Сводная энциклопедия афоризмов - марк туллий цицерон

Я (…) доблестью своей освещал путь своим предкам, так что они, если и не были известны ранее, памятью о себе обязаны мне.

Наши слезы высыхают быстро, особенно если мы льем их над чужою бедой.

Величайшая свобода порождает тиранию и несправедливейшее и тяжелейшее рабство.

Не прочна судьба народа, когда она (…) зависит от воли, вернее, от нрава одного человека.

Наш народ, защищая своих союзников, (…) покорил весь мир.

Где существует тиран, там не просто дурное государство, (…) а (…) вообще не существует никакого государства.

Не понимаю, почему понятие государства (…) применимо к владычеству толпы; (…) для меня на родом является только такой, который удерживает вместе согласие относительно прав.

Граждан (…) следует оценивать по их весу, а не по их числу.

Сам бог не может знать того, что произойдет случайно и произвольно. Ибо если знает, то это определенно произойдет, а если определенно произойдет, то не случайно.

Для нас знание будущих событий даже и не является полезным. (…) Или, ты считаешь, (ней Помпеи, трижды избираемый консулом, трижды получив триумф, покрытый славой своих великих подвигов, мог бы всему этому радоваться, если б знал, что он, потеряв свое войско, будет однажды зарезан на пустынном берегу Египта?

В каждом куске мрамора (…) заключаются (…) головы, достойные резца хоть самого Праксителя. (…) То, что изваялось, (…) (уже) находилось внутри.

Чего хотят бессмертные боги, во-первых, посылая нам предзнаменования, которые мы без толкователей и понять не можем, и предвещая то, чего мы все равно не можем избежать? Так даже порядочные люди не поступают, не пророчат своим друзьям надвигающееся на них несчастье, которого те никоим образом не смогут избежать. (…) Всякое предсказывание зла только тогда — доброе дело, когда оно сопровождается советом, как это зло отвести. (…) Если считать, что знамения посылаются богами, то почему они были такими темными? Если боги действительно хотели открыть нам будущее, надо было возвестить его вполне ясным образом; если хотели скрыть, то не надо было об этом сообщать даже в туманной форме.

То, что не может произойти, никогда не происходит; то, что может, — не чудо. Следовательно, чуда вовсе не бывает.

(По поводу астрологии:) Неужели все погибшие в битве при Каннах родились под одной и той же звездой?

Когда богатейшему царю Азии Крезу был выдан оракул: «Крез, через Галис проникнув, великое царство разрушит», то этот царь посчитал, что ему суждено разрушить вражеское царство, а разрушил он свое.

Право же, какую можно высказать еще нелепость, которая бы уже не была высказана кем-нибудь из философов!

Даже из видений безумцев или пьяных можно путем толкования извлечь много такого, что будет выглядеть как относящееся к будущему. Если человек целый день бросает в цель копье, он когда-нибудь да попадет.

Мы обычно не верим лжецу, даже когда он говорит правду. Но (…) если какой-то один сон оправдался, то вместо того, чтобы отказать в вере одному, поскольку множество других не оправдались, поступают наоборот: считают нужным верить в бесчисленное множество, ссылаясь на то, что один оправдался.

Только ученые люди да еще греки привыкли рассуждать без подготовки на заданную тему.

Дружба может соединять лишь достойных людей.

Не стремление к пользе порождает дружбу, а дружба приносит пользу с собой.

Неужели найдется человек, который согласится жить в богатстве и проводить дни во всяческом довольстве, но притом и самому никого не любить, и ответной любви не знать? Так ведь живут одни тираны — не ведая ни доверия, ни любви (?) Можно ли полюбить того, кого сам боишься или подозреваешь, что он боится тебя?

Фортуна не только сама слепа, но и ослепляет каждого, кого заключит в объятья.

Как часто идем мы ради друга на то, на что ради самих себя никогда не пошли бы!

Требовать в дружбе равенства услуг и чувств (…) — значит подчинить дружбу самому черствому и жалкому расчету: расход должен равняться приходу. Подлинная дружба (…) богаче и щедрее, она не подсчитывает постоянно, не отдано ли больше, чем получено.

Самое постыдное требование: во сколько каждый сам себя ценит, во столько же пусть ценят его и друзья. Разве редко бывает, что человек и духом слаб, и надежд на успех в жизни у него немного, но не следует ведь отсюда, что друг должен относиться к нему так же, как он относится к себе сам; скорее напротив — дело друга напрячь все силы и добиться, чтобы он воспрял душой, пробудить в нем надежду, заставить его думать о себе лучше.

