Сводная энциклопедия афоризмов - луций анней сенека младший

Луций Анней Сенека младший

(ок. 4 гг. до н.э. — ок. 65 гг. н.э.) сын Сенеки Старшего, писатель, философ-стоик, воспитатель и советник Нерона

Смысл благодеяний прост: их только дарят; если что возвращается, то уже прибыль, не возвращается — нет убытка. Благодеяние оказано для благодеяния.

Вина не должна падать на наш век. И предки наши жаловались, и мы жалуемся, да и потомки наши будут жаловаться на то, что нравы развращены, что царит зло, что люди становятся все хуже и беззаконнее. Но все эти пороки остаются теми же (…), подобно тому как море далеко разливается во время прилива, а при отливе снова возвращается в берега.

Страх внушают не только самые отважные животные, но и самые неподвижные, благодаря своему вредоносному яду.

Поздно оказал благодеяние тот, кто оказал его просящему.

Не следует принимать благодеяний от всех. От кого же принимать? (…) От тех, кому мы сами желали бы их оказать.

В благодеяниях кредитора следует выбирать с большей тщательностью, чем в деньгах.

Кто принял благодеяние с благодарностью, тот (…) уплатил уже первый взнос за него.

Кто приносит благодарность, удаляя свидетелей, тот человек неблагодарный.

Некоторые знатные и благородные женщины считают свои годы не по числу консулов, а по числу мужей, и разводятся, чтобы выйти замуж, а выходят замуж, чтобы развестись.

Дело дошло уже до того, что ни одна женщина не имеет мужа для чего-либо иного, как только для возбуждения любовника.

Награда за высокие подвиги заключается в них самих.

Никто, обладая здравым умом, не боится богов, так как неразумно страшиться спасительного, и никто не любит тех, кого боится.

Бывает красноречивым даже тот, кто молчит, и храбрым даже тот, кто сидит сложа руки, или даже — у кого руки связаны.

Общественное мнение — (…) дурной истолкователь.

Лучше (…) помогать и злым ради добрых, чем лишать помощи добрых ради злых.

Луций Сулла уврачевал отечество средствами более тяжкими, чем были самые опасности.

Пусть каждый спросит себя: не жалуются ли все на чью-нибудь неблагодарность? Но не может быть того, чтобы все жаловались, если не надо жаловаться на всех. Следовательно, все неблагодарны.

«На этой стороне явное большинство». — Значит, именно эта сторона хуже. Не настолько хорошо обстоят дела с человечеством, чтобы большинство голосовало за лучшее: большая толпа приверженцев всегда верный признак худшего.

Когда я вспоминаю все свои речи, я завидую немым.

Всякая жестокость происходит от немощи.

Что я хочу извлечь из добродетели? Ее саму. (…) Она сама себе награда.

Не наука добродетели, а наука нищеты была главным делом его жизни. (О кинике Деметрии, который доходил до крайностей аскетизма).

Перестань корить философов богатством: никто не приговаривал мудрость к бедности.

Карман у него (мудреца) будет открытый, но не дырявый: из него много будет выниматься, но ничего не будет высыпаться.

Некоторые из мудрых мужей называли гнев кратковременным помешательством.

Что-что, а вредить все люди умеют неплохо.

Никакое лечение не может считаться жестоким, если его результат — выздоровление.

Любое чувство — столь же плохой исполнитель, сколь и распорядитель.

Всякое почти вожделение (…) мешает осуществлению того, к чему стремится.

Гнев делает мужественнее лишь того, кто без гнева вообще не знал, что такое мужество.

Насколько человечнее (…) не преследовать их (грешников), но попытаться вернуть назад! Ведь если человек, не зная дороги, заблудится среди вспаханного поля, лучше вывести его на правильный путь, чем выгонять с поля палкой.

Согрешающего нужно исправлять: увещанием и силой, мягко и сурово; (…) тут не обойтись без наказания, но гнев недопустим. Ибо кто же гневается на того, кого лечит?

Гнев — самый женственный и ребяческий из пороков. — «Однако он встречается и у мужей». — «Конечно, потому что и у мужей бывает женский или детский характер».

Честолюбие (тиранов) (…) хочет (…) заполнить одним-единственным именем весь календарь, назвать в честь одного имени все поселения на земном шаре.

Мы начинаем смеяться со смеющимся, печалимся, попав в толпу горюющих, и приходим в возбуждение, глядя, как другие состязаются.

Самый мужественный муж, берясь за оружие, бледнеет; у самого неустрашимого и яростного солдата при сигнале к бою немного дрожат коленки; (…) и у самого красноречивого оратора, когда он готовится произнести речь, холодеют руки и ноги.

Есть люди, отличающиеся постоянной свирепостью и радующиеся человеческой крови. (…) Это не гнев, это зверство. Такой человек вредит другим не потому, что его обидели; наоборот, он готов принять обиду, лишь бы получить возможность вредить.

Всякий гнев превращается в печаль либо из-за раскаяния, либо от неутоленности.

(Люди толпы) живут, точно в гладиаторской школе: с кем сегодня пили, с тем завтра дерутся.

Мудрец никогда не перестанет гневаться, если начнет. (…) Если, по-твоему, мудрец должен чувствовать гнев, какого требует возмутительность каждого преступления, то ему придется не гневаться, а сойти с ума.

Среди прочих недостатков нашей смертной природы есть и этот — (…) не столько неизбежность заблуждения, сколько любовь к своим заблуждениям.

