Сводная энциклопедия афоризмов - публий корнелий тацит

Деяния Тиберия и Гая (Калигулы), а также Клавдия и Нерона, покуда они были всесильны, из страха перед ними были излагаемы лживо, а когда их не стало — под воздействием оставленной ими по себе еще свежей ненависти.

Без гнева и пристрастия. (Девиз историка).

Со временем (дурные) толки теряют свою остроту, а побороть свежую ненависть чаще всего не под силу и людям, ни в чем не повинным.

Громче всех оплакивают смерть Германика те, кто наиболее обрадован ею.

Превознося старину, мы недостаточно любопытны к недавнему прошлому.

Правители смертны — государство вечно.

Большие события всегда остаются загадочными, ибо одни, что бы им ни довелось слышать, принимают это за достоверное, тогда как другие считают истину вымыслом, а потомство еще больше преувеличивает и то и другое.

Больше всего законов было издано в дни наибольшей смуты в республике.

Я считаю главнейшей обязанностью анналов сохранить память о проявлениях добродетели и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве.

Медленно, но зато верно.

Страх ослабляет даже искушенное красноречие.

Во главе погребальной процессии несли изображения двенадцати знатнейших родов (…). Но ярче всех блистали Кассий и Брут — именно потому, что их изображений не было видно.

В век порчи нравов чрезмерно льстить и совсем не льстить одинаково опасно.

Благодеяния приятны лишь до тех пор, пока кажется, что за них можно воздать равным; когда же они намного превышают такую возможность, то вызывают вместо признательности ненависть.

Оставленное без внимания забывается, тогда как навлекшее гнев (правителя) кажется справедливым.

Потомство воздаст каждому по заслугам. (…) Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять, память даже у будущих поколений.

Толпе свойственно приписывать всякую случайность чьей-либо вине.

Непреклонными были требования закона вначале, (но), как это почти всегда бывает (…), под конец никто не заботился об их соблюдении.

Все, (…) что почитается очень старым, было когда-то новым. (…) И то, что мы сегодня подкрепляем примерами, также когда-нибудь станет примером.

Единственное средство против нависших опасностей — сами опасности.

Тем, кто ни в чем не повинен, благоразумие не во вред, но явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости.

Мысль о браке (при живом муже) (…) привлекла ее (Мессалину) своей непомерной наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение растратившие все остальное.

(Об Агриппине, матери Нерона:) Она желала доставить сыну верховную власть, но терпеть его властвования она не могла.

Все запретное слаще.

(К Аникету, убийце его матери, Нерон) проявлял мало расположения, а в дальнейшем проникся глубокою ненавистью, ибо пославшие на преступления видят в их исполнителях живой укор для себя.

Добытая домогательствами хвала должна преследоваться с не меньшей решительностью, чем злокозненность, чем жестокость.

Наше старание нравиться часто влечет за собой более пагубные последствия, нежели возбуждение нами неудовольствия.

Жажда господства (…) берет верх над всеми остальными страстями.

Ожидание несметных богатств стало одной из причин обнищания государства.

(Одни и) те же люди (…) любят безделье и (…) ненавидят покой.

Добрые нравы имеют (…) большую силу, чем хорошие законы.

Женщинам приличествует оплакивать, мужчинам — помнить.

От поспешности недалеко и до страха, тогда как медлительность ближе к подлинной стойкости.

Одобрение и громкая слава (…) более благосклонны к ораторам, чем к поэтам; ведь посредственные поэты никому не известны, а хороших знают лишь очень немногие.

(Об ораторах времен империи:) Обреченные льстить, они никогда не кажутся властителям в достаточной мере рабами, а нам — достаточно независимыми.

Мало не быть больным; я хочу, чтобы человек был смел, полнокровен, бодр; и в ком хвалят только его здоровье, тому рукой подать до болезни.

Люди устроены природою таким образом, что, находясь в безопасности, они любят следить за опасностями, угрожающими другому.

Великое и яркое красноречие — дитя своеволия, которое неразумные называют свободой; оно неизменно сопутствует мятежам, подстрекает предающийся буйству народ, безрассудно, самоуверенно; в благоустроенных государствах оно вообще не рождается. Слышали ли мы хоть об одном ораторе у лакедемонян, хоть об одном у критян? А об отличавших эти государства строжайшем порядке и строжайших законах толкуют и посейчас. Не знаем мы и красноречия македонян и персов и любого другого народа, который удерживался в повиновении твердой рукою.

Пусть каждый пользуется благами своего века, не порицая чужого.

Мы (…) явили поистине великий пример терпения; и если былые поколения видели, что представляет собой ничем не ограниченная свобода, то мы — такое же порабощение, ибо нескончаемые преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы бы утратили также самую память, если бы забывать было бы столько же в нашей власти, как безмолвствовать.

Лишь в малом числе пережили мы их (казненных) и, я бы сказал, даже самих себя, изъятые из жизни на протяжении стольких, и притом лучших, лет.

Не всегда молва заблуждается, порой и она делает правильный выбор.

Для подчиненных одинаково пагубны как раздоры между начальниками, так и единодушие их.

Во всякой войне (…) удачу каждый приписывает себе, а вину за несчастья возлагают на одного.

Все неведомое кажется особенно драгоценным.

Создав пустыню, они говорят, что принесли мир. (Британцы о римлянах.)

Боязнь и устрашение — слабые скрепы любви: устранить их — и те, кто перестанет бояться, начнут ненавидеть.

Честная смерть лучше позорной жизни.

Человеческой душе свойственно питать ненависть к тем, кому мы нанесли оскорбление.

Если историк льстит, чтобы преуспеть, то лесть его противна каждому, к наветам же и клевете все прислушиваются охотно; оно и понятно: льстец мерзок и подобен рабу, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде.

Я думаю (…) рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна, о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.

У кого нет врагов, того губят друзья.

Дурные люди всегда будут сожалеть о Нероне; нам с тобой следует позаботиться, чтобы не стали жалеть о нем и хорошие. (Император Гальба — своему преемнику Пизону.)

Тебе (…) предстоит править людьми, неспособными выносить ни настоящее рабство, ни настоящую свободу. (Император Гальба — Пизону.)

Правители всегда подозревают и ненавидят тех, кто может прийти им на смену.

Смерть равняет всех, таков закон природы, но с ней приходит либо забвение, либо слава в потомстве. Если же один конец ждет и правого и виноватого, то достойнее настоящего человека погибнуть не даром.

На преступление (государственный переворот) шли лишь немногие, сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все.

Власть, добытую преступлением, еще никто никогда не сумел использовать во благо.

Преступлению (…) нужна внезапность, доброму делу — время.

В позоре спасения нет.

Трудно сказать, был ли Пизон в самом деле врагом Виния или враги Виния хотели в это верить: всегда легче считать, что человеком движет ненависть.

Стремясь стать владыкой, он вел себя, как раб. (О заискиваниях будущего императора Отона перед толпой.)

Как бывает обычно, (…) лучшими казались те меры, время для которых было безвозвратно упущено.

Частным человеком казался он (Гальба) выше частного и, по общему мнению, мог бы править, если бы не был правителем.

(О междоусобной войне:) Победитель все равно будет хуже побежденного.

Человек всегда спешит примкнуть к другим, но медлит быть первым.

Во время гражданских смут самое безопасное — действовать и идти вперед, а не рассуждать.

Подлость — более короткий путь к должностям, которые даются обычно в награду за доблесть.

Преступно захваченную власть не удержать, внезапно вернувшись к умеренности и древней суровости нравов.

В гражданской войне (…) победители и побежденные никогда не примиряются надолго.

Погибнут оба — один оттого, что проиграл войну, другой — оттого, что ее выиграл.