Подлинная дружба встречается реже всего среди вечно занятых государственными делами и борьбой за почести, и где тот человек, который откажется от высокой должности в пользу друга?

Дружбе неведомо пресыщение, столь свойственное другим чувствам, она как выдержанное вино — чем старше, тем слаще.

Самое трудное в дружбе — быть вровень с тем, кто ниже тебя.

Тот, кому она (услуга) оказана, должен о ней помнить, а оказавший — не напоминать о ней.

Есть (…) такие, дружить с которыми (…) тягостно из-за постоянства их опасения, будто их презирают; но случается это (…) лишь с теми, кто в глубине души уверен, что их и следует презирать.

Давать же каждому можно лишь в меру сил — и собственных, и того, кому стремишься помочь. (…) Если ты и в силах оказать другому любую услугу, взвесь прежде, по плечу ли она ему.

Все прекрасное редко.

Существует (…) множество людей, одержимых странным — чтобы не сказать бесстыдным — желанием иметь другом такого человека, каким сами стать не в силах, и получать от него все, чего ему дать не могут.

Надо судить человека, прежде чем полюбил его, ибо, полюбив, уже не судят.

Справедливы слова, которые любил повторять, кажется, тарентинец Архит (…): «Если бы кто, взойдя один на небо, охватил взором изобилие вселенной и красоту тел небесных, то созерцание это не принесло бы ему никакой радости; и оно же исполнило бы его восторгом, если бы было кому рассказать обо всем увиденном»: Природа не выносит одиночества.

Мы, если нас побуждает быть честными мужами не стремление к доблести, а та или иная польза и выгода, хитры, а не честны.

Самая большая несправедливость — желать платы за справедливость.

…Человек обозрит небо, землю, моря и всю природу, (…) воспримет, можно сказать, существование самого божества, правящего и царящего над всем этим, а себя самого признает не жителем какого-то ограниченного места, окруженного городскими стенами, а гражданином всего мира, как бы единого града.

У всех (…) две родины: одна по рождению, другая по гражданству. (…) Никогда не откажу я первой в названии родины, даже если вторая будет более обширной, а первая будет только входить как часть в ее состав.

Магистрат (выборная власть) — это закон говорящий, а закон — это безмолвный магистрат.

Высшим законом для них (консулов) да будет благо народа.

Только тот оратор велик, который кажется великим народу, (…) Что одобряет толпа, то приходится одобрять и знатокам.

Я (…) уверен, что, хотя и существует великолепно написанная Софоклом «Электра», я (как римлянин) должен читать «Электру», плохо переведенную Атилием.

От самой глубокой древности едва ли найдутся три пары истинных друзей.

Славна гибель полководца. Философы же обычно умирают в своей постели. Однако важно, как умирают.

Причиной и началом философии должно быть незнание.

По большей части, желающим научиться авторитет учителя приносит даже вред, потому что они перестают сами рассуждать (…). Я не одобряю того, что известно о пифагорейцах, которые, когда что-то утверждают при обсуждении и при этом у них спросишь: «Почему так?» — обычно отвечают: «Сам сказал!» «Сам» — это значит — Пифагор.

Со смертью людей не погибают (…) их мнения; им, может быть, только недостает того сияния, которое исходило от их авторов.

Почему создатели мира внезапно проснулись, после того как проспали бесчисленные века? Ведь, если не было никакого мира, века-то были? (…) По тому что и в сознании не вмещается, что было какое-то время, когда никакого времени не было.

Вы обычно говорите, бог все это (мироздание) устроил ради людей. Ради мудрецов? В таком случае он затратил столь много усилий для весьма малого числа людей. Или для глупцов? (…) Чего же он этим достиг, если все глупцы, без сомнения, несчастнейшие люди больше всего оттого, что они глупы (…)?

Ко всему истинному присоединено нечто ложное, и притом (…) подобное истинному.

Не так легко приходят в голову доводы в защиту истинного, как в опровержение ложного.

Я не знаю никого другого, кто бы больше боялся того, чего, как он (Эпикур) утверждает, вовсе не следует бояться: я имею в виду смерти и богов. Он провозглашает, что страх перед ними владеет умами всех людей, между тем как среднего человека это вовсе так сильно не волнует. Сколько тысяч людей разбойничают, хотя за это полагается смертная казнь. Другие грабят все храмы, какие только могут; не очень-то страшит одних страх перед смертью, а других — перед богами.

Не боги имеют человеческий облик, а люди — божественный. (Мнение стоиков.)