Если (…) сердиться на молодых и старых за то, что они грешат, (…) придется сердиться и на новорожденных — за то, что они непременно будут грешить.

Нужно либо смеяться надо всем, либо плакать.

Отдельных солдат полководец может наказывать по всей строгости, но если провинилось все войско, ему придется оказать снисхождение. Что удерживает мудреца от гнева? Обилие грешников.

Вокруг (…) столько скверно живущих, а точнее сказать, скверно гибнущих людей.

Постоянному и плодовитому злу должен противостоять медленный и упорный труд: не для того, чтобы уничтожить его, но для того, чтобы оно нас не одолело.

Гнев сам по себе безобразен и не страшен. (…) Мы боимся гнева, как дети — темноты, как звери — красных перьев.

Страх всегда возвращается и, словно волна, окатывает тех, кто его вызывает.

Кто возвеличился за счет чужого страха, не бывает свободен от собственного. Как дрожит сердце в львиной груди от малейшего шороха! (…) Все, что внушает ужас, само трепещет.

Дух добьется всего, что сам себе прикажет.

Иной приучил себя довольствоваться коротким сном и бодрствует почти сутки напролет, нисколько не утомляясь; можно выучиться бегать по тоненькой и почти отвесно натянутой веревке; переносить чудовищные грузы, неподъемные для обычного человека; погружаться в море на непомерную глубину и долго обходиться под водой без дыхания. (…) За столь упорные занятия не получают либо вовсе никакого, либо несоразмерно маленькое вознаграждение. (…) И тем не менее, несмотря на то, что награда ожидала их совсем небольшая, они довели свой труд до конца.

Многие утверждали, что путь к добродетелям крут и тернист; ничего подобного: можно дойти и по ровной дороге. (…) Что требует от вас меньше напряжения, чем милосердие, и больше, чем жестокость? Стыдливость не доставит вам хлопот, сладострастие вечно занято по горло. Одним словом, блюсти любую добродетель совсем не трудно, пороки же требуют постоянного внимания.

Есть ли (…) такой порок, у которого был бы недостаток в защитниках?

«Разве не бывает случаев, возбуждающих гнев?» — Вот именно в этих случаях и нужно решительнее всего подавлять его. (…) Пирр, знаменитейший наставник в гимнастических состязаниях, всем, кого тренировал, давал, говорят, одно и то же наставление: не поддаваться гневу. Ибо гнев нарушает все правила искусства.

«Иногда оратору полезно бывает разгневаться — он тогда говорит лучше». — Совершенно верно, но не разгневаться, а изобразить гнев. Так и актеры, произнося стихи, волнуют народ не гневом своим, а хорошим подражанием гневу. То же самое относится (…) к выступающим на сходках. (…) И часто сыгранное чувство производит куда более сильное действие, чем подлинное.

Легко придать правильную форму душе, пока она еще мягкая; трудно искоренить пороки, которые повзрослели вместе с нами.

Умеренное удовольствие снимает душевное напряжение.

Дух растет, когда ему дают волю; поникает, когда его принуждают к рабскому повиновению.

Нельзя, чтобы ему (мальчику) пришлось терпеть унижения или рабство; пусть ему никогда не придется ни просить, ни умолять; то, что он когда-то был вынужден просить, не пойдет ему на пользу; пусть без просьб получает все в подарок — ради самого себя, или совершённых добрых поступков, или ради того добра, которого мы ждем от него в будущем.

В борьбе надо стремиться не сделать другому больно, а победить.

Не сможет противостоять ударам тот, кому никогда ни в чем не было отказа.

Разве ты не видишь, что люди чем счастливее, тем гневливее? Это особенно заметно у богатых, знатных и чиновных.

Надо, чтобы мальчик никогда ничего не мог добиться гневом; мы сами предложим ему, когда он будет спокоен, то, чего не давали, пока он требовал с плачем.

Отложенное наказание мы всегда можем при вести в исполнение, но уже исполненное никак нельзя забрать назад.

Самое великодушное прощение — это не знать, в чем кто перед тобой провинился.

У подозрительности никогда не будет недостатка в доводах.

Что совершено без умысла — не обида.

Глупо гневаться на животных, но не умнее и на детей, а также на всех прочих, мало чем отличающихся от детей в рассуждении благоразумия.

Боги (…) и не желают, и не умеют причинять зло (…); обидеть кого-нибудь для них так же немыслимо, как побить самих себя.

Если мы желаем быть во всем справедливыми судьями, то давайте прежде всего убедим себя в том, что никто из нас не без греха. Ведь именно в этом главный источник нашего возмущения: «Я-то ни в чем не виноват» и «ничего не сделал». Ничего подобного: просто ты ни в чем не признаешься! (…) Если в чем-то мы и остались невинны, то только потому, что нам не удалось преступить закон — не повезло.

Часто бывает, что, желая польстить одному, обижают при этом другого.

Чужие пороки у нас на глазах, а свои за спиной.

Главное лекарство от гнева — отсрочка.

Если кто-то хочет сообщить тебе нечто (о другом человеке) не иначе, как по секрету, тому (…) нечего тебе сообщить.

Тебя обидел добрый человек? — Не верь. Дурной? — Не удивляйся.

Внутри каждого из нас царская душа, каждый хочет, чтобы ему было все позволено, но не хочет быть жертвой чужого произвола.

