивались спектакли и Чернышевский сочинял для них небольшие пьесы. 'Арестантам из простых они мало нравились, вернее, даже и совсем не нравились: Чернышевский был для них слишком серьезен' ('Научное Обозрение', 1899, 4). В 1871 г. закончился срок каторги и Чернышевский должен был перейти в разряд поселенцев, которым самим предоставлялось избрать место жительства в пределах Сибири.
Тогдашний шеф жандармов, граф П.А. Шувалов , вошел, однако, с представлением о поселении Чернышевского в Вилюйске. Это было значительным ухудшением его участи, потому что климат на Александровском заводе умеренный, и жил там Чернышевский в общении с интеллигентными людьми, а Вилюйск лежит в 450 верстах за Якутском, в самом суровом климате, и в 1871 г.
имел лишь 40 построек. Общество Чернышевского в Вилюйске ограничивалось несколькими приставленными к нему казаками. Пребывание Чернышевского в таком удаленном от цивилизованного мира пункте было тягостно; тем не менее он деятельно работал над разными сочинениями и переводами. В 1883 г. министр внутренних дел граф Д.А. Толстой исходатайствовал возвращение Чернышевского, которому для жительства была назначена Астрахань.
В ссылке он жил на средства, которые ему, в меру его скромнейших потребностей, присылали Некрасов и ближайшие родственники. С 1885 г. начинается последний период деятельности Чернышевского. Оригинального, не считая предисловий к 'Всемирной истории' Вебера, за это время Чернышевский дал немного: статью в 'Русских Ведомостях' (1885): 'Характер человеческого знания', длинную, всего менее блещущую поэтическими достоинствами поэму из древнекарфагенской жизни 'Гимн Деве Неба' ('Русская Мысль', 1885, 7) и большую статью, подписанную псевдонимом 'Старый трансформист' (все другие работы и переводы астраханского периода подписаны псевдонимом Андреев) 'Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь' ('Русская Мысль', 1888, № 9).
Статья 'Старого трансформиста' обратила на себя внимание и многих поразила своей манерой: странно было в ней пренебрежительно-насмешливое отношение к Дарвину и сведение Дарвиновской теории к буржуазной выдумке, созданной для оправдания эксплуатации рабочего класса буржуазией. Некоторые, однако, усматривали в этой статье прежнего Чернышевского, привыкшего подчинять все интересы, в том числе и чисто научные, целям борьбы за общественные идеалы.
В 1885 г. друзья устроили для Чернышевского у известного издателя-мецената К.Т. Солдатенкова перевод 15-томной 'Всеобщей Истории' Вебера. Эту огромную работу Чернышевский выполнял с изумительной энергией, переводя в год по 3 тома, каждый в 1000 страниц. До V тома Чернышевский переводил буквально, но затем стал делать большие сокращения в Веберовском тексте, который вообще ему очень не нравился своей устарелостью и узконемецкой точкой зрения.
Взамен выброшенного он стал прибавлять, в виде предисловий, ряд все разраставшихся очерков: 'о правописании мусульманских и, в частности, арабских имен', 'о расах', 'о классификации людей по языку', 'о различиях между народами по национальному характеру', 'общий характер элементов, производящих прогресс', 'климаты'. К быстро последовавшему за первым 2-му изданию I-го тома Вебера Чернышевский приложил 'очерк научных понятий о возникновении обстановки человеческой жизни и о ходе развития человечества в доисторические времена'.
В Астрахани Чернышевский успел перевести 11 томов Вебера. В июне 1889 г., по ходатайству бывшего тогда астраханским губернатором князя Л.Д. Вяземского , ему разрешено было поселиться в родном Саратове. Там он с прежней энергией принялся за Вебера, успел перевести 2/3 XII тома и ввиду того, что перевод приходил к концу, стал подумывать о новом грандиозном переводе 16-томного 'Энциклопедического Словаря' Брокгауза.
Но чрезмерная работа надорвала старческий организм, питание которого шло очень плохо, вследствие обострения давнишней болезни Чернышевского катара желудка. Проболев всего 2 дня, Чернышевский в ночь с 16 на 17 октября 1889 г. скончался от кровоизлияния в мозгу. Смерть его значительно содействовала восстановлению правильного к нему отношения.
Печать различных направлений отдала дань уважения его обширнейшей и поразительно разносторонней образованности, его блестящему литературному таланту и необыкновенной красоте его нравственного существа. В воспоминаниях лиц, видевших Чернышевского в Астрахани, больше всего подчеркивается удивительная его простота и глубокое отвращение ко всему, что хотя бы отдаленнейшим образом напоминало позу.
С ним не раз пробовали говорить о перенесенных им страданиях, но всегда безрезультатно: он утверждал, что никаких особенных испытаний не перенес. В 1890-х годах было отчасти снято запрещение, лежавшее на сочинениях Чернышевского. Без имени автора, как 'издания М.Н. Чернышевского' (младшего сына), появились 4 сборника эстетических, критических и историко-литературных статей Чернышевского: 'Эстетика и поэзия' (СПб.