Добродетель деятельна.

Провидение правит миром. (Мнение стоиков.)

(Об эпикурейском учении о сотворении мира из случайного движения атомов:) Почему бы (…) не поверить также, что если изготовить (…) в огромном количестве все двадцать одну букву (латинского алфавита), а затем бросить эти буквы на землю, то из них сразу получатся «Анналы» Энния, так что их можно будет тут же и прочитать.

Наши руки как бы создают в природе вторую природу.

Боги пекутся о великом, но малым пренебрегают.

Доказательствами только ослабляется очевидность.

Часто даже не полезно знать, что произойдет в будущем: ведь это несчастье — сокрушаться о том, чему нельзя помочь, и не иметь последнего и, однако, всеобщего утешения — надежды.

С помощью разума совершаются как добрые дела, так и злые. Причем добрые дела совершаются немногими и редко, а злодеяния — и часто, и многими. (…) Если бы боги хотели причинить вред людям, то лучшего способа, чем подарить им разум, они бы не смогли найти.

Боги, если и рассматривают человеческие дела, то, судя по их приговорам, не видят между добродетелью и злодейством никакой разницы.

Счастье следует просить у бога, мудрость — приобретать самому.

О поразительное правосудие богов! Разве потерпело бы любое государство такого законодателя, который бы внес такой закон, чтобы за преступление, совершенное отцом или дедом, был осужден сын или внук?

Достигнуть ее (старости) желают все, а достигнув, ее же винят.

Трудно поверить, чтобы она (природа), правильно распределив прочие части нашей жизни, могла, подобно неискусному поэту, пренебречь последним действием.

Ни разу я не слыхал, чтобы кто-либо от старости позабыл, где закопал клад.

Никто (…) не стар настолько, чтобы не рассчитывать прожить еще год.

Даже и теперь я не более завидую силе молодых (…), чем прежде завидовал силе быка или слона. Что у тебя есть, тем и подобает пользоваться, и что бы ты ни делал, делай в меру своих сил.

Тело от излишних упражнений устает — ум же от упражнения укрепляется.

Отсутствием того, чего не желаешь, не тяготишься.

Как Турпион Амбивий (известный актер) больше удовольствия приносит зрителям, сидящим в первых рядах, но получают удовольствие и сидящие в последнем, так молодость, глядя на наслаждения вблизи, пожалуй, больше радуется им; но ими услаждается в достаточной мере и старость, глядящая на них издали.

(В старости) душа, словно отбыв свой срок на службе у похоти, честолюбия, соперничества, вражды, всяческих страстей, может побыть наедине с собой и, как говорится, жить ради себя!

Венец старости — всеобщее уважение и влияние. (…) Те, кто блистательно удостоился этих наград, мне кажется, до конца доиграли драму жизни и в последнем действии не осрамились, как бывает с неискушенными актерами.

Все, что имеет конец, уже недолговечно. Конец наступает — и оказывается, что прошлое уже утекло. (…) Какой век отпущен каждому, тем он и должен быть доволен. Ведь актер может иметь успех и не играя от начала до конца драмы, достаточно ему понравиться в тех выходах, какие у него есть; так же и мудрым нет надобности доходить до последнего «Рукоплещите!».

Молодые умирают, как мощное пламя, на которое обрушились с силой воды, а старики — как догоревший костер, который тухнет и сам.

Предел старости не положен, не существует, и жизнь стариков оправдана, покуда они могут нести бремя долга и презирать смерть. Поэтому старость даже мужественнее и сильнее молодости. Потому-то, когда тиран Писистрат спросил Солона, что дает ему силы столь храбро сопротивляться, — Солон, говорят, ответил: «Старость».

He всякое вино и не всякий нрав портится с возрастом.

Если я (…) заблуждаюсь, веря в бессмертие души человеческой, то заблуждаюсь охотно и не хочу, чтобы у меня отнимали мое заблуждение, услаждающее меня, пока я живу; если же я по смерти ничего не буду чувствовать, как думают некие ничтожные философы, то мне нечего бояться насмешек умерших философов.

Если нам не суждено стать бессмертными, то для человека все-таки лучше угаснуть в свой срок; ведь природа устанавливает меру для жизни, как и для всего остального, старость же — последняя сцена в драме жизни.

Войны надо начинать с целью (…) жить в мире.

Если бы кто-нибудь из богов подарил мне возможность возвратиться из моего возраста в детский и плакать в колыбели, то, конечно, я отказался бы и, конечно, не пожелал бы, чтобы меня, как бы пробежавшего все ристалище, отвели бы вспять от конечной черты к начальной.