Фабий (Кунктатор) говорит, что нет ничего позорнее для полководца, чем оправдываться: «Я не думал, что так выйдет». По-моему, нет ничего позорнее для человека вообще.

Наказание всегда должно считаться не с прошлым, а с будущим, ибо оно есть выражение не гнева, а предосторожности.

Самый обидный род мести — признать обидчика недостойным нашей мести.

Многие, ища возмездия за легкие обиды, сами делают их более глубокими для себя. Велик и благороден тот, кто спокойно слушает лай мелких собачонок, как крупный и сильный зверь.

Обиды от власть имущих нужно сносить не просто терпеливо, но с веселым лицом: если они решат, что и впрямь задели вас, непременно повторят.

Стоит прислушаться к примечательным словам человека, состарившегося в услужении у царей. Когда кто-то спросил его, как ему удавалось достичь столь редкой при дворе вещи, как старость, он отвечал: «Я принимал обиды и благодарил за них».

Ссориться с равным рискованно, с высшим — безумно, с низшим — унизительно.

В душах, развращенных большим успехом, есть самая скверная черта: они ненавидят тех, кого обидели.

Так все слабые существа: если до них только чуть дотронуться, им кажется, что их уже ударили.

Пускай кто-то сердится: ты в ответ сделай ему что-нибудь хорошее. Вражда сама угаснет, если од на из двух сторон откажется ее поддерживать: сражаться могут лишь двое равных соперников.

Если человек подошел к зеркалу, готовый перемениться, значит, он уже переменился.

Если мы полагаем, что кто-то выказал нам презрение, мы не можем не быть мельче его.

Мщение есть признание, что нам больно.

Обидчик либо сильнее тебя, либо слабее; если слабее, пощади его, если сильнее — себя.

Есть люди, не желающие браться за легкие дела, но желающие, чтобы все, за что они ни возьмутся, давалось легко.

Самые тяжелые и неукротимые от природы характеры терпеливы к ласке. Ни одно существо не бросается в испуге на того, кто его гладит.

Борьба питает сама себя и не выпускает того, кто слишком глубоко в нее втянулся. Легче удержаться от ссоры, чем потом из нее выйти.

По старой поговорке «усталый ищет ссоры»; то же можно сказать и об изнуренном голодом или жаждой, да и обо всяком другом, сильно чем-нибудь удрученном человеке. (…) Пораженная недугом душа возмущается от любой мелочи, вплоть до того, что простое приветствие, письмо, вопрос или несколько незначащих слов вызывают иных людей на ссору.

Усталым глазам полезно смотреть на зелень.

Не полезно все видеть и все слышать. Нас миновали бы многие обиды — ведь большинство из них не задевают того, кто о них не знает. Ты не хочешь быть гневливым? — Не будь любопытным.

Большинство людей сердятся из-за обид, которые они сами сочинили, придавая глубокий смысл пустякам.

Гнев приходит к нам часто, но чаще мы приходим к нему.

Пока ты в гневе, тебе не должно быть дозволено ничего. Почему? Именно потому, что ты желаешь, чтобы было дозволено все.

Разгладим лицо, сделаем голос тише, а походку — медленнее; постепенно в подражание внешнему преобразуется и внутреннее.

Всякое возмущение подневольного человека обращается ему же в мучение. (…) Нет такого тесного ярма, которое не причинило бы меньше боли тому, кто влачит его, чем тому, кто пытается его сбросить.

Если благоразумный человек сказал что-то неприятное нам — поверим ему; если дурак — простим.

Признак истинного величия — не ощущать ударов. Так огромный зверь не спеша оглядывается и спокойно взирает на лающих собак.

Все, что не нравится нам в других, каждый из нас может, поискав, найти в себе самом (…) Нужно быть терпимее друг к другу, нам приходится жить дурными среди дурных.

Гневаемся все мы дольше, чем ощущаем причиненную (нам) боль.

Иногда боль, а иногда случай делают слабого сильнее самого сильного.

Большая часть того, что вызывает в нас гнев, — ото препятствия, а не удары.

Неправость нашего гнева делает его более упорным: мы расходимся все пуще и не желаем перестать, словно сила нашей вспышки может служить доказательством ее справедливости.

Никогда не будет счастлив тот, кого мучит мысль, что есть кто-то счастливее. Я получил меньше, чем надеялся? — но, может быть, я надеялся на большее, чем заслуживал.

Среди убийц божественного Юлия было больше друзей, чем недругов, ибо он не исполнил их неисполнимых надежд. (…) Вот так и вышло, что он увидал вокруг своего кресла своих бывших соратников с обнаженными мечами, (…) ставших помпеянцами лишь после смерти Помпея.

Кто смотрит на чужое, тому не нравится свое.

Человек, завидующий немногим, не видит за собственной спиной огромного скопления зависти всех тех, кому далеко до него.

Ты лучше благодари за то, что получил. Остального жди и радуйся, что не получил всего.

Ты ведешь неверные записи в своей расчетной книге: то, что ты дал, оцениваешь дорого, то, что получил, — дешево.

Деньги насквозь пропитаны нашей кровью.

Насколько достойнее смеха то, из-за чего мы то и дело льем слезы!

Поверь мне, все, что зажигает нас страшным пожаром, — сущие пустяки, не серьезнее тех, из-за которых дерутся и ссорятся мальчишки.

Кто никогда ничему не выучился, тот не хочет ничему учиться.