, 1893); 'Заметки о современной литературе' (СПб., 1894); 'Очерки Гоголевского периода русской литературы' (СПб., 1890) и 'Критические статьи' (СПб., 1895). О первой из значительных работ Чернышевского 'Эстетических отношениях искусства к действительности' до сих пор держится мнение, что она является основой и первым проявлением того 'разрушения эстетики', которое достигло апогея в статьях Писарева , Зайцева и других.
Это мнение не имеет никакого основания. Трактат Чернышевского уже потому одному никак нельзя причислить к 'разрушению эстетики', что он все время заботится об 'истинной' красоте, которую правильно или нет, это уже другой вопрос усматривает главным образом в природе, а не в искусстве. Для Чернышевского поэзия и искусство не вздор: он только ставит им задачей отражать жизнь, а не 'фантастические полеты'.
На позднейшего читателя диссертация, несомненно, производит странное впечатление, но не тем, что она якобы стремится упразднить искусство, а тем, что она задается совершенно бесплодными вопросами: что выше в эстетическом отношении искусство или действительность, и где чаще встречается истинная красота в произведениях искусства или в живой природе.
Здесь сравнивается несравнимое: искусство есть нечто вполне самобытное, главную роль в нем играет отношение художника к воспроизводимому. Полемическая постановка вопроса в диссертации была реакцией против односторонности немецких эстетик 40-х годов, с их пренебрежительным отношением к действительности и с их утверждением, что идеал красоты абстрактный.
Проникающее же диссертацию искание идейного искусства было только возвращением к традициям Белинского , который уже с 1841 1842 гг. отрицательно относился к 'искусству для искусства' и тоже считал искусство одной из 'нравственных деятельностей человека'. Лучшим комментарием к всяким эстетическим теориям всегда служит практическое применение их к конкретным литературным явлениям.
Чем же является Чернышевский в своей критической деятельности? Прежде всего восторженным апологетом Лессинга. О лессинговском 'Лаокооне' этом эстетическом кодексе, которым всегда старались побивать наших 'разрушителей эстетики', Чернышевский говорит, что 'со времен Аристотеля никто не понимал сущность поэзии так верно и глубоко, как Лессинг'.
Вместе с тем, конечно, особенно увлекает Чернышевского боевой характер деятельности Лессинга, его борьба со старыми литературными традициями, резкость его полемики и вообще беспощадность, с которой он очищал авгиевы стойла современной ему немецкой литературы. В высшей степени важны для уяснения литературно-эстетических взглядов Чернышевского и статьи его о Пушкине, писанные в тот же год, когда появилась диссертация.
Отношение Чернышевского к Пушкину прямо восторженное. 'Творения Пушкина, создавшие новую русскую литературу, образовавшие новую русскую поэзию', по глубокому убеждению критика, 'будут жить вечно'. 'Не будучи по преимуществу ни мыслителем, ни ученым, Пушкин был человек необыкновенного ума и человек чрезвычайно образованный; не только за тридцать лет, но и ныне в нашем обществе немного найдется людей, равных Пушкину по образованности'.
'Художнический гений Пушкина так велик и прекрасен, что, хотя эпоха безусловного удовлетворения чистой формой для нас миновала, мы доселе не можем не увлекаться дивной, художественной красотой его созданий. Он истинный отец нашей поэзии'. Пушкин 'не был поэтом какого-нибудь определенного воззрения на жизнь, как Байрон, не был даже поэтом мысли вообще, как, например, Гете и Шиллер.
Художественная форма 'Фауста', 'Валленштейна', или 'Чайльд-Гарольда' возникла для того, чтобы в ней выразилось глубокое воззрение на жизнь; в произведениях Пушкина мы не найдем этого. У него художественность составляет не одну оболочку, а зерно и оболочку вместе'. Для характеристики отношения Чернышевского к поэзии очень важна также небольшая статья его о Щербине (1857).
Будь сколько-нибудь верна литературная легенда о Чернышевском, как о 'разрушителе эстетики', Щербина этот типичный представитель 'чистой красоты', весь ушедший в древнюю Элладу и созерцание ее природы и искусства, всего менее мог бы рассчитывать на его доброе расположение. В действительности, однако, Чернышевский, заявляя, что ему 'античная манера' Щербины 'несимпатична', тем не менее приветствует встреченное поэтом одобрение: 'если фантазия поэта вследствие субъективных условий развития была переполнена античными образами, от избытка сердца должны были говорить уста, и господин Щербина прав перед своим талантом'. Вообще 'автономия верховный закон искусства', а 'верховный закон поэзии: храни свободу своего таланта, поэт'.Разбирая 'ямбы' Щербины, в которых 'мысль благородна, жива, современна', критик недоволен ими, потому что в них 'мысль не воплощается в поэтическом образе; она остается холодной сентенцией, она вне области поэзии'. Стремление Розенгейма и Бенедиктова примкнуть к духу времени и воспевать 'прогресс' не возбудило в Чернышевском, как и в Добролюбове, ни малейшего сочувствия.
Ревнителем художественных критериев Чернышевский остается и в своих разборах произведений наших романистов и драматургов. Он, например, очень строго отнесся к комедии Островского 'Бедность не порок' (1854), хотя вообще высоко ставил 'прекрасное дарование' Островского. Признавая, что 'ложные по основной мысли произведения бывают слабы даже и в чисто художественном отношении', критик выдвигает на первый план 'пренебрежение автора к требованиям искусства'.
