Большая биографическая энциклопедия - александр ii (часть 2 i-vii)

ЧАСТЬ

ВТОРАЯ. Император

Александр II

(1855—1881).

I.

Война

(1855).

Высочайший

манифест возвестил России о кончине Императора Николая и о воцарении

его преемника. В этом первом акте своего царствования молодой

Государь принимал пред лицом Бога священный обет — иметь всегда

единой целью благоденствие отечества, и заключал манифест следующими

знаменательными словами: "Да руководимые, покровительствуемые

призвавшим нас к сему великому служению Провидением, утвердим Россию

на высшей ступени могущества и славы; да исполняются чрез нас

постоянные желания и виды августейших наших предшественников: Петра,

Екатерины, Александра Благословенного и незабвенного нашего

родителя".

В

самый день смерти Императора Николая Александр II повелел

Государственному Совету собраться на другой день, в исходе первого

часа пополудни, на собственной половине его императорского

величества. 19-го февраля представлению Государю предшествовало

заседание Совета в обычном его помещении, причем Совет, выслушав

высочайший манифест, мнением положил: принести присягу на верность

подданства Государю Императору и Наследнику его, Цесаревичу и

Великому Князю Николаю Александровичу. Вслед за тем Совет, в полном

составе всех присутствовавших в том заседании членов, с

председателем, князем Чернышевым, во главе, перешел во внутренние

покои Зимнего дворца, где Император Александр обратился к нему со

следующей речью:

"В

годину тяжких испытаний посетило нас новое несчастье: мы лишились

Отца и Благодетеля России. Покойный Государь, мой незабвенный

родитель, любил Россию и всю жизнь постоянно думал об одной только ее

пользе. Каждое его действие, каждое его слово имело целью одно и то

же — пользу России. В постоянных и ежедневных трудах его со

мной он говорил мне: "Хочу взять себе все неприятное и все

тяжкое, только бы передать тебе Россию устроенной, счастливой и

спокойной". Провидение судило иначе, и покойный Государь, в

последние часы своей жизни, сказал мне: "Сдаю тебе мою команду,

но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много

трудов и забот". — Я отвечал ему: "Ты, — мы

всегда говорили друг другу "ты", — ты верно будешь

там молиться за твою Россию и за дарование мне помощи". —

"О, верно буду", — отвечал он. Я уверен в этом,

потому что душа его — была душа чистая. В этой надежде на

молитвы моего незабвенного родителя и в уповании на помощь Божию, на

которую я всегда надеялся и надеюсь, я вступаю на родительский

престол". Осенив себя крестным знамением, Государь после

минутного молчания продолжал: "Помните, господа, что

Государственный Совет есть высшее в государстве сословие и потому

должен подавать собою пример всего благородного, полезного и

честного. Покойный Государь, в последние минуты жизни передавая мне

волю свою о разных предметах государственного управления, поручил мне

благодарить членов Государственного Совета за усердную их службу, не

только в продолжение его царствования, но некоторых еще и — в

предыдущее. Исполняя эту волю моего незабвенного родителя, я надеюсь,

что Совет будет и при мне продолжать действовать так же, как

действовал при покойном Государе, то есть благородно, чисто и честно.

Иных действий от этого высшего учреждения я и не ожидаю. Независимо

от особой благодарности всему Совету, покойный Государь, в свои

последние минуты вспоминая о своих сотрудниках, поручил мне поименно

благодарить министров, работавших с ним в его царствование".

Император

в отдельности благодарил председателя Совета, всех министров и

начальников главных управлений и, взяв за руку Великого Князя

Константина Николаевича, сказал ему: "Тебя, милый брат, Государь

особенно поручил благодарить за прекрасное начало твоей службы...

Надеюсь на такое же продолжение ее и впредь".

Его

Величество удалился в свой кабинет, а члены Совета пошли в Белую залу

для участия в высочайшем выходе в придворный собор, где в присутствии

Государя и Императриц, всех членов императорской фамилии, высших

государственных сановников, военных и придворных чинов министр

юстиции прочитал манифест о воцарении, а духовник их величеств,

протопресвитер Бажанов, провозгласил в общее услышание присягу на

верность подданства Государю Императору и Наследнику. По произнесении

присяги всеми находившимися в церкви особами присутствовавшие

приложились к св. Евангелию и Кресту и подписали присяжные листы.

В

тот же день Государь, в приказе по российским войскам, передал

обращенные к ним последние слова почившего их вождя и благодетеля:

"Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году,

равно храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил в них

навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались. Покуда

дух сей сохранится, спокойствие государства, и вне, и внутри,

обеспечено, и горе врагам его! Я их любил, как детей своих, старался

как мог улучшить их состояние; ежели не во всем успел, то не от

недостатка желания, но от того, что или лучшего не умел придумать,

или не мог более сделать". Другим приказом по военному ведомству

новый Государь принял на себя звание шефа во всех гвардейских полках,

коих шефом состоял покойный Император, и в них же зачислил

Наследника.

Следующим

распоряжением Александра II было назначение на занимаемую им самим до

того должность главнокомандующего гвардейским и гренадерским

корпусами генерал-адъютанта графа Ридигера. Главное руководство

воспитанием военного юношества оставил он за собой, подчинив себе

непосредственно переименованного в начальники штаба его

императорского величества по военно-учебным заведениям

генерал-адъютанта Ростовцева. Увольнение от всех должностей князя

Меншикова, с оставлением в звании члена Государственного Совета,

вызвало назначение князя M. Д. Горчакова главнокомандующим Крымской

армией, генерала Лидерса, — командующим Южной армией, генерала

Берга — финляндским генерал-губернатором и генерал-адмирала

Великого Князя Константина Николаевича — главным начальником

флота и морского ведомства. Все прочие министры и высшие должностные

лица империи оставлены на своих местах.

В

минуту воцарения Императора Александра II Россия переживала тяжелое

время. Начатая в 1853 году вступлением русских войск в Дунайские

княжества война с Турцией и ее союзницами, Великобританией и

Францией, перенесена была в собственные наши пределы. По очищении

нами Молдавии и Валахии австрийские войска заняли две эти области, а

англо-французы высадились в Крыму и после неудачного для нас дела на

реке Альме, поддерживаемые многочисленной эскадрой, осадили

Севастополь. Все попытки вытеснить их с сильно укрепленных позиций

остались безуспешны. Они продолжали осаду, невзирая на наступление

зимы; мы же вынуждены были для заграждения Севастопольского порта

сами потопить все суда, составлявшие наш черноморский флот. Защита

Севастополя стоила ежедневно геройскому гарнизону неисчислимых

потерь. Подкрепления подходили медленно и в недостаточном числе,

вследствие необходимости содержать вдоль западной границы Империи

многочисленную армию на случай войны с Австрией. С призывом

государственного ополчения напряжены были до крайних пределов боевые

силы государства; не менее истощены были и его финансовые средства, а

между тем к весне следовало ожидать вторжения турок в Закавказье и

появления англо-французского флота в Финском заливе. Наши берега на

Белом море и Восточном океане оставались совершенно открытыми для

неприятельских нападений.

Как

ни трудно было положение наше на всех театрах войны, еще более тяжким

представлялось положение политическое. Австрия заключила с Англией и

Францией союзный договор, коим обязалась объявить войну России, если

та не примет мира на заявленных Дворами лондонским и парижским и

поддержанных венским Двором условиях. Пруссия, долго колебавшаяся,

начинала также склоняться на сторону наших противников и, независимо

от союзного договора, заключенного с Австрией, вошла с Англией и

Францией, в непосредственные переговоры относительно приступления к

коалиции. Ее опередила Сардиния, снарядившая уже пятнадцатитысячный

корпус для присоединения к армии союзников, действовавшей в Крыму.

Примеру этому готовы были последовать Швеция и даже Испания. Из всех

европейских государств, если не считать Папы, один только король

Неаполитанский обнаруживал к нам искренне дружеское расположение.

Война грозила стать всеобщей. России приходилось вступить в борьбу со

сплотившейся воедино против нее всей Европой.

Ввиду

этой грозной опасности Император Александр II не смутился и не пал

духом, но бодро и твердо приступил к выполнению намеченной им двойной

задачи: все старание приложить к заключению мира почетного,

совместного с достоинством его державы или, если это окажется

недостижимым, собрать и направить все вещественные и нравственные

силы России на отражение ее врагов. Такую решимость он ясно выразил в

двух речах, с которыми в один и тот же день — 20-го февраля —

обратился к явившимся приветствовать его воцарение дипломатическим

представителям иностранных государств и к депутации С.-Петербургского

дворянства, представившей адрес с изъявлением готовности "не

щадить ни себя, ни достояния в защиту святой веры, Царя и отечества".

Государь,

разъяснив чужеземным дипломатам, что ответственность за

кровопролитную войну отнюдь не должна падать на Императора Николая,

сделавшего все от него зависевшее для ее предотвращения, торжественно

объявил им, что останется верен чувствам, одушевлявшим его родителя,

и будет строго придерживаться начал, руководивших политикой

Александра ? и Николая ?. "Начала эти, — сказал Император,

— суть начала Священного союза. Если этот союз более не

существует, то вина за то лежит, конечно, не на моем отце. Его

намерения всегда были прямодушны и честны, и если в последнее время

они не везде оценены по достоинству, то я не сомневаюсь, что Бог и

история воздадут им должную справедливость". При этих словах

Государь строго взглянул на смущенного австрийского посланника графа

Эстергази и затем продолжал: "Я готов протянуть руку примирения

на условиях, принятых моим отцом; но если совещания, которые

откроются в Вене, не приведут к почетному для нас результату, тогда

я, господа, во главе верной моей России, и весь народ смело вступим в

бой".

Пламенным

патриотическим чувством и не менее твердой решимостью проникнута речь

Александра Николаевича к петербургским дворянам: "Я желал вас

видеть, господа, чтобы передать вам слова покойного нашего

благодетеля, незабвенного родителя моего. Он был уже так слаб, что не

мог даже читать сам выражения ваших чувств. Эта обязанность была

возложена на меня. Ваше усердие, господа, усладило его последние

минуты.

Выслушав

все, он сказал: "Благодари их, благодари искренно; скажи им, что

я никогда не сомневался в их преданности, а теперь еще более в ней

убедился". Благодарю вас, господа! Я уверен, что эти слова

глубоко залягут в нашем воспоминании. Вы — во главе других:

передайте их всем. Времена трудные. Я всегда говорил покойному

Государю, что твердо уповаю, что Бог милостью своею сохранит Россию.

Я надеялся дожить вместе до дней радостных, но Богу угодно было

решить иначе. Я в вас, господа, уверен, я надеюсь на вас. Я уверен,

что дворянство будет в полном смысле слова благородным сословием и в

начале всего доброго. Не унывать! Я с вами, вы — со мной!".

Потом, сотворив знамение креста, Государь прибавил: "Господь да

поможет нам! Не посрамим земли русские! — и, обняв губернского

предводителя, заключил: — В лице вашем еще раз благодарю все

дворянство. Прощайте, господа, Бог с вами!".

Неожиданная

весть о смерти Императора Николая произвела сильное впечатление в

Европе, на друзей и недругов. В особенности поражены были ею бывшие

союзники усопшего Монарха — император австрийский и король

прусский. Первый посетил русского посланника, князя A. M. Горчакова,

и выразил ему глубокую скорбь о кончине испытанного друга в ту самую

минуту, когда — уверял он — он собирался доказать на

деле, насколько сердце его сохранило верности к августейшему

усопшему. Франц-Иосиф просил Императора Александра принять его

дружбу, как наследие, обещая и сам сохранить ее навеки как память о

благодарности к его родителю. Те же чувства выразил и король

Фридрих-Вильгельм ?V в ответ на дружеское письмо, коим царственный

племянник передал ему слова умирающего отца: "Скажи Фрицу, чтоб

продолжал дружить России, помня завет батюшки (короля

Фридриха-Вильгельма III)". Эрцгерцог австрийский Вильгельм и

принц прусский Карл прибыли в Петербург в качестве представителей

своих государей на похороны Императора Николая, тело которого предано

земле в Петропавловском соборе 5-го марта. Но проявления сочувствия о

великой утрате, понесенной Россией, со стороны покинувших ее

союзников, мало внушали доверия Александру Николаевичу. "Дай

Бог, чтоб это были не одни слова", — писал он князю M. Д.

Горчакову. Благоприятную перемену в отношениях к нам Пруссии Государь

приписывал устранению ее, по требованию союзников, с мирных

совещаний, имевших открыться в Вене, и притом находил, что не видит в

том беды, "ибо чем более ее оскорбляют, тем более она льнет к

нам, и потому, с этой стороны, мы можем считать себя обеспеченными".

Эрцгерцогу Вильгельму он высказал "всю истину" и просил

передать ее императору Францу-Иосифу. "Несмотря на все его

дружеские уверения, — замечал он в том же письме, — я

никакой веры к нему не имею и потому ожидаю и готовлюсь на худшее".

События

оправдали опасения Александра Николаевича. Созванная в первых числах

марта в Вене, под председательством австрийского министра иностранных

дел, графа Буоля, конференция из уполномоченных всех держав, участниц

войны, приступила к обсуждению и определению четырех оснований мира,

составленных Дворами тюильрийским и сент-джемским и, по настоянию

Австрии, принятых и Императором Николаем незадолго до кончины.

Условия эти были: 1) замена совокупным ручательством великих держав

русского протектората над Молдавией, Валахией и Сербией; 2) свобода

плавания по Дунаю; 3) пересмотр лондонского договора 1841 года о

закрытии проливов с целью обеспечить независимость Оттоманской

империи и, в видах европейского равновесия, положить конец

преобладанию России на Черном море; 4) отказ России от права

покровительства христианам, подданным султана, с тем что великие

державы исходатайствуют от Порты подтверждение их преимуществ, без

различия вероисповеданий.

В

циркуляре к дипломатическим представителям России государственный

канцлер развил мысли, высказанные Государем иностранным дипломатам

при приеме их на другой же день по вступлении на престол. "С

почтительностью сына, — писал граф Нессельроде, —

Император воспринимает из наследия своего родителя два обязательства,

равно ему священные: первое требует от его величества развития всех

сил, предоставленных ему волей Всевышнего для защиты целости и чести

России. Второе возлагает на него долг: с настойчивостью посвятить

свою заботливость совершению дела мира, основания которого уже

утверждены Императором Николаем". Русским уполномоченным на

венских совещаниях, князю A. M. Горчакову и В. П. Титову,

предписывалось строго придерживаться приведенных выше четырех

пунктов. Основанный на них мир положит предел бедствиям войны,

призовет на новое правительство благословение всех народов. "Но,

— присовокуплял государственный канцлер, — Россия глубоко

это почувствует, да и вся Европа вынуждена будет признать, что

надежда на восстановление мира останется бесплодной, если условия

предстоящего соглашения преступят справедливые границы, безусловно

указываемые нашему августейшему Государю сознанием достоинства его

короны". В заключение русские дипломатические представители при

чужеземных дворах приглашались пользоваться каждым отдельным случаем,

дабы свидетельствовать "о честности, с которой Россия соблюдает

обязательства, основанные на вере в силу договоров, о постоянном ее

желании жить в добром согласии со всеми союзными и дружественными

державами, наконец, об уважении ее к неприкосновенности прав всех

государств, а также о твердой решимости отстоять и заставить уважать

те права, которые Божественным Провидением вверены Императору, как

блюстителю и защитнику народной чести".

На

первых заседаниях конференции уполномоченные без труда пришли к

соглашению по двум первым пунктам. Камнем преткновения был третий

пункт. Англия и Франция, истолковывая его в смысле ограничения

державных прав России на Черном море, требовали от нас обязательства

не содержать в нем военных судов. Требование это, по высочайшему

повелению, отвергнуто русскими уполномоченными. Решение свое Государь

так объяснял в письме к князю Паскевичу: "То, что вы пишете

военному министру насчет уступок с нашей стороны при венских

переговорах для скорейшего достижения мира нами уже сделано, поколику

оно совместно с достоинством России. На дальнейшие уступки я, ни под

каким видом, не соглашусь, ибо вот уже второй год, что благодаря этой

системе, вместо того чтобы удержать Австрию в прежнем направлении,

она делалась все невоздержаннее в своих требованиях и наконец почти

совершенно передалась на сторону наших врагов". Князь Горчаков и

Титов, признавая лучшими условиями те, "что согласят достоинство

России с безопасностью Европы", предложили тогда: либо открыть

Черное море для флотов всех наций, либо безусловно закрыть его. До

обсуждения четвертого пункта не дошли, так как представители Франции

и Англии отклонили не только оба русских предложения, но и третье,

исходившее от венского Двора, советовавшего предоставить определение

количества военных судов, которые прибрежные державы имели бы право

содержать в Черном море, непосредственному уговору России с Турцией.

Конференция разошлась, не придя к соглашению. Император Александр

предвидел этот исход, когда, извещая главнокомандующего Крымской

армией о ходе переговоров в Вене, писал ему: "Претензии

союзников невыполнимы. Главный вопрос будет в том: устоит ли Австрия

и объявит ли она себя нейтральной или решительно присоединится к

нашим врагам? Я готовлюсь к худшему..." И несколько времени

спустя: "Я остаюсь при прежнем своем убеждении, что все эти

переговоры одна форма и что кончится все-таки общей войной с Австрией

и частью Германии; говорю частью, ибо покуда еще надеюсь, что Пруссия

устоит". Вопреки, однако, всем вероятиям, а также условиям

союзного договора с Францией и Англией, венский Двор не решился на

разрыв с Россией, главным образом вследствие крайнего расстройства

своих финансов. Император Франц-Иосиф успокоил нашего посланника

уверением, что третий пункт оснований мира будет обсуждаться заново,

причем от прежних прений по этому вопросу не должно остаться и следа.

Веским подтверждением слов его служило распущение австрийских

резервов. В конце мая Государь сообщал князю M. Д. Горчакову:

"Последние известия из Вены, благодаря Бога, весьма

удовлетворительны; теперь есть, кажется, надежда, что Австрия

останется нейтральной, если только достанет ей довольно твердости,

чтобы устоять против всех угроз союзных держав, которые употребят,

вероятно, все возможные средства, дабы вовлечь ее в войну с нами.

Если надежды эти сбудутся, в чем, к сожалению, после столь многих

горестных опытов я полного удостоверения не имею, то положение наше

значительно улучшится, и тогда можно будет еще более вас усилить для

нанесения решительного удара врагам нашим на юге".

Осажденный

Севастополь не переставал привлекать взоры и сосредоточивать на себе

заботливость царственного вождя. Государь сознавал, что там должна

решиться не только участь войны, но и развязаться узел политических

усложнений, ибо, по справедливому замечанию Паскевича, победа в Крыму

была бы лучшим средством воздействовать на Австрию, удержать ее от

разрыва с нами. Известия, полученные оттуда в первые дни

царствования, были радостного свойства: переход наш в наступление

посредством контр-апрошей, сооружение, по мысли и под руководством

полковника Тотлебена, редутов Селенгинского, Волынского и Камчатского

люнета, отбитие неприятельских на них нападений. Александр Николаевич

признавал возведение этих трех укреплений "под носом у

неприятеля" весьма важным результатом и сожалел только, что это

устройство их не было исполнено тремя месяцами раньше, как указывал

Меншикову покойный Император. "В то время, — замечал

Государь, — и урон был бы не столь значительный, как теперь.