Этого ты предостерег правильно, но чересчур свободным тоном: и вместо того, чтобы исправить, обидел человека. На будущее смотри не только то, правду ли ты говоришь, но и на того, кому говоришь: переносит ли он правду.

Баловень счастья (…) считает, что труднодоступная дверь — первый признак блаженного и могущественного человека. Видимо, он не знает, что труднее всего открываются ворота тюрьмы.

Ты косо глядишь на кого-то из-за того, что он дурно говорил о твоем таланте. Неужели ты считаешь каждое его слово законом? И неужели Энний (римский трагик) должен возненавидеть тебя оттого, что его поэмы не доставляют тебе удовольствия, (…) а Цицерон — стать твоим врагом из-за того, что ты пошутил насчет его стихов?

Первую вспышку гнева мы не осмелимся унимать словами. Она глуха и безумна. (…) Лекарства приносят пользу, если давать их в промежутках между приступами.

Гнев, (…) когда окостенеет, затвердеет, (…) превращается в ненависть.

В перерывах между утренними зрелищами нам обычно показывают на арене сражение привязанных друг к другу быка и медведя: они рвут и терзают друг друга, а рядом их поджидает человек, которому поручено в конце прикончить обоих. То же самое делаем и мы, нанося удары людям, с которыми мы связаны, а рядом с победителем и побежденным уже стоит их конец, причем очень близкий. Нам ведь осталось-то столечко! Что бы нам прожить эту капельку времени в мире и покое!

Часто ссору прекращает раздавшийся по соседству крик «Пожар!».

Что хуже смерти можешь ты пожелать тому, на кого гневаешься? Так успокойся: он умрет, даже если ты палец о палец не ударишь.

Я скорее прощу того, кто нанес врагу рану, а не того, кто мечтает посадить ему чирей: тут уже не только злая, но и ничтожно мелкая душонка.

О сколь презренная вещь — человек, если не поднимается он выше человеческого!

Что такое бог? — Все, что видишь, и все, чего не видишь.

Уже старик, он (Ганнибал) не переставал искать войны в любом уголке света: настолько, обходясь без родины, не мог он обходиться без врага.

Нет числа тем, кто владел народами и городами; тех, кто владел собой, можно перечесть по пальцам.

Все происходит по божественному определению: плакать, стонать и жаловаться — значит отпасть от бога.

Свободен тот, кто избежал рабства у самого себя: это рабство — постоянное и неодолимое, день и ночь равно гнетущее, без передышки, без отпуска.

Быть рабом самого себя — тяжелейшее рабство.

Добродетель найти трудно, требуется и наставник и руководитель; а порокам живо выучиваются без всякого учителя.

Если я и бываю доверчив, то только до известной степени и принимаю лишь те маленькие выдумки, за которые бьют по губам, а не вырывают глаза.

Люди растрачивают всю свою жизнь, чтобы достать то, что им будто бы нужно для жизни.

Изящно возразил мудрый (Гай) Лелий какому-то человеку, сказавшему: «В мои шестьдесят лет…» — «Скажи лучше „не мои шестьдесят“». Привычка исчислять утраченные нами годы мешает нам понять, что суть жизни — в ее неуловимости, а удел времени — всегда оставаться не нашим.

Покамест все идет как обычно, грандиозность происходящего скрадывается привычкой. Так уж мы устроены, что повседневное, будь оно даже достойно всяческого восхищения, нас мало трогает. (…) У солнца нет зрителей, пока оно не затмится. (…) Настолько больше свойственно нам от природы восхищаться новым, нежели великим.

Кто думает, будто природа может делать лишь то, что она делает часто, тот сильно недооценивает ее возможности.

Люди грядущего поколения будут знать многое, неизвестное нам, и многое останется неизвестным для тех, кто будет жить, когда изгладится всякая память о нас. Мир не стоит ломаного гроша, если в нем когда-нибудь не останется ничего непонятного.

И ты удивляешься, что мудрость до сих пор еще не исполнила своего предназначения! Даже испорченность — и та еще не показала себя целиком; она только-только выходит на свет. А ведь ей мы отдаем все свои силы.

Победа без риска — победа без славы

Для самопознания необходимо испытание: никто не узнает, что он может, если не попробует.

Всякий, кто кажется избежавшим зла, просто его еще не дождался.

От голода умирают тихо и спокойно, от обжорства с треском лопаются.

Самая крепкая часть тела — та, которой чаще всего пользуются.

«Но как же все-таки бог допускает, чтобы с добрыми людьми случались несчастья?» — А он не допускает. Он ограждает их от всех несчастий: от преступлений и гнусностей, от нечистых помышлений и корыстных замыслов, от слепого вожделения и от алчности, покушающейся на чужое добро. Он блюдет и защищает их самих: неужели кто-то станет требовать от бога еще и того, чтобы он охранял поклажу добрых людей?

Презирайте бедность: никто не бывает при жизни так беден, как был при рождении. Презирайте боль: она уйдет от вас, либо вы от нее уйдете.

Короткую жизнь мы не получаем, а делаем ее такой; мы не бедны, а расточительны.

Нет человека, желающего разделить с другими деньги, а скольким раздает каждый свою жизнь!

Марк Цицерон (…) ни в счастье не был спокоен, ни в несчастье — терпелив.

Каждый торопит свою жизнь и страдает от тоски по будущему и отвращения к настоящему.

Время твоей жизни (…) движется беззвучно, ничем не выдавая быстроты своего бега.