Войну с кимврами мы вели как войну (…) из-за того, кто из противников будет существовать, а не из-за того, кто из них будет повелевать.

Надо стараться воздавать каждому по его заслугам; это — основа справедливости.

Пусть каждый знает свои возможности и будет проницательным судьей своим хорошим и дурным качествам, дабы не показалось, что актеры проницательней нас. Ведь они выбирают себе не наилучшие, но наиболее подходящие им трагедии. (…) — Итак, актер поймет это на сцене, но этого не поймет мудрый человек в жизни?

Что делать не позорно, (…) называть непристойно. (О «зазорных» частях тела).

Люди приносят людям и величайшую пользу, и величайший вред.

Те, кто захочет, чтобы их боялись, сами неминуемо будут бояться именно тех, кто будет бояться их.

Дело судьи — при разборе дел всегда следовать правде; дело защитника — иногда защищать правдоподобное, даже если это не вся правда.

Всякий раз как люди, раздавая, начинают нуждаться в средствах, они оказываются вынужденными забирать себе чужое имущество.

Государство больше, чем на чем бы то ни было, держится на кредите.

В делах государственных (…) ничто жестокое не бывает полезным.

Позорное не полезно никогда.

Только тот человек вправе зваться свободным, который хоть изредка бывает без дел.

История — свидетельница времени, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины.

Никто не может быть хорошим поэтом (…) без душевного горения и как бы некоего вдохновенного безумия.

Однажды мне случилось познакомиться с некоторыми греческими книгами под заглавием «О смешном». (…) Однако те, кто пытался подвести под это остроумие какие-то научные основы, сами оказались настолько неостроумны, что впору было смеяться над их тупостью. Вот почему мне и кажется, что остроумию никоим образом нельзя научиться.

Смех исключительно или почти исключительно вызывается тем, что обозначает или указывает что-нибудь непристойное без непристойности.

Легче всего подвергается насмешке то, что не заслуживает ни сильной ненависти, ни особенного сострадания.

Чрезмерное наслаждение граничит с отвращением.

Наибольшая польза обыкновенно несет в себе и наибольшее величие, и даже наибольшую красоту.

Самое длительное сочетание слов (в ораторской речи) — это то, какое может быть произнесено на одном дыхании.

Пусть (каждый) (…) идет по тому пути, по какому может, ибо если стремиться стать первым, то не позорно быть и вторым, и третьим.

Проза (…) труднее поэзии, ибо там есть известный твердо определенный (ритмический) закон, которому необходимо следовать, в речи же ничего не установлено наперед.

Сначала в уме намечается мысль, тотчас затем сбегаются слова, и ум с несравненной быстротой рассылает их на свои места, чтобы каждое откликалось со своего поста. Этот намеченный строй в разных случаях замыкается по-разному, но все слова — и начальные, и срединные — всегда должны равняться на концовку.

(О речи, не учитывающей требования ритма:) Уму этого достаточно, а слуху недостаточно.

Если ты возьмешь хорошо слаженное построение тщательного оратора и нарушишь его перестановкой слов — развалится вся фраза. (…) Малейшее перемещение слов, хотя бы слова оставались те же, превращает все в ничто, когда заменяет складность беспорядком.

Молнии блистали бы слабее, не будь они напряжены ритмом.

Изгнание страшно для тех, кто как бы огородил для себя место, где должно жить, но не для тех, кто считает весь мир единым градом.

Если актер хотя бы чуть-чуть нарушит ритм в своих движениях или произнесет стих, ошибившись в краткости или долготе хотя бы одного слога, он будет освистан или ошикан, а в жизни, которая требует больше меры, чем любое движение, которая должна быть слаженнее любого стиха, ты полагаешь возможным допустить ошибку хотя бы в едином слоге?

Хотя твое изложение (…) показалось мне несколько взъерошенным и непричесанным, но его украшает именно пренебрежение к украшениям, подобно тому как женщины кажутся хорошо пахнущими именно оттого, что они ничем не пахнут.

Теперь ничто не пользуется таким признанием у народа, как ненависть к народным вождям.

После того как Тираннион привел мои книги в порядок, мне кажется, что мое жилище получило разум.

Вершина всех зол — это победа в гражданской войне.

Лучше погибнуть в отечестве, нежели повергнуть отечество, спасая его.

Тот, кто господствует на море, хозяин положения.

Долго бояться — большее зло, нежели то самое, чего боишься.

Несчастье склонно к обвинению.