Дай Бог только, чтоб нам удалось в них удержаться!"

Государь

одобрял выраженное ему князем М. Д. Горчаковым, по прибытии в

Севастополь, намерение действовать "с терпением и осторожностью"

до прихода подкреплений, направленных в Крым из Южной армии, в

количестве 40 батальонов. Озабочивало его, однако, и то, что,

вследствие такого передвижения, огромное пространство нашей западной

границы, от Днестра до самого Царства Польского, оставалось открытым

для вторжения австрийцев, которые могли почти беспрепятственно

овладеть всем этим обильным краем, оставив лишь наблюдательный корпус

против сосредоточенной в Царстве Западной армии, так как выгодное

выдающееся положение ее было парализовано союзным договором Австрии с

Пруссией. "Готовясь к худшему", Государь для прикрытия

пространства между Полесьем и Днепром приказал образовать на Волыни

новую Среднюю армию и, оставляя князя Паскевича главнокомандующим

Западной армией, подчинил ему и Среднюю, подобно тому как Южная армия

осталась подчиненной главнокомандующему Крымской армией, князю M. Д.

Горчакову. Под главным их начальством командование Южной армией было

вверено генералу Лидерсу, Средней — генералу Панютину. Если бы

произошел разрыв с Австрией, то Западная армия должна была

маневрировать между крепостями и в крайнем случае отступить на Брест;

Средняя же имела, при наступлении австрийцев в Царство Польское или

из Молдавии в Новороссийский край, сама перейти в наступление и

действовать во фланг и тыл неприятеля; если же главные силы его

обратились бы на Волынь, то ее задачей было бы отбросить их, а в

худшем случае — задерживать наступление, опираясь на Киев.

Сообщая эти мысли в письме к князю Паскевичу, Государь требовал,

чтобы все предварительные распоряжения были сделаны немедленно, без

всякой огласки, дабы по первому приказанию все войска могли выступить

на вновь назначенные им места. Его Величество выражал намерение

самому прибыть в Варшаву, если политические обстоятельства того

потребуют, чтобы быть ближе к театру военных действий и обо всем

лично переговорить и условиться с фельдмаршалом. Между тем в

Севастополе дела наши стали принимать неблагоприятный оборот. Начатое

в конце марта и продолжавшееся десять дней, второе бомбардирование

стоило нам более 6000 человек выбывших из строя.

Засвидетельствованное главнокомандующим, беззаветное мужество и

самоотвержение севастопольского гарнизона вызвало следующие

благодарственные строки Государя в письме к князю M. Д. Горчакову:

"Да подкрепит Бог геройских защитников Севастополя. Уповаю на

его милость, что Он благословит наши усилия отстоять его и, может

быть, нанести решительный удар незваным гостям. Скажите нашим

молодцам, что я и вся Россия ими гордимся и что наш незабвенный

благодетель за них молится и верно свыше также радуется их геройству.

Что во мне происходит при чтении подробностей этого неслыханного

бомбардирования, вы легко поймете. Крайне сожалею о потере людей и

столь многих отличных офицеров. Да воздаст им Всемогущий в той жизни

за молодецкую их смерть".

К

концу апреля положение наше под Севастополем еще более ухудшилось.

Прибывшие из Южной армии подкрепления не восстановили равновесия сил,

потому что тогда же подоспели к союзникам подкрепления несравненно

сильнейшие: двадцатипятитысячный резервный французский корпус

генерала Реньо-де-Сен-Жан-д'Анжели и пятнадцатитысячный сардинский

корпус генерала Ламармора. К тому же главное начальство над

французской армией перешло от нерешительного Канробера в руки

энергичного и настойчивого Пелисье. Борьба миной и сапой закипела с

новой силой вокруг Севастополя, а англо-французский флот, овладев

Керчью, вошел в Азовское море и бомбардировал Бердянск, Мариуполь и

Таганрог. На восточном берегу Черного моря союзники заняли

оставленную нами Анапу. В ночь с 11-го на 12-е мая французы под

Севастополем овладели нашими контрапрошами на правом фланге, а 26-го

мая, после продолжавшегося целый день бомбардирования, повели атаку

на передовые укрепления левого фланга и, несмотря на геройское

сопротивление, отняли у нас стоившие нам столько крови Волынский и

Селенгинский редуты и Камчатский люнет.

В

донесении Государю главнокомандующий Крымской армией называл

положение свое отчаянным. "Теперь я думаю, — писал он, —

об одном только: как оставить Севастополь, не понеся непомерного,

может быть более 20 тысяч, урона. О кораблях и артиллерии и помышлять

нечего. Ужасно подумать!" Еще большим унынием проникнуты

донесения князя Горчакова военному министру. В них, как и в письмах к

Императору, постоянно звучит один припев: положение безвыходно, но

отнюдь не по вине главнокомандующего.

Государь

и не думал укорять или порицать несчастливого вождя. Напротив, он все

старание приложил к тому, чтобы ободрить его, утешить, возбудить в

нем упавший дух и надежду на успех. "Насчет ответственности

вашей перед Россией, — писал он ему, — если суждено

Севастополю пасть — совесть ваша может быть спокойна; вы

наследовали дела не в блестящем положении, сделали, с вашей стороны,

для поправления ошибок все, что было в человеческой возможности;

войска под вашим начальством покрыли себя новой славой, беспримерной

в военной истории, чего же больше?" Александр Николаевич не

допускал мысли об оставлении Севастополя, не дождавшись штурма, и в

крайнем случае разрешил Горчакову передвинуть Южную армию Лидерса к

Перекопу или даже в самый Крым, в том уважении, "что лучше

рисковать временно жертвовать Бессарабией, чем потерять Крымский

полуостров — которым обратное овладение будет слишком

затруднительно или даже невозможно". Получив известие о потере

укреплений левого фланга, Государь не скрыл от главнокомандующего

произведенного на него грустного впечатления, но выразил надежду, что

нам удастся удержаться в Севастополе до прибытия новых подкреплений.

"Если по воле Всевышнего, — присовокуплял он, —

Севастополю суждено пасть, то я вполне на вас надеюсь, что со вновь

прибывающими к вам тремя дивизиями вам удастся отстоять Крымский

полуостров. Защитники Севастополя, после девятимесячной небывалой

осады, покрыли себя неувядаемой славой, неслыханной в военной

истории; вы, с вашей стороны, сделали все, что человечески было

возможно — в этом отдаст вам справедливость вся Россия и вся

Европа; следовательно, повторяю вам, что уже вам писал —

совесть ваша может быть спокойна. Уповайте на Бога и не забывайте,

что с потерей Севастополя все еще не потеряно. Может быть, суждено

вам в открытом поле нанести врагам нашим решительный удар... Поручаю

вам поблагодарить наших молодцов за бой 26-го числа; скажите им, что

я в них уверен от генерала до солдата, что они не посрамят чести

русской".

Предчувствие

Государя оправдалось. 6-го июня Севастопольский гарнизон отбил

повсеместно штурм, поведенный союзниками, после двухдневного

усиленного бомбардирования, на Корабельную сторону: французами на 1-й

и 2-й бастионы и Малахов курган, англичанами — на 3-й бастион.

Блистательный этот подвиг, ввергший осаждавших в уныние, возбудил

снова в храбрых защитниках Севастополя надежду на конечный успех.

Воспрянул духом и главнокомандующий, доносивший Государю, что с

приходом 4-й пехотной дивизии перевес в силах будет на нашей стороне;

что тогда можно будет помышлять о переходе в наступление и что, по

всей вероятности, неприятель не решится провести под Севастополем

второй зимы и отплывет в конце осени.

Весть

о победе тем более обрадовала Императора, что незадолго до того он,

уступая настояниям князя Горчакова, послал ему разрешение в крайнем

случае сдать Севастополь союзникам, дабы обеспечить отступление

гарнизона. "Благодарение Всевышнему, — писал Государь

главнокомандующему, — благословившему усилия наших молодцов";

и в другом письме: "Вы уже знаете о радостном впечатлении,

произведенном на меня известием о геройском отбитии штурма 6-го

числа. Воздав от глубины сердца благодарение Всевышнему, повторяю

теперь вам и всем нашим молодцам мою искреннюю и душевную

благодарность. Беспримерные защитники Севастополя покрыли себя в этот

день еще новой неувядаемой славой. Скажите им, что я и вся Россия ими

гордимся!.. Об оставлении Севастополя, надеюсь, с Божией помощью, что

речи не будет больше. Если же вам готовится экспедиция со стороны

Евпатории, то со вновь прибывшими к вам войсками будет с кем их

встретить".

Прибытие

к Севастополю трех дивизий из Южной армии, упадок духа неприятеля и

временное бездействие его, наконец, прояснение политического

горизонта, выразившееся в распущении австрийских резервов, —

все это представлялось несомненно благоприятными условиями для

нанесения союзникам решительного удара в Крыму. "Более чем

когда-либо, — сообщал Государь главнокомандующему, — я

убежден в необходимости предпринять с нашей стороны наступление, ибо

иначе все подкрепления, вновь к вам прибывающие, по примеру прежних

будут поглощены Севастополем, как бездонной бочкой". Но Горчаков

опять колебался, выражая опасения, что подкрепление прибудет к

союзникам раньше, чем к нему, что, таким образом, все невыгоды при

атаке будут на нашей стороне, и заключал, что "весьма бы

желательно продолжать темпоризацию до осени", тут же прибавляя,

"но навряд ли это будет возможно". Между тем неприятель

снова возобновил свой убийственный огонь по многострадальному городу.

Жертвами его были тяжело раненный Тотлебен и убитый Нахимов. Средний

наш урон, даже вне усиленного бомбардирования, был по 250 человек в

день выбывавших из строя. "Ежедневные потери неодолимого

Севастопольского гарнизона, — писал по этому поводу Император

главнокомандующему, — все более ослабляющие численность войск

ваших, которые едва заменяются вновь прибывающими подкреплениями,

приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем

письме, в необходимости предпринять что-либо решительное, дабы

положить конец сей ужасной бойне, могущей иметь, наконец, пагубное

влияние на дух гарнизона". Дабы облегчить ответственность

Горчакова, Государь предлагал ему созвать военный совет: "Пусть

жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсужден, и тогда,

призвав на помощь Бога, приступите к исполнению того, что признается

наивыгоднейшим". Большинство военного совета высказалось за

наступление со стороны реки Черной, и главнокомандующий решился

атаковать союзников в их укреплениях без всякой, однако, надежды на

успех, как видно из письма его к военному министру, писанного

накануне сражения: "Я иду против неприятеля потому, что, если бы

я этого не сделал, Севастополь все равно пал бы в скором времени.

Неприятель действует медленно и осторожно; он собрал невероятное

множество снарядов на своих батареях; его подступы нас стесняют все

более и более, и нет почти ни одного пункта в Севастополе, который не

подвергался бы его выстрелам. Пули свищут на Николаевской площади.

Нельзя заблуждаться пустыми надеждами; я иду навстречу неприятелю при

самых плохих обстоятельствах. Его позиция весьма сильна: правый фланг

его на Гасфортовой горе, которой скаты почти отвесны и тщательно

укреплены; а левый — на Федюхиных высотах, за глубоким,

наполненным водой каналом, через который можно перейти не иначе как

по мостам, набросанным под сильным огнем неприятеля. У меня 43000

человек пехоты, а у неприятеля, если он распорядится как следует,

60000. Если — на что я, впрочем, мало надеюсь — мне

послужит счастье, я постараюсь воспользоваться успехом. В противном

случае, придется положиться на волю Божию. Я отойду на высоту Мекензи

и постараюсь очистить Севастополь с наименьшей потерей. Не оставьте

вспомнить о своем обещании — оправдать меня. Если дела примут

дурной оборот, я нисколько не виноват в том. Я сделал все возможное,

но задача была слишком трудна с самого прибытия моего в Крым".

4-го

августа сражение при реке Черной было нами проиграно, атака —

отбита на всех пунктах. Мы понесли громадный урон: более 8000 человек

убитыми и ранеными.

Болезненно

отозвалось в душе Государя скорбное известие. Особенно опечалила его

"огромная потеря наших славных войск без всякого результата".

Но и в этот раз он заботился главным образом о том, чтобы ободрить

главнокомандующего, которому, после потерпенной неудачи, положение

наше в Севастополе снова представлялось совершенно безнадежным. "Как

все это ни прискорбно, — писал ему Император, — но я не

унываю, а, покоряясь безропотно воле Божией, не теряю надежды, что он

нас не оставит и что под конец все-таки наша возьмет. Рассуждая

хладнокровно о теперешнем положении вещей, я нахожу, что неудача 4-го

числа нисколько не переменила наше взаимное положение относительно

Севастополя... Повторяю вам, что если суждено Севастополю пасть, то я

буду считать эпоху эту только началом новой настоящей кампании..."

Те же мысли выражал его величество в письме к князю Паскевичу:

"Неудачная попытка на Черной доказала, что атаковать нам

союзников с теперешними силами, не ослабляя скромного гарнизона

крепости, трудно, если не невозможно. Между тем геройский гарнизон

Севастополя с каждым днем тает и верки наши приходят в такое

положение от близкого огня неприятельского, что мы уже не успеваем их

исправлять. Весьма желательно, чтобы Севастополь мог удержаться до

октября, ибо к тому времени Горчаков, получит значительное

подкрепление дружинами ополчения, которыми предполагается дополнить

растаявшие полки 3-х или 4-батальонного состава. Тогда будут, может

быть, шансы в нашу пользу для наступательных действий. Я не скрываю

от себя всю трудность положения Севастополя и потому готовлюсь к

мысли, что, может быть, придется, для спасения остатков его

гарнизона, уничтоживши по мере возможности наши укрепления, очистить

южную сторону и ограничиться защитой северной. Разумеется, к такой

отчаянной мере прибегнуто будет только в самом крайнем случае.

Надеюсь на милость Божию, что до этого не дойдет. Но и тогда я не

буду считать дело потерянным, а как начало новой кампании..."

Заметив, что до будущей весны мы можем себя считать обеспеченными со

стороны Австрии, что это "уже много" и что к тому времени

"Бог знает что может еще произойти", Государь так оканчивал

письмо свое к фельдмаршалу: "Будем же крепиться, молиться и

уповать на помощь свыше. С нами Бог, да не постыдимся вовеки!".

Ободряющее

действие императорских писем на нерешительного, но лично храброго

Горчакова не заставило ждать себя. Главнокомандующий доносил, хотя и

не без обычных оговорок, что решился не отходить на северную сторону,

а продолжать защищать южную с упорством, пока будет в силах отбить

штурм. "Конечно, — рассуждал он, — мы будем между

тем нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма, но в

замену может случиться, что нам удастся отбить неприятеля, а может

быть, и принудить снять потом осаду, ибо я никак не думаю, чтобы

неприятель решился провести вторую зиму в теперешнем положении.

Намерение мое подвергает нас большим случайностям; но надобно

выбирать из двух зол менее вредное и в особенности держаться тех

действий, которые наиболее соответствуют чести русского оружия.

Продолжение до крайности защиты Севастополя, конечно, будет для нас

славнее, чем очищение его без очевидной необходимости. Действуя так,

армия понесет, может быть, больший урон, но она для того только и

сделана, чтобы умирать за вашу славу. В этих видах я не останавливаю

следования сюда дружин средних губерний".

Император

горячо благодарил главнокомандующего за решение не оставлять южной

стороны Севастополя, признавая его вполне соответствующим и чести

русского оружия, и пользам России. "Да поможет нам Бог, —

писал он, — до конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам

ниспосланное. Вы поймете, что в душе моей происходит, когда я думаю о

геройском гарнизоне Севастополя, о дорогой крови, которая ежеминутно

проливается на защиту родного края. Сердце мое обливается этой

кровью, тем более что горькая чаша эта досталась мне по наследству;

но я не унываю, а надеюсь на милость Божию и счастлив, видя чувства,

которые одушевляют вас и всех верных сынов отечества. Вы вновь

предугадали мою мысль, не останавливая следования дружин ополчения;

предположение мое о пополнении ими растаявших полков нашей армий

должно уже быть в ваших руках. Теперь буду ожидать донесения вашего

об исполнении сей полезной меры. Я также совершенно разделяю вашу

мысль, что если Бог благословит отбить новый штурм, то весьма может

быть, что сия новая неудача принудит союзников снять осаду, ибо едва

ли решатся они провести вторую зиму в Крыму. По последнему

телеграфному донесению вашему от 18-го августа, вечера, видно, что

огонь неприятеля был умеренный, но что подступы его хотя медленно, но

все-таки подвигаются вперед. Я много надеюсь теперь на новые

ретраншементы, устраиваемые позади первой линии, а в особенности на

стойкость наших славных войск и распорядительность достойных их

начальников. Скажите им, что я ими горжусь и счастлив был бы

разделять их труды, если бы обязанность моя позволила мне следовать

одному влечению моего сердца, ибо я в душе солдат... Да хранит вас

Бог и еще раз искреннее спасибо за ваши неутомимые труды".

Но

роковой час приближался. 24-го августа неприятель возобновил

бомбардирование Севастополя, продолжавшееся три дня. Получив о том

известие по телеграфу, Государь еще утешался тем, что, по

свидетельству князя Горчакова, гарнизон мог успешно исправлять

повреждения. "Пока мы не будем лишены этой возможности, —

рассуждал он, — несмотря на огромную потерю, есть еще надежда

сохранить Севастополь". Когда Император писал эти строки, южная

сторона была уже очищена нашими войсками, перешедшими на северную

сторону. "Севастополь в пламени, — доносил

главнокомандующий, — и неприятелю достались одни развалины".

"Держаться

долее в Севастополе, — объяснял он в другом донесении, —

не было никакой возможности. С 24-го числа разрушение слабых верков

наших доходило до крайности. Ночные исправления под градом ядер, бомб

и штуцерных пуль стоили нам, без пользы уже, драгоценной крови:

ежедневный урон простирался до 2500 человек. В таком положении

оставалось только помышлять о том, как очистить город, не подвергая

гарнизона резне и заднюю часть оного необходимости положить оружие...

27-го, утром, неприятель двинулся со всех сторон на приступ с

огромными силами. Мы отразили его везде, кроме Малахова, которого

отбить было невозможно. Случай был единственный для очищения

Севастополя без потери части гарнизона. Утомление неприятеля, сильный

урон, им нанесенный, и храброе отстаивание нашими войсками местности

у самого выхода из Корнилова бастиона в разоренных домах служили

ручательством, что союзники не решатся проникнуть в город до

следующего утра. Я воспользовался этим и очистил Севастополь в

продолжение ночи, без урона, не поставив даже ни одной роты

арьергарда в необходимость положить оружие или умереть до последнего.