Есть ли на свете кто-нибудь глупее людей, которые хвастаются своей мудрой предусмотрительностью? (…) За счет своей жизни они устраивают свою жизнь, чтобы она стала лучше.

Откладывать что-то на будущее — худший способ проматывать жизнь: (…) вы отдаете настоящее в обмен на обещание будущего.

Грядущее неведомо; живи сейчас!

Самая короткая жизнь — у занятых людей.

Души занятых людей, словно волы, впряженные в ярмо, не могут ни повернуть, ни оглянуться.

Один из (…) любителей наслаждений, (…) после того как его на руках вынесли из бани и усадили в кресло, спросил: «Я уже сижу?» Ты полагаешь, что человек, не знающий, сидит ли он, в состоянии уразуметь, живет ли он?

Если только у мертвых сохраняется какое-то чувство, (Гай Калигула) ужасно злится, что он умер, а римский народ все еще живет.

Некоторые болезни следует лечить, не рассказывая о них больному. Многие умерли оттого, что узнали, чем больны.

(Людей), через тысячу унижений достигших высочайших почестей, тревожит ужасная мысль, что они страдали всего лишь ради надгробной надписи.

Гнусен тот, кто, утомленный скорее жизнью, чем трудом, умирает при исполнении служебных обязанностей.

Большинство людей (…) жаждут работать дольше, чем могут, (…) и сама старость лишь оттого им в тягость, что не позволяет работать.

Гай Туранний, (…) когда более чем в девяностолетнем возрасте (…) получил (…) освобождение от должности прокуратора, попросил, чтобы его положили на кровать и чтобы стоящие вокруг домочадцы причитали, словно над покойником. (…) Неужели так приятно умереть занятым человеком?

Добровольно решиться на отдых людям труднее, чем заслужить его по закону.

Гераклит всякий раз, как выходил на люди, плакал, а Демокрит смеялся: одному все, что мы делаем, казалось жалким, а другому — нелепым.

Мысль о боли мучит нас не меньше самой боли.

Как мы относимся к детям, так мудрец относится ко всем людям, ибо они не выходят из детства ни к зрелости, ни до седых волос, ни когда и седых волос уже не останется.

Если нас очень огорчает чье-то презрение, значит, нам особенно приятно было бы уважение именно этого человека.

Вступая в препирательство с кем-то, мы признаем его своим противником, а следовательно, равным себе, даже если мы и победим в стычке.

Один и тот же рассказ может рассмешить нас, если нас двое, и возмутить, если его слышит много народу; мы не позволяем другим заикнуться о том, о чем сами говорим постоянно.

Чем больше человек склонен обижать других, тем хуже он сам переносит обиды.

Отвоюй себя для себя самого.

Смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами, — ведь сколько лет жизни минуло, все принадлежит смерти.

Все у нас чужое, лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто хочет, тот и отнимает.

Все меня прощают, никто не помогает.

Кто везде — тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет.

Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств.

Если не можешь прочесть все, что имеешь, имей столько, сколько прочтешь, — и довольно.

Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разберись в нем самом.

Нередко учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть вероломным.

Порок — и верить всем, и никому не верить, только (…) первый порок благороднее, второй — безопаснее.

Некоторые до того забились во тьму, что неясно видят все освещенное.

Нас чтут как стариков, хотя в нас живут пороки мальчишек, и не только мальчишек, но и младенцев; ведь младенцы боятся вещей пустяшных, мальчишки — мнимых, а мы — и того и другого.

Никакое зло не велико, если оно последнее. Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла оставаться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не иначе.

Спокойная жизнь — не для тех, кто слишком много думает о ее продлении.

Кто презирает собственную жизнь, тот стал хозяином твоей.

Гнев рабов погубил не меньше людей, чем царский гнев.

Само имя философии вызывает достаточно ненависти.

Будем делать все, чтобы жить лучше, чем толпа, а не наперекор толпе, иначе мы отпугнем от себя и обратим в бегство тех, кого хотим исправить.

Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде. Велик тот человек, кто глиняной утварью пользуется как серебряной, но не менее велик и тот, кто серебряной пользуется как глиняной.

Слаб духом тот, кому богатство не по силам.

Одна цепь связывает стража и пленного.

Нас мучит и будущее, и прошедшее. (…) Никто не бывает несчастен только от нынешних причин.

Некоторых больных надо поздравлять и с тем, что они почувствовали себя больными.

Любое благо нам не на радость, если мы обладаем им в одиночку.

Долог путь наставлений, краток и убедителен путь примеров.

Нельзя уподобляться злым оттого, что их много, нельзя ненавидеть многих оттого, что им не уподобляешься.

Люди учатся, обучая. (Отсюда пословица: «Уча, учимся».)

«Но ради чего я учился?» — Нечего бояться, что труд твой пропал даром: ты учился для себя самого.

Фортуна не сбивает с пути — она опрокидывает и кидает на скалы.

Как много поэты говорят такого, что или сказано, или должно быть сказано философами!

Художнику приятней писать картину, чем ее окончить. (…) Пока он писал, его радовало само искусство. Отрочество наших детей щедрее плодами, но их младенчество нам милее.

Кто завел друга, чтобы тот выручил из цепей, тот покинет его, едва загремят оковы.

Люди (…) шепотом возносят (…) богам постыднейшие мольбы.

