Политический словарь - угнетение

отношение, основанное на присвоении чужой воли и состоящее в систематическом принуждении угнетенного поступать в соответствии с волей угнетателя. Угнетение разновидность отношений господства и подчинения, его специфика заключается в том, что угнетение имеет место только там и тогда, где и когда подчиняющийся выполняет волю угнетателя вопреки своему желанию и своим интересам.

Сталинский марксизмленинизм, вопреки действительным взглядам Маркса, четко разграничивавшего отношения эксплуатации и отношения угнетения, фактически отождествлял эти принципиально различающиеся отношения, ставил их в ряд через запятую. Вульгарная политология, не занимающаяся различными аспектами "освобождения труда", вообще не обращается к этим вопросам. Однако в действительности это одна из ключевых проблем современности, поскольку именно принуждение пронизывает все сферы современного как западного, так и восточного обществ. Основой принуждения при угнетении могут быть чувство, долг, авторитет субъекта, навязывающего свою волю другому. При только складывающемся неравноправном отношении чаще всего имеет место злоупотребление чувством, долгом, авторитетом. Но если угнетаемый подобным злоупотреблением не оказывает сопротивления угнетателю, а принуждение последнего приобретает систематический характер, постепенно разрушающий фундамент первоначально добровольного подчинения (преклонения) одного субъекта перед другим, то добровольная власть одного над другим переходит в принуждение, основанное, с одной стороны, на сложившейся уже традиции или привычке, а с другой она осуществляется уже вопреки интересам или с определенным насилием над волей подчиняемого. Здесь добровольно принятые отношения господства и подчинения превращаются в навязанные, принудительные, угнетательские отношения.

Другими словами, только с этого рубежа начинается угнетение как ущербное, зависимое положение угнетенной стороны от угнетающей, ибо теперь угнетенный постоянно чувствует несвободу, невозможность поступать в соответствии со своими интересами и по своему выбору. Такое угнетение есть постоянно зависимое положение, раз за разом перерастающее в прямую обязанность выполнять чужую волю вопреки своим интересам и своей свободе выбора, обязанность поступать так, как считает угнетатель.

Это угнетенное зависимое положение шаг за шагом приводит к разрушению личностных качеств индивида, порождает в нем синдром неполноценности, превращает его в робота, отвыкающего мыслить и поступать самостоятельно, принимать решения по своему разумению и своему выбору, привыкающего ждать указаний, решений, приказов своего угнетателя.

Распространение и укоренение угнетения и сопутствующих ему синдромов несамостоятельности, пассивности и послушания прямой результат выхода на общественно-политическую арену бюрократии и бюрократизма, суть которых в узурпации функций общественного управления, приспособления, подчинения этих функций своим корыстным интересам, превращения самого управления в команду, в исполнение по принуждению, создающего и умножающего несвободу граждан.

Уже говорилось о том, что отношения угнетения принципиально отличаются от отношений эксплуатации: если при эксплуатации одного другим происходит присвоение прибавочной стоимости, созданной одним в пользу другого, то при угнетении человека человеком налицо присвоение воли одного другим. Однако принципиальное отличие сущности эксплуатации и угнетения не отрицает того, что эти отношения неравенства сопровождают друг друга, взаимно индуктируются, а при определенных условиях и переходят друг в друга, а точнее одни отношения становятся основанием для возникновения других отношений. И в этом нет ничего удивительного: и в том, и в другом случаях речь идет об отчуждении, о лишении человека или созданного им (прибавочного продукта), или присущего ему от рождения (воли).

Естественно, что в последнем случае при угнетении отчуждение особенно чувствительно, а несвобода, подчиненность индивида особенно болезненны. Для того, чтобы нагляднее представить разницу между угнетательскими и эксплуататорскими отношениями, возьмем, к примеру самодержавную царскую Россию.

Царь-самодержец стоял над всеми: не только над крепостными крестьянами, но и над всеми другими сословиями и классами, в том числе и над дворянамипомещиками; его деспотическая самодержавная власть простиралась над всеми она подчиняла себе волю каждого, а точнее угнетала всех. Но непосредственно эксплуатируемыми царем были отнюдь не вce и уж вовсе не помещики, не все граждане и не все крестьяне, а только приписанные к казне, "казенные крестьяне", вносившие продовольственный и денежный оброк на содержание царя и его двора.

Подобным же образом помещик угнетал всех уже на своем уровне: и домашнюю челядь, и крепостных крестьян, хотя прибавочный продукт он отбирал именно у крепостных. Очевидно, что и тут, и там гнет, угнетение дополнительным прессом ложились на эксплуатируемых, многократно усиливая их зависимость, несвободу, подчненность своему эксплуататору-угнетателю.

Когда же речь идет о трансформации одних отношений в другие угнетения в эксплуатацию и эксплуатации в угнетение то очевидно, что, скажем, процентный долг крестьянина ростовщику представлял собой не только форму эксплуатации крестьянина ростовщиком, но и кабалу, зависимость крестьянина от ростовщика, угнетение им крестьянина.

В самое новейшее время наиболее часто встречающейся формой перерастания угнетения в эксплуатацию оказывается превращение чиновниками, бюрократией функций управления общественными делами в свою частную собственность и использование этих присвоенных функций для перераспределения произведенного общественного продукта в свою пользу и вовсе не в соответствии со своим вкладом в общественный прогресс, а следовательно, для превращения управления в угнетение, а угнетения в условие эксплуатации. Вряд ли можно оспорить то, что с точки зрения прав и свобод личности обществомонстр, т.е. общество казарменного псевдосоциализма, являясь заповедником партийно-государственной бюрократии, ее идеалом и всевластием, было особенно безжалостным, жестким и жестоким к своим гражданам, обставляя их жизнь многочисленными формами номенклатурного угнетения, Разрушение общества-монстра не тождественно освобождению от гнета и угнетения. И прошлый и современный опыт говорит о том, что пока гражданское общество будет состоять из индивидов, чей труд, материальное благосостояние и просто физическое существование зависят не от них самих, не от их самостоятельного выбора места труда, не от их способностей и их активности в труде, а от воли государства, т.

е. власть имущих, от капризов работодателей: директоров предприятий, высокопоставленных чиновников и администраторов в аппарате, руководителей исследовательских институтов в сфере науки, от директоров издательств, студии т.д., пока по индивидуальной воле всех этих "работодателей" или по их совместному решению (характеристики, рекомендации и т.

п.) будет определяться экономическое положение тружеников, до тех пор не будет должных оснований говорить о ликвидации угнетения и свободе личности. Достаточно оглядеться вокруг, чтобы убедиться в том, что не только вчерашняя, но и наша сегодняшняя повседневная жизнь полна бесчисленных свидетельств личной несвободы граждан, их угнетенного положения.

Пусть каждый, кто работает с дураком или самодуромдиректором, вышепоставленным начальником прямо и свободно скажет ему эту правду, подвергнет его нелицеприятной, но честной оценке. Такой честный гражданин сразу же или через определенное время будет уволен с предприятия или учреждения, и при этом подберут вполне благопристойные формулировки и опирающиеся на факты предлоги.

Если такой честный гражданин попробует перейти на другое предприятие, за ним пустят "хвост" характеристик и кличек "склочник", " критикан", " демагог" и т.п., которые надолго превратят его в изгоя. Так неподчинение угнетению может обернуться безработицей с ее жесткими требованиями подчиняться и заискивать перед "работодателями".

Есть все основания утверждать, что эксплуатация и угнетение, являясь оборотной стороной отчуждения от собственности и власти, будучи отношениями неравенства, господства и подчинения, потому и не дифференцируются в общественном сознании, что они органически слиты друг с другом, причем настолько тесно, что взаимодополнение и взаимопереход здесь констатируется далеко не просто и не однозначно, хотя, разумеется, это вовсе не основание для отрицания существующей здесь специфики и необходимости научного различения эксплуатации и угнетения. Угнетение. Когда цивилизация делает в своем развитии неожиданный поворот, когда вместо ожидаемого прогресса мы вдруг обнаруживаем, что нам со всех сторон грозят опасности, как будто возвращающие нас к эпохе варварства, мы готовы винить в этом кого угодно, кроме самих себя. Разве мы не трудились в поте лица, руководствуясь самыми светлыми идеалами? Разве не с ростом свободы, справедливости и благополучия были связаны все наши надежды и упования? И если результат настолько расходится с целями, если вместо свободы к процветания на нас надвинулись рабство и нищета, разве не является это свидетельством того, что в дело вмешались темные силы, исказившие наши намерения, что мы стали жертвами какой-то злой воли, которую, прежде чем мы выйдем вновь на дорогу к счастливой жизни, нам предстоит победить? И как бы по-разному ни звучали наши ответы на вопрос "кто виноват?", будь то злонамеренный капиталист, порочная природа какой-то нации, глупость старшего поколения или социальная система, с которой мы тщетно боремся вот уже в течение полувека, все мы абсолютно уверены (по крайней мере, были до недавнего времени уверены) в одном: основные идеи, которые были общепризнанными в предыдущем поколении и которыми до сих пор руководствовались люди доброй воли, осуществляя преобразования в нашей общественной жизни, не могут оказаться ложными. Мы готовы принять любое объяснение кризиса, переживаемого нашей цивилизацией, но не можем допустить мысли, что этот кризис является следствием принципиальной ошибки, допущенной нами самими, что стремление к некоторым дорогим для нас идеалам приводит совсем не к тем результатам, на которые мы рассчитывали... Однако главное и в этом мало кто отдает себе сегодня отчет это не масштабы перемен, происшедших на памяти предыдущего поколения, но тот факт, что эти перемены знаменуют кардинальную смену направления эволюции наших идей и нашего общественного устройства.

На протяжении двадцати пяти лет, пока призрак тоталитаризма не превратился в реальную угрозу, мы неуклонно удалялись от фундаментальных идей, на которых было построено здание европейской цивилизации. Путь развития, на который мы вступили с самыми радужными надеждами, привел нас прямо к ужасам тоталитаризма. И это было жестоким ударом для целого поколения, представители которого до сих пор отказываются усматривать связь между двумя этими фактами.

Но такой результат только подтверждает правоту основоположников философии либерализма, последователями которых мы все еще склонны себя считать. Мы последовательно отказались от экономической свободы, без которой свобода личная и политическая в прошлом никогда не существовали. И хотя величайшие политические мыслители XIX в. де Токвиль и лорд Эктон совершенно недвусмысленно утверждали, что социализм означает рабство, мы медленно, но верно продвигались в направлении к социализму. Теперь же, когда буквально у нас на глазах появились новые формы рабства, оказалось, что мы так прочно забыли эти предостережения, что не можем увидеть связи между этими двумя вещами.

Современные социалистические тенденции означают решительный разрыв не только с идеями, родившимися в недавнем прошлом, но и со всем процессом развития западной цивилизации. Это становится совершенно ясно, если рассматривать нынешнюю ситуацию в более масштабной исторической перспективе. Мы демонстрируем удивительную готовность расстаться не только со взглядами Кобдена и Брайта, Адама Смита и Юма или даже Локка и Мильтона, но и с фундаментальными ценностями нашей цивилизации, восходящими к античности и христианству.

Вместе с либерализмом XVIIIXIX вв. мы отметаем принципы индивидуализма, унаследованные от Эразма и Монтеня, Цицерона и Тацита, Перикла и Фукедида. Многие люди называющие себя социалистами имеют в виду только первое значение термина, то есть они искренне верят в необходимость достижения конечных целей, но им все равно, или они не понимают, каким образом цели эти могут быть достигнуты.

Но для тех, для кого социализм это не только надежда, но и область политической деятельности, современные методы, характерные для этой доктрины, столь же важны, как и цели. С другой стороны, существуют люди, которые верят в цели социализма не меньше, чем сами социалисты, но тем не менее отказываются их поддерживать, поскольку усматривают в социалистических методах угрозу другим человеческим ценностям.

Таким образом, спор идет скорее о средствах, чем о целях, хотя вопрос о том, могут ли быть одновременно достигнуты различные цели социализма, тоже иногда становится предметом дискуссий. Этого уже достаточно, чтобы возникло недоразумение, но оно усугубляется еще и тем, что людей, отвергающих средства, часто обвиняют в пренебрежении к целям.

А если мы вспомним, что одни и те же средства, например, "экономическое планирование", являющееся ключевым инструментом социалистических реформ, могут использоваться для достижения различных целей, то поймем, насколько в действительности запутана ситуация. Конечно, мы должны направлять экономическую деятельность, если хотим, чтобы распределение доходов шло в соответствии с современными представлениями о социальной справедливости.

Следовательно, все, кто мечтает, чтобы производство развивалось не "во имя прибыли", а "на благо человека", должны начертать на своем знамени лозунг "планирование". Однако то же самое планирование может быть использовано и для несправедливого (по нашим теперешним представлениям) распределения доходов. Хотим ли мы, чтобы основные блага в этом мире доставались представителям расовой элиты или людям нордического типа, членам партии или аристократам, мы должны будем использовать те же методы, что и при уравнительном распределении. Быть может, ошибка заключается в том, чтобы использовать термин "социализм" для описания конкретных методов, в то время как для многих людей он обозначает прежде всего цель, идеал. Наверное, лучше обозначить методы, которые можно использовать для достижения различных целей, термином "коллективизм", и рассматривать социализм как одну из его многочисленных разновидностей. И хотя для большинства социалистов только один тип коллективизма будет также являться подлинным социализмом, мы будем помнить, что социализм это частный случай коллективизма и потому все, что верно для коллективизма, будет также применимо к социализму.

Практически все пункты, по которым расходятся социалисты и либералы, касаются коллективизма вообще, а не конкретных целей, во имя которых социалисты предполагают этот коллективизм использовать. И все вопросы, которые мы будем поднимать в этой книге, связаны с последствиями применения коллективистских методов безотносительно к целям.

Не следует также забывать, что социализм самая влиятельная на сегодняшний день форма коллективизма или "планирования", под воздействием которой многие либерально настроенные люди вновь обратились к идее регламентации экономической жизни, отброшенной в свое время, ибо, если воспользоваться словами Адама Смита, она ставит правительство в положение, в котором, "чтобы удержаться, оно должно прибегать к произволу и угнетению". .