Неприятелю оставили вместо города одни пылающие развалины".

Император

Александр перенес это новое тяжкое испытание с христианской

покорностью воле Божией, с мужественною твердостью Государя,

исполненного веры в Россию, в свой народ. 30-го августа, в день своих

именин, он воздал дань справедливости и царской признательности

геройским защитникам черноморской твердыни в следующем Высочайшем

приказе по российским армиям: "Долговременная, едва ли не

беспримерная в военных летописях оборона Севастополя обратила на себя

внимание не только России, но и всей Европы. Она с самого почти

начала поставила его защитников наряду с героями, наиболее

прославившими наше отечество. В течение одиннадцати месяцев гарнизон

Севастопольский оспаривал у сильных неприятелей каждый шаг родной,

окружавшей город земли, и каждое из действий его было ознаменовано

подвигами блистательной храбрости. Четырехкратно возобновляемое

жестокое бомбардирование, коего огонь был справедливо именован

адским, колебало стены наших твердынь, но не могло потрясти и умалить

постоянного усердия защитников их. С неодолимым мужеством, с

самоотвержением достойным воинов-христиан, они поражали врагов или

гибли, не помышляя о сдаче. Но есть невозможное и для героев. 27-го

сего месяца, после отбития шести отчаянных приступов, неприятель

успел овладеть важным Корниловским бастионом, и главнокомандующий

Крымской армией, щадя драгоценную своих сподвижников кровь, которая в

сем положении была бы уже без пользы проливаема, решился перейти на

северную сторону города, оставив осаждающему неприятелю одни

окровавленные развалины. Скорбя душой о потере столь многих

доблестных воинов, принесших жизнь свою в жертву отечеству, и с

благоговением покоряясь судьбам Всевышнего, коему не угодно было

увенчать их подвиги полным успехом, я признаю святой для себя

обязанностью изъявить и в сем случае, от имени моего и всей России,

живейшую признательность храброму гарнизону Севастопольскому за

неутомимые труды его, за кровь, пролитую им в сей, почти год

продолжавшейся, защите сооруженных им же в немногие дни укреплений.

Ныне, войдя снова в ряды армии, сии испытанные герои, служа предметом

общего уважения своих товарищей, явят, без сомнения, новые примеры

тех же воинских доблестей. Вместе с ними и подобно им, все наши

войска, с той же беспредельной верою в Провидение, с той же пламенной

любовью ко мне и родному нашему краю, везде и всегда будут твердо

встречать врагов, посягающих на святыни наши, на честь и целость

отечества, а имя Севастополя, столь многими страданиями купившего

себе бессмертную славу, и имена защитников его пребудут вечно в

памяти и сердцах всех русских, совокуино с именами героев,

прославившихся на полях Полтавских и Бородинских".

Недосказанное

в приказе было выражено в письме Императора к князю M. Д. Горчакову:

"Как ни тяжела материальная потеря Севастополя и уничтожение

нашего Черноморского флота, но я сожалею, и сожалею гораздо более, о

дорогой крови, которая ежедневно проливалась геройским гарнизоном

Севастополя. Поэтому не могу не одобрить решимость вашу очистить

Южную сторону, что было исполнено столь удачно, благодаря плавучему

мосту... Не унывайте, а вспомните 1812 год и уповайте на Бога.

Севастополь не Москва, а Крым — не Россия. Два года после

пожара московского победоносные войска наши были в Париже. Мы те же

русские и с нами Бог!"

1-го

сентября Государь в сопровождении двух Императриц — супруги и

матери, и августейших детей своих выехал в Москву. Обычное царское

шествие из Кремлевского дворца через Красное Крыльцо в Успенский

собор, приветственная речь митрополита Филарета, умиление, слезы,

восторженные клики несметной толпы — все это произвело

радостное впечатление на душу Государя. "Посреди сих тяжких

обстоятельств, — читаем в письме его к князю Паскевичу, —

сердцу моему было отрадно в родной Москве встретить заветный

задушевный прием". Среди этой обстановки память о великом

всенародном подвиге Отечественной войны естественно воскрешалась в

его воображении: "Да поможет нам Бог, — восклицал он, —

как в 1812 году, выдержать до конца испытание, свыше нам

ниспосылаемое. Я не унываю, а надеюсь на милость Божию и на общее

сочувствие нашей Руси к правому нашему делу". Царская семья

провела целый день в Троицкой Лавре и горячо молилась у раки св.

Сергия. Государь взял оттуда образ преподобного, тот самый, что

сопровождал Царя Алексея Михайловича во всех его походах, был с

Петром Великим под Полтавой, а в 1812 году — с московским

ополчением, и отправил его к князю M. Д. Горчакову с тем, чтобы он

оставался при главной квартире Крымской армии и чтобы по получении

его был отслужен молебен перед фронтом. "Да помогут нам молитвы

преподобного Сергия, — писал Император по этому случаю, —

так как благословение его даровало нам победу при Димитрии Донском".

В

Москве происходили, под личным председательством Государя, военные

совещания, к участию в которых он пригласил военного министра, князя

Долгорукова, генерал-адъютанта барона Ливена и бывшего адъютанта и

личного своего друга князя А. И. Барятинского, привезшего из

Севастополя донесение главнокомандующего об очищении южной стороны.

Плодом этих совещаний была составленная Императором записка о

предстоящих военных действиях, так как, верный своему слову,

Александр II считал падение Севастополя лишь началом новой кампании.

Записка

распадалась на три части. В первой излагались меры для сохранения

остальной части Крыма. Удержание Северной стороны признавалось

бесцельным, "ибо флот Черноморский по нужде нами самими

уничтожен". В предположении, что союзники не станут атаковать с

фронта неприступную нашу позицию на Мекензиевой горе в на

Инкерманских высотах, а попытаются сделать диверсию на наш тыл,

высадив сильный десант у устья Качи, у Евпатории или Перекопа,

Государь находил необходимым сосредоточить всю армию, в числе по

меньшей мере 100000 человек, в центральной позиции у Симферополя,

откуда мы могли бы угрожать правому флангу неприятеля, где бы он ни

высадился, причем значительный перевес в силах был бы на нашей

стороне. При этих условиях можно было надеяться, что всякая попытка

неприятельского десанта, который ни в каком случае не превысит 40000

человек, окончится в нашу пользу.

Вторая

часть записки посвящена распоряжениям об укомплектовании Крымской

армии и о приведении полков ее в четырехбатальонный состав; третья

часть — способам защитить от неприятельского нападения

Николаев, который из всего южного побережья представлял союзникам

самый привлекательный пункт для высадки, дабы, овладев им, уничтожить

все заведения Черноморского флота и нанести тем окончательный удар

могуществу нашему на Черном море. Находя, что на сохранение Николаева

должно быть обращено все наше внимание, Государь полагал усилить

Южную армию двумя гренадерскими дивизиями, стоявшими у Перекопа, и в

случае надобности еще одной или двумя, выведенными из Крыма.

Первоначальное

намерение Императора было: из Москвы отправиться в Варшаву, для

соображения с князем Паскевичем мер на случай войны с Австрией.

События в Крыму заставили его переменить это решение и, отложив

поездку в Варшаву, ехать в Николаев, чтобы условиться с Лидерсом, а

если можно, то и с Горчаковым о дальнейших действиях на юге. "Притом

считаю сердечной обязанностью, — писал он фельдмаршалу, —

лично благодарить славные войска наши за геройскую защиту

Севастополя. Они долг свой исполнили свято! Не их вина, что труды их

не были увенчаны полным успехом". Паскевичу Государь сообщил

свою записку, прибавив, что пополнение потерь в войсках считает

вопросом первейшей важности, "ибо иначе к будущей весне у нас

армии не будет, а нам неизбежно должно готовиться к продолжительной

еще войне и, может быть, с новыми врагами". При этом он поручил

фельдмаршалу "по испытанной опытности" сообщить ему свои

мысли насчет будущих действий в случае разрыва с Австрией. "Несмотря

на все успокоительные сведения об уменьшении ее армии, —

заключал Государь, — я предвижу, в особенности теперь, после

потери Севастополя, что рано или поздно мы ее встретим в рядах врагов

наших. Дай Бог, чтобы я ошибся в моих опасениях, но гораздо лучше

быть готову к худшему и принять все меры осторожности, чем быть взяту

врасплох".

Уведомляя

князя Горчакова о поездке в Николаев и о намерении оттуда

проследовать в Крым, если союзники не предпримут ничего важного и не

будет предвидеться опасности Перекопу, Государь назначил ему свидание

в Симферополе, а в Николаев предписал явиться начальнику штаба

Крымской армии князю Васильчикову и генералу Тотлебену, "если

позволит состояние его здоровья". На случай приезда в Крым он

"строжайшим образом" запретил делать какие-либо

приготовления для смотров войск, замечая: "Они и без того много

претерпели, и потому не хочу, чтобы приезд мой был им в тягость".

Императору

предшествовали Великие Князья Константин и Николай Николаевичи. Сам

он, в сопровождении младшего брата, Великого Князя Михаила

Николаевича, выехал из Москвы 8-го сентября и 13-го был в Николаеве.

Между

тем союзники, ограничиваясь диверсиями в Крыму, то на левый, то на

правый фланг армии князя Горчакова, снарядили морскую экспедицию в

Днепровский лиман. Англо-французская эскадра, в числе 90 вымпелов,

вышла из Балаклавы и Камыша и, простояв шесть дней перед Одессой,

высадила десант у Кинбурна, который сдался и был занят французским

гарнизоном, после чего неприятельский флот возвратился в южные порты

Крыма.

Государь

из Очакова был сам свидетелем отплытия союзной эскадры.

Шестинедельное пребывание его в Николаеве посвящено приведению этого

важного пункта в оборонительное положение по плану генерала

Тотлебена, причем Великие Князья Николай и Михаил были назначены

заведовать, первый — инженерной, второй — артиллерийской

частями. Южная армия, состоявшая под начальством генерала Лидерса,

усилена морскими командами, высланными в Николаев из Севастополя, по

оставлении нами южной стороны. Предоставляя князю Горчакову полную

свободу действовать по усмотрению и сообразно с местными

обстоятельствами, Государь советовал ему не упускать удобных случаев

для наступательных действий, "ибо — замечал он — не

могу никак убедиться в необходимости для нас ограничиваться одной

лишь оборонительной системой, всегда самой невыгодной в военном

деле". "Я надеюсь, — читаем в другом письме к

главнокомандующему, — что вы не дадите себя озадачить

каким-нибудь неожиданным движением, а будете действовать, согласно

принятой вами системе, с решимостью и пользуясь всяким удобным

случаем, чтобы перейти самому в наступление, разумеется, при возможно

выгодных условиях. Да поможет вам Бог исполнить это с успехом".

Заботясь о реорганизации Крымской армии и о пополнении ее громадной

убыли, Государь настойчиво требовал, чтобы по окончании осенней

кампании все войска, предназначенные к выводу из Крыма, были

немедленно направлены на зимние квартиры. В Николаеве получил

Император ответ Паскевича на посланный ему из Москвы запрос.

Старец-фельдмаршал находил, что политическое положение наше осталось

в сущности то же, что и в прошедшем году; прежнее нерасположение к

нам и, следовательно, так же мало уверенности, что мы рано или поздно

не увидим Австрию в ряду врагов наших. Если Австрия, рассуждал князь

Варшавский, не объявила нам доселе войны, то, конечно, была удержана

только сильной армией, собранной в 1854 году в Царстве Польском, а

потому и ныне мы можем удержать Австрию от разрыва и сохранить

влияние на Пруссию и остальную Германию лишь доведением Западной

армии до 170 или по меньшей мере до 150 батальонов при 150 или 114

эскадронах кавалерии и Средней армии от 80 до 100 батальонов при 100

эскадронах. Соглашаясь с мнением фельдмаршала, Государь не считал,

однако, возможным привести Западную и Среднюю армии в требуемую им

силу. К весне предоставлял он себе решить сообразно обстоятельствам:

которую армию чем усилить, а до того — писал он князю Горчакову

— "я требую, чтобы все было исполнено согласно моим

указаниям". Указания эти были следующие. К весне войска

Крымской, Южной и Средней армий должны быть расположены: 3-й и 4-й

пехотные и драгунский корпуса — в Крыму; 5-го и 6-го пехотных

корпусов четыре дивизии и пять легких кавалерийских — от Дуная

до Днестра; гренадеры — между Крымской и Южной армиями; 2-й

пехотный и 2-й резервный корпуса с 24 дружинами ополчения в составе

Средней армий — в Волынской, Киевской и Подольской губерниях.

Балтийский корпус и Западная армия остаются в прежнем составе. Если к

весне англо-французы, с присоединением австрийцев, станут угрожать

нашим западным и юго-западным границам, то им будут противопоставлены

Южная и Средняя армии, поддержанные гренадерами и частью войск

Крымской армии; если же Австрия одна или с подкреплением французов

вторгнется в Польшу, то Западная армия, оставив гарнизоны в

крепостях, отступит или на Балтийский корпус, или на Брест-Литовск,

сообразно с обстоятельствами, дабы Средней армии дать время и

средства, с подкреплением от Южной армии, или соединиться с Западной

армией, или действовать на правый фланг и тыл неприятеля.

Расположенный около Брацлавля сильный кавалерийский резерв из двух

кирасирских и одной легкой дивизий будет направлен куда окажется

нужным. В продолжение зимы ход политических событий и доходящие до

нас сведения о военных приготовлениях неприятеля дадут возможность

определить, соразмерно с нашими способами, какое расположение и

разделение должны принять наши армии к весне.

Государь

не хотел покинуть Новороссийский край, не исполнив своего заветного

желания: посетить Крымскую армию и лично поблагодарить ее за

геройскую оборону Севастополя. "Я полагаю остаться у вас три

дня, —писал он князю Горчакову, — дабы успеть объехать на

занимаемых ими позициях по крайней мере большую часть ваших войск.

Месяц тому назад, когда положение ваше было действительно

критическое, я последовал вашему совету, но теперь намерен это

непременно исполнить, если до того ничего не произойдет. Итак, до

скорого свидания. Прошу вас хранить приезд мой покуда в тайне и

строжайше запрещаю всякое приготовление смотров войск, которые желаю

видеть на биваках или на квартирах, в том виде, как они есть". В

ответ на убедительную просьбу главнокомандующего дозволить по крайней

мере выставить на станциях по нескольку конвойных казаков, последовал

ответ по телеграфу: "Конвой дозволяю. Почетные караулы запрещаю

и роты для сего в Симферополь не приводить. Вас прошу туда приехать к

вечеру 27-го октября". 28-го Государь, сопутствуемый двумя

младшими братьями, был уже в Бахчисарае, где находилась главная

квартира Крымской армии. В продолжение четырех дней осматривал он

войска, расположенные на позициях в окрестностях Севастополя, и

укрепления, воздвигнутые на Северной стороне. Всюду встретили его

восторженные клики закаленных в боях воинов, героев Севастопольской

обороны, которых он, в ласковых и милостивых выражениях, горячо

благодарил за службу, за понесенные беспримерные труды, за

самоотверженно пролитую кровь. Перед отъездом из Крыма Император

повторил выражение царской признательности в приказе по Крымской

армии, коим пожаловал всем защитникам Севастополя, в память их

бессмертного подвига, серебряную медаль на георгиевской ленте, а

главнокомандующего почтил следующим рескриптом: "Князь Михаил

Дмитриевич, во время пребывания моего в Крымской армии я с особенным

удовольствием нашел, что люди в полках сохранили бодрый, довольный

вид, невзирая на неимоверные труды, перенесенные ими при обороне

Севастополя, и что в войсках нисколько не изменился тот во всех

частях порядок, на котором основывается благоустройство армии. Такое

отличное состояние вверенных вам войск свидетельствует о неусыпной

заботливости и трудах, которыми единственно вы могли до того

достигнуть, и это в то время, когда и мысли, и деятельность ваши

устремлены были на противоборство врагам сильным, храбрым и не

щадившим никаких жертв. По естественному положению защищаемой части

Севастополя, уступая шаг за шагом неприятелю, вы, по благоразумным

видам опытного полководца, оставили ему лишь развалины, заплаченные

дорогой ценой пролитой крови, и, выведя войска путем доселе

небывалым, вы вновь готовы встретить врага с тем мужеством, с которым

всегда водили в бой полки наши. Отдавая вам полную справедливость за

заслуги ваши, мне приятно повторить здесь мою искреннюю

признательность, которую выражал уже вам лично. Прошу вас, князь,

верить в неизменное мое к вам благоволение. Вас искренно любящий

Александр".

31-го

октября Государь, оставив брата Николая в главной квартире, отбыл с

Великим Князем Михаилом из Бахчисарая, сопровождаемый благословениями

армии, и в первых числах ноября возвратился в Царское Село. Там

получил он следующее донесение от главнокомандующего отдельным

Кавказским корпусом генерал-адъютанта Муравьева: "Ваше

императорское величество, Божией милостию и благословением вашим

совершилось наше дело. Карс у ног вашего величества. Сегодня (16-го

ноября) сдался военнопленным, изнуренный голодом и нуждами, гарнизон

сей твердыни Малой Азии. В плену у нас сам главнокомандующий

исчезнувшей тридцатитысячной Анатолийской армии мушир Вассиф-паша;

кроме его, восемь пашей, много штаби обер-офицеров и вместе с ними

— английский генерал Виллиамс со всем его штабом. Взято 130

пушек и все оружие. Имею счастье повергнуть к стопам вашего

императорского величества двенадцать турецких полковых знамен,

крепостной флаг Карса и ключи цитадели". Император

собственноручно отвечал победоносному вождю: "Известие о сдаче

Карса, любезный Николай Николаевич, обрадовало меня донельзя. Сердце

мое преисполнено благодарности к Благословившему столь блистательным

успехом распорядительность вашу и стойкость храбрых наших кавказских

войск. Благодарю вас от души за достохвальные заслуги ваши,

поздравляю вас кавалером св. Георгия 2-й степени, на что вы приобрели

неотъемлемое право. Вместе с тем поручаю вам передать мое искреннее

спасибо всем вверенным вам войскам, участвовавшим в блокаде Карса. Я

ими горжусь, как всегда гордился нашими кавказскими молодцами.

Надеюсь на милость Божию, что падение сей гордыни Малой Азии будет

иметь благодетельное влияние на ход политических дел как на Востоке,

так и на Западе и уверен, что вы не упустите воспользоваться сим

моральным результатом, дабы поправить дела наши в Мингрелии и на

прочих пунктах вверенного вам края, угрожаемых неприятелем. Да

подкрепит вас Бог. Александр".

Взятие

Карса завершило победным подвигом несчастливую по результатам, но все

же славную для русского оружия Восточную войну 1853—1856 годов.

Ближайшим его последствием было приостановление движения Омера-паши

со стороны занятой турками Мингрелии. С наступлением первых морозов

англо-французский флот, целое лето простоявший в виду Кронштадта и за

все время ограничившийся безуспешным бомбардированием Свеаборга,

отплыл из Балтийского в Немецкое море. В Крыму союзники ничего не

предпринимали и только изредка перестреливались с нашими аванпостами.