Живи с людьми так, будто на тебя смотрит бог, говори с богом так, будто тебя слушают люди.

Некоторых больше всего и надо опасаться, когда они покраснеют: тут-то их и покидает всякий стыд. Сулла был особенно жесток тогда, когда к лицу его приливала кровь.

Нам нужен кто-нибудь, по чьему образцу складывался бы наш нрав. Ведь криво проведенную черту исправишь только по линейке.

Плоды для нас вкуснее всего, когда они на исходе; дети красивей всего, когда кончается детство.

Возраст самый приятный тот, что идет под уклон, но еще не катится в пропасть.

Смерть (…) должна быть перед глазами и у старика, и у юноши — ведь вызывают нас не по возрастному списку.

Нет стариков столь дряхлых, чтобы им зазорно было надеяться на лишний день.

Каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. (…) Отправляясь ко сну, говорить весело и радостно: «Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен». А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью.

Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь.

Я не устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто твердит его слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны: лучшее принадлежит всем.

Воображение (…) доставляет нам больше страданий, чем действительность. (…) Многое мучит нас больше, чем нужно, многое — прежде, чем нужно.

Вымышленное тревожит сильнее. Действительное имеет свою меру, а о том, что доходит неведомо откуда, пугливая душа вольна строить догадки.

Если бояться всего, что может случиться, то незачем нам и жить.

Беда глупости еще и в том, что она все время начинает жизнь сначала. (Со ссылкой на Эпикура, но, вероятно, это собственная формулировка Сенеки.)

До чего противно легкомыслие тех, (…) кто перед кончиной начинает надеяться заново. (…) Что гнуснее старика, начинающего жизнь сначала?

Многим пришлось бояться оттого, что их можно было бояться.

Кто мудр, тот во всем смотрит на замысел, а не на исход. Начало в нашей власти; что выйдет, решать фортуне, над собой же я не признаю ее приговора.

Мы не должны ни во всем уподобляться (…) толпе, ни во всем от нее отличаться. (…) Больше стойкости в том, чтобы оставаться трезвым, когда весь народ перепился до рвоты, больше умеренности в том, чтобы, не смешиваясь со всеми, не выделяться и не составлять исключения и делать то же самое, что все, но иначе.

Чего ты дожидаешься? (…) Исполнения всех желаний? Такое время не наступит! (…) Такова цепь желаний: одно родит другое.

Покуда ты будешь на все зариться, все будут зариться на тебя.

Заблуждается тот, кто ищет друзей в сенях, а испытывает их за столом.

Люди больше всего ненавидят тех, кому больше обязаны.

Малая ссуда делает человека твоим должником, большая — врагом.

(Благодеяния надо) не разбрасывать, а распределять. (…) Дело не в том, что ты дал, а в том, кому ты дал.

Люди не знают, чего хотят, до того мига, пока не захотят чего-нибудь.

Даже самый робкий предпочел бы один раз упасть, нежели все время висеть.

Немногих удерживает рабство, большинство за свое рабство держится.

Все заботятся, не о том, правильно ли они живут, а о том, долго ли проживут; между тем жить правильно — это всем доступно, жить долго — никому.

Все, чем тешится чернь, дает наслаждение слабое и поверхностное, всякая радость, если она приходит извне, лишена прочной основы.

Плохо живут те, кто всегда начинает жизнь сначала. (…) Напрасно мы полагаем, будто таких людей мало: почти все таковы. А некоторые тогда и начинают жить, когда пора кончать. А (…) некоторые кончают жить, так и не начав.

Зачем сейчас портить себе жизнь страхом перед будущим? Глупо (…) чувствовать себя несчастным из-за того, что когда-нибудь станешь несчастным.

Если ты хочешь избавиться от всякой тревоги, представь себе, что пугающее тебя случится непременно, и какова бы ни была беда, найди ей меру и взвесь свой страх. Тогда ты наверняка поймешь, что несчастье, которого ты боишься, или не так велико, или не так длительно.

Поверь мне, (…) смерть настолько не страшна, что благодаря ей ничто не страшно.

Надейся на справедливое решение, но будь готов к несправедливому.

Отдели смятение от его причины, смотри на само дело — и ты убедишься, что в любом из них нет ничего страшного, кроме самого страха.

Как водяные часы делает пустыми не последняя капля, а вся вытекшая раньше вода, так и последний час, в который мы перестаем существовать, не составляет смерти, а лишь завершает ее: в этот час мы пришли к ней — а шли мы долго. (…) «Смерть, уносящая нас, — лишь последняя смерть среди многих».

Только люди бывают так неразумны и даже безумны, что некоторых заставляет умереть страх смерти.

Мудрый и мужественный должен не убегать из жизни, а уходить. И прежде всего нужно избегать той страсти, которой охвачены столь многие, — сладострастной жажды смерти. Ибо помимо прочих душевных склонностей есть (…) еще и безотчетная склонность к смерти, и ей нередко поддаются люди благородные и сильные духом, но нередко также и ленивые и праздные. Первые презирают жизнь, вторым она в тягость.

Все, в чем мы нуждаемся, или стоит дешево, или ничего не стоит.

Гнет возраста чувствует только тело, а не душа, и состарились одни лишь пороки и то, что им способствует.

«Размышляй о смерти!» — Кто говорит так, тот велит нам размышлять о свободе. Кто научился смерти, тот разучился быть рабом. Он выше всякой власти и уж наверное вне всякой власти.

Совершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно и продавалось, все равно, я думаю, не нашлось бы покупателя. Зато низость покупается ежедневно.

Странно ли, что тебе нет никакой пользы от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя? (Со ссылкой на Сократа).

Насколько выше была б ему цена, если б толпа ценила его пониже.

Передышками нельзя пренебрегать: тяжелобольным временное улучшение заменяет здоровье.

Не смей пересчитывать всех, кто тебе страшен. (…) К твоей смерти доступ открыт только одному, сколько бы врагов тебе ни угрожало.

Только низким путем можно снискать любовь низких.

По-моему, умирая, человек мужественнее, чем перед смертью. Когда смерть пришла, она и невежде дает силу духа не бежать от неизбежного.

Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней.

Мы боимся не смерти, а мыслей о смерти — ведь от самой смерти мы всегда в двух шагах.

Стыдно человеку, который одолел самые высокие вершины, обременять богов. Что нужды в молитвах? Сделай сам себя счастливым!

Из тесного угла можно вознестись к небу — только воспрянь.

Жизнь наша коротка, и сами мы еще больше сокращаем ее своим непостоянством, каждый раз начиная жить наново. Мы дробим ее на мелкие части и рвем в клочки.

Где что-нибудь выдается и бросается в глаза, там не все ровно. (…) (У) величайших людей (…) каждая черта в произведении так сплетена с другою, что невозможно что-либо изъять, не разрушив целого.

Не та красива, у которой хвалят руку или ногу, а та, у кого весь облик не позволит восхищаться отдельными чертами.

Одно дело помнить, другое знать! (…) Знать — это значит делать и по-своему, (…) не оглядываясь всякий раз на учителя. (…) Не становись второю книгой!

Идущий следом за другим ничего не найдет, потому что не ищет.

Истина открыта для всех, ею никто не завладел.

Говорят, что начало — это уже полдела; то же относится и к нашей душе: желание стать добродетельными — полпути к добродетели.

Дружба приносит только пользу, а любовь иногда и вред.

Ни младенцы, ни дети, ни повредившиеся в уме смерти не боятся — и позор тем, кому разум не дает такой же безмятежности, какую дарует глупость.

В пространных рассуждениях, написанных заранее и прочитанных при народе, шуму много, а доверительности нет. Философия — это добрый совет, а давать советы во всеуслышанье никто не станет.

Великая душа пренебрегает великим и предпочитает умеренное чрезмерному.

Нет несчастнее зашедших так далеко, что прежде излишнее становится для них необходимым.

Нет лекарства для того, у кого пороки стали нравами.

В речах перед народом нет ни слова истины: их цель — взбудоражить толпу, мгновенно увлечь неискушенный слух, они уносятся, не давая над собою подумать.

Пусть оратор (…) говорит не быстрей и не больше, чем могут выдержать уши.

Многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться жестокостью, и честолюбием, и жаждой роскоши с самыми худшими. Дай им силы на все, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того же.

Мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на что тратим самих себя, то зовем даровым (…) Всякий ценит самого себя дешевле всего.

Кто сохранил себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя?

Мы живем так, что внезапно увидеть нас — значит поймать с поличным.

Все, если взглянуть на изначальное происхождение, ведут род от богов.

За всеми нами одинаковое число поколений, происхожденье всякого лежит за пределами памяти.

Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода. (Со ссылкой на Платона).

Одной молитвой опровергаем другую. Желания у нас в разладе с желаниями.

Жизнь любого занята завтрашним днем. (…) Люди не живут, а собираются жить.

Мы лжем и без причин, по одной привычке.

Обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше.

Нет рабства позорнее добровольного.

Любовь не уживается со страхом.

Цари забывают, как сильны они сами и как слабы другие, и чуть что — распаляются гневом, словно от обиды. (…) Для того и нужна им обида, чтобы кому-нибудь повредить.

Разве что-нибудь было не «совсем недавно»? Совсем недавно я был мальчиком и сидел у философа Сотиона, совсем недавно начал вести дела в суде, совсем недавно потерял к этому охоту, а там и силы. Безмерна скоротечность времени, и ясней всего это видно, когда оглядываешься назад. Взгляд, прикованный к настоящему, время обманывает, ускользая при своей быстроте легко и плавно. (…) Минувшее пребывает в одном месте, равно обозримое, единое и недвижное, и все падает в его глубину.

Что ты веселишься, если тебя хвалят люди, которых сам ты не можешь похвалить?

Ты заблуждаешься, полагая, что только в морском плавании жизнь отделена от смерти тонкою преградой: повсюду грань между ними столь же ничтожна. Не везде смерть видна так близко, но везде она стоит так же близко

Рассказывать сны — дело бодрствующего; признать свои пороки — признак выздоровления.

Мы думаем, будто смерть будет впереди, а она будет, и была. То, что было до нас, — та же смерть.

Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем делать то, чего долго не хотели делать.

Постоянство и упорство в своем намерении — вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение.

Голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам.

Взгляни на него: (…) он ворочается с боку на бок, стараясь (…) поймать хоть легкую дрему, и, ничего не слыша, жалуется, будто слышит. Какая тут, по-твоему, причина? Шум у него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя считать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно.

У каждого потемнеет в глазах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это — не страх, а естественное чувство, неподвластное разуму. Так храбрецы, готовые пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо прикоснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид.