Я всегда полагал, что друзей (наших) недругов не надо преследовать, особенно друзей, стоящих ниже, и лишать самого себя этого оплота.

Никогда не было ни поэта, ни оратора, который считал бы кого-нибудь лучше, чем он сам; это удел даже дурных.

Стыдливому человеку тяжело просить о чем-нибудь большом того, кого он считает в долгу у себя, чтобы не показалось, что того, чего он просит, он больше требует, чем испрашивает, и рассматривает скорее в качестве платы, чем благодеяния.

Знаю я вас, великих защитников (т. е. адвокатов): тому, кто захочет воспользоваться вашей помощью, надо, по крайней мере, убить человека.

(О правлении Юлия Цезаря:) Говорить то, что думаешь, пожалуй, нельзя; молчать вполне дозволяется.

В гражданских войнах все является несчастьем (…). Но нет ничего несчастнее, чем сама победа. (…) Победителю, уступая тем, с чьей помощью он победил, многое приходится делать даже против своего желания.

При встречах я давно делал попытки говорить с тобой об этом, но меня пугал какой-то почти деревенский стыд; на расстоянии я изложу это более смело: письмо ведь не краснеет.

Тому, кто однажды перешел границы скромности, надлежит быть вполне бесстыдным до конца.

Ничто не может доставить читателю большего удовольствия, чем разнообразие обстоятельств и превратности судьбы.

Воспоминание о былых страданиях, когда находишься в безопасности, доставляет удовольствие.

Непозволительно назвать несчастным того, кто может поддержать себя сознанием правоты своих наилучших намерений.

Никому не следует особенно скорбеть из-за того, что случается со всеми.

Не существует никакого великого зла, кроме чувства вины.

Каждый считает самым несчастным свое положение и каждый менее всего хочет быть там, где он находится.

Утешение на основании несчастий других (…) — самое слабое утешение.

Пока я буду существовать, я не буду тревожиться ни из-за чего, если буду свободен от всякой вины; а если не буду существовать, то буду совершенно лишен чувства.

Государство не может пасть, пока стою я.

Я предпочитал даже самый несправедливый мир самой оправданной войне.

Если то, что обозначается словом, не позорно, то слово, которое обозначает, быть позорным не может. Задний проход ты называешь чужим именем; почему не его собственным! Если оно позорно, не называй даже чужим; если нет — лучше его собственным.

Приятно то прославление, которое исходит от тех, кто сам прожил со славой.

Сулла, суждение которого мы должны одобрить, когда увидел, что философы не согласны во мнениях, не спросил, что такое добро, но скупил все добро.

Чем лучше человек, тем труднее ему подозревать других в бесчестности.

Он (…) не имеет соперника в любви к самому себе. (О Помпее Великом.)

При столь тяжкой ране следует скорбеть, во избежание того, чтобы самая свобода от всякого чувства скорби не была большим несчастьем, чем скорбь.

Люди почему-то легче оказываются благосклонными, когда они в страхе, нежели благодарными после победы.

Счастье не что иное, как благополучие в честных делах.

Их молчание — громкий крик.

(Римская) свобода не внушает страха жестокостью казней, а ограждена милосердием законов

Недолог путь жизни, назначенный нам природой, но беспределен путь славы.

Цезарь не забывает ничего, кроме обид.

Никто (…) не станет плясать (…) в трезвом виде, разве только если человек не в своем уме.

Кто остался доволен, забывает, кто обижен, помнит.

Природные качества без образования вели к славе чаще, чем образование без природных качеств.

Эти занятия (науками) воспитывают юность, веселят старость, при счастливых обстоятельствах служат украшением, при несчастливых — прибежищем и утешением.

Занятия другими предметами основываются на изучении, на наставлениях и на науке; поэт же обладает своей мощью от природы, он возбуждается силами своего ума и как бы исполняется божественного духа.

Природа велела мне быть сострадательным, отчизна — суровым; быть жестоким мне не велели ни отчизна, ни природа.

Будем надеяться на то, чего мы хотим, но то, что случится, перенесем.

На людей известных ссылаться не следует, так как мы не знаем, хотят ли они быть названными по имени.

Собаки (…) не могут отличить воров от честных людей, но все же дают знать, если кто-нибудь входит в Капитолий ночью. И так как это вызывает подозрение, то они — хотя это только животные, — залаяв по ошибке, своей бдительностью приносят пользу. Но если собаки станут лаять и днем, когда люди придут поклоняться богам, им, мне думается, перебьют лапы за то, что они проявляют бдительность и тогда, когда для подозрений оснований нет. Вполне сходно с этим и положение обвинителей.

Если возможно применить законы, то преступного гражданина, вернее внутреннего врага, надо сломить судом, но если насилие препятствует правосудию или его уничтожает, то наглость надо побеждать доблестью, бешенство — храбростью, дерзость — благоразумием, шайки — войсками, силу — силой.

Мы всегда считали подати жилами государства.

Выдающийся император (полководец) должен обладать следующими четырьмя дарами: знанием военного дела, доблестью, авторитетом, удачливостью.

Если нашей жизни угрожают какие-либо козни, насилие, оружие разбойников или недругов, то всякий способ самозащиты оправдан. Ибо молчат законы среди лязга оружия.

Я (…) скорблю из-за того, что в то время как государство должно быть бессмертно, оно держится на дыхании одного человека (т. е. Юлия Цезаря).

Жил довольно для славы, но для отчизны мало.

Различие между миром и рабством огромно. Мир — это спокойная свобода, рабство же — это худшее из всех зол, от которого мы должны отбиваться не только войной, но и ценой жизни.

(Цезарь), то внушая страх, то проявляя терпение, приучил свободных граждан к рабству.

Каждому человеку свойственно заблуждаться, упорствовать в заблуждениях свойственно только глупцу.

В учености и словесности всякого рода Греция всегда нас превосходила, — да и трудно ли здесь одолеть тех, кто не сопротивлялся?

Я охотнее готов заблуждаться вместе с Платоном, чем разделять истину с нынешними знатоками.

«Душа так бессильна, что не видит и самой себя!» — Точно так же, как и глаз: душа, не видя себя, видит все остальное.

Надеяться разумнее, чем бояться.

Смерть не имеет отношения ни к мертвым, ни к живым — одних уж нет, а других она не касается.

Итак, долой этот бабий вздор, будто умереть раньше времени — несчастье! Раньше какого времени? Данного нам природою? Но она дала нам жизнь, как деньги, только в пользование, не оговорив, до которого дня. Что же ты жалуешься, если она требует свое обратно по первому желанию? Таково было ее условие с самого начала.

Какую же жизнь считать долгой? и что вообще может быть долгого в жизни человека? (…) Долгим и коротким мы называем все на свете только по сравнению с тем, что людям дано и на что они рассчитывают. На реке Гипанисе, что течет в Понт с европейской стороны, живут, по словам Аристотеля, существа-однодневки: так вот, кто из них прожил восемь часов, тот умирает уже в преклонном возрасте, а кто дожил до заката, тот достигает глубокой дряхлости, — особенно если это было в день летнего солнцестояния. Сравни человеческую долговечность с вечностью — и окажется, что мы почти все такие же поденки, как и эти твари.

Если толпа и судит порой справедливо о достойных людях, то это больше к чести для самой толпы, чем к счастью для таких людей.

(Достойный человек в смерти не) обретет ни малейшего зла. Он даже предпочтет умереть, пока все дела его идут на лад, ибо не так отрадно накопление благ, как горько их лишение. Именно это, думается мне, имелось в виду в словах одного спартанца: когда знаменитый олимпийский победитель Диагор Родосский в один день увидел олимпийскими победителями двух своих сыновей, тот спартанец подошел к старику и поздравил его так: «Умри, Диагор, живым на небо тебе все равно не взойти!»

Труд как бы создает некую мозолистую преграду против боли.

Старушки часто не едят по два-три дня — а отними на один день еду у атлета, и он с криком восплачется к Юпитеру Олимпийскому, которому служит, что он так больше не может. Велика сила привычки!

Стенать мужчине иногда позволительно, хоть и редко; вопить непозволительно даже и женщине. (…) Если и случится вскрикнуть мужу сильному и мудрому, то разве лишь затем, чтобы усилить свое напряжение, — так бегуны, состязаясь, кричат что есть сил, так, упражняясь, подают голос атлеты, так кулачные бойцы, ударяя противника, вскрикивают, (…) — это не потому, что им больно или что они струсили, а потому, что при крике все тело напрягается и удар получается сильнее.

Для полководца и солдата одни и те же труды тяжелы по-разному — полководцу они легче, потому что ему за них выше честь. (Свободное изложение мысли Ксенофонта).

Душе приходится судить о своей болезни лишь тогда, когда то, что судит, само уже больное.

Сострадание есть горе о чужом несчастье, (…) зависть есть горе о чужом счастье.

Тиран Дионисий, изгнанный из Сиракуз, в Коринфе учил малых детей — так не хотелось ему расставаться хоть с какой-то властью!

Единственное зло в нашей жизни — это вина, а вины не бывает там, где случившееся не зависит от человека.

Гай Гракх, вконец опустошивший казну даровыми раздачами, на словах всегда был защитником казны.

Непредвиденное поражает сильнее.

Женоненавистничество возникает из страха.

Искать меры в пороке — это все равно что броситься с Левкадской скалы и надеяться удержаться на середине падения.

Мужество бывает и без ярости, а гнев, напротив, есть черта легкомыслия. Ибо нет мужества без разума.

Мужество не нуждается в помощи гнева: оно и само приучено, готово, вооружено ко всякому отпору. Иначе можно сказать, что и пьянство, а то и безумие тоже полезно мужеству, так как и пьяные и безумные тоже отличаются силою.

Соперник томится о чужом добре, которого у него нет, а завистник — о чужом добре, потому что оно есть и у другого.

Если есть любовь на свете — а она есть! — то она недалека от безумия.

Думают даже, будто старую любовь, как клин клином, можно выбить новой любовью.

Слава — суд толпы, состоящей из глупцов и подлецов.

Из всех поэтов, которых я знал, (…) каждый считал себя лучше всех.

Где хорошо, там и отечество.

Для человека ученого и образованного жить — значит мыслить.

Глуховат был Марк Красе, но глуховат несчастливо: то, что против него говорилось дурного, он слышал.

…Красивые слова, пустое колебание воздуха.

Когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он (Юлий Цезарь) почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя.

Победив Помпея, Цезарь приказал с честью восстановить его поверженные статуи. Цицерон сказал: «Восстанавливая статуи Помпея, Цезарь укрепляет свои собственные».

Гирций (…) в речи своей против Пансы сказал об одной женщине, что она десять месяцев носила сына своего «в утробе». «Как? — подхватил он (Цицерон), — неужели другие носят в кармане?»

Цицерон, увидя, что его зять Лентул, человек маленького роста, опоясан длинным мечом, сказал: «Кто привязал моего зятя к мечу?»

Однажды, когда Цицерон ужинал у Дамасиппа, тот, угощая его посредственным вином, сказал: «Выпей этого фалернского, ему сорок лет». — «Право, — сказал Цицерон, — оно не по летам молодо».

Только одно отечество заключает в себе то, что дорого всем.

На первом месте должны быть родина и родители, потом дети и вся семья, а затем (остальные) родственники.

Нет места милее родного дома.

Человек часто сам себе злейший враг.

Познай самого себя.

Каждый человек — отражение своего внутреннего мира. Как человек мыслит, такой он и есть (в жизни).

Главная склонность человека направлена на то, что соответствует природе.

Некоторые бывают людьми не по существу, а только по названию.

Привычка — вторая натура.

Лицо — зеркало души.

Ничто не сравнится в быстроте с душевной деятельностью.

Как чаша весов опускается под тяжестью груза, так и дух наш поддается воздействию очевидности.

Предусмотрительная природа, подняв людей с земли, сделала их высокими и прямыми.

Это существо, которое мы зовем человеком, одно лишь из стольких родов живых существ получило в удел разум и способность мыслить, тогда как остальные существа все лишены этого.

Родившиеся одновременно имеют и природу, и жизнь несходную.

Очевидно, что по природе каждый себе дорог.

Каждому свое красиво.

Собственное понимание добродетели и пороков самое главное. Если этого понимания нет, все становится шатким.

Природа не терпит одиночества.

Мировой организм есть неразрывное целое.

Мир по своей природе не только художественное произведение, но и художник.

Мир держит все в своих объятиях.

Нет ничего более упорядоченного, чем природа.

Нет ничего более изобретательного, чем природа.

Обычай не мог бы побороть природу — ибо она всегда остается непобежденной.

Вся природа стремится к самосохранению.

Все элементы мироздания гармонично связаны между собой.

Земля вращается вокруг своей оси.

Земля никогда не возвращает без излишка то, что получила.

Сила природы очень велика.

Ничто так не свойственно нашей душе, как числовая соразмерность.

Ежедневно сама природа напоминает нам, в сколь немногих, в сколь малых вещах она нуждается.

При руководстве природы ошибаться никоим образом нельзя.

Все, что делается согласно природе, должно считать счастливым.

Природа довольствуется малым.

Самой природой не дано нам познать пределы вещей.

То, что имеет силу в отношении большего, должно иметь силу и в отношении меньшего.

Необходимость — страшное оружие.

Необходимость не знает отдыха.