К зиме на всех театрах войны установилось полное затишье.

II.

Мир

(1855—1856).

Война

прекратилась, но о мире не было и речи. Несмотря на общее утомление,

ни одна из воюющих сторон не хотела принять на себя почин

возобновления мирных переговоров. Деятельные вооружения продолжались

всюду. Дипломатия французская и английская настойчиво хлопотала о

привлечении к коалиции против нас второстепенных государств. В

Стокгольме усилия ее увенчались успехом, и Швеция подписала союзный

договор с Дворами парижским и лондонским. С другой стороны, король

прусский отклонил наше предложение заключить с нами конвенцию,

которая подтвердила бы отречение Пруссии от союза с Австрией, прося

императорский кабинет верить "его королевскому слову".

Император

Александр не предвидел близкого окончания войны. Единственным

средством положить ей конец представлялось ему возникновение во

Франции внутренних беспорядков, вызванных плохим урожаем и

возраставшим неудовольствием низших классов населения. "Прежние

революции всегда этим начинались, — рассуждал он, — и

так, может быть, до общего переворота недалеко. В этом я вижу самый

правдоподобный исход теперешней войны, ибо искреннего желания мира с

кондициями, совместными с нашими видами и достоинством России, я ни

от Наполеона, ни от Англии не ожидаю, а покуда я буду жив, верно

других не приму". Вот почему он недоверчиво отнесся к

полученному им в половине октября в Николаеве известию о склонности

императора французов вступить с нами в непосредственное соглашение.

"Если бы действительно мы могли этого достигнуть, —

заметил он, впрочем, по этому поводу, — то, разумеется, я

предпочту прямые с ним переговоры всякому стороннему вмешательству".

Известие

о миролюбивом настроении Франции не замедлило подтвердиться. Причиной

такого неожиданного поворота в намерениях Наполеона III был отказ

Англии поставить целью войны восстановление Польши. С падением

Севастополя самолюбие императора французов было удовлетворено,

упрочена военная слава восстановленной им империи; продолжать же

войну в исключительную пользу Великобритании или Австрии он признавал

невыгодным для Франции. Отсюда запросы французской дипломатии, с

конца сентября начавшей осведомляться в Берлине и при второстепенных

германских дворах, не сделает ли Россия первого шага к миру? Ответом

было, что русская дипломатия, хотя и обречена обстоятельствами на

молчание, но, по меткому выражению князя A. M. Горчакова, "будучи

нема, не останется глухой". Минута эта показалась удобной

ближайшему и довереннейшему из советников Наполеона III, графу Морни,

для вступления в тайные сношения с посланником нашим в Вене, через

посредство двух банкиров: парижского, Эрлангера, и венского, Сину. В

письме первого ко второму высказано было от имени Морни убеждение,

что как России, так и Франции пора взяться за ум и положить конец

изнурительной борьбе, истощавшей силы двух держав, не имеющих ни

малейшего повода к взаимной вражде. Князь А. М. Горчаков с жаром

ухватился за этот неожиданный способ воздействовать на решения

императора французов. Он отвечал Морни, что вполне разделяет мнение

его о выгоде для Франции прямого соглашения с Россией, которого не

трудно достигнуть на почве чисто французских интересов. Наученный

примером великого дяди, говорил он, Наполеон III, конечно, не захочет

вступить на путь завоеваний без конца, а потому позволительно

напомнить, что апогеем славы и могущества Наполеона ? была эпоха его

тесного единения с Россией. Не задаваясь мыслью о возврате к этим

героическим временам, должно признать, что сближение России с

Францией несомненно послужит к пользе обеих стран. Нужно только,

чтобы основания сближения соответствовали их обоюдному достоинству.

Соглашаясь с русским дипломатом, Морни, в своем ответе, настаивал на

необходимости для России принести делу мира некоторые жертвы.

Связанный союзным обязательством с Англией, Наполеон III не может,

после падения Севастополя, предъявить условия мира более мягкие, чем

те, что были предъявлены в начале войны. Все, чего можно достигнуть,

это замены "ограничения русских сил на Черном море"

"нейтрализацией" Черного моря. В Петербурге скажут, что

мера эта — тоже, хотя и иносказательное, ограничение. Но уже и

то хорошо, что оно "иносказательно" и, следовательно, не

оскорбительно для народного самолюбия. "Что же представляет в

сущности эта мера, — спрашивает Морни, и отвечает: —

Обратимся к истории: когда, после всех военных неудач, от державы

требуют больших денежных жертв, то этим надолго удручают ее финансы;

когда навязывают ей земельную уступку, то уменьшают ее значение, быть

может, навсегда; но когда требуют от нее условий столь мечтательных

(illusoires), как ограничение сил, то, коль скоро она нуждается в

мире, ей не следует их отвергать. Не в первый раз заносятся в

договоры подобные условия. Сколько же времени соблюдаются они?

Пройдет несколько лет и интересы переместятся, ненависть потухнет,

установятся дружеские отношения, благодеяния мира излечат раны войны,

и такого рода договоры забудутся и не станут больше применяться.

Часто случается даже, что та самая нация, которая настояла на

ограничении сил, первая требует их отмены". В силу всех этих

соображений Морни приходил к заключению, что на месте русского

Императора "Франциск I отверг бы помянутое требование, но Карл V

непременно бы его принял".

Возбужден

уже был вопрос о том, чтобы Горчакову и Морни съехаться в Дрездене

для продолжения личного обмена мыслей, когда посланник наш в Вене

получил от государственного канцлера приказание прервать эти

доверительные сношения, дабы не помешать успеху тайных переговоров,

завязавшихся, с согласия императорского кабинета, в Париже, между

французским министром иностранных дел графом Валевским и саксонским

посланником при тюильрийском дворе бароном Зеебахом, зятем графа

Нессельроде.

Эпизоду

этому предшествовал следующий случай. В октябре 1855 года первый

министр Саксонии, барон Бейст, отправляясь в Париж на всемирную

выставку, виделся во Франкфурте-на-Майне с посланником нашим при

Германском сейме, бароном Брунновым, сообщившим ему, что Россия не

прочь заключить мир, лишь бы не требовали от нее двух унизительных

условий: военной контрибуции и территориальной уступки. Хлопотливый

саксонский министр не преминул воспользоваться аудиенцией у Наполеона

III, чтобы передать ему этот отзыв русского дипломата, и получил в

ответ, что о таких требованиях не может быть и речи, но что Россия

должна согласиться на нейтрализацию Черного моря. Слова императора

французов Бейст сообщил русскому государственному канцлеру,

присовокупив совет: без дальнейших колебаний согласиться на эти

условия, в сущности невыполнимые, так как, с течением времени,

окажется совершенно невозможным воспретить государству с

восьмидесятимиллионным населением содержать военные суда в своих

водах. Граф Нессельроде вежливо отклонил непрошеное вмешательство

барона Бейста, но когда то же внушение было сделано Валевским

Зеебаху, разрешил последнему вступить с французским министром

иностранных дел в доверительные объяснения по вопросу о мире.

Граф

Валевский, так же как и Морни, выражал желание примириться с Россией,

не скрывая, однако, что Наполеон III дорожит союзом с Англией и

твердо решился соблюдать принятые относительно ее обязательства. Это

лишает его возможности выступить с мирными предложениями, которые

должны исходить от России и быть удовлетворительными и практическими,

словом, такими, на принятии которых тюильрийский Двор мог бы настоять

в Лондоне. Французский министр предоставлял нам выбор между

ограничением наших сил на Черном море посредством соглашения России с

Портой, и нейтрализацией Черного моря, говоря, что сам предпочитает

первую комбинацию, как наиболее простую и целесообразную, но

согласится и на вторую, которая менее щекотлива для нашего самолюбия,

ставя Россию в одинаковое положение с Портой, ибо мы сохранили бы

право содержать военные суда в Азовском море, так же точно как турки

в Мраморном. Основываясь на этих заявлениях, граф Нессельроде поручил

барону Зеебаху сообщить французскому правительству следующие три

предложения русского Двора: 1) Босфор и Дарданеллы останутся

закрытыми; 2) военный флот всех наций не будет допущен в Черное море,

за исключением судов, которые прибрежные державы сочтут необходимым

содержать там; 3) число этих судов будет определено прямым

соглашением с Портой, без всякого постороннего посредничества.

К

удивлению Зеебаха, французский министр отказался вступить с ним в

обсуждение этих условий, ссылаясь на то, что русский Двор

одновременно сообщил их и Двору венскому. Обстоятельство это, а также

нескромность Бейста, выдавшего австрийскому министру иностранных дел

тайну доверительных переговоров наших с Францией через посредство

саксонского посланника в Париже, вызвали Австрию из ее бездействия. В

Вене пришли в ужас при одной мысли о непосредственном примирении

России с Францией, которое лишило бы Австрию плодов ее предательской

политики по отношению к России. Граф Буоль поспешил выступить с

собственной мирной программой, обещая, в случае отклонения ее русским

Двором, принять наконец деятельное участие в войне. Как ни были тяжки

для нас условия, выработанные Австрией, Наполеону III стоило много

труда уговорить Англию согласиться на них, до того правительство и

общественное мнение в этой стране были увлечены воинственным задором.

Сущность "оснований мира" тщательно была скрыта Буолем от

нашего посланника в Вене.

В

Петербурге не знали, что почин в данном случае исходил от венского

двора. Предполагали, что французскому послу Буркенэ, по возвращении

из Парижа, удалось "вовлечь Австрию в новые сети". Такое

мнение выражал Государь в письме к главнокомандующему Крымской

армией: "В непродолжительном времени дело это должно

разъясниться. Не дай Бог нам новой грозы с этой стороны". Но

скоро донесения нашего посланника рассеяли заблуждение, и 11-го

декабря Император Александр писал князю M. Д. Горчакову: "На

днях мы должны получить из Вены новые предложения или условия для

мирных переговоров, предварительно соображенные с требованиями врагов

наших. Они нам еще не известны, но по всему тому, что до нас доходит

с разных сторон, хорошего ничего ожидать нельзя. Непринятие их,

вероятно, повлечет за собой сначала прекращение дипломатических

сношений с Австрией, а потом и окончательный разрыв, хотя доселе

продолжающиеся уменьшения в австрийской армии не доказывают, чтобы

она готовилась к военным действиям против нас. Из всего этого

заключить должно, что к весне положение наше будет весьма критическое

и что нам должно готовиться к худшему, но я уповаю, как всегда, на

милость Божию и надеюсь, что она нас не оставит. Совесть моя чиста,

ибо все, что можно было сделать, дабы показать врагам нашим, что мы

готовы вступить с ними в новые переговоры на честных основаниях, нами

исполнено. Мы дошли до нельзя возможного и согласного с честью

России. Унизительных же условий я никогда не приму и уверен, что

всякий истинно русский будет чувствовать как я. Нам остается —

перекрестившись — идти прямым путем, то есть общими и

единодушными усилиями отстаивать родной край и родную честь".

Пять

дней спустя прибывший в Петербург прямо из Вены австрийский посланник

при русском дворе граф Эстергази вручил государственному канцлеру

австрийский ультиматум, изложенный в депеше графа Буоля на его имя и

поддержанный собственноручным письмом Императора Франца-Иосифа к

Императору Александру. К депеше приложен был проект предварительных

условий мира, на принятии которых настаивал австрийский министр,

грозя в противном случае "серьезными последствиями". Проект

воспроизводил известные уже четыре статьи, обсуждавшиеся на венских

совещаниях, но значительно исправленные и дополненные в ущерб России.

Так, третья статья, объявляя Черное море нейтральным, не только

закрывала доступ в него военному флоту всех держав, но воспрещала как

России, так и Турции содержать или сохранять военно-морские арсеналы

на Черноморском побережье. Определение числа и вместимости военных

судов русских и турецких, необходимых для охраны берегов, хотя и

предоставлялось прямому соглашению нашему с Портой, но с тем, чтобы

конвенция о том была включена в общий мирный договор и чтобы она не

могла быть ни изменена, ни отменена без согласия всех держав,

подписавших трактат о мире. Но еще тягостнее этих условий было новое

дополнение к первой статье о Дунайских княжествах: скрашенное

выражением "исправление границы" требование уступки

Молдавии, взамен русских крепостей и земель, занятых союзниками,

прилежащего к Дунаю участка Бессарабии. Условие это было предъявлено

никем иным, как самим венским Двором и являлось выговоренной Австрией

платой за услуги, оказанные морским державам и за обещание объявить

России войну в случае отклонения ею австрийского ультиматума.

Наконец, к прежним четырем статьям прибавлена по настоянию Англии

пятая, крайне опасная по своей неопределенности: "Воюющие

державы предоставляют себе право предъявлять, в интересе Европы,

сверх четырех ручательств, еще особые условия (des conditions

particulières en sus des quatre garanties)".

По

просьбе австрийского императора король прусский, в доверительном

письме на имя Александра II, поддержал настояния Франца-Иосифа. "Ваше

императорское величество знает, — писал он царственному

племяннику, — из всего, что барон Вертер (прусский посланник в

Петербурге) имел случай сказать вашему кабинету, из соображений,

которые он имел счастье повергнуть на личное воззрение вашего

величества, какую огромную цену я придаю скорому совершению правого и

почетного мира. Я твердо уверен, что ваше величество признали в

откровенных и честных речах моего министра доказательство глубокого и

искреннего участия моего к России и ее Государю. Те же чувства

побуждают меня еще раз обратиться к вам лично, мой дорогой и добрый

Александр. Вашему кабинету уже предъявлены предложения, принятие коих

вами может быть, по-видимому, признано равносильным восстановлению

мира. Я воздерживаюсь от всяких подробностей в оценке этого

документа, сообщенного мне лишь по составлении и отправлении в

Петербург; но я не был бы верен заботливости о мире, налагаемой на

меня моей совестью, если бы, в настоящем случае, не стал просить вас,

дорогой племянник, пойти елико возможно далеко в ваших уступках,

зрело взвесив последствия, которые могут проистечь для истинных

интересов России и самой Пруссии, а также всей Европы, от

бесконечного продолжения этой ужасной войны. Стоит только

разнуздаться разрушительным страстям, и кто сможет исчислить

последствия этого повсеместного наводнения? Я трепещу, мой добрый и

дорогой Александр, проникаясь сознанием ответственности, что лежит на

обоих нас; на мне, если мне не удастся вложить в письмо, с которым

обращаюсь к вам по поводу предложений мне чуждых, выражения

убедительности, требуемой положением; на вас, дорогой и добрый

Александр, если вы зажмурите глаза пред опасностью, грозящей

прочности всех законных правительств в Европе. Бог да направит и

благословит, дорогой Александр, ваши решения и да возвратит скорее

вселенной благодеяния мира".

Император

французов также счел нужным довести до сведения русского Императора

мнение свое об австрийских предварительных мирных условиях. Пригласив

к себе барона Зеебаха, он поручил ему написать в Петербург, что

существуют два средства, дабы привести великую войну к окончанию: или

полным истощением одной из воюющих сторон, или равновесием между

ними, без посягательства на их честь. Настоящий случай —

последний, говорил Наполеон III. В Балтийском море союзники не

совершили ничего существенного; в Крыму они одержали серьезный успех,

но стоивший им дорого. Сопротивление, оказанное русскими войсками,

покрыло их славой, дельные стратегические распоряжения князя

Горчакова обеспечили безопасность Крыма на всю зиму. Таково прошлое.

Что же касается до будущего, то, по убеждению императора французов,

шансы все были на стороне союзников. Они не перенесут войну в глубь

России, потому что опыт доказал нецелесообразность этого средства; но

они воспользуются всеми усовершенствованиями, введенными в морское

дело, чтобы атаковать Россию в Балтийском море и разрушить Кронштадт.

Блокада Черноморских портов вынудит нас содержать на юге значительные

военные силы. К чему все это поведет? К пролитию крови и к

бесполезным издержкам, а выгоду извлечет одна Австрия. Наполеон III

выражал искреннее намерение сблизиться с Россией, но, прибавлял он, у

России нет союзников, и она должна решиться на жертвы. Предъявленные

ей условия — minimum, единственно возможный и, как они ни

тяжелы, благо государства требует их принятия, потому что они не

затрагивают будущего, не компрометируют его. Император французов

выставлял на вид громадные затруднения, с которыми ему пришлось

бороться в Лондоне. Английские министры противятся миру в

уверенности, что он повлечет за собой их падение. Наполеону, к

счастью, удалось умерить их чудовищные притязания. По его словам, они

хотели распространить на Азовское море принцип нейтрализации и

потребовать срытия Николаева. Немалого труда стоило разъяснить им,

что нельзя распоряжаться чужой собственностью. Но не подлежит

сомнению, что сент-джемский Двор обрадовался бы отклонению Россией

мирных условий, потому что он помышляет лишь о том, как бы отомстить

за свои неудачи в предшедшей кампании. Одного этого соображения

должно было бы быть достаточно, чтобы побудить Россию принять условия

мира. На вопрос Зеебаха, следует ли считать их не подлежащими

изменению, Наполеон ответил уклончиво, что он искренно желает

сближения с Россией и даст тому доказательство в продолжение мирных

переговоров.

Австрийские

требования были переданы Императором Александром на обсуждение

особого совещания высших государственных сановников, в его личном

присутствии. 20-го декабря, в восемь часов вечера, в кабинет Государя

в Зимнем дворце собрались: Великий Князь Константин Николаевич,

государственный канцлер граф Нессельроде, военный министр князь

Долгоруков, министр государственных имуществ граф Киселев,

генерал-адъютанты: князь Воронцов и граф Орлов, статс-секретарь граф

Блудов и бывший посланник в Вене барон Мейендорф. Государь сам прочел

проект предварительных условий мира, после чего начались прения. Один

Блудов высказался за войну, утверждая, что России, подобно человеку,

на которого напали разбойники в лесу, приставив ему нож к горлу,

следует согласиться на мир лишь в том случае, если она лишена средств

продолжать борьбу, в чем он, впрочем, сомневается. Ему возражали, что

сомнение это и составляет суть вопроса, предложенного на заключение

совещания; что военный министр ясно доказал, что нельзя надеяться на

успешный исход войны; что министр финансов подтвердил то же самое в

финансовом комитете; что членам совещания надлежит именно взвесить,

представляется ли надежда на успех в случае продолжения войны, и

затем высказать мнение свое со всей искренностью, не прибегая к

сравнениям, которые, под личиной воинственного патриотизма, ничего не

объясняют и только оставляют вопросы, предложенные Государем,

неразрешенными. В ответ на прямое обращение к нему Императора, граф

Киселев следующим образом изложил свой взгляд на дело. Положение наше

— чрезвычайно трудное. В истории не было еще примера —

союза двух морских держав, уничтоживших сообща действие нашего флота.