Никто не остается в старости тем же, чем был в юности, завтра никто не будет тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек. (…) Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит Гераклит: «Мы входим, и не входим дважды в один и тот же поток». Имя потока остается, а вода уже утекла.

(В мире) пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.

Что такое конец жизни — ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное (…). Ведь дело в том, что продлевать — жизнь или смерть.

Многих красота какого-нибудь полюбившегося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались.

Лесть всех делает дураками, каждого в свою меру.

(Истинная радость), не будучи чужим подарком, (…) не подвластна и чужому произволу. Что не дано фортуной, того ей не отнять.

Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни.

Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против воли.

Кратчайший путь к богатству — через презрение к богатству.

Мы ищем в слезах доказательство нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ. (…) И в скорби есть доля тщеславия!

Для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что я их утрачу, когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.

Перестань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде дала!

Кто не мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил.

Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! (…) Предки установили для женщин один год скорби — не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не скорбели дольше.

(Об умерших:) Те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед.

Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени.

Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перестать быть — ведь это все равно что не быть совсем; я не боюсь переселяться — ведь нигде не буду я в такой тесноте.

Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства.

Способность расти есть признак несовершенства.

Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамемнон — к гордым стенам Микен, — ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина.

Если что перед глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай (…) У всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто.

Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! (…) Предки установили для женщин один год скорби — не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не скорбели дольше.

(Об умерших:) Те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед.

Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени.

Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перестать быть — ведь это все равно что не быть совсем; я не боюсь переселяться — ведь нигде не буду я в такой тесноте.

Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства.

Способность расти есть признак несовершенства.

Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамемнон — к гордым стенам Микен, — ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина.

Если что перед глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай (…) У всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто.

Как распрямляется сжатое силой, так возвращается к своему началу все, что не движется непрерывно вперед.

Не так радостно видеть многих у себя за спиной, как горько глядеть хоть на одного, бегущего впереди.

Боги не привередливы и не завистливы; они пускают к себе и протягивают руку поднимающимся. Ты удивляешься, что человек идет к богам? Но и бог приходит к людям и даже — чего уж больше? — входит в людей.

Мы сетуем, что все достается нам и не всегда, и помалу, и не наверняка, и ненадолго. Поэтому ни жить, ни умирать мы не хотим: жизнь нам ненавистна, смерть страшна.

Немногим удается мягко сложить с плеч бремя счастья; большинство падает вместе с тем, что их вознесло, и гибнет под обломками рухнувших опор.

Пусть будет нашей высшей целью одно, говорить, как чувствуем, и жить, как говорим.

Век живи — век учись тому, как следует жить.

Почему он кажется великим? Ты меришь его вместе с подставкой.

Мы слышим иногда от невежд такие слова: «Знал ли я, что меня ждет такое?» — Мудрец знает, что его ждет все; что бы ни случилось, он говорит: «Я знал».

Разве не счел бы ты глупцом из глупцов человека, слезно жалующегося на то, что он еще не жил тысячу лет назад? Не менее глуп и жалующийся на то, что через тысячу лет он не будет жить.

Сатия (…) приказала написать на своем памятнике, что прожила девяносто девять лет. Ты видишь, старуха хвастается долгой старостью; а проживи она полных сто лет, кто мог бы ее вытерпеть?

Жизнь — как пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна.

Самое жалкое — это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.

Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь.

Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным.

Кто из нас не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя?

Болезнь можно одолеть или хотя бы вынести. (…) Не только с оружьем и в строю можно доказать, что дух бодр и не укрощен крайними опасностями; и под одеялом (больного) видно, что человек мужествен.

Слава — тень добродетели.

Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы он никогда не промахивался.

Мы ничего не ценим выше благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже — когда получим.

Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом за неотплаченное благодеянье.

Римский вождь (…), посылая солдат пробиться сквозь огромное вражеское войско и захватить некое место, сказал им: «Дойти туда, соратники, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет».

Усталость — цель всяких упражнений.

Луций Писон как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян.

Опьяненье — не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней — кто усомнится, что человек сошел с ума? Но и так безумье не меньше, а только короче.

Велика ли слава — много в себя вмещать? Когда первенство почти что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в силах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вместить больше вина, чем ты, — все равно тебя побеждает бочка.

Напившись вином, он (Марк Антоний) жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.

Так называемые наслаждения, едва перейдут меру, становятся муками.

Тот, кому завидуют, завидует тоже.

На чьей земле ты поселенец? Если все будет с тобою благополучно — у собственного наследника.

Стремиться знать больше, чем требуется, — это тоже род невоздержности. (…) Заучив лишнее, (…) из-за этого неспособны выучить необходимое.

Достоверно (…) только то, что нет ничего достоверного.

(В нынешних) книгах исследуется, (…) кто истинная мать Энея, (…) чему больше предавался Анакреонт, похоти или пьянству, (…) была ли Сафо продажной распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть.

Все (…) познается легче, если (…) расчленено на части не слишком мелкие (…). У чрезмерной дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено в пыль, то лишено порядка.

Вы (чревоугодники) несчастны, ибо (…) голод ваш больше вашей же утробы!

Говори (…), чтобы (…) услышать и самому; пиши, чтобы самому читать, когда пишешь.

Самый счастливый — тот, кому не нужно счастье, самый полновластный — тот, кто властвует собою.

Природа не дает добродетели: достичь ее — это искусство. (…) (Древние) были невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек грешить или не умеет.