Сводная энциклопедия афоризмов - платон

Покажи мне свою немногословность, а многословие покажешь в другой раз.

Поступать несправедливо хуже, чем терпеть несправедливость.

Я слышал от одного мудрого человека, что теперь мы мертвы и что тело — наша могила.

(Единоличных правителей) власть толкает (…) на самые тяжкие и нечестивые проступки. (…) Худшие преступники выходят из числа сильных и могущественных.

Трудно (…) и потому особенно похвально — прожить всю жизнь справедливо, обладая полной свободою творить несправедливость.

Не казаться хорошим должно человеку, но быть хорошим.

Если первое благо — быть справедливым, то второе — становиться им, искупая вину наказанием.

Как поэты любят свои творения, а отцы — своих детей, так и разбогатевшие люди заботливо относятся к деньгам — не только в меру потребности, как другие люди, а так, словно это их произведение. Общаться с такими людьми трудно: ничто не вызывает их одобрения, кроме богатства.

Самое великое наказание — это быть под властью человека худшего, чем ты, когда сам ты не согласился управлять.

Мусическое (музыкальное) искусство (…) всего более проникает в глубь души и всего сильнее ее затрагивает.

(В государствах) заключены два враждебных между собой государства: одно — бедняков, другое — богачей; и в каждом из них опять-таки множество государств.

Не бывает потрясения в стилях музыки без потрясения важнейших политических законов.

В образцово устроенном государстве жены должны быть общими, дети — тоже, да и все их воспитание будет общим.

Пока в государствах не будут царствовать философы, либо (…) нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино — государственная власть и философия, (…) до тех пор (…) государствам не избавиться от зол.

… Люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. (…) Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине (…). Разве ты думаешь, что (…) люди что-нибудь видят, (…) кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры? (…) Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, — это подъем души в область умопостигаемого.

Есть два рода нарушения зрения (…): либо когда переходят из света в темноту, либо из темноты — в свет. То же самое происходит и с душой.

Не следует, чтобы к власти приходили те, кто прямо-таки в нее влюблен. А то с ними будут сражаться соперники в этой любви.

Тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.

Когда появляется тиран, он вырастает (…) как ставленник народа.

Первой его (тирана) задачей будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе. (…) А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю.

Самое тяжелое и горькое рабство — рабство у рабов.

Какой-то страшный, дикий и беззаконный вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными; это-то и обнаруживается в сновидениях.

Нет более жалкого государства, чем управляемое тиранически, и более благополучного, чем то, в котором правят цари.

Нельзя ценить человека больше, чем истину.

(О поэзии, не приносящей пользу государству:) Мы выслали ее из нашего государства.

Добродетель не есть достояние кого-либо одного, почитая или не почитая ее, каждый приобщится к ней больше либо меньше. Это — вина избирающего, бог не виновен.

Несправедливые люди при всей их ловкости действуют как те участники забега, которые в один конец бегут хорошо, а на дальнейшее их не хватает; сперва они бегут очень резво, а под конец делаются посмешищем и, не добившись венка, уходят с поникшей головой и повесив нос. Между тем подлинные бегуны достигают цели, получают награды и увенчиваются венками; не так ли большей частью случается и с людьми справедливыми?

В жизни (…) всегда надо уметь выбирать средний путь, избегая крайностей; в этом — высшее счастье человека.

Все находятся в войне со всеми как в общественной, так и в частной жизни и каждый — с самим собой.

Победа над собой есть первая и наилучшая из побед. Быть же побежденным самим собой всего постыдней и хуже.

Хороший законодатель (…) станет устанавливать законы, касающиеся войны, ради мира, а не законы, касающиеся мира, ради военных действий.

Закон — владыка над правителями, а они — его рабы.

Любящий слеп по отношению к любимому.

Одновременно быть и очень хорошим, и очень богатым невозможно.

В серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных — не надо.

Человек (…) это какая-то выдуманная игрушка бога (…). Этому-то и надо следовать (…). Надо жить играя.

Без смешного нельзя познать серьезного.

Как говорят каменщики, большие камни не ложатся хорошо без малых.

Человека (совершившего преступление из-за страстей) правосудие постигнет не за совершенное деяние — ведь свершившееся никогда уже не сможет стать несвершившимся, — но ради того, чтобы в будущем он (…) возненавидел несправедливость, — а также чтобы возненавидели ее все те, кто видел суд над ним.

С ума сходят многие и по-разному.

Поэт — существо легкое, крылатое и священное; и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка. (…) Ради того бог и отнимает у них рассудок и делает своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает свой голос.