Четыре союзные державы со 108 миллионами населения и тремя

миллиардами дохода стоят против России, у которой 65 миллионов

населения и едва один миллиард дохода. В таком положении, без помощи

извне, без всякого вероятия на союз с кем-либо, нуждаясь в средствах

для продолжения войны и имея в виду, что и нейтральные государства

склоняются на сторону наших противников, было бы по меньшей мере

неблагоразумно рисковать новой кампанией, которая усилит требования

неприятеля и сделает мир еще более трудным. Если мы и будем иметь

успех, то только отрицательный; тогда как, в противном случае,

нейтральные державы обратятся в воюющих и составят вокруг России

железное кольцо. Правда, русский народ в подавляющем большинстве

глубоко проникнут сознанием долга, но есть также и оттенки, которые

могут поколебаться, а потому не должно ставить себя в безвыходное

положение, которое неизбежно приведет к условиям еще более тяжелым,

чем нынешние. Недостаток оружия и запасов усиливается; затруднения в

этом отношении растут ежедневно, как свидетельствует военный министр.

Все эти причины, вместе взятые, приводят к убеждению, что должно

действовать с крайней осторожностью и, не отвергая австрийских

предложений, постараться изменить те условия, которые не могут быть

нами приняты без ущерба нашему достоинству, а именно: уменьшение

нашей территории и некоторые из последствий нейтрализации Черного

моря. "Если союзники желают мира, — заключил граф Киселев,

— то они примут наши исправления; если же нет — то да

будет воля Божия".

Мнение

Киселева было поддержано Орловым. Князь Воронцов пошел еще далее,

утверждая, что если наши предложения будут отвергнуты союзниками, то

нужно принять и подписать их условия, не рискуя новой кампанией.

Великий Князь Константин Николаевич заметил, что, допустив даже, что

кампания 1856 года может быть начата, следует спросить: что же

останется нам делать в 1857 году, когда затруднения только

увеличатся? Князь Долгоруков высказался за мир, если возможно

заключить его пристойным образом. Блудов не высказался ни за мир, ни

за войну.

Граф

Нессельроде прочитал собранию изготовленную им депешу на имя

посланника нашего в Вене, в которой выражалось условное согласие

России на предложенные Австрией предварительные основания мира, с

некоторыми "исправлениями". Последние касались

дополнительных требований. Императорский кабинет отвергал новую пятую

статью, а также требование территориальной уступки в Бессарабии и,

ссылаясь на доказанное свое миролюбие, отклонял от себя

ответственность за серьезные последствия, на которые намекал в своем

ультиматуме венский Двор. Государь одобрил депешу канцлера, сделав в

ней незначительные изменения. Личный взгляд его на дело виден из

следующих строк его письма к главнокомандующему Крымской армией: "На

австрийские условия об основаниях для мирных переговоров невозможно

было вполне согласиться, и мы отвечали новым предложением,

составляющим крайний предел уступкам нашим. Дай Бог, чтобы они могли

иметь желаемый успех, ибо иначе положение наше сделается самое

затруднительное. Уповаю и в этом случае, как всегда, на милость

Божию".

30-го

декабря князь А. М. Горчаков передал графу Буолю наш ответ на его

предложения. Австрийский министр отказался довести его до сведения

союзников, настаивая на безусловном принятии ультиматума, и

предварив, что если таковое не будет сообщено ему по телеграфу в

шестидневный срок, то австрийский посланник получит приказание

оставить Петербург. Все, чего удалось достигнуть нашему

представителю, было обещание Буоля, что вопрос о земельной уступке

будет еще обсуждаться на мирном конгрессе и что Англия и Франция не

воспользуются пятой статьей для предъявления России требований

вознаграждения за военные издержки или новых территориальных жертв.

В

телеграмме, извещавшей канцлера о заявлениях главы австрийского

кабинета, князь A. M. Горчаков выразил убеждение, что ультиматум

графа Буоля надо отвергнуть и что России следует непосредственно

обратиться к императору французов с такими предложениями, которые,

удовлетворив интересам Франции, исключили бы из мирной программы

требование земельной уступки в Бессарабии, прибавленное венским

Двором в исключительно австрийском интересе. Но граф Нессельроде, не

разделяя надежд посланника в Вене, не сообщил его телеграммы

совещанию, созванному в прежнем составе 3-го января 1856 года в

государевом кабинете для вторичного обсуждения вопроса о мире.

Собрание

открылось чтением записки, составленной в министерстве иностранных

дел, излагавшей взгляд канцлера и приходившей к заключению, что

России не остается иного выбора, как принять без изменения все пять

статей предварительных оснований для мирных переговоров.

Действительно, рассуждал граф Нессельроде, нам приходится либо

безусловно принять, либо безусловно отвергнуть австрийские

предложения. Но отклонение их неминуемо повлечет за собой

дипломатический разрыв с Австрией, последствием коего будет

приступление к коалиции не только этой державы, но, вероятно, всей

Германии и скандинавских государств. Конечно, сопротивление России

еще не сломлено; не истощились ни энергия правительства, ни

патриотизм народа. Война может еще продолжаться, но едва ли с

какими-нибудь шансами на успех. Неприятель может выбрать для

нападения любой пункт нашей территории, мы же не можем нигде

атаковать его, за исключением разве Малой Азии. Победа наших

противников подвергнет опасности самые жизненные интересы империи;

наша победа только временно ослабит силы противников. Быть может,

Австрия и не вступит еще в продолжение 1856 года в ряды коалиции; но,

как решено на военном совете в Париже, пока англичане, турки и

сардинцы нападут на кавказские берега, французы займут весь Крым и со

стороны Дуная вторгнутся в Бессарабию. Таким образом война будет

перенесена в ближайшее соседство Австрии, которая легко может быть

увлечена. Самая Пруссия, несмотря на личное расположение короля, не

устоит против оказываемого на нее давления, и Россия очутится лицом к

лицу с ополчившейся на нее совокупной Европой. Даже вне этой

крайности, неисчислимые материальные потери понесет Россия от

повсеместной блокады ее берегов и границ. Такое положение нельзя

вынести долго. Рано или поздно, мы вынуждены будем принять мир. Но

тогда условия его непременно ухудшатся соразмерно нашим затруднениям,

успехам и жертвам наших врагов. Расположение Англии не позволяет нам

сомневаться в этом исходе. Не без труда убедили ее согласиться на

пять статей. В случае их отклонения, она уже выразила намерение

предъявить новые тягчайшие для нас требования. Напротив, приняв

австрийские предложения, мы расстроим козни наших противников,

рассчитывающих на наш отказ, и получим возможность попытаться

разъединить коалицию, составленную из разнородных и далеко не

дружественно расположенных друг к другу элементов. Единственной

связью между ними служила доселе война. Мир разовьет уже

обнаружившиеся между ними несогласия. Франция выказывает нам

сочувствие. Наполеон III склоняется на нашу сторону. Наш отказ

надолго, быть может навсегда, отбросит его в объятия Англии, тогда

как согласие на мир позволит России и Франции вступить на путь

политики, которая совокупит их интересы. Что же касается до самых

австрийских предложений, то, принимая их, мы только принимаем

принципы, положенные в основание переговоров о мире. Большая часть

этих принципов давно уже признана нами. Определение границы между

Бессарабией и Молдавией зависит от окончательного соглашения; о Карсе

и Николаеве нет пока и речи. Все эти вопросы остаются открытыми. При

обсуждении их мы можем быть поддержаны, но и в худшем случае, если

усилия наши разобьются о враждебность противников, мы, по крайней

мере, дадим Европе новое доказательство нашего миролюбия, возложим на

союзные державы ответственность за войну и дадим нейтральным

государствам достаточный повод, чтобы уклониться от участия в борьбе.

Как

и в первом заседании, граф Воронцов с жаром высказался в пользу мира.

Как ни тяжелы для нас настоящие его условия, но продолжением войны мы

не получим лучших. Напротив, по всем признакам, следует предвидеть

мир еще более унизительный, который на долгие годы ослабит Россию

неисчислимыми потерями территориальными и денежными. Опасности

отторжения подвергнутся Крым, Кавказ и даже Финляндия и Польша. Ввиду

того что борьба, дойдя до известного предела, непременно должна

прекратиться, лучше не доводить дело до крайности и заключить мир,

прежде чем мы будем к тому вынуждены полным истощением наших сил и

пока еще возможно сопротивление.

В

этом же смысле высказался и граф Орлов. Признавая патриотическое

возбуждение общественного мнения в России, он находил, что население,

уставшее от пожертвований, с радостью примет весть о мире. Во всяком

случае, дело правительства — взвесить и решить вопрос по

существу, не подчиняясь влиянию неосновательных предубеждений.

Граф

Киселев наглядно изобразил опасности, грозившие России в случае

продолжения войны. Области, присоединенные к Империи около полувека

тому назад, не успели еще слиться с ней. Глухое недовольство

распространяется на Волыни и в Подолии агентами польской эмиграции.

Финляндия тяготеет к Швеции. Наконец, Польша восстанет, как один

человек, как только военные действия союзников дадут ей к тому

возможность. Если неприятелю удастся занять все эти области, то

решительно нельзя предвидеть, когда и ценой каких усилий удастся нам

их возвратить? В сравнении с этими случайностями, жертвы, от нас

требуемые, — ничтожны.

Военный

министр князь Долгоруков распространился о неблагоприятности условий,

при которых пришлось бы продолжать войну. Барон Мейендорф обусловил

необходимость мира полным расстройством наших финансов. Даже граф

Блудов не решился настаивать на своем прежнем мнении. Со слезами на

глазах, он повторил слова Шоазеля: "Если мы не умеем вести

войну, то заключим мир".

Ввиду

такого единогласия всех своих советников, Император Александр, скрепя

сердце, принес требуемую от него жертву. На другой день

государственный канцлер объявил австрийскому посланнику, что Россия

принимает сообщенные австрийским двором предварительные условия мира.

20-го января представители воюющих держав подписали в Вене протокол,

коим державы эти обязались прислать в трехнедельный срок

уполномоченных на конгресс в Париж для заключения перемирия и

подписания мирного договора.

Уполномоченными

России на парижский конгресс назначены генерал-адъютант граф Орлов и

посланник при германском союзе барон Бруннов. В наставлении им граф

Нессельроде приводил два обстоятельства, долженствовавшие послужить

нам на пользу: во-первых, признанное всей Европой несомненное

миролюбие русского Императора, прямота и искренность его намерений;

во-вторых, различие интересов и страстей, проявленное нашими

противниками. Англия, утверждал канцлер, есть и останется

непримиримым нашим врагом. И правительство, и общественное мнение

этой страны одинаково одушевлены ненавистью к России и желают

продолжения войны. В этом стремлении Наполеон III расходится со своей

союзницей. Конечно, он не доведет дела до разрыва союза с Англией, ни

даже до вступления с нею во враждебные отношения, но он, несомненно,

воспользуется случаем выйти из-под ее зависимости. На это указывает

его расположение вступить в более тесную связь с венским двором. От

искусства наших уполномоченных будет зависеть воспользоваться таким

настроением императора французов. Главной их задачей должно быть —

устранить из мирного договора такие постановления, редакция которых

была бы оскорбительна для России; прежде всего приложить все

старание, чтобы взамен очищения русских городов и местностей, занятых

союзниками, последние удовольствовались возвращением Карса, другими

словами, чтобы избежать земельной уступки в Бессарабии. На их выбор

предоставлялось, действуя сообразно с обстоятельствами, либо

удовлетворить Англию в Азии, и тем изолировать Австрию и лишить ее

возможности настаивать на устранении России от Дуная, либо

присоединиться к состоявшемуся уже, по-видимому, соглашению Австрии с

Францией, дабы противодействовать Англии и ее чрезмерным требованиям.

"Впрочем, — присовокуплял канцлер, — мы должны

только маневрировать, вести временную игру с целью ослабить наших

врагов и достигнуть главной цели — заключения мира. Но теперь

Государь Император, более чем когда-нибудь, желает сохранить своей

политике свободу от всяких обязательств. Россия не имеет надобности

заключать преждевременные союзы, чтобы возвратить себе то

политическое влияние в Европе, которым она так долго пользовалась".

Следовал совет: остерегаться императора французов. При

неопределенности видов Наполеона III, направленных к собственному

обеспечению, мы никоим образом не должны связывать нашу политику с

его политикой. Все, что дозволялось уполномоченным — это

заручиться его добрым расположением, дав ему понять ту выгоду, что

проистечет лично для него от примирения с Россией, без участия

которой, каково бы ни было настроение остальной Европы, не исключая и

Англии, не может состояться коалиции против его династических прав.

Бруннов

приехал в Париж несколькими днями ранее Орлова. Из первого свидания с

французским министром иностранных дел он уже вынес убеждение, что

Наполеон III искренно желает мира и сделает все, что может, для

устранения препятствий, которых следует ожидать во время переговоров

от Англии и Австрии. То же подтвердил ему Морни, прибавив, что хотя

император французов и будет гласно заявлять о ненарушимости своего

союза с Англией, но что этим не должно смущаться, ибо подобные

заявления будут только прикрывать совершающееся в нем перерождение.

Громко выражали свое сочувствие России министры — военный и

морской, маршал Вальян и адмирал Гамелен, а также генерал Ниель,

инженер, руководивший осадой Севастополя. В салонах и даже в публике

проявлялась живая симпатия к русским. "Так как вы желали моего

прибытия, — сказал Бруннов Валевскому, которого близко знал по

Лондону, где оба дипломата были до войны посланниками при

сент-джемском Дворе, — то, я надеюсь, не для того, чтобы я

испытал неудачу". — "Избави Бог, — отвечал

министр, — удар поразил бы не вас одних, я разделил бы его

вместе с вами; для меня это было бы еще важнее, а потому вы

понимаете, что я сделаю все, что от меня зависит для отвращения

неудачи".

9-го

февраля прибыл в столицу Франции граф Орлов и, после визита

Валевскому, был принят Наполеоном III сначала в торжественной, а

потом и в частной аудиенции. Последняя происходила в кабинете

императора, с глазу на глаз. Орлов откровенно изложил своему

собеседнику содержание полученных инструкций, сказав, на что может

согласиться при предстоящих переговорах и что должен отвергнуть.

Россия, говорил он, согласна на свободу плавания по Дунаю, на

нейтрализацию Черного моря, но, возвращая Карс и другие местности,

занятые ею в Малой Азии, она вправе надеяться, что союзники откажутся

от требования земельной уступки в Бессарабии. Сообщение свое граф

заключил просьбой к императору сказать нашим заявлениям поддержку во

всей их совокупности, и тогда, прибавил он, дело мира скоро будет

приведено к желанному концу. На вопрос Наполеона, согласимся ли мы не

возобновлять укреплений Бомарзунда, первый наш уполномоченный

отвечал, что таково намерение Императора Александра, который желает,

однако, чтобы обязательство это не было внесено в мирный трактат.

Тогда император французов озадачил Орлова вторым, совершенно

неожиданным вопросом: "Я хотел бы знать ваши мысли относительно

венских договоров 1815 года? Обстоятельства внесли в них значительные

изменения. Что думаете вы об их пересмотре?" Связанный своими

инструкциями, Орлов ограничился ответом, что вопрос этот, по

обширности своей, затрагивает интересы всех европейских держав и что

он не считает себя вправе высказать о нем свое личное мнение. "Но

ведь это простой разговор, — заметил Наполеон, и тотчас

прибавил: — "А бедная Италия!.. Во всяком случае, она не

может оставаться в своем настоящем состоянии, полном страдания. Разве

нельзя что-нибудь для нее сделать? Я говорил об этом с графом Буолем

— он ничего мне не ответил. Кажется, ему не нравится этот

вопрос. Потом также эта бедная Польша, стесняемая в своей религии!

Разве милосердие Императора не может положить конец угнетениям

католической церкви? Разве нельзя облегчить сколько-нибудь судьбу

многих несчастных, увлекшихся политическими заблуждениями?"

Орлов с живостью возразил, что Польша пострадала по собственной вине;

что ей предоставлены были все способы процветания, но она не сумела

ими воспользоваться; что поляки лишились своих политических прав,

потому что нарушили клятву и обещания; что тем не менее им обеспечена

полная свобода вероисповедания и что с этой целью пересматривается

конкордат, заключенный с папой. "Со дня вступления на престол, —

заключил наш первый уполномоченный, — Государь Император

превысил надежды, возлагаемые на его милосердие, и хотя я не позволяю

себе высказываться о его намерениях, но полагаю, что в день своего

коронования он имеет в виду облегчить участь виновных". Из

первой своей беседы с Наполеоном граф Орлов вынес впечатление, что

мысль о пересмотре договоров 1815 года сильно занимает императора

французов и что он с этой целью намерен созвать в близком будущем

новый конгресс.

Первое

заседание Парижского конгресса состоялось 13-го февраля. В нем

приняли участие только представители воюющих держав. Первыми

уполномоченными наших противников были министры иностранных дел:

Франции — граф Валевский, Англии — лорд Кларендон,

Австрии — граф Буоль, Сардинии — граф Кавур и Турции —

великий визирь Аали-паша; вторыми уполномоченными назначены:

французским — посланник в Вене Буркенэ, и посланники прочих

держав при тюильрийском Дворе. Пруссия не заседала в первых собраниях

конгресса, и уполномоченные ее, министр иностранных дел барон

Мантейфель и посланник в Париже граф Гацфельд, приглашены были занять

в нем места лишь три недели спустя, с одиннадцатого заседания, 6-го

марта, когда уже были обсуждены и разрешены главные вопросы, бывшие

предметом пререканий между воюющими сторонами.

Прения

в первых заседаниях, а также в частных совещаниях, происходивших в

промежутках собраний конгресса, начались с самого жгучего вопроса: об

изменении границы в Бессарабии. Наши уполномоченные предложили либо

заменить предположенную уступку на Дунае возвращением Карса, либо

сохранить Карс за Россией. Англичане возражали со страстной

запальчивостью, что союзники поручились за целость владений Порты, и

что Англия скорее решится вести бесконечную войну, чем согласится на

ослабление Оттоманской империи в самой уязвимой ее части —

Малой Азии. Встревоженный горячностью спора между представителями

России и Великобритании, граф Валевский поспешил прервать заседание.

"Англичане отвергают вознаграждение за Карс, — доносил

граф Орлов по телеграфу. — Кажется нельзя будет избежать

изменения границ Бессарабии. Мы держимся твердо и отсрочили

заседание, чтобы поставить Наполеона в известность о положении

переговоров. Если это средство не удастся, то наши инструкции

уполномочивают нас принять требование, иначе негоциация будет

прервана". На телеграмме этой Император Александр сделал

отметку: "Судя по началу, я не предвижу ничего хорошего".

Граф

Орлов воспользовался приглашением к императорскому обеду, чтобы

воззвать к посредничеству Наполеона III. Изложив ему ход переговоров,

он заявил, что настала минута прибегнуть к личной помощи императора

французов, ввиду ежеминутно возраставших притязаний Англии и

колебаний Австрии, которые могут привести к окончательной размолвке.