К числу лучших критических статей Чернышевского принадлежит небольшая заметка (1856) о 'Детстве и отрочестве' и 'Военных рассказах' Льва Толстого. Толстой принадлежит к числу тех немногих писателей, которые сразу получили всеобщее признание и верную оценку; но только один Чернышевский подметил в первых же произведениях Толстого необыкновенную 'чистоту нравственного чувства'.
Весьма характерна для определения общей физиономии критической деятельности Чернышевского его статья о Щедрине: он намеренно уклоняется от обсуждения общественно-политических вопросов, на которые наводят 'Губернские очерки', сосредоточивает все свое внимание на 'чисто психологической стороне типов, представляемых Щедриным', стараясь показать, что сами по себе, по своей натуре, герои Щедрина вовсе не нравственные уроды: они стали нравственно-неприглядными людьми, потому что в окружающей среде никаких примеров истинной нравственности не видали.
Известная статья Чернышевского: 'Русский человек на rendez-vous', посвященная тургеневской 'Асе', всецело относится к тем статьям 'по поводу', где о самом произведении почти ничего не говорится, и все внимание сосредоточено на общественных выводах, связанных с произведением. Главным создателем этого рода публицистической критики в нашей литературе является Добролюбов, в своих статьях об Островском, Гончарове и Тургеневе; но если принять во внимание, что названные статьи Добролюбова относятся к 1859 и 1860 годам, а статья Чернышевского к 1858 г.
, то к числу создателей публицистической критики надо будет отнести и Чернышевского. Но, как уже было отмечено в статье о Добролюбове, публицистическая критика ничего общего не имеет с ложноприписываемым ей требованием публицистического искусства. И Чернышевский, и Добролюбов требуют от художественного произведения только одного правды, а затем этой правдой пользуются для выводов общественного значения.
Статья об 'Асе' посвящена выяснению того, что при отсутствии у нас общественной жизни только и могут выработаться такие дряблые натуры, как герой тургеневской повести. Лучшей иллюстрацией к тому, что, прилагая к литературным произведениям публицистический метод исследования их содержания, Чернышевский вовсе не требует тенденциозного изображения действительности, может служить одна из последних (конец 1861 г.
) критических статей его, посвященная рассказам Николая Успенского . Казалось бы, рассказы Николая Успенского, в весьма непривлекательном виде рисующие народ, должны были бы возбудить неприятное чувство в таком пламенном демократе, как Чернышевский. На самом деле Чернышевский горячо приветствует Успенского именно за то, что он 'пишет о народе правду без всяких прикрас'.
Он не видит никакого основания 'утаивать перед самим собой истину ради мужицкого звания' и протестует против 'пресной лживости, усиливающейся идеализировать мужиков'. В критических статьях Чернышевского много прекрасных страниц, в которых сказался и блестящий литературный талант его, и большой ум. Но в общем ни критика, ни эстетика не были его призванием.
В 'Полемических красотах' (1861) Чернышевский сам сообщает, что с тех пор, как он в начале 1858 г. отдался изучению экономических вопросов, он совершенно отстал от текущей журналистики и не читал даже 'Русского Вестника' (в то время, наряду с 'Современником', главный журнал наш). Литература в непосредственном смысле слова не захватывала Чернышевского всецело.
Этим объясняется то, что примыкающие к критическим статьям Чернышевского историко-литературные исследования его гораздо интереснее и ценнее. Говоря об истории литературы, Чернышевский имеет возможность говорить об общественных настроениях, о схемах общественной жизни, о философских системах, об исторических перспективах и тут он у себя дома.
В ряду историко-литературных исследований Чернышевского первенствующее место занимают 'Очерки Гоголевского периода'. Это поистине прекрасная книга, которая с пользой и наслаждением читается и теперь. По отношению к разработке и уяснению хода истории новейшей русской литературы, 'Очерки' занимают то же положение, как статьи Белинского по отношению к истории нашей литературы XVIII и первой трети XIX веков.
Когда Чернышевский приступал к своей задаче дать очерк развития литературных понятий, завершившихся деятельностью Белинского, это был еще вчерашний день и никому еще не приходило на ум систематизировать такие свежие события. Тем труднее была задача Чернышевского, которому приходилось прокладывать первые просеки и ставить путеводные вехи.
Главной целью его было восстановить и укрепить исчезавшую память о Белинском, статьи которого были погребены в старых журналах. Предварительно Чернышевскому приходилось воссоздавать ряд литературных портретов тем же путем утомительнейшего изучения старых журналов. Еще по отношению к Полевому и Сенковскому Чернышевскому оказали известную помощь статьи Белинского об этих писателях; но литературный облик Надеждина всецело создан Чернышевским.
Еще менее, конечно, имел Чернышевский в своем распоряжении материалов для воссоздания духовного облика Белинского, если не считать устных рассказов Анненкова . Деятельность Белинского разработана у Чернышевского несколько односторонне: взят по преимуществу Белинский последнего периода, когда он требовал чтобы искусство отзывалось на запросы жизни.
Эпизод консервативного прославления 'разумной действительности' затронут мимолетно; эпоха чисто эстетических требований от искусства разработана с меньшей детальностью. В общем, однако, Чернышевский дал широкую и захватывающую картину умственного движения, выразителем которого был Белинский. Чернышевский-публицист во всем блеске этого своего настоящего призвания сказался, главным образом, в своей политико-экономической деятельности.