О, если бы (…) большинство способно было делать величайшее зло, с тем чтобы быть способным и на величайшее добро! Хорошо бы это было! А то ведь оно не способно ни на то, ни на другое: оно не может сделать человека ни разумным, ни неразумным, а делает что попало.

Воздавать злом за зло, как этого требует большинство, (…) несправедливо.

Бесстрашное существо и существо мужественное — это не одно и то же. (…) Мужеству и разумной предусмотрительности причастны весьма немногие, дерзкая же отвага и бесстрашие, сопряженные с непредусмотрительностью, свойственны очень многим — и мужчинам, и женщинам, и детям, и животным.

Величайшая дружба существует между крайними противоположностями. (…) Ведь противоположное питает противоположное, тогда как подобное не получает ничего от подобного.

(Об отцах и матерях павших воинов:) Надо (…) не причитать вместе с ними, ибо не надо ничего добавлять к их печали (…), а, наоборот, следует ее исцелять и смягчать, напоминая им, что (…) молили они богов не о том, чтобы дети их стали бессмертными, но о том, чтобы они были доблестными и славными.

Судьба — путь от неведомого к неведомому.

Человек — существо бескрылое, двуногое, с плоскими ногтями; единственное из существ, восприимчивое к знанию, основанному на рассуждениях.

Стыд — страх перед ожидаемым бесчестием.

Воспитание есть усвоение хороших привычек.

Любящий божественнее любимого, потому что вдохновлен богом.

Каждый из нас — это половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину.

По мнению большинства, боги прощают нарушение клятвы только влюбленному, поскольку, мол, любовная клятва — это не клятва.

Любить — значит искать свою половину.

Соитие мужчины и женщины есть (…) дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном.

Рожденье — это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу. (…) А значит, любовь — это стремление и к бессмертию.

… Самое главное — исследование вопроса, хотя может случиться, что при этом мы исследуем и того, кто спрашивает, то есть меня самого, и того, кто отвечает.

Трудно становиться хорошим, хотя это и возможно, но быть хорошим — невозможно.

Быть человеку хорошим, то есть постоянно хорошим, невозможно, стать же хорошим можно; но тот же самый человек способен стать и дурным.

Мужественные бывают смелыми, но не все смелые мужественны.

Никто (…) не выберет большего (зла), если есть возможность выбрать меньшее.

Как раз философу свойственно испытывать (…) изумление. Оно и есть начало философии.

Число составляет всю суть каждой вещи.

(Время) — движущееся подобие вечности.

Время возникло вместе с небом, дабы, одновременно рожденные, они и распались бы одновременно.

Поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом — должен творить мифы, а не рассуждения.

Есть люди, которым лучше умереть, чем жить, и, размышляя о них, (…) ты будешь озадачен, (…) почему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует кто-то другой.

Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью.

Истинные философы много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди.

Если иные (…) мужественно встречают смерть, то не из страха ли перед еще большим злом? (…) Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от страха.

(Знание — это своего рода припоминание. (…) Те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только припоминают, и учиться в этом случае означало бы припоминать.

Нужно достигнуть одного из двух: узнать истину от других или отыскать ее самому либо же, если ни первое, ни второе не возможно, принять самое лучшее и самое надежное из человеческих учений и на нем, точно на плоту, попытаться переплыть через жизнь; если уже не удается переправиться на более устойчивом и надежном судне — на каком-нибудь божественном учении.

Я рискую показаться вам не философом, а завзятым спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они, если возникнет разногласие, не заботятся о том, как обстоит дело в действительности; как бы внушить присутствующим свое мнение — вот что у них на уме.

Когда кто влюблен, он вреден и надоедлив, когда же пройдет его влюбленность, он становится вероломным.

Кто (…) без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых.

Во влюбленном, словно в зеркале, он (любимый) видит самого себя.

… Во всей трагедии и комедии жизни (…) страдание и удовольствие смешаны друг с другом.

Платон увидел одного человека за игрой и кости и стал его корить. «Это же мелочь», — ответил тот. «Но привычка не мелочь», — возразил Платон.

Однажды, когда к нему вошел Ксенократ, Платон попросил его выпороть раба: сам он не мог этого сделать, потому что был в гневе. А какому-то из рабов он и сам сказал: «Не будь я в гневе, я бы тебя выпорол!»

Платон, говорят, (…) сказал: «Аристотель меня брыкает, как сосунок-жеребенок свою мать».

(Кинику Диогену:) Какую же ты обнаруживаешь спесь, притворяясь таким смиренным!

Платон, умирая, восхвалял своего гения и свою судьбу за то, что, во-первых, родился человеком, во-вторых, эллином, а не варваром и не бессловесным животным, а также и за то, что жить ему пришлось во времена Сократа.

Стараясь о счастье других, мы находим свое собственное.