"Император Александр, — прибавил он, — свято

исполнит все данные им обещания. Если он решился согласиться на

австрийские предложения, то только потому, что, судя по некоторым

данным, полагал, что владение Карсом придаст большой вес ходу

переговоров и будет поддержано могущественным вмешательством вашего

величества". Наполеон отвечал, что, действительно, сам он дал

понять Орлову, что Карс мог бы вознаградить Россию за уступку

Бессарабского участка, но что в этом вопросе он встретил со стороны

Англии и Австрии непреодолимые затруднения, в особенности после того,

как он воспротивился "чудовищным" требованиям Англии

разрушить Николаев и распространить на Азовское море ограничения,

установляемые в Черном море, равно как и многим другим условиям,

задевающим Россию за живое. По вопросу о Карсе он не может, однако,

разорвать все связи со своими союзниками, не подвергаясь обвинению в

неустойчивости. Но вполне понимая выгоду для Франции крепкого союза с

Россией, согласного как с чувствами, так и с интересами Франции, он

обещает, не выходя из пределов осторожности, при определении

пограничной черты в Бессарабии и вообще при обсуждении всех уже

принятых Россией условий приказать своим уполномоченным поддерживать

нас и сам будет предварительно исследовать все могущие встретиться

затруднения. В заключение он разрешил Орлову во всех важных случаях

непосредственно обращаться к нему.

Заручившись

поддержкой императора французов, граф Орлов проявил большую твердость

при обсуждении вопроса о пограничной черте. "Споры о границах в

Бессарабии уже начались, — доносил он в Петербург накануне

открытия конгресса, — расположение Австрии дурно и неуступчиво,

Франция держит себя сдержанно по этому вопросу. Я почти не

сомневаюсь, что придется дойти до крайних пределов моих инструкций".

На этой телеграмме Орлова Император Александр надписал: "Я желал

бы избежать этой крайности". После обеда в тюильрийском дворце и

следовавшего за ним разговора с Наполеоном, наш первый уполномоченный

поехал на заседание конгресса, "чувствуя уже твердую почву под

собой". Император французов сдержал обещание. Валевский

условился с Орловым, что из трех русских проектов разграничения он

будет оспаривать первый и второй, дабы не обнаружить пред прочими

членами конгресса состоявшегося между уполномоченными России и

Франции соглашения, но станет энергично поддерживать третий наш

проект. Более того: о принятии последнего предупредил сам Наполеон

графа Буоля и лорда Кларендона, чем и решил дело в нашу пользу. "Мы

могли в этом убедиться, — писал граф Орлов графу Нессельроде, —

по заметно смягченному, даже, можно сказать, приниженному тону,

который вдруг приняли наши противники". Конгресс отвергнул

пограничную черту, предложенную представителями Австрии, и принял, с

незначительным изменением, третий проект русских уполномоченных.

Выгоды, приобретенные Россией, Орлов перечислял в следующих четырех

пунктах: 1) по австрийскому проекту крепость Хотин отходила к

Молдавии; австрийцы очень желали этого, чтобы ослабить нас со стороны

своих Буковинских границ; мы удержали Хотин за собой; 2) сверх того,

мы удержали три четверги участка, который, по австрийскому проекту,

должен был отойти от Бессарабии к Молдавии; 3) мы сохранили главный

торговый путь с севера на юг Бессарабии и 4) все немецкие и

болгарские колонии в этой области, с главным центром последних —

Болградом. Не менее деятельное содействие оказал нам император

Наполеон при обсуждении пятой статьи предварительных оснований мира,

о дополнительных условиях, имевших быть предъявленными нам якобы в

интересах Европы. Первое из этих условий — было требование не

возобновлять укреплений на Аландских островах. Уполномоченные наши

согласились на него с оговоркой, что уступка эта будет признана

добровольной, каковой она и занесена в дополнительную конвенцию к

мирному договору. Зато Орлов и Бруннов категорически отвергли

притязание Англии, которая хотела ни более ни менее как подвергнуть

сомнению все наши права на владение кавказским берегом Черного моря

по ту сторону Кубани. Возражения наших представителей были энергично

поддержаны Валевским, и граф Орлов мог телеграфировать своему Двору:

"Претензии англичан о независимости Мингрелии, Закавказья и

другие требования — совершенно отвергнуты. Наши пограничные

крепости остаются нетронутыми. Споры по поводу Николаева,

возбужденные лордом Кларендоном, устранены нашими ответами. Редакция

по нейтрализации Черного моря окончена. Остается только конвенция

наша с Портой о числе военных судов в Черном море — вопрос

довольно трудный. Принцип закрытия проливов утвержден". "Все

это хорошо", — гласит собственноручная заметка Императора

Александра на этой телеграмме.

Благодаря

дружной поддержке представителей Франции, наши уполномоченные легко

пришли к соглашению с турецкими об установлении предельного числа

военных судов, которое прибрежные державы сохраняли право содержать в

Черном море. Этим исчерпывались, в числе вопросов, подлежавших

обсуждению конгресса, те, что касались прямых интересов России. О

достигнутых нашими уполномоченными результатах граф Орлов писал

канцлеру в конце февраля: "Начиная с 13-го числа, когда

открылась первая конференция, все казалось неопределенным и неясным.

Мало-помалу все разъяснилось, и притом в нашу пользу. Я не позволю

себе с уверенностью сказать, что исход совещаний вполне обеспечен.

Это зависит от множества разнородных интересов, непредвиденных

случайностей и в особенности посторонних влияний, которые ставят меня

вне возможности действовать иначе как в расчете на простую

вероятность. До сих пор император Наполеон, судя по словам его и

поведению, проявляет желание придти к мирному решению. Если бы он не

имел этого в виду, то не старался бы умерить требования Англии в

вопросе по пятой статье предварительных условий. Тогда переговоры

немедленно прекратились бы. Наш отказ согласиться на несправедливые

притязания британского правительства положил бы конец переговорам и

ответственность в том не пала бы на императора Наполеона. Словом,

если бы он предпочитал войну, то ему стоило только хранить молчание.

Но он вовсе не хотел того. Он лично вмешивался, деятельно и ловко, то

чтобы умерить чрезмерные виды Англии, то чтобы обрезать расчеты

Австрии на удовлетворение ее интересов. Он делал все это не только с

желанием установить мир, но еще и с целью доставить нашим прямым

пользам справедливое удовлетворение. Граф Валевский понял эту мысль и

осуществил ее с тактом и талантливо. На конференциях ему случалось

поддерживать английских представителей, дабы показать официально, что

Франция не хочет разойтись с Англией. Но в наших доверительных

разговорах он всегда обнаруживал по отношению к нам миролюбивое и,

скажу даже, дружественное расположение. Он поставил себя к нам в

положение не врага, а нашего помощника, каким сам называл себя".

Оставалось

условиться по вопросам, лишь косвенно относившимся до России:

будущему устройству изъятых из под русского покровительства Молдавии,

Валахии и Сербии и обеспечению прав и преимуществ христианских

подданных султана.

Касательно

Дунайских княжеств граф Орлов писал канцлеру: "Приступая к делу,

мы должны всегда помнить, что главная наша обязанность, выражающая

непременную волю Государя Императора, заключается в восстановлении

мира, что должно быть главным предметом наших усилий. Эта великая

миссия относится к прямым интересам Империи. Поэтому интересы

княжеств имеют лишь второстепенное значение. Я не буду ими

пренебрегать. Я буду с твердостью их поддерживать, насколько то

возможно; но как верный слуга моего Государя я должен помнить, что

благо России, ее безопасность, честь, процветание в будущем и

старание сберечь кровь ее храбрецов составляют — согласно

высочайшей воле Государя Императора — высший для меня закон".

Вполне разделяя взгляды первого уполномоченного, граф Нессельроде

отвечал ему: "Молдавия и Валахия дали так много доказательств

своей неблагодарности за все благодеяния, какие они получили ценой

русской крови, что не приходится за них еще проливать эту кровь. Что

касается до Княжеств, то для нас важно только, чтобы, согласно

Адрианопольскому миру, все крепости на левом берегу Дуная были срыты

и чтобы не строили новых крепостей на Дунае, от Рени до устья, потому

что эти крепости являлись бы передовым постом Турции, выставленным

против России".

На

конгрессе Франция предложила соединить Молдавию и Валахию в одно

княжество под верховным владычеством Порты. Англия поддержала это

предложение; Австрия находила его преждевременным, а Турция

решительно отвергла. Русские уполномоченные воздержались от подачи

мнения. Предложение их занести в мирный договор преимущества,

признанные Портой за Сербией, было принято единогласно.

Гораздо

более затруднений представил вопрос о правах турецких христиан.

Великий визирь объявил, что незадолго до того обнародованный по этому

предмету гатти-шериф султана уже даровал его христианским подданным

права, далеко превосходящие все, что было до сих пор выговорено в их

пользу, а потому и нет надобности включать в трактат какие-либо о том

постановления. Граф Орлов возразил, что, по мнению русского

Императора, этот именно пункт и составляет главное достоинство

мирного соглашения великих европейских держав, предмет общих их

усилий, и предложил: статью, подтверждающую права христианских

подданных Порты, поставить в начале договора в том уважении, что

вопрос этот равно интересует все христианские державы, обязанные

разрешить его по совести и чести. Уполномоченные Франции, Англии,

Австрии и Сардинии единогласно выразили одобрение русскому

предложению. Даже представители Турции не возражали и только просили

отсрочки для получения из Константинополя дополнительных инструкций.

Но

положение изменилось с получением этих инструкций. Порта ни за что не

соглашалась занести в мирный договор признание за своими

подданными-христианами каких-либо прав или преимуществ, и отказ ее

был страстно поддержан уполномоченными Англии. Русский проект

редакции этой статьи Кларендон назвал "в десять раз худшим, чем

даже нота князя Меншикова", и сам Валевский объявил, "что

нельзя заставить турецких уполномоченных подписаться под ним". О

своем проекте Орлов телеграфировал в Петербург: "Судя по всему,

принятие его возбудит непреодолимые затруднения. В этом вопросе мы

стоим одни. Прошу сказать мне, до какого предела могу я довести свое

сопротивление? Следует ли безусловным отказом компрометировать

подписание самого мира? Мы будем стараться достигнуть всего, что в

нашей власти, но я сомневаюсь в каком-либо успехе". Канцлер в

ответе предложил, именем Императора, сделать все возможное для лучшей

редакции статьи, относящейся до христиан, "однако —

прибавил он — если не удастся вам сделать этого, не подвергая

риску заключение мира, то вам разрешается принять редакцию в том

виде, в каком она состоится".

Возможным

оказалось весьма немногое, а именно, что, вместо того чтобы быть

помещенной в конце трактата, статья о турецких христианах включена в

его начало. Самая редакция статьи, условленная между Валевским и

Кларендоном, была крайне неопределенна и не создавала для турок

положительного обязательства перед Европой. Неуспех наших

уполномоченных в этом деле объясняется отказом Наполеона III

поддержать их мнение. Орлов приписывал его упорному сопротивлению,

встреченному со стороны великобританского правительства. "Не

имея личной опоры императора, — писал он, — все мои самые

ревностные усилия остались бесплодными пред конференцией, на которой

уполномоченные России при настоящих обстоятельствах остаются

изолированными. Моя попытка послужит, по крайней мере,

доказательством, что я не пренебрег ничем, что могло способствовать

осуществлению намерения императорского кабинета, в границах

возможного. Если бы я попытался переступить эти границы, то рисковал

бы успехом переговоров, вверенных моим стараниям. Избежав этой

опасности по вопросу о заключении почетного мира, совесть говорит

мне, что я верно исполнил обязанности, возложенные на меня Государем

Императором, и что я служил законным и истинным интересам России".

На телеграмму, излагавшую эти соображения, государственный канцлер

телеграммой же отвечал графу Орлову: "Государь Император

одобряет все вами сказанное и сделанное. Теперь не будут уже

создавать затруднений (On ne mettra plus des bâtons dans les

roues). Кончайте и подписывайте".

Парижский

мирный договор подписан 18-го марта, в годовщину взятия столицы

Франции союзными войсками в 1814 году.

Акт

этот не только прекратил войну России с морскими державами и Турцией,

но и определил на совершенно новых основаниях судьбу Востока Европы.

Им Турция принималась в общение христианских держав, обещавших сообща

уважать независимость и целость Оттоманской империи и считать всякое

посягательство на них делом общеевропейского интереса. Вследствие

сего державы обязывались, в случае возникновения каких-либо

несогласий между одной из них и Портой, прежде чем прибегнуть к силе,

воззвать к посредничеству всех прочих держав. Султан хотя и сообщил

державам изданный им фирман, улучшающий участь христианских его

подданных, но договаривавшиеся стороны, признав высокое значение

этого сообщения, постановили, что оно не дает им права ни в каком

случае, ни единолично, ни совокупно, вмешиваться в отношения султана

к его подданным или во внутреннее управление его империей.

Подтверждалась конвенция 1841 года о закрытии Дарданелл и Босфора для

военных флотов всех наций; Черное море провозглашалось нейтральным;

вход в него возбранялся военному флоту всех держав, в том числе и

прибрежных, за исключением изъятий, определенных в отдельной

конвенции, заключенной между Россией и Турцией и приложенной к общему

трактату как составная часть, с тем что ни Россия, ни Турция не имеют

права ни отменить, ни изменить ее без согласия всех держав,

подписавших мирный договор; воспрещалось сооружение или сохранение

военно-морских арсеналов на берегах Черного моря, которое объявлялось

открытым для свободного плавания лишь торговых судов всех наций; акт

венского конгресса о речном плавании распространялся на Дунай; для

производства работ по расчистке устьев Дуная и для заведования

судоходством по этой реке учреждены две комиссии: одна европейская,

из представителей всех великих держав, а другая из уполномоченных

держав прибрежных; "для лучшего обеспечения свободы плавания по

Дунаю" Россия уступала прилегающую к нему часть Бессарабии,

отходившую к Молдавии; Валахии и Молдавии, равно как и Сербии,

оставляемым под верховным владычеством Порты, державы ручались за

сохранение прав и преимуществ, коими княжества эти пользовались

дотоле; проведение новых границ между Россией и Турцией в Европе и

проверка старых, в Азии, возлагались на комиссию, составленную из

делегатов всех великих держав; торговля между договаривавшимися

сторонами восстановлялась на основаниях, действовавших до войны;

взаимно возвращались занятые чужими войсками города и области и

провозглашалась полная амнистия тем из подданных воевавших держав,

которые действовали в пользу неприятеля. К общему мирному трактату

были приложены три отдельные конвенции: первая — подписанная

всеми шестью державами — о закрытии Проливов; вторая,

заключенная между Россией и Турцией, о числе военных судов, которое

каждая из них имела право содержать в Черном море, и третья,

состоявшаяся между Россией, Францией и Англией, в которую занесено

было заявление России, что Аландские острова не будут укреплены и что

на них не будет возведено никаких военных или морских сооружений.

При

первом известии о подписании мирного договора, полученном Императором

Александром во время поездки в Финляндию, его величество поручил

канцлеру благодарить графа Орлова за настойчивые усилия,

употребленные им для ускорения окончательного мира. "Это новая и

видная услуга, оказанная вами отечеству, — писал ему

Нессельроде, — так как мы пришли к такому положению, что

необходимость быть готовыми к возможной войне бесполезно вызывала

большие издержки. Среди всех разнообразных затруднений вы ничем не

пренебрегли, ни в форме, ни в сущности дела. Вместе с тем, что весьма

важно, вы успели, не вводя Россию ни в какие обязательства, ослабить

узы коалиции против нас до того, что сомнительно, чтобы эти узы

пережили заключение мира". По получении в Петербурге самого

трактата и донесений о переговорах, непосредственно предшествовавших

его подписанию, Его Величество приказал повторить обоим

уполномоченным выражение своей признательности. "Государю

Императору благоугодно было, — сообщал канцлер Орлову, —

оценить по достоинству непреклонную настойчивость, проявленную вами

для того, чтобы побороть злые намерения наших врагов, равно как и

мудрую проницательность, с которой вы и барон Бруннов сумели, среди

возникавших затруднений, устранить препятствия, которые повредили бы

соглашению". Упомянув об успешности стараний Орлова заручиться

поддержкой Наполеона III, граф Нессельроде продолжал: "Желания

ваши исполнились, и вы сохранили при этом искренность, полную

достоинства, столь согласную с чувствами Государя Императора. Вы

успели, при добром расположении к вам императора Наполеона,

расстроить намерения Англии и уничтожить коалицию, принимавшую все

более и более грозные размеры, способную ввергнуть Россию в

продолжительную войну, исход которой нельзя было бы предвидеть.

Занятым вами на конференциях положением, вы способствовали улучшению

постановлений трактата. Вашим поведением вне конгресса вы заставили

уважать русское имя и возбудили к нашим знаменам сочувствие тех, кто

были нашими противниками. Договор, обеспечивающий России благодеяния

мира, согласован с великодушным самоотвержением, сделавшим его

возможным. Государь Император вполне признает важность новой услуги,

оказанной вами отечеству".

К

депеше канцлера к Орлову приложена была Высочайше одобренная записка,

излагавшая взгляд Императора Александра на новое политическое

положение, истекавшее из мирного договора:

"Трактат,

только что заключенный в Париже, полагая конец войне, а вследствие

того и образовавшейся против России коалиции, все же, должно

признаться, оставляет нас в неопределенном положении относительно

нашей политики в будущем. После недавно перенесенного испытания

России нужно сосредоточиться в самой себе и искать излечить

внутренними средствами нанесенные ей войною раны. На этой мысли

должна основываться вся наша политика в течение времени, которое

нельзя определить, с целью достигнуть исполнения этого благого

желания и с устранением внешних препятствий, которые могли бы

затруднить его достижение. К осуществлению этой политики должны быть

направлены теперь все усилия слуг Императора. Как ни просто кажется

это желание, но достигнуть его будет не легко. Россия стоит пред

Европой в новом положении. Перенесенный ею кризис значительно ослабил

ее прежние связи. Тройственный северный союз, долго служивший

противовесом союзу морских держав, перестал существовать. Поведение

Австрии разрушило обаяние, которым союз этот пользовался в Европе. С

другой стороны, Швеция на севере и Турция на юге стоят против нас в

условиях совершенно новых и щекотливых. Англия, наш действительный,

упорный враг, осталась недовольной и злобной по заключении мира, а

потому начальные причины, вызвавшие против нас коалицию, продолжают

существовать. Наше единственное ручательство против возникновения

несогласий, прекращенных миром, и наше обеспечение в том, что мир

этот продлится столько, сколько необходимо нам для наших внутренних

потребностей, — заключаются в добром к нам расположении

императора Наполеона, а потому, сохранить это расположение, не

обязываясь, однако, следовать за ним в его предприятиях, —

должно быть целью всех наших стараний". Записка приходила к

двойному заключению. Во-первых, ввиду заявлений, сделанных

императором французов Орлову о пересмотре договоров 1815 года и в том

предположении, что под этим Наполеон III, вероятно, разумеет

признание династических прав Бонапартов, графу Алексею Федоровичу

предоставлялось, смотря по обстоятельствам, или признать эти права

именем России, или отложить это признание на будущее время.

Во-вторых, ему поручалось позаботиться об улучшении отношений Франции

к Пруссии. "Мы, конечно, не можем забыть, — оканчивал граф

Нессельроде свою записку, — что из всех великих держав одна

Пруссия не была нам враждебна. Прямые интересы связывают ее с

Россией, и нам кажется, что отношения наши к Франции только выиграли

бы, опираясь на этот союз. Проявленное ныне тюильрийским Двором

примирительное расположение к этой державе, по-видимому, подтверждает

нашу мысль".

Между

тем, пока в Петербурге помышляли о привлечении Пруссии к ожидаемому

соглашению Франции с Россией, парижский Двор, совершенно неожиданно

для наших уполномоченных, возобновил союзную связь свою с Дворами

лондонским и венским заключением конвенции, коей три державы ручались

сообща за целость и независимость Оттоманской империи, обязуясь

считать за "casus belli" всякое нарушение какой-либо из

статей парижского трактата и, в случае, если таковое произойдет, —

условиться с Портой о необходимых мерах к безотлагательному

приведению в движение своих сухопутных и морских сил.

Договор

этот, хотя и прямо направленный против России, был сообщен

доверительно Валевским Орлову, который, в донесении канцлеру, искал

ослабить его значение, приписывая ему австрийское происхождение.

"Мысль о подобной политической комбинации, — писал он, —

не нова. Граф Буоль позаимствовал ее как традицию из архивов венских

канцелярий, в которых покоятся обломки тройственного союза,

заключенного в 1814 году, перед Венским конгрессом, по мысли,

плодотворной в основании, князя Меттерниха и Талейрана. Но, стараясь

следовать примеру политики уже отжившей, принадлежащей к эпохе, в

настоящем не существующей, граф Буоль должен был бы подумать о том,

насколько такая комбинация ненадежна. Он должен был бы вспомнить, в

особенности, как блаженной памяти император Александр I сумел

расстроить узкие расчеты своих противников, предав все великодушному,

но презрительному забвению, когда трактат тройственного союза попал

ему в руки. Этот великий пример политики мудрой, потому именно, что

она великодушна, придет, как я в том уверен, на мысль Государю

Императору, когда он узнает о деле, следы коего я открыл спустя всего

несколько дней по его совершении".

Не

без смущения старался Валевский уверить Орлова, что согласие Франции

на совокупное ручательство за Порту дано было Англии и Австрии еще

осенью 1854 года, когда тюильрийский Двор не имел никакой надежды

сблизиться с Россией. По словам его, император Наполеон III долго

колебался исполнить это обещание и решился на это лишь для того,

чтобы не навлечь на себя осуждения за нарушение данного слова. То же

подтвердил сам император обоим нашим уполномоченным. Орлову он

выразил сожаление, что вынужден был подписать трактат, в котором не

признает ныне ни цели, ни надобности, ибо последний заключает лишь

общие места, подходящие ко всем случайностям. На замечание Орлова,

что ему понятны побуждения, руководившие Австрией и Англией, которые

хотели поссорить нас с Францией и предупредить возможность союза ее с

Россией, Наполеон отвечал: "Когда я узнал от Валевского, что

текст трактата вам еще не сообщен, я выразил ему неудовольствие,

потому что это имело вид хитрости, на которую я не способен. Прошу

вас уверить в том Императора Александра".

В

еще более подробные объяснения вошел император французов с бароном

Брунновым. "Я убежден, — сказал он ему, — что

насущные интересы Европы, для их обеспечения, нуждаются в соглашении

Франции с Россией и Англией. Я старался поддержать мой союз с

Великобританией, но в то же время имел в виду установить и доброе

согласие с Россией. Если бы эти три державы пришли к общему

соглашению, то мне кажется, что они могли бы полюбовно разрешить все

вопросы, какие только могут представиться. Вы не можете себе

представить, как трудно было мне иногда привести англичан к

какому-нибудь положительному решению. Так было по случаю установления

плана кампании. Они постоянно колебались. Когда я считал какое-либо

решение уже состоявшимся, оказывалось, что через несколько дней нужно

опять заново обсуждать тот же вопрос. Это происходит от

конституционных порядков страны, в которой правительство не всегда

свободно ни в своих желаниях, ни в действиях. Я представлю вам еще

другой пример английской нерешительности. Когда на конференциях

обсуждался вопрос об изменении бессарабской границы, я полагал, что

можно устроить для вашего кабинета такой обмен: оставить

неприкосновенной границу на Дунае и взамен уступить некоторые

пограничные пункты ваши в Азии. Я передал об этом лорду Кларендону,

но он никогда не мог договориться до какого-либо практического

решения". О желаемом им союзе Франции с Англией и Россией

Наполеон III отозвался так: "На Востоке, как я полагаю, мы могли

бы сгладить все затруднения; в Италии и Германии — думаю, —

не существует между Россией и Францией никаких поводов к разномыслию.

Поэтому наше соглашение представляется мне совершенно обеспеченным".

По

подписании мира конгресс заседал еще более двух недель, и в это время

им обсуждалось несколько частных вопросов, возбужденных

преимущественно уполномоченными Франции и Сардинии: о занятии

церковной области французскими и австрийскими войсками; о положении

дел в Неаполе; вообще о будущем Италии. В прениях по этим вопросам

наши уполномоченные участия не принимали, заявив, что возложенное на

них поручение ограничивается заключением мира. Наполеон III сделал

новую попытку завести на конгрессе речь о Польше, но предложение его,

чтобы "слово милосердия и великодушия" было произнесено в

ее пользу, граф Орлов отклонил самым решительным образом. Он прямо

объявил императору французов, что всякая мысль об улучшении положения

этой страны в будущем, за безумие ее в прошедшем, принадлежит

единственно русскому Императору и что всякая инициатива, принятая в

этом отношении кем-либо другим, может только ухудшить положение,

вместо того чтобы его улучшить. Сверх того, глубокое чувство долга

пред своим Государем заставляет его громко высказаться против

иллюзий, возникших среди конгресса по вопросу, совершенно не

подлежащему его обсуждению. "Прекрасный ответ" —

начертал собственноручно Император Александр на полях донесения

Орлова. "Эти слова, — писал граф Алексей Федорович

канцлеру, — как мне кажется, произвели удовлетворительное

впечатление на императора Наполеона. Тем не менее я должен сообщить

вашему сиятельству, что когда наши заседания уже приближались к

концу, граф Валевский, в частном разговоре со мною, убедительно

просил меня сказать на конференциях от имени Государя Императора

несколько слов, благоприятных Польше. Не подлежит сомнению, что

желание это внушено намерением доказать польской эмиграции, что

интересы эмигрантов не забыты и что влияние Франции побудило сделать

в их пользу заявление на самых конференциях. Хотя внушения эти и были

переданы мне в самой дружеской форме, но я счел своим долгом

положительнейшим образом разочаровать их. В этих видах я не мог

поступить лучше, как сообщив графу Валевскому мой разговор по этому

предмету с Наполеоном. В самом деле, по отклонении мною требований

императора нельзя уже было ожидать, что я приму предложение его

министра. Мне кажется, что граф Валевский пришел к очевидности этого

вывода для своих размышлений". Не менее решительный отпор

встретил со стороны первого уполномоченного России и лорд Кларендон,

когда вздумал в частной беседе заговорить с ним о том же, и граф

Орлов с законным самодовольством мог заключить ряд своих донесений из

Парижа следующими правдивыми словами: "Я вполне доволен тем, что

мне не пришлось слышать имя Польши произнесенным на заседаниях, в

присутствии представителей великих держав Европы. Всякий признает,

что соглашение, подписанное в Париже пред лицом коалиции, является,

смею сказать, миром почетным для нашего государства и соответственным

достоинству его короны".

Конгресс

завершил свои труды изданием декларации, которой провозгласил начала

морского права, признанные всеми державами, в нем участвовавшими, и к

коим они пригласили приступить все прочие государства: крейсерство

объявлялось уничтоженным; нейтральный флаг признавался прикрывающим

собственность неприятеля, а нейтральные товары не подлежащими захвату

под неприятельским флагом, за исключением военной контрабанды;

наконец, постановлялось, что блокада обязательна только тогда, когда

действительно содержится морской силой, достаточной для преграждения

доступа к неприятельским портам и берегам. Наши уполномоченные тем

охотнее приложили свои подписи к этому акту, что провозглашенные им

начала были те самые, которые положены Екатериной II в основание ее

знаменитой декларации 1780 года о вооруженном нейтралитете и в

течение целого столетия упорно отвергались Англией, тогда как Россия

занесла их в конвенцию с Северо-Американскими Соединенными Штатами,

заключенную не далее как накануне Восточной войны.

12-го

мая состоялась прощальная аудиенция графа Орлова в Тюильрийском

дворце, о которой он так доносил своему Двору: "Аудиенция у

императора была вполне удовлетворительна. Он говорил со мною обо всем

вполне откровенно и поручил мне, на этот раз совершенно искренно,

просить для него дружбы Государя Императора. Он надеется, что

взаимные симпатии, существующие между обеими нациями, приобретут еще

большую силу от согласия, установившегося между их Государями.

"Таково желание моего сердца", — прибавил он в

волнении, со слезами на глазах. Он говорил со мною также о Польше, но

в смысле, совершенно согласном с намерениями Государя Императора.

Считаю лишним упоминать о том, что было сказано им лично обо мне. Что

же касается до будущего, то мне кажется, что слова Наполеона имеют

значение истины". На депеше Орлова Император Александр надписал:

"Все это очень хорошо, если только искренно".

Парижский

мир обнародован Высочайшим манифестом о прекращении войны и о

достижении главной ее цели — улучшения участи восточных

христиан, ценой уступок, не важных в сравнении с тягостями войны и с

выгодами умиротворения. Манифест заключался достопамятными словами,

содержавшими как бы политическую программу нового царствования: "При

помощи Небесного Промысла, всегда благодеющего России, да

утверждается и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда

и милость да царствуют в судах ее; да развивается повсюду и с новой

силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и

каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, равно

покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных.

Наконец — и сие есть первое, живейшее желание наше, —

свет спасительной веры, озаряя умы, укрепляя сердца, да сохраняет и

улучшает более и более общественную нравственность, сей вернейший

залог порядка и счастья".

III.

Коронация

(1856).

Заключение

мира имело ближайшим последствием разоружение. Расформированы

резервные части; армия поставлена на мирную ногу. Распуская

государственное ополчение, Император горячо благодарил ратников: "Вы

покинули дома и семейства свои, чтобы делить с испытанными в боях

войсками труды и лишения, являя вместе с ними пример терпения,

мужества, готовности жертвовать всем за нас, за любезную нам и вам

Россию. Многие из среды вашей запечатлели сей обет своей кровью,

вкусив славную смерть в рядах защитников Севастополя. Вы показали

свету, какое могущество духа живет в народе русском. Ныне положен

конец войне, и мы можем, благодаря вас, именем отечества, за вашу

верную службу, сказать вам: Идите с миром, ратники земли русской,

возвращайтесь к домам, к семействам вашим, к прежним вашим занятиям и

обязанностям, продолжая быть для сословий, из коих вы были призваны,

примером того порядка и повиновения, которыми вы отличались постоянно

в рядах государственного подвижного ополчения". Государь жаловал

всем, "от генерала до ратника", отличительный знак

ополчения — крест с надписью: "За веру, Царя и отечество",

в память действительной службы во время войны. По высочайшему

повелению министр внутренних дел просил предводителей дворянства

пригласить дворян-владельцев населенных имений принять меры к

устройству и призрению отставных и бессрочноотпускных нижних чинов,

которые пожелают водвориться снова в родных деревнях и селах. Не

забыты в изъявлении царской признательности и сестры милосердия,

впервые совершившие свой высокий человеколюбивый подвиг на театре

войны. Государь так отозвался о них в рескрипте на имя Великой

Княгини Елены Павловны: "По вашей мысли учреждена моим

Незабвенным Родителем Крестовоздвиженская община сестер милосердия,

оказавшая, под вашим руководством, столь редкое самоотвержение и

столь много существенных заслуг к облегчению страданий больных и

раненых воинов". Заслуженная похвала воздана была и личной

благотворительной деятельности Великой Княгини: "Высоки и

прекрасны ваши дела: вами не одна отерта слеза, не одна исцелена рана

храброго воина, не одно утешено и успокоено осиротевшее семейство. В

вашем собственном сердце и в благословениях, которые вознесутся за

вас к престолу Всевышнего, вы найдете себе лучшую награду; но на мне

лежит душевный долг, который ныне исполняю, изъявляя вам мою

искреннейшую благодарность за ваши достохвальные и незабвенные труды.

Зная мой добрый и преданный мне народ, я уверен, что все и каждый

разделяют со мной мои чувствования и повторяют в своих сердцах эти

слова благодарности за дело пользы, добра и любви христианской".

В

конце марта Государь съездил в Москву для присутствования при военном

торжестве: столетнем юбилее лейб-гренадерского полка и даровал ему по

этому случаю новое знамя; он возвратился в Петербург за неделю до дня

своего рождения. К этому дню — 17-го апреля — готовились

важные перемены в составе высшего управления Империи. В первые дни

царствования, подобно генерал-адмиралу, вступили в действительное

заведование своими частями Великие Князья: генерал-инспектор по

инженерной части Николай Николаевич и генерал-фельдцейхмейстер Михаил

Николаевич; осенью 1855 года уволены: генерал-адъютант Бибиков от

обязанностей министра внутренних дел, а граф Клейнмихель —

главноначальствующего путями сообщений и публичными зданиями и

заменены: первый — С. С. Ланским, а второй — К. В.

Чевкиным. Теперь уволены по прошению: председатель Государственного

Совета и Комитета Министров князь Чернышев, военный министр князь

Долгоруков и сорок лет пребывавший во главе дипломатического

ведомства граф Нессельроде. Особой благосклонностью отличался

рескрипт к последнему. Ему ставилось в заслугу что в два предшедшие

царствования он являлся выразителем политики, целью которой было

соблюдение трактатов и поддержание спокойствия в Европе, а за время

последней войны, успокаивая враждебные умы насчет приписываемых

России видов властолюбия, способствовал благополучно совершившемуся

делу примирения. "Желая упрочить мир дружественными сношениями с

иностранными державами, — писал Государь, — я остаюсь

уверенным, что, сохраняя вам звание государственного канцлера, буду

иметь в вас, по вашей опытности, полезнейшего сотрудника для

достижения предположенной мною цели".

На

освободившиеся места назначены: военным министром —

генерал-адъютант Н. О. Сухозанет и министром иностранных дел —

бывший посланник при австрийском Дворе и представитель России на

венских совещаниях 1855 года князь A. M. Горчаков. Первое в Империи

место — председателя Государственного Совета и Комитета

Министров — получил, по возвращении с парижского конгресса,

граф Орлов, а его заменил в должности шефа жандармов и главного

начальника ??? Отделения Собственной Его Императорского Величества

Канцелярии бывший военный министр князь Долгоруков.

При

наступавшем повороте в направлении нашей внешней политики особенную

важность придавал Император выбору лица для занятия посольского поста

в Париже. Место это он предложил одному из заслуженнейших сотрудников

своего отца, министру государственных имуществ графу П. Д. Киселеву.

"Я здесь прошу не о согласии, а о пожертвовании с вашей

стороны", — говорил он ему. Киселев принял назначение и

был замещен во главе созданного им министерства В. А. Шереметевым. По

кончине князя Паскевича наместником Царства Польского и

главнокомандующим Западной армией утвержден ведавший эти должности во

время предсмертной болезни фельдмаршала князь М. Д. Горчаков, а

исправляющим должность наместника кавказского и командующим отдельным

кавказским корпусом, вместо уволенного по прошению H. H. Муравьева,

назначен генерал-лейтенант князь А. И. Барятинский. Так мало-помалу

обновился состав правительства в лице большинства его членов.

17-го

апреля издан Высочайший манифест: "Вступив на прародительский

всероссийский престол и нераздельные с ним престолы Царства Польского

и Великого Княжества Финляндского, посреди тяжких для нас и отечества

нашего испытаний, мы положили в сердце своем дотоле не приступать к

совершению коронования нашего, пока не смолкнет гром брани,

потрясавший пределы государства, пока не перестанет литься кровь

доблестных христолюбивых наших воинов, ознаменовавших себя подвигами

необыкновенного мужества и самоотвержения. Ныне, когда благодатный

мир возвращает России благодатное спокойствие, вознамерились мы, по

примеру благочестивых Государей, предков наших, возложить на себя

корону и принять установленное миропомазание, приобщив сему

священному действию и любезнейшую супругу нашу, Государыню

Императрицу Марию Александровну. Возвещая о таковом намерении нашем,

долженствующем, при помощи Божией, совершиться в августе месяце в

первопрестольном граде Москве, призываем всех ваших верных подданных

соединить усердные мольбы их с нашими теплыми молитвами: да

изливается на нас и на царство наше благодать Господня; да поможет

нам Всемогущий, с возложением венца царского, возложить на себя

торжественный пред целым светом обет — жить единственно для

счастия подвластных нам народов; и да направит Он к тому, наитием

Всесвятого Животворящего Духа Своего, все помышления, все деяния

наши".

Время,

остававшееся до коронации, Государь употребил на поездки,

представлявшиеся ему неотложными, в разные области Империи и за

границу, для свидания с королем прусским.

Уже

9-го марта Император, в сопровождении всех трех братьев, выехал в

Финляндию и на следующий день, чрез Фридрихсгам, прибыл в

Гельсингфорс. По приеме должностных лиц края, дворянства,

духовенства, Его Величество посетил православный храм и лютеранский

собор, а затем отправился в Александровский университет, где в

большой аудитории собраны были все студенты, к которым Государь и

обратился с такими словами: "Блаженной памяти незабвенный

родитель наш, желая доказать своему Великому Княжеству Финляндскому

ту важность, которую он приписывал воспитанию юношества здешнего

края, назначил меня канцлером этого университета для того, чтобы Я

служил прочной связью между ним и этим университетом. Ныне, волей

Всемогущего, вступив на престол моих предков, я, в доказательство

любви моей к этому университету, назначил канцлером его старшего сына

моего и наследника престола, чтобы он также, в свою очередь, был

залогом связи между мною и вами, как я был до этого между вами и моим

отцом. Я уверен, что вы оцените это, и что финляндская молодежь

станет так вести себя, что в состоянии будет служить примером для

всякой другой молодежи. Будьте уверены в неизменности моих

благосклонных чувств к вам, а я — полагаюсь на вас".

Оглушительным "ура!" отвечали студенты на речь Императора и

затем пропели народный гимн. На другой день Государь, прибыв в

заседание Сената, занял в нем председательское кресло и изложил свои

намерения относительно государственного устройства, нравственного и

материального усовершенствования Финляндии. Второй день заключился

балом у генерал-губернатора Берга, а на третий — Император,

посетив бал, данный в честь его городским обществом, ночью оставил

Гельсингфорс. Тот же восторженный прием со стороны населения оказан

был ему в Або и во всех местах его обратного следования: в

Тамерфорсе, Тавастгусте, Вильманстранде и Выборге. Всюду появление

его возбуждало восторг и надежды финляндцев, выразившиеся в надписи,

начертанной на триумфальной арке в Або: "Collectasque fugat

nubes, solemque reducit".

В

начале мая Александр Николаевич, через Москву и Брест-Литовск,

отправился в Варшаву. В поездке этой сопровождали его министр

статс-секретарь Царства Польского Туркул, скончавшийся в дороге, и

министр иностранных дел князь A. M. Горчаков. В Варшаву съехались

царские гости: Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным

принцем виртембергским, и великий герцог саксен-веймарский; прибывшие

приветствовать Его Величество от имени императора австрийского —

фельдмаршал-лейтенант князь Лихтенштейн и от короля прусского —

генерал-адъютант граф Гребен; нарочные посланцы, привезшие ответы

своих государей на известительную грамоту о воцарении: от королевы

великобританской — лорд Грей и от короля бельгийцев —

князь де Линь. Туда же съехались в большом числе со всех концов

Царства Польского губернские и уездные предводители дворянства,

дворяне-помещики, придворные, кавалерственные и знатные дамы.

Принимая 11-го мая дворянских предводителей, сенаторов и высшее

католическое духовенство, Государь произнес по-французски следующую

знаменательную речь:

"Господа,

я прибыл к вам с забвением прошлого, одушевленный наилучшими

намерениями для края. От вас зависит помочь мне в их осуществлении.

Но прежде всего я должен вам сказать, что взаимное наше положение

необходимо выяснить. Я заключаю вас в сердце своем, так же как

финляндцев и прочих моих русских подданных; но хочу, чтобы сохранен

был порядок, установленный моим отцом. Итак, господа, прежде всего

оставьте мечтания ("Point de rêveries!" — слова

эти Государь повторил дважды). Тех, кто захотел бы оставаться при

них, я сумею сдержать, сумею воспрепятствовать их мечтам выступить из

пределов воображения. Счастье Польши зависит от полного слияния ее с

народами моей Империи. То, что сделано моим отцом, хорошо сделано, и

я поддержу его дело. В последнюю восточную войну ваши

сражались

наравне с прочими, и князь Михаил Горчаков, бывший тому свидетелем,

воздает им справедливость, утверждая, что они мужественно пролили

кровь свою в защиту отечества. Финляндия и Польша одинаково мне

дороги, как и все прочие части моей Империи. Но вам нужно знать, для

блага самих поляков, что Польша должна пребывать навсегда в

соединении с великой семьей русских Императоров. Верьте, господа, что

меня одушевляют лучшие намерения. Но ваше дело — облегчить мне

мою задачу, и я снова повторяю: Господа, оставьте мечтания! оставьте

мечтания! Что же касается до вас, господа сенаторы, то следуйте

указаниям находящегося здесь наместника моего, князя Горчакова; а вы,

господа епископы, не теряйте никогда из виду, что основание доброй

нравственности есть религия и что на вашей обязанности лежит внушить

полякам, что счастье их зависит единственно от полного их слияния со

святой Русью".

Польское

общество было представлено Императору на балу, данном наместником

12-го мая в королевском замке. За этим балом следовали два других:

14-го — от польского дворянства и 15-го — от варшавского

городского общества. Дворянский бал отличался необычайным блеском,

пышностью, многолюдством и оживлением. Бал открылся польским: в

первой паре шел Государь с графиней Потоцкой, во второй —

генерал граф Красинский вел великую княгиню Ольгу Николаевну. На

другой день, 15-го мая, Его Величество пожелал лично выразить свое

удовольствие комитету, занимавшемуся устройством праздника, и

объявить ему о даровании польским эмигрантам права возвратиться на

родину. "Я очень рад, господа, — сказал Государь, —

объявить вам, что мне было весьма приятно находиться в вашей среде.

Вчерашний бал был прекрасен. Благодарю вас за него. Я уверен, что вам

повторили слова, с которыми я обратился к представителям дворянства,

при их приеме пять дней тому назад. Будьте же, господа, действительно

соединены с Россией и оставьте всякие мечты о независимости, которые

нельзя ни осуществить, ни удержать. Сегодня повторяю вам опять: я

убежден, что благо Польши, что спасение ее требует, чтобы она

соединилась навсегда, полным слиянием, с славной семьей русских

Императоров, чтобы она обратилась в неотъемлемую часть великой

всероссийской семьи. Сохраняя Польше ее права и учреждения в том

виде, в каком даровал их ей мой отец, я твердо решился делать добро и

благоприятствовать процветанию края. Я хочу обеспечить ему все, что

может быть ему полезно и что обещано или даровано моим отцом; я

ничего не изменю. Сделанное моим отцом — хорошо сделано;

царствование мое будет продолжением его царствования; но от вас

зависит, господа, сделать эту мою задачу выполнимой; вы должны помочь

мне в моем деле. На вас ляжет ответственность, если мои намерения

встретят химерическое сопротивление. Чтобы доказать вам, что я

помышляю об облегчениях, предупреждаю вас, что я только что подписал

акт об амнистии; я дозволяю возвращение в Польшу всем эмигрантам,

которые будут о том просить. Они могут быть уверены, что их оставят в

покое. Им возвратят их прежние права и не будут производить над ними

следствия. Я сделал лишь одно исключение, изъяв старых, неисправимых

и тех, которые в последние годы не переставали составлять заговоры

или сражаться против нас. Все возвратившиеся эмигранты могут даже, по

истечении трех лет раскаяния и доброго поведения, стать полезными,

возвратясь на государственную службу. Но прежде всего, господа,

поступайте так, чтобы предположенное добро было возможно и чтобы я не

был вынужден обуздывать и наказывать. Ибо если, по несчастию, это

станет необходимым, то на это хватить у меня решимости и силы: не

вынуждайте же меня к тому никогда". Один из предводителей

дворянства, граф Езерский, хотел было возражать, но Государь прервал

его: "Поняли ли вы меня? Лучше награждать, чем наказывать. Мне

приятнее расточать похвалу, как я делаю это сегодня, возбуждать

надежды и вызывать благодарность. Но знайте также, господа, и будьте

в том уверены, что если это окажется нужным, то я сумею обуздать и

наказать, и вы увидите, что я накажу строго. Прощайте, господа".

Проведя

в Варшаве шесть дней, Император Александр с сестрой и зятем, а также

с великим герцогом саксен-веймарским отправился в Берлин. По пути

присоединился к ним Великий Князь Михаил Николаевич. Их встретил в

Фюрстенвальде король Фридрих-Вильгельм IV с тремя братьями, и все

вместе к вечеру 17-го мая прибыли в замок Сан-Суси, где уже

находилась вдовствующая Императрица Александра Феодоровна. Поводом к

посещению прусского Двора было желание Государя лично благодарить

дядю за дружественное расположение Пруссии к России во время

последней Восточной войны. Не зная о тяготении прусской дипломатии к

нашим противникам в первый период этой войны, он, в самый день своего

воцарения, писал королю Фридриху-Вильгельму: "Я глубоко убежден,

что пока оба наши государства останутся в дружбе, вся Европа может

еще быть спасена от всеобщего разрушения; если же нет, то горе ей!

ибо это последняя узда для революционной гидры". В другом

письме, которым Государь поздравлял короля с наступлением нового 1856

года, находятся следующие строки: "Останемся навсегда друзьями и

испросим благословение Всевышнего на наш двойственный

союз. Будьте

уверены, дорогой дядя, что я вечно останусь вам признателен за столь

блестящее положение, которое вы сумели сохранить для Пруссии во все

продолжение этого кризиса и которое было нам столь полезно. Да

вознаградит вас за это Бог!"

Четыре

дня, проведенные Императором Александром при прусском Дворе, прошли

обычным порядком. При первой встрече в Фюрстенвальде монархи обнялись

и затем обменялись рапортами о состоянии русской и прусской армий;

18-го мая происходил парад потсдамскому гарнизону; 19-го —

гарнизону берлинскому, а 21-го — ученье 3-му уланскому

Императора всероссийского полку, которому король пожаловал вензель

августейшего шефа на эполеты. Пока Государь проводил свободное от

смотров и учений время в кругу королевской семьи, сопровождавший его

князь A. M. Горчаков совещался с первым министром, бароном

Мантейфелем, давшим в честь его обед. Перед отъездом Императора глава

прусского кабинета получил следующую Высочайшую грамоту: "Ревностное

служение ваше верному нашему союзнику и другу, его величеству королю

прусскому, приобрели вам право на искреннее наше уважение. В

ознаменование оного и особенного нашего к вам благоволения за

постоянную заботливость вашу об упрочении дружественных сношений

между Россией и Пруссией пожаловали мы вас кавалером ордена св.

Андрея Первозванного". Александр Николаевич, простясь с

августейшей матерью, отправившейся на воды в Вильдбад, отбыл из

Потсдама в ночь с 21-го на 22-е мая.

Обратный

путь Его Величества лежал на Митаву, Ревель и Ригу. Восторженный

прием в трех этих городах был подготовлен императорскими грамотами,

подтверждавшими права и преимущества дворянства эстляндского,

лифляндского курляндского и эзельского, "елико они сообразны с

общими государства нашего законами и учреждениями". Такие же

грамоты были пожалованы впоследствии и городам: Ревелю, Риге, Дерпту

и Пернову. Во всех трех губернских городах Государь удостоил принять

балы, данные от дворянства, а в Риге и от горожан. Хоровые и

музыкальные общества устраивали в честь его серенады и факельные

шествия. Громкое "ура!" не смолкало на пути его. 29-го мая

Император сел в Ревеле на пароход "Грозящий" и на другой

день высадился в Петербурге, встреченный радостными кликами

столичного населения.

Как

и в царствование Николая ?, Двор провел июнь в Царском Селе, июль и

половину августа — в Петергофе, за исключением шести дней —

от 13-го по 19-е июля, — когда Государь с Императрицей съездили

в Гапсаль, чтобы навестить пользовавшихся там морскими купаньями

детей своих. 14-го августа вся царская семья выехала по железной

дороге в Москву и остановилась в Петровском дворце; 17-го состоялся

торжественный въезд в первопрестольную столицу.

При

звоне колоколов и громе орудий, посреди громадного стечения народа

Государь въехал в Москву верхом, окруженный всеми Великими Князьями,

в числе которых находились два его старших сына — Цесаревич

Николай и Великий Князь Александр Александровичи. У въезда в столицу

встретил Государя Московский военный генерал-губернатор; в Земляном

городе — городская дума и магистрат; в Белом городе —

московское дворянство с губернским предводителем во главе; у

Воскресенских ворот — Московский гражданский губернатор и чины

присутственных мест; у Спасских ворот — Московский комендант с

его штабом; у Успенского собора — Правительствующий Сенат. Их

Величества и Их Высочества, сойдя с коней и выйдя из экипажей у

часовни Иверской Божией Матери, приложились к чудотворной иконе. На

паперти Успенского собора вышли к ним навстречу Св. Синод и высшее

духовенство, с крестом и св. водой. Государь и Императрицы, войдя в

собор, прикладывались к мощам московских чудотворцев, а оттуда, в

предшествии высокопреосвященного Филарета, митрополита московского,

прошли в соборы Архангельский и Благовещенский и наконец через

Красное Крыльцо вступили в Кремлевский дворец, на пороге которого

верховный маршал князь С. М. Голицын поднес, по древнему русскому

обычаю, хлеб-соль.

Разукрашенная

Москва имела вид крайне оживленный, радостный, праздничный. В нее

стеклись с разных концов России представители всех сословий:

предводители дворянства, губернские и уездные; городские головы;

депутаты подвластных России азиатских народов; волостные старшины

государственных крестьян. Вся гвардия была из Западной армии

направлена к Москве и расположена частью в городе, частью лагерем в

его окрестностях. Двор, генералитет, высшие государственные

учреждения — Сенат, Синод и Государственный Совет — в

полном составе прибыли туда же для присутствования на всенародном

торжестве. Родственные Дворы прислали своими представителями принцев

крови: прусский — племянника короля, сына принца прусского

Фридриха-Вильгельма; гессенский — принца Людвига; баденский —

принца Вильгельма. Великие державы снарядили чрезвычайные посольства:

императора французов представлял граф Морни, императора австрийского

— князь Эстергази, королеву великобританскую — лорд

Гренвиль.

В

продолжение трех дней герольды, сопровождаемые трубачами и

литаврщиками, разъезжали по столице, громогласно возвещая о

предстоявшем торжестве коронования, назначенном на 26-е августа. Оно

совершилось в этот достопамятный день в Большом Успенском соборе, по

чину венчания на царство русских государей, установленному со времен

царя Иоанна IV.

Священнодействовал

митрополит Московский Филарет, в сослужении митрополитов:

С.-Петербургского — Никанора и Литовского — Иосифа,

восьми архиепископов и епископов и двух протопресвитеров. При входе в

собор маститый иерарх приветствовал Императора краткой речью:

"Благочестивейший Великий Государь! Преимущественно велико твое

настоящее пришествие. Да будет достойно его сретение. Тебя

сопровождает Россия; тебя сретает церковь. Молитвой любви и надежды

напутствует тебя Россия. С молитвой любви и надежды приемлет тебя

церковь. Столько молитв не проникнут ли в небо? Но кто достоин здесь

благословить вход твой? Первопрестольник сей церкви, за пять веков

доныне предрекший славу Царей на месте сем, Святитель Петр, да станет

пред нами и чрез его небесное благословение, благословение

пренебесное да снидет на тебя и с тобою на Россию".

Государь

занял место на приготовленном для него посреди собора престоле

великого князя Иоанна III; царствующая Императрица — на

престоле царя Михаила Феодоровича; вдовствующая — на престоле

царя Алексея Михайловича. Громким, хотя и дрожащим от волнения

голосом прочитал Александр Николаевич исповедание православной веры;

когда митрополит, пред возложением порфиры и короны, читал

установленные молитвы, Государь низко наклонил голову, которую

высокопреосвященный Филарет накрыл концом своего омофора. Возложив на

себя венец царей, Император прикоснулся им головы коленопреклоненной

супруги. Затем сам стал на колени и произнес во всеуслышание молитву,

в которой испрашивал благословение Всевышнего на предстоявший ему

царственный подвиг, моля о ниспослании ему "духа владычня, духа

премудрости и ведения, духа совета и крепости". Крупные слезы

катились по лицу до глубины души растроганного Монарха. Государь

встал — и все находившиеся в храме опустились на колени,

благоговейно внемля благодарственной молитве, прочитанной

митрополитом Филаретом. Раздалось торжественное "Тебе Бога

хвалим!".

Началось

шествие из Успенского собора в соборы Архангельский и Благовещенский.

Государь шел с Императрицей под балдахином, в порфире и короне, держа

в одной руке скипетр, в другой — державу, и прежде чем вступить

в Кремлевский дворец, с Красного Крыльца поклонился народу.

Высочайший

обеденный стол происходил в Грановитой Палате. Государь восседал на

троне посреди обеих Императриц. Приглашенные — высшее

духовенство и особы первых двух классов — заняли места за

столом, лицом к Их Величествам. Митрополит Филарет благословил

трапезу. При пушечной пальбе пили здоровье Императора, Императриц,

всего царского дома, духовных особ и всех верноподданных. Архиереи

обедали в мантиях и клобуках. Среди них выделялся архиепископ

Кесарийский Василий, во время обеда не перестававший плакать, чем и

обратил на себя внимание Государя, приказавшего спросить: отчего он

плачет? "Плачу от радости, — отвечал греческий иерарх, —

видя торжество русского Царя; плачу от горести, потому что мы,

православные жители Малой Азии, страдаем под игом агарян".

Вечером

Кремль и вся Москва озарились бесчисленным множеством огней.

Иллюминация повторилась и в следующие два дня. На ярко освещенных

улицах и площадях народ московский ликовал до поздней ночи.

В

день священного коронования Император Александр подписал манифест,

начинавшийся такими словами: "В сей торжественный день, когда,

испросив благословение Всевышнего, мы возложили на себя венец наших

предков, первой нашей мыслью было, как всегда, благоденствие любезной

нам России. Повторяя при священном обряде коронования обет,

произнесенный нами в самый час вступления нашего на прародительский

престол: иметь постоянной, единой целью трудов и попечений наших

утверждение, возвышение сего благоденствия, в настоящем и будущем

времени, мы не могли, с тем вместе, не обратиться к воспоминанию о

событиях недавно минувших лет, ознаменованных тягостными испытаниями,

но и примерами высокой доблести и новыми доказательствами

беспредельной, нелицемерной преданности верных подданных наших, всех

состояний, к Престолу и Отечеству — доказательствами, на кои

незабвенный родитель наш взирал как на отраду, Небесным Промыслом ему

ниспосылаемую. Сие воспоминание сохранится на веки в сердце нашем и

конечно перейдет к отдаленнейшему потомству. Но мы желаем

возбужденные ими в нас чувства, еще раз, при нынешнем торжестве,

изъявить всенародно установлением некоторых особых знаков отличия и

особо обращаемым к каждому из сословий в государстве выражением

нашего благоволения и признательности". Наподобие медали,

пожалованной защитникам Севастополя, учреждалась в память минувшей

войны светлая бронзовая медаль с вензелевым изображением Императоров

Николая ? и Александра II и надписью: "На Тя, Господи, уповахом,

да не постыдимся во веки".

Щедрой

рукой излил Император царские милости на ближайших к своему престолу

слуг. Ветеран наполеоновских войн, бывший много лет вождем наших

военных сил на Кавказе, генерал-адъютант князь M. C. Воронцов

произведен в генерал-фельдмаршалы. В княжеское Российской Империи

достоинство возведен председатель Государственного Совета граф А. Ф.

Орлов, в графское — обер-камергер Рибопьер, обер-гофмейстер

Олсуфьев, генерал-адъютант Сумароков, а генерал-губернатор Финляндии

Берг — в графское достоинство Великого Княжества Финляндского.

Доброе

сердце Александра Николаевича, полное жалости и сострадания к

несчастным и обездоленным, сказалось в целом ряде милостей, льгот и

всякого рода облегчений, коих коронационный манифест перечисляет

более тридцати категорий, не считая тех, что дарованы жителям Царства

Польского и Финляндии. Отметим здесь главнейшие: повсеместная

народная перепись во всей Империи для исправления податей и других

сборов; обещание в продолжение текущего 1856 года и следующих трех

лет не производить рекрутского набора, "если Бог благословит

продолжением твердого мира и никакие чрезвычайные обстоятельства не

сделают набора необходимым"; выдача обществам и помещикам

зачетных рекрутских квитанций за всех убылых ратников

государственного ополчения; сложение и исключение со счетов разных

недоимок и взысканий по уплате податей и казенным начетам или

растратам; прощение и освобождение содержащихся под стражей

несостоятельных должников. Сверх того, облегчена участь осужденных по

всем родам преступлений: одни прощены, другим сокращены сