Словарь литературных терминов - эпитафия

Переходя с камня и железа надмогильной плиты на бумажный лист, преобразуясь в особую литературную форму, эпитафия, все же, сохраняет и там свою первоначальную краткость, как бы врезанность и лапидарность стиля (см. сл. «лаконизм»), а также и стереотипное обращение к «прохожему».

Если книжная, лишь по традиции именующая обыкновенного читателя «прохожим», эпитафия не может быть примером полного поэтического творчества, так как направлена не на созданное поэтом, а на данное ему реальное лицо, то с другой стороны и обыкновенная кладбищенская поминальная надпись часто не лишена зачатков творчества, хотя бы уже потому, что обращается «к реальному» существу всегда лишь после того, как оно перестало реально существовать.

Простое, напр., освященное древностью, правило кладбищенской эпитафики, предписывающее «de mortuis aut bene, aut nihil dicere» логически ведет к возникновению особой «кладбищенской поэтики», требующей (и не всегда безуспешно) построить «положительный образ» человека, путем остроумного обестенения обычной житейской свето-тени. Трудности, на которые жаловался Достоевский (см. «Переписку») при создании «абсолютно положительного типа» (кн. Мышкин), вероятно понятны и кладбищенским эпитафистам; конечно, произведения их, прославляющие любого мертвеца, искусственны, но и «похвальные оды» (эпиникии), писанные подлинными поэтами к подлинным героям, тоже, в большинстве случаев искусственны: это, однако, не дает права считать этот род творчества апоэтическим. Особым ремесленникам-сочинителям поминальных виршей и изречений (существование их, как и существование наемных «плачей», не подлежит сомнению), конечно, помогает поэзия самого кладбища: какие-нибудь —

Покойся, милый друг.

Кропя твой прах слезою,

И я от всех сует —

Жду время — быть с тобою,

вырванные из контекста, выключенные из кладбищенской ограды, совершенно бессильны и элементарно-наивны, — но в окружении крестов, внутри ограды, вирши эти получают некий тонус, превращаясь в почти-стихи.

Кладбищенская, т.-е. подлинная эпитафия по приемам шире и разнообразнее книжной. Книга, за чрезвычайно редкими исключениями, обращается всегда к почившему; кладбищенская же надпись направлена либо:

а) к покойному, либо б) от имени почившего к живым (чаще всего опять таки к «прохожему»), либо в) от имени самого камня или к лежащему под ним, или к еще идущим мимо.

Примеры:

а) «И ты в стране живых».

(Симонов монаст. 1834).

«Как лилия среди дней летних

Завяла в красоте своей,

Так ты, о дочь, надежд средь лестных

Скончалась к горести моей».

(Данилов монаст. 1834).

„Come tutti i delicati fiori

appassiscon al caldo sole

e cercan l'ombra e la pace“

(«как и все нежные цветы, ты ушел от солнечного зноя, ища тени и покоя», Campo Santo в Венеции).

б) Прохожий, ты идешь,

Но ляжешь так, как я.

Присядь и отдохни

На камне у меня;

Сорви былиночку

И вспомни о судьбе,

— Я дома... ты в гостях:

Подумай о себе.

(Волково кладб. в Петерб.).

К этому типу должны быть отнесены и обычные цитаты, заставляющие могилу поэта и писателя повторять слова похороненного в ней. См. напр. могилы Г. Гейне (Париж, Монмартское кладб.), А. Мюссе (Париж. кладб.); Père Lachaise на надгробии Н. А. Панова (Волково Кл.; Литерат. Мостки): Вся жизнь моя в литературе; литература — жизнь моя».

в) «Глас от нагробного камня, исходящий: о, вы, мимо ходящие и взирающие на гробницы, приближьтесь; я вам прочитаю и мои стихи: Тело, которое я на сем месте скрываю...» и т. д.

(Донской монаст. 1896).

При последнего рода эпитафической концепции — буквы как бы сами, по воле камня, проступают из него к поверхности.

Накрестные дощечки, помеченные датами последних 20—30 лет, обычно невыразительны и мертвее мертвых, схороненных под ними: древний кладбищенский пафос вырождается, теряя далее длиннотную витиеватость, подменявшую в начале XIX в. настоящую «поэзию могилы», нечуждую еще XVIII в. (например: «Отиде видети день невечерня света». Надгр. кн. Голицыну. Страстной монаст. 1749. Или: «Бдяще ко утру, по настиже мя нощь». Крестовоздвиж. монаст. 1725). Накрестные слова движимы, несомненно, в значительном числе случаев, подлинным чувством горя, но укладываются они в какие то каракули тоски. Простая статистика надгробий могла бы показать, что явление выразительности речи чрезвычайно редко, и что из тысячи попыток только одна приводит хотя бы к частичному успеху.

Но если индивидуальные опыты кладбищенской эпитафики тусклы и спутанны, — то особые национальные и религиозные эпиграфические каноны, отстоявшиеся во времени и созданные сложением многих индивидуальных усилий, гораздо выпуклее и ярче: так, на итальянском (католическом) кладбище чуть ли не на каждом кресте «date fiori e prece» или «fiori e lacrime» покойный просит «цветов и молитв» или «цветов и слез».

Чисто литературная эпитафия возникает первоначально, как соперница погребальной доски. Эпитафии Симонида (V в. до нашей эры) врезались в надгробия, но некоторые варианты их и подражания других поэтов попадали лишь в эпиграмматические сборники, которые одно время были в большой моде.

Литературная эпитафия, стремясь к большей драматизации, обычно меняет «он» на «ты», но сохраняет форму дистиха. Добрая традиция некрополиса, требующая de mortuis bene dicere и чуждая литературным обыкновениям, тотчас же искажается: возникает эпитафия сатира, подменяющая понятие «мертвого» понятием духовно отупевшего (см. Пушкина).

Эпитафию, как привилегированную форму, выдвигал всегда романтизм, любящий пребывать на черте меж смертью и жизнью.

Еще великий зачинатель романтизма В. Шекспир дает примеры увлечения эпитафией (см. «Тимон Афинский», «Гамлет» и мн. др.).

В эпохи, выносившие эпитафию за ограду кладбищ, писательская продукция очень скоро опережает продукцию смерти. Вследствие этого возникают прижизненные эпитафии, чаще всего в форме «эпитафии самому себе».

Этого рода произведения векрывают смысл эпитафии, как чисто художественного приема: никакая «nature», до того, как она не обездвижится в «morte» не может дать своего художественного отображения («nature-morte»); никакое событие, пока оно не утишится, и не уйдет («obiit» на языке старых гробниц) в прошлое, не может быть взято в эпос; и человек, как образ может стать подлежащим (subjectum) творческого суждения не прежде, чем ляжет под эпитафию, или тогда лишь, когда силой поэтического воображения он будет «изолирован» (беру термин Гамановской эстетики) от жизни, взят за ее черту, выключен из текучего живого «сегодня» (на древних московских надгробиях: «сконча течение... и погребен зде») и схоронен в книге.

В этом смысле эпитафичность является фактором всякого художественно-объективирующего творчества, — и Петрарка, который еще при жизни Лауры написал сонет на смерть ее (см. сонет 193), — может быть, как человек и нарушил добрые нравы, но как поэт только подчинился одному из основных законов творчества, по которому образ начинает полно жить лишь после того, как материальный субстрат образа исчез.

С. Кржижановский

Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. — М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель

Под ред. Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского

1925