Ниже дан очерк экономических идей Чернышевского и определено их значение в истории критики современного экономического строя; здесь же, для характеристики Чернышевского как журналиста, необходимо отметить, что если он проявил в области экономики замечательную силу чисто научного анализа, то это произошло как-то само собой, в силу свойств его крупного, широко обобщающего и тонко расчленяющего ума и искреннего в своем желании помочь бедствующим сердцам.
Источник экономических работ Чернышевского не в научных стремлениях, а в чисто публицистических, то есть в желании осветить определенным образом текущую злобу дня. Журнальные заметки, политические обозрения, статьи философские, экономические, политические все это имеет одну цель: дискредитировать буржуазный строй, буржуазное миросозерцание, буржуазных общественных и политических деятелей.
Ему было чуждо то умиление, которое охватывало людей старшего литературного поколения 'постепеновцев' 40-х годов при виде искреннего стремления к серьезным реформам. Он не мог удовлетвориться тем, как ему казалось, минимумом гражданских прав, которые давали готовившиеся реформы: крестьянская и судебная. Отсюда насмешливое отношение к российскому 'прогрессу', повергшее в недоумение даже Герцена ; отсюда вышучивание корифеев западноевропейского либерализма Тьера, Гизо, Токвиля, Жюль-Симона и других.
Для Чернышевского, горячего поклонника Луи-Блана, это были люди, так или иначе прикосновенные к политике Луи-Филиппа и к июньским дням 1848 г. Даже в окруженном ореолом 'освободителе' Италии Кавуре Чернышевский видел только человека, враждовавшего с социалистом Гарибальди. Тем же воинствующим и незнающим середины публицистом Чернышевский остается и в сфере философских вопросов, которые его занимали лишь постольку, поскольку он видел в них средство противодействовать укреплению существующего строя.
Исторически сложившиеся теогонические представления казались ему особенно важным препятствием на пути достижения всеобщего счастья. Прямо вступать с ними в борьбу было невозможно, поэтому он старался выдвинуть 'антропологический принцип', то есть представления чисто человеческие, реальные, в основе которых лежат не сверхчувственные начала, а общие всей материи свойства.
В статье 'Антропологический принцип в философии' Чернышевский является самым решительным адептом материализма Фейербаха, Бюхнера и других представителей этого учения, которое и в Европе переживало тогда время своего наибольшего владычества. Крайний материализм 'Антропологического принципа' не замедлил вызвать протесты, даже со стороны П.
Л. Лаврова . В общей печати статью, однако, не сразу отметили. Раньше всех отозвался в 'Трудах Киевской Духовной Академии' молодой профессор философии Юркевич . Относясь с почтением к заслугам Чернышевского как талантливого журналиста, и вместе с тем становясь на точку зрения философски-богословского идеализма, Юркевич старался показать скороспелость и необоснованность обобщений Чернышевского.
Запрятанная в малочитаемом специальном органе, статья Юркевича прошла бы незамеченной, если бы ее не извлек оттуда Катков . Он перепечатал в 'Русском Вестнике', с величайшими похвалами, существеннейшие места из статьи Юркевича, снабдив их язвительным вступлением. Нападение на Чернышевского было стремительное; чтобы отпарировать его, Чернышевский разразился 'Полемическими Красотами', первая часть которых посвящена 'Русскому Вестнику', а вторая тоже принявшим сторону Юркевича 'Отечественным Запискам'.
Враги литературной деятельности Чернышевского считали и считают 'Полемические Красоты' геркулесовыми столбами вульгарной резкости и 'бесцеремонности'. Действительно, 'Полемические Красоты' несвободны от вульгарности; но относительно их резкости следует сделать оговорку. Несомненно, автор резок и не стесняется прямо заявить, что статья Грота об Академии Наук 'неприлична', что Буслаев не должен подражать Якову Гримму, потому что 'ведь то Яков Гримм, он каков бы там ни был, а все-таки человек очень большого ума' и т.
д. Но в этой резкости нет и тени того личного элемента, того личного раздражения и личных дрязг, которыми дискредитируется литературный спор. Что касается бесцеремонности, то если отнестись к делу исключительно с формальной точки зрения, ее тоже немало в 'Полемических Красотах'. Чернышевский, например, прямо заявлял, что он не только не читал Юркевича, но и читать не станет, потому что заранее уверен, что это нечто вроде тех ученических 'задач', которые дают семинаристам философского класса для упражнения и которые он сам во множестве писал, когда учился в саратовской семинарии.
Не в 'бесцеремонности', однако, лежала психологическая причина этого много нашумевшего эпизода из литературной истории 60-х годов. Чернышевский умел относиться с полным уважением к противникам. Так, со славянофилами он полемизировал совершенно сдержанно не только в статьях 1856 1858 гг.; в год появления 'Полемических Красот' он отнесся с полным уважением к 'Времени' Достоевского и Аполлона Григорьева .
Да и в 'Полемических Красотах' есть множество личных комплиментов по адресу тех самых журналистов и ученых, с идеями которых он полемизировал Каткова, Альбертини , Буслаева, Дудышкина . Все дело в том, что идеи 'Антропологического принципа' казались Чернышевскому до такой степени незыблемыми и верными на своем постаменте точного знания, что возражения, которые шли из духовной академии, ему казались ребяческими, и он вполне искренне предлагал Юркевичу несколько хороших книг для приобщения его 'к последнему звону философии'.
Чернышевский был глубоко уверен, что только недомыслие и незнакомство с выводами новой свободной европейской мысли, изложенными в 'Антропологическом принципе', могут удерживать людей в лагере 'схоластики' и 'метафизики'. В этой глубокой уверенности Чернышевского и сила, и слабость как самого Чернышевского, так и того движения, которое происходило под его влиянием: сила, потому что создавалось уже не просто 'направление', а своего рода новая религия, воодушевлявшая на борьбу с враждебными ей понятиями; слабость, потому что война с 'с отвлеченностью' и 'метафизикой' вела к другой крайности к очень уже элементарной ясности, лишенной глубины и вдумчивости.
Для последователя Чернышевского нет трудных проблем, ни философских, ни нравственных нет, следовательно, той жгучей борьбы сомнений, в горниле которой закаляли свой дух все великие искатели истины. Оптимистическая вера, что все на свете 'очень легко' устраивается при добром желании, составляет основу наполовину утопического романа 'Что делать' (1862 1863), который явился заключительным аккордом литературной деятельности Чернышевского.
В чисто художественном отношении роман так слаб, что с этой стороны говорить о нем сколько-нибудь серьезно не приходится. Сам автор в одной из бесед своих с 'проницательным читателем' прямо заявляет: 'у меня нет ни тени художественного таланта'. Если, впрочем, сравнить 'Что делать' с другими социальными утопиями, то роман Чернышевского не совсем лишен и литературных достоинств.
Он читается без скуки, а изображению матери героини нельзя отказать в известной рельефности. Самое неудачное это утомительные беседы с 'проницательным читателем', который третируется en canaille ('Чья это грубая образина? Или прилизанная фигура в зеркале?' и т.п.). Ср. о Чернышевском: А.В. Смирнов ('Русская Старина', 1890, том 66); Н.Г. Розанов (ib.
, 1889, том 64); Пыпин (ib., том 64); Палимпсестов ('Русский Архив', 1890, I, 4); Духовников ('Русская Старина', 1890, том 67); К. Скальковский 'Наши общественные и государственные деятели'; Никитенко ('Дневник', том II); Фаресов ('Неделя', 1897); Евгений Соловьев ('Научное Обозрение', 1899, 4); К. Федоров ('Закаспийское Обозрение', 1899); Пекарский ('Русское Богатство', 1890, 10).
Полемическую литературу 60-х годов против Чернышевского см. в его 'Полемических Красотах'. Н. Павлов ('Наше Время', 1861, 27); Н.-ов ('Библиотека для Чтения', 1862, 3); статьи в 'Русском Вестнике', (1872, 1); Антонович ('Современник', 1865, 3); Писарев 'Сочинения'; Страхов (Косица) в 'Библиотеке для Чтения' (1865, 7, 8); Лесков ('Русская Речь', 1863, 142); Бибиков 'Критические этюды' (1865); Ник.
Соловьев 'Сочинения'; Цитович 'Что делали' в 'Что делать' (Одесса, 1879); Волынский 'Русские критики'; Иванов 'История русской критики'; Протопопов ('Русская Мысль', 1893, 4); Головин 'Русский роман' (1897). Как экономист, Чернышевский занимает выдающееся место в русской литературе. Принадлежа по своим воззрениям к школе так называемых социалистов-утопистов, он подверг остроумной критике основные положения господствовавшей в его время 'манчестерской' школы политической экономии, оставаясь всегда самостоятельным, оригинальным мыслителем.
Пользуясь крайне несовершенным 'гипотетическим' методом, он тем не менее пришел к открытиям, которыми предвосхитил многие выводы творцов научного социализма, опубликовавших свои главные труды в то время, когда литературная деятельность Чернышевского уже прекратилась. Блестящая критика принципа разделения труда, так называемого закона Мальтуса, значения наемного труда и соперничества в современном производстве, влияния технического прогресса на положение рабочего класса напоминает лучшие страницы 'Капитала' (К.
Маркса), вышедшего в свет на 6 лет позже 'Очерков из политической экономии' Чернышевского (Ранние произведения К. Маркса и Родбертуса не были известны Чернышевскому, как и большинству экономистов того времени.) Недаром авторитетнейший представитель научного социализма, которого никак уж нельзя обвинять в склонности расточать незаслуженные похвалы, отозвался о Чернышевском, как о 'великом русском ученом и критике, мастерски осветившем банкротство буржуазной экономии' (предисловие к 2 изданию I тома 'Капитала').
Свои экономические воззрения Чернышевский изложил в ряде статей, помещенных в 'Современнике' с 1857 по 1862 гг., но главным образом в 'Примечаниях' к первой книге русского перевода 'Оснований политической экономии' Милля и в 'Очерках из политической экономии', представляющих собою критическое изложение остальных книг Милля ('Современник', 1860 1861).
Те исключительно публицистические цели, которые преследовал Чернышевский, приступая к изданию перевода Милля со своими дополнениями, были достигнуты им вполне: чрезвычайно ясное изложение предмета, необыкновенно удачные примеры, рассеянные в изобилии блестки остроумия и сарказма, умение представлять в удобопонятной форме самые запутанные экономические проблемы, горячая любовь к народу все это создало 'Очеркам' очень большую популярность и сделало их надолго настольной книгой русской интеллигенции.
Вместе с тем за ними следует признать и огромное научное значение. Подобно тому, как в 'Капитале' Маркс дает научное обоснование социализму, исходя из законов развития капиталистической формы производства, так Чернышевский стремится обосновать свой социалистический идеал, исходя из основных принципов классической экономии.
По мнению Чернышевского, в теории Смитовой школы есть элементы совершенно справедливые. Классическая экономия вполне убедительно доказала, что человек работает с полной успешностью лишь тогда, когда он пользуется всеми плодами своего труда и что принципы сочетания труда и характер улучшенных производительных процессов требует производительной единицы очень значительного размера, заключающей в себе много разнородных производств.
'Чем обширнее размеры производства, говорит Чернышевский в одной из своих критических статей ('Современник', 1857, № 5, 'Заметки о торговле'), тем дешевле стоимость произведений; поэтому большие капиталисты подавляют мелких, которые становятся наемными рабочими, а соперничеством между последними все более и более понижается заработная плата.
С одной стороны являются тысячи богачей, с другой миллионы бедняков. По роковому закону безграничного соперничества, богатство первых должно все возрастать, сосредоточиваясь все в меньшем и меньшем числе рук, а положение бедняков должно становиться все тяжелее и тяжелее'. Необходимо должна возникнуть идея о 'союзном пользовании и производстве'.
Таким образом Чернышевский проник в самую глубь капиталистического строя, поняв, что основная характеристическая черта его заключается в производстве при помощи наемного труда и что развитие его выражается в концентрации производства и экспроприации производителя. Общий ход аргументации Чернышевского сводится к следующему.
Продукт возникает из сочетания трех основных элементов: материала, сил природы и труда. Труд единственный элемент производства, лежащий в организме самого человека; поэтому с человеческой точки зрения весь продукт обязан своим возникновением труду; стало быть, весь он должен составлять принадлежность того самого организма, трудом которого создан.
С субъективной стороны, труд есть функция известных органов человека и, как всякая функция, приносит наслаждение тому органу, которым совершается. Если труд в настоящее время является бременем для рабочего, то это происходит, 'в противность его натуре', от влияния обстановки труда, которая везде чрезвычайно неблагоприятна. Труд, обращенный на производство предметов, пригодных для поддержания нового производства, выгоден для общества, потому что он увеличивает благосостояние общества; труд убыточен, если он производит продукты, непригодные для ведения производства.
В свою очередь продукты выгодного труда (развитые физические, умственные или нравственные силы человека, хороший общественный порядок, орудия производства, материалы производства, предметы, пригодные на потребление работников) должны обращаться на производительное потребление. Достигают ли они такого назначения это зависит от разных условий и обстоятельств, из которых важнейшим и наиболее постоянным бывают общественные учреждения (законы).
Та часть продуктов выгодного труда, которая действительно идет на потребление производительное, называется капиталом. Следовательно, капитал составляет только видоизменение труда и не имеет ни малейшей независимости от труда, который один и создает, и сохраняет его. Всякая претензия приписывать капиталу не только преобладание над трудом, но хотя бы какую-нибудь самостоятельность, должна считаться уклонением от нормального экономического порядка.
Школа Смита полагает, что капитал образуется 'сбережением', между тем как в сущности гораздо сильнее сбережения тут действует производительное потребление. Страна поддерживает и увеличивает свое благосостояние только постоянным продолжением и развитием выгодного труда. Увеличить производство страны, служащее основанием ее благосостоянию, можно следующими способами: усовершенствованием производительных процессов; сокращением непроизводительного потребления и перенесением рабочих сил от убыточного труда к выгодному; доставлением работнику возможности обращать на домашние изделия те небольшие промежутки времени, которые остаются у него свободными от занятия коренным его промыслом; возбуждением большей энергии в труде, пропорциональной достоинствам общественных учреждений и размеру доли продукта, поступающей в руки работника.
Переходя к вопросу о сотрудничестве и не довольствуясь изложением Милля, игнорирующего те именно стороны разделения труда, которые касаются 'производящего работника', Чернышевский дает блестящий анализ влияния разделения труда на рабочего в физиологическом и экономическом отношениях и приходит к выводу, что высокое разделение труда при нынешнем порядке производства, когда каждый работник вечно остается при одной и той же частице дела, ведет к порче организма у огромного большинства работников, находящихся при процессах усовершенствованного производства; за исключением немногих работников, вся остальная масса, должна подвергаться сокращению рабочей платы соразмерно совершенствованию производительных операций.
В то же время разделение труда необходимо для возрастания производства, то есть для человеческого благосостояния. Как выйти из этого затруднения? Дело в том, что разделение труда само по себе нисколько не противоречит требованиям гигиены, и если оно в настоящее время гибельно действует на здоровье рабочих, то в этом виновата неблагоприятная обстановка, в которой осуществляется разделение труда.
Самый принцип разделения занятий носит в себе тенденцию к сочетанию разнообразных занятий в деятельности одного работника: он ведет к этому, упрощая операции до того, что исчезают все невыгоды и потери, которыми задерживается сочетание разных занятий в круге работ одного лица при недостаточном развитии разделения занятий; ни одна из выгод высокого разделения занятий не утрачивается, ни одна из невыгод нераздельности занятий не возвращается поочередным переходом одного работника от одной из упрощенных операций усовершенствованного производства к другой.
Если бы была принята форма производства, допускающая поочередный переход от одного занятия к другому, то 'сбережение и укрепление здоровья в работнике, производимое разнообразием занятий, составило бы громадный выигрыш для производства... Работник мог бы переходить по временам года от земледельческого труда к фабричному, и наоборот'.
Когда производство совершенствуется до того, что требует ведения в широком размере, для него становится недостаточным одно то условие, чтобы работник был свободен. Хозяину становится невозможным одному усмотреть за постоянно возрастающим числом работников, за подробностями дела, принимающего громадную величину. Выгодой дела требуется другая форма труда, более заботливая, более добросовестная.
Нужно, чтобы каждый работник имел побуждение к добросовестному труду не в постороннем надзоре, а в собственном своем расчете; нужно, чтобы вознаграждение за труд заключалось в самом продукте труда, а не в какой-нибудь плате. Это применимо одинаково как к земледелию, так и фабричной промышленности. Регулятором производства является, по теории Смитовой школы, соперничество.
Чернышевский утверждает, что принцип соперничества не может считаться всеобщим принципом экономической деятельности. Принцип этот, который в сущности представляет только одну из форм экономического расчета, стал господствовать лишь с недавнего времени, но и при существующем экономическом строе можно установить правило: где покупателем является коммерческий человек, там условия сделки определяются соперничеством; где покупщиком бывает потребитель, там условия сделки, вообще, подчиняются обычаю.
Поэтому 'смешно слышать толки рутинных политикоэкономов о необходимости и неизбежности соперничества'. Помимо этого, соперничество 'далеко не представляет удобств, требуемых теорией науки'. 'Коренной недостаток соперничества тот, что нормой расчета оно берет не сущность дела, а внешнюю принадлежность его (не стоимость, а цену)'.
Вследствие этого происходить 'шаткая связь выручки с успешностью дела', что является 'прямым отвлечением человека от охоты к улучшениям'. Из этого недостатка вытекает и другой: 'человек выигрывает при соперничестве не только от успешности своей работы, но и от неуспешности работы других'. Производитель трудится в потемках, наудачу, не зная ни того, сколько товара нужно потребителям, ни того, сколько товара работается другими производителями.
Вследствие этого производство идет шатко, потребление колеблется между безрасчетной расточительностью (когда товара заготовлено слишком много, и цена его падает) и недостаточностью снабжения; происходят кризисы. Для устранения этих недостатков соперничество должно быть заменено 'высшей формой экономического расчета. Если бы производители работали на себя, они соображали бы не случайную принадлежность продукта цену (потому что главная масса продуктов вовсе и не пошла бы на рынок), а коренные элементы дела: мы располагаем известным количеством рабочего времени и рабочих сил; в какой пропорции выгоднее всего для нас распределить эти силы, это время между разными производителями на удовлетворение разных своих надобностей?' Осуществление этой формы экономического расчета, требуемой теорией, мыслимо лишь при наличности 'точного счета общественных сил и потребностей', а для этого в свою очередь требуется 'изменение форм производства': точный счет общественных сил и потребностей возможен только тогда, когда каждому потребителю известна точная стоимость потребляемого продукта, а для этого необходимо, чтобы потребитель продукта был и его хозяином-производителем; с другой стороны, успешность труда требует сотрудничества многих производителей.
Стало быть, 'требуется соединение множества людей, в котором каждый участник по труду был бы соучастником в праве хозяйства'. Анализ рабочей платы, прибыли и заработной платы, сделанный Миллем согласно теории классической школы, Чернышевский считает, в общем, удовлетворительным, но он идет гораздо дальше Милля в своих выводах и приходит к резкой критике самого принципа 'трехчленного распределения продукта'.
Принимая теорию фонда рабочей платы, Чернышевский находит, что величина рабочей платы может быть удовлетворительна лишь при отсутствии наемного труда. Тенденция рабочей платы к падению вытекает, по мнению Чернышевского, из трех причин, которые кроются в самых свойствах существующего экономического устройства. Первая причина: 'число людей, занимающихся неземледельческими отраслями промышленности или ничем не занимающихся, растет слишком быстро сравнительно с числом землепашцев'.
Вторая причина: 'слишком многие из земледельческих улучшений, нужных для благосостояния нации, не представляют достаточной выгоды капиталисту'. Этими двумя причинами объясняется недостаточность земледельческого продукта, а вместе с тем и недостаточность рабочей платы, в которой главную статью составляет продовольствие. Поэтому Мальтус, приписывающий нищету рабочего класса закону природы, вытекающему из несоответствия между возрастанием производительности земли и размножением населения, глубоко ошибается.
Допуская, что население, как утверждает Мальтус, удваивается в 25 лет, то есть возрастает ежегодно на 3%, Чернышевский доказывает математическими выкладками, что при таком возрастании населения нужен годичный размер усовершенствования земледельческого производства всего лишь на 1/11 % или на 2 1/7 % в 25 лет, что вполне достижимо и при нынешнем состоянии земледельческой техники.
Но люди, по самому устройству организма, едва ли могли бы размножаться с быстротой более 2% в год, по периодам удвоения менее чем в 35 лет. Процент рождений, необходимый для такой быстроты размножения, изнурителен для организма женщины и, по мере улучшения общественных отношений и домашнего быта, должен уменьшаться без малейшего стеснения органических влечений человека.
Третья причина, ведущая к падению рабочей платы, вытекает из закона обратной пропорциональности величины прибыли к размеру заработной платы: прибыль 'стремится поглотить весь фонд рабочей платы и останавливается в таком стремлении, лишь материальной невозможностью для работника существовать иначе, как при известной величине рабочей платы'.
(По поводу теории, рассматривающей прибыль как вознаграждение из продукта труда за 'воздержание', за 'отсрочку личного потребления', Чернышевский замечает, что воздержание есть нравственное качество, добродетель, не имеющая никакой общей меры с трудом. Нормальное вознаграждение за 'отсрочку личного потребления' состоит в сознании благоразумности такого образа действий и в том, что сохранение вещи, потребить которую не нужно человеку ныне, дает ему средство потребить ее завтра, когда это потребление будет ему нужно.
) Рента, в свою очередь, 'играет относительно прибыли и рабочей платы точно такую же роль, какую прибыль играет относительно рабочей платы: рента захватывает все больше и больше из части продукта, остающейся на прибыль и рабочую плату'. Какое же влияние оказывает низкая рабочая плата на производство? Теория говорит, что успешность труда зависит от качеств работника; но хорошие качества обуславливаются у человека благосостоянием; следовательно, при трехчленном делении работник не может быть хорош.
Теория, далее, говорит, что прибыль должна служить возбуждением к деятельности и бережливости; 'при трехчленном же делении прибыль постоянно развивается до степени излишества, повергающей человечество в праздность и мотовство'. Таким образом, общественный интерес требует устранения самого принципа трехчленного деления продукта.
Каково же наивыгоднейшее распределение продуктов? Оно состоит в том, чтобы 'пропорция ценностей, принадлежащих каждому члену общества, как можно ближе соответствовала средней цифре, даваемой отношением между суммой ценностей, находящихся в данном обществе, и числом членов, его составляющих'. Это может быть достигнуто только при устранении наемного труда ('Современник', том LXXIX, статья 'Капитал и труд').
Меновая ценность товаров, количество которых может быть увеличиваемо по произволу, определяется уравнением снабжения и запроса, совершающимся посредством элемента, называемого стоимостью производства. Эта стоимость слагается из меновой ценности труда, употребленного на предмет, и прибыли на этот труд. Такова господствующая теория.
Но, замечает Чернышевский, ценность имеет только товар, труд же не может быть товаром, так как он составляет нераздельное целое с самой человеческой личностью, которая не может быть предметом купли и продажи. Следовательно, в определении стоимости производства слово 'ценность' (труда) должно быть отброшено; останется только коренное понятие о количестве труда.
Таким образом, при том экономическом строе, когда труд не выносился бы на рынок, стоимость производства определялась бы прямо количеством труда, необходимого на производство продукта. Понятие меновой ценности превратилось бы в понятие внутренней ценности. Это дало бы возможность определить, в какой пропорции должны быть распределены производительные силы по разным занятиям, для наилучшего удовлетворения надобностей человека.
Производство определялось бы прямо потребностями общества, причем нетрудно было бы различать в экономической жизни нужное от ненужного, убыточное от выгодного. Это не значит, что обмена совсем бы не было: 'теория требует, чтобы в каждой группе производителей главная масса продуктов производилась на внутреннее потребление самой этой группы; а если затем некоторая часть продукта обменивается, это ничему не мешает, напротив, может быть очень полезно'.
Товары обменивались бы по внутренней ценности. Ошибка экономистов, по мнению Чернышевского, состоит в том, что они отделяют меновую ценность от внутренней, не будучи в состоянии представить себе систему быта, которая была бы выше трехчленного деления продукта. Они избегли бы этой ошибки, если бы обратились мыслью от частного хозяйства отдельных лиц к национальному хозяйству.
'Для целой нации потребители и производители одно и то же; рабочая плата, прибыль и рента сливаются в одно целое, в продукт национального труда... Только односторонняя и узкая привычка забывать о национальной или общечеловеческой точке зрения, по увлечению ходом дел в частном хозяйстве, могла заставить господствующую теорию ограничиваться поверхностным понятием о стоимости труда и производства для нанимателя-капиталиста'.
Из изложенного нетрудно догадаться, с какими идеями должен был выступить Чернышевский в вопросе об освобождении крестьян. Как стороннику принадлежности орудий труда производителю, он должен был высказаться за наделение крестьян землей; как сторонник общественной формы производства, он не мог не настаивать на сохранении общинного землевладения.
И действительно, в ряде замечательных по остроумию и убедительности статей, составивших эпоху в русской литературе по крестьянскому вопросу и послуживших краеугольным кам .
Вопрос-ответ:
