Биографический словарь - леонтьев константин николаевич

Леонтьев, Константин Николаевич публицист и повествователь (1831 1891), оригинальный и талантливый проповедник крайне консервативных взглядов. Принадлежал к калужской помещичьей семье; учился медицине в Московском университете; был в крымскую кампанию военным врачом, потом сельским врачом в Нижегородской губернии. Десять лет (1863 1873) прожил в Турции, занимая консульские должности на острове Крите, в Адрианополе, Тульче, Янине, Зице и Салониках.

Выйдя в отставку, провел более года на Афоне, затем жил большею частью в своей деревне. В 1880 г. был помощником редактора "Варшавского Дневника", потом цензором в Москве. В 1887 г. опять вышел в отставку, поселился в Оптиной пустыни и через 4 года, приняв тайное пострижение с именем Климента, переехал в Сергиев Посад, где и умер. Первые беллетристические произведения Леонтьева (из русской жизни, несколько повестей и два романа: "Подлипки" и "В своем краю", в "Отечественных Записках" 1856 1866 годов), хотя и не лишены таланта, но, по позднейшему признанию самого автора, не представляют значительного интереса, будучи написаны под преобладающим влиянием Жорж-Занд по идеям и Тургенева по стилю.

Литературная самобытность Леонтьева проявилась вполне в его повестях: "Из жизни христиан в Турции" (изд. отдельно в 1876 г.; сюда же относятся рассказ "Сфакиот", роман "Камень Сизифа" и начало романа "Египетский голубь", не вошедшие в этот сборник). И.С. Аксаков , враждебно относившийся к политическим и церковным взглядам Леонтьева, у которого находил "сладострастный культ палки", был в восхищении от его восточных повестей и говорил: "прочти их, не нужно и в Турцию ехать".

Во время жизни в греко-турецких городах в Леонтьеве произошел умственный переворот. Прежний натуралист и жорж-зандист, напечатавший, между прочим, уже в зрелом возрасте "в высшей степени безнравственное (по его собственному, преувеличенному отзыву), чувственное, языческое, дьявольское сочинение, тонко-развратное, ничего христианского в себе не имеющее" сделался крайним и искренним сторонником византийско-аскетического религиозного идеала.

Этою стороною новое мировоззрение Леонтьева далеко не исчерпывается. Оно было вообще лишено цельности; одного срединного и господствующего принципа в нем не было, но отдельные взгляды отличались определенностью, прямотою и смелою последовательностью. Славянофильство он называл "мечтательным и неясным учением". Желая привести свои пестрые мысли и стремления к некоторому, хотя бы только формальному единству, Леонтьев называл себя принципиальным или идейным консерватором (в противоположность грубо-практическому или эмпирическому консерватизму).

Дорогими, требующими и достойными охранения он считал, главным образом: 1) реально-мистическое, строго-церковное и монашеское христианство византийского и отчасти римского типа, 2) крепкую, сосредоточенную монархическую государственность и 3) красоту жизни в самобытных национальных формах. Все это нужно охранять против одного общего врага уравнительного буржуазного прогресса, торжествующего в новейшей европейской истории.

Вражда к этому прогрессу составляла главный "пафос" в писаниях Леонтьева. Он выработал особую теорию развития, где своеобразно варьировались идеи Гегеля, Сен-Симона, Огюста Конта и Герберта Спенсера (которых, впрочем, Леонтьев не изучал систематически). По Леонтьеву, человечество в целом и в частях проходит через три последовательные состояния: первоначальной простоты (подобно организму в зачаточном и младенческом периоде), затем положительного расчленения (подобно развитому, цветущему возрасту организма) и, наконец, смесительного упрощения и уравнения или вторичной простоты (дряхлость, умирание и разложение организма).

Так, германцы в эпоху переселения народов представляли первичную простоту быта, Европа средних и начала новых веков цветущее расчленение жизненных форм, а с "просветительного" движения XVIII века в великой французской революции европейское человечество решительно входит в эпоху смесительного упрощения и разложения. От названных европейских мыслителей, которые также отмечали критический и отрицательный характер новейшей истории, Леонтьев отличается тем, что считает это разложение для Европы окончательным и ждет нового и положительного от России.

В этом он сходится с славянофилами, но тут же и расходится с ними в трех существенных пунктах: 1) Современное "разложение" Европы он считает простым следствием общего естественного закона, а вовсе не какого-нибудь порока в коренных началах ее жизни, от которого будто бы Россия свободна: эту славянофильскую точку зрения Леонтьев так излагает и осмеивает: "правда, истина, цельность, любовь и т.

п. у нас, а на Западе рационализм, ложь, насильственность, борьба и т. п. Признаюсь у меня это возбуждает лишь улыбку; нельзя на таких обще-моральных различиях строить практические надежды. Трогательное и симпатическое ребячество это пережитой уже момент русской мысли". 2) Новая великая будущность для России представляется Леонтьеву желательною и возможною, а не роковою и неизбежною, как думают славянофилы: иногда эта будущность кажется ему даже маловероятною Россия уже прожила 1000 лет, а губительный процесс эгалитарной буржуазности начался и у нас, после крымской войны и освобождения крестьян. 3) Помимо неуверенности в исполнении его желаний для России, самый предмет этих желаний был у Леонтьева не совсем тот, что у славянофилов. Вот главные черты его культурно-политического идеала, как он сам его резюмировал; "государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно, вообще сурово, иногда и до свирепости; церковь должна быть независимее нынешней, иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее; быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада единстве; законы, принципы власти должны быть строже, люди должны стараться быть лично добрее одно уравновесить другое; наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе".

Идеал Леонтьева был византийским, а не славянским; он доказывал, что "славянство" есть термин без всякого определенного культурного содержания, что славянские народы жили и живут чужими началами. Их нынешняя культура слагается отчасти из слабых остатков традиционного византинизма, большею же частью из стремительно усвоенных элементов прогрессивного европеизма.

Этот второй, ненавистный Леонтьеву элемент решительно преобладает у славян австрийских, а в последнее время возобладал и у балканских. Поэтому слияние славян с Россиею, к которому стремится панславизм, не только не может быть целью здравой политики с русской точки зрения, но было бы прямо для нас опасным, так как усилило бы новыми струями уравнительного прогресса наши разлагающие демократические элементы и ослабило бы истинно-консервативные, т.

е. византийские начала нашей жизни. В церковно-политическом споре между греками и болгарами Леонтьев решительно стал на сторону первых, вследствие чего разошелся с своим начальником, послом в Константинополе, генералом Игнатьевым , а также с Катковым . Леонтьев пламенно желал, чтобы Россия завоевала Константинополь, но не затем, чтобы сделать его центром славянской либерально-демократической федерации, а затем, чтобы в древней столице укрепить и развить истинно-консервативный культурный строй и восстановить Восточное царство на прежних византийских началах, только восполненных национально-русским учреждением принудительной земледельческой общины.

Вообще Леонтьев во всех сферах высоко ценил принудительный характер отношений, без которого, по его мнению, жизненные формы не могут сохранять своей раздельности и устойчивости; ослабление принудительной власти есть верный признак и, вместе с тем, содействующая причина разложения или "смесительного упрощения" жизни. В свое презрении к чистой этике и в своем культе самоутверждающейся силы и красоты Леонтьев предвосхитил многие мысли Ницше, вдвойне парадоксальные под пером афонского послушника и оптинского монаха.

Леонтьев религиозно верил в положительную истину христианства, в узкомонашенском смысле личного спасения; он политически надеялся на торжество консервативных начал в нашем отечестве, на взятие Царьграда русскими войсками и на основание великой неовизантийской или греко-российской культуры; наконец, он эстетически любил все красивое и сильное.

Эти три мотива господствуют в его писаниях, а отсутствие между ними внутренней положительной связи есть главный недостаток его миросозерцания. Из идеи личного душеспасения путем монашеским (как его понимал Леонтьев) логически вытекает равнодушие к мирским политическим интересам и отрицание интереса эстетического; в свою очередь, политика, хотя бы консервативная, не имеет ничего общего с душеспасением и с эстетикой; наконец, становясь на точку зрения эстетическую, несомненно следовало бы предпочесть идеалы древнего язычества, средневекового рыцарства и эпохи Возрождения идеалам византийских монахов и чиновников, особенно в их русской реставрации.

Таким образом, три главные предмета, подлежащие охранению принципиального или идейного консерватизма, не согласованы между собою. Не свободно от внутреннего противоречия и враждебное отношение Леонтьева к новой европейской цивилизации, которую он сам же признавал за неизбежный фазис естественного процесса. Справедливо укоряя славянофилов за их ребяческое осуждение Запада, он сам впадал в еще большее ребячество.

Славянофилы были, по крайней мере, последовательны: представляя всю западную историю как плод человеческого злодейства, они имели в этом ложном представлении достаточное основание для негодования и вражды; но ожесточенно нападать на заведомые следствия естественной необходимости хуже, чем бить камень, о который споткнулся.

Не имели достаточного основания и надежды Леонтьева, связанные с завоеванием Царьграда: почему вступление русских солдат и чиновников на почву образованности, давно умершей естественною смертью, должно будет не только остановить уже начавшийся в России процесс уравнительного смешения, но и создать еще небывало великую консервативную культуру? Надежды и мечтания Леонтьева не вытекали из христианства, которое он, однако, исповедывал как безусловную истину.

Ему оставалась неясною универсальная природа этой истины и невозможность принимать ее на половину. Но если главные мотивы, из которых слагалось миросозерцание Леонтьева, не были им согласованы между собою, то к каждому из них он относился серьезно и с увлечением, как свидетельствует вся его жизнь. Своим убеждением он принес в жертву успешно начатую дипломатическую карьеру, вследствие чего семь лет терпел тяжелую нужду.

Свои крайние мнения он без всяких оговорок высказывал и в такое время, когда это не могло принести ему ничего, кроме осмеяния. Большая часть политических, критических и публицистических произведений Леонтьева была соединена им в сборнике "Восток, Россия и Славянство" (М., 1885 1886). После этого он напечатал в "Гражданине" ряд статей, под общим заглавием: "Записки Отшельника".

Одна из них: "Национальная политика как орудие всемирной революции" издана отдельной брошюрой (М., 1889). При жизни Леонтьева на него мало обращали внимания в литературе; можно назвать только статьи Н.С. Лескова ("Голос", 1881, и "Новости", 1883) и Вл. Соловьева ("Русь", 1883). После его смерти, кроме некрологов, появились статьи В. Розанова в "Русском Вестнике" (1892), А.

Александрова (там же), Влад. Соловьева в "Русском Обозрении" (1892), кн. С. Трубецкого в "Вестнике Европы" (1892), И. Милюкова в "Вопросах философии и психологии" (1893), Л. Тихомирова в "Русском Обозрении" (1894), свящ. И. Фуделя (там же, 1895). По обилию материала для характеристики особенно важны статьи отца Фуделя и А. Александрова. (Вл. Соловьев). Собрание сочинений Леонтьева в Москве в 12 томах (по 1914 г.

вышли в свет 9 томов). Письма Леонтьева к Губастову напечатаны в "Русском Обозрении" (1894, книги 9, 11; 1896, книги 1 3, 11 12; 1897, книги 1 2, 5 7; 1895, № 12). Ср. воспоминания Губастова о Леонтьеве в литературном сборнике "Памяти К.Н. Леонтьева" (1911), письма К.Н. Леонтьева к А. Александрову в "Богословском Вестнике" (1914, март декабрь, 1915, январь, и отдельно: Сергиев Посад, 1915).

см. А.А. Александров "Памяти К.Н. Леонтьева" ("Богословский Вестник", 1915, февраль); "К. Леонтьев о Владимире Соловьеве и эстетике жизни" (М., 1912); Грифцов "Судьба Леонтьева" ("Русская Мысль", 1913, 1 4); С. Козловский "Мечты о Царьграде. Леонтьев" ("Голос Минувшего", 1915, III). .