Не только целесообразно, но и необходимо.

Удивительно, как это жрецы-предсказатели, взглянув друг на друга, могут еще удерживаться от смеха.

Что посеешь, то и пожнешь.

Природа предоставила нам временное пристанище, но не постоянное жилье.

Природа породила и создала нас для каких-то больших (более значительных) дел.

Следует жить в соответствии с природой.

Если человек не страдает, значит ли это, что он наслаждается высшим благом?

Дух неизбежно стремится ввысь (к идеалам).

За вероломство и нравственную испорченность боги бессмертные обыкновенно сердятся и гневаются на людей.

Душа помнит о прошедшем, зрит настоящее, предвидит будущее.

Бренное тело дух вечный двигает.

Мы должны здраво обдумывать, что несет нам грядущий день.

Благодеяния, оказанные недостойному, я считаю злодеяниями.

Следует не только выбирать из зол наименьшее, но и извлекать из них самих то, что может быть в них хорошего.

Все ненавидят непомнящее благодеяние.

Каждому надо оказывать добра столько, сколько, во-первых, сам можешь сделать, а затем еще сколько может принять его тот, кого любишь и кому помогаешь.

О времена! о нравы!

Не философы, а ловкие обманщики утверждают, что человек счастлив, когда может жить сообразно со своими желаниями: это ложно. Преступные желания верх несчастья. Менее прискорбно не получить того, чего желаешь, чем достичь того, что преступно желать.

О обманчивая надежда человеческая!

Ошибаются те, которые во время благополучия думают, что навсегда избавились от невзгод.

Сущность счастливой жизни в целом усматриваю в силе духа.

Если боль мучительна, она не продолжительна, а если продолжительна, то не мучительна.

Величайшее зло — страдание.

Кто страдает, тот помнит.

Первый закон истории — бояться какой бы то ни было лжи, а затем — не бояться какой бы то ни было правды.

Природа наделила человека стремлением к обнаружению истины.

Не стыдно ль физику, то есть исследователю и испытателю природы, искать свидетельства истины в душах, порабощенных обычаем?

Разуму не приходится выбирать, если выбор стоит между истиной и выдумкой.

Нет ничего слаще, чем свет правды.

Через сомнения приходим к истине.

Истина сама себя защищает.

Не понимаю, почему, не веря видениям безумных, должны мы верить видениям спящих, которые гораздо более смутны.

Лжецу мы не верим даже тогда, когда он говорит правду.

Разве порядочному человеку пристало лгать?

Справедливость есть высшая из всех добродетелей.

Существуют два первоначала справедливости: никому не вредить и приносить пользу обществу.

Справедливость без мудрости значит много, мудрость без справедливости не значит ничего.

Наиболее полезно то, что наиболее справедливо.

Несправедливость достигается двумя способами: или насилием, или обманом.

Справедливость в вопросах доверия именуется добросовестностью.

Справедливость проявляется в воздаянии каждому по его заслугам.

Справедливость не может быть отделена от полезности.

Невелика заслуга, если человек честен лишь потому, что никто и не пытается его подкупить.

Чем честнее человек, тем меньше он подозревает других в бесчестности. Низкая душа предполагает всегда и самые низкие побуждения у благородных поступков.

Чем человек умнее и искуснее, тем он становится более ненавистным, когда он утратил свою репутацию честности.

Те, кто много обманывают, стараются казаться честными людьми.

Ни один умный человек никогда не считал возможным верить предателю.

Труд делает нечувствительным к огорчениям.

Я никогда не бываю так занят, как в часы своего досуга.

Память слабеет, если ее не упражняешь.

Дело стоит труда.

Труд притупляет горе.

Тела юношей закаляются трудом.

Нет ничего красивее хорошо возделанного поля.

Именно действие придает добродетели истинную ценность и достоинство.

Сделай, если можешь.

Ум человеческий всегда стремится к какой-либо деятельности и ни при каких обстоятельствах не терпит непрерывного покоя.

Это очевидно, что мы рождены для деятельности.

Я больше, чем сделал, сделать не могу.

Стремление к деятельности крепнет с годами.

Раз начатое не может быть остановлено.

Ни одно изобретение не может сразу стать совершенным.

Осторожно действовать еще важнее, чем разумно рассуждать.

Следует осмотрительно делать то, что делаешь.

Должно соблюдать меру, наслаждаясь удовольствием.

Живет свободно только тот, кто находит радость в исполнении своего долга.

Знание, далекое от справедливости, заслуживает скорее названия ловкости, чем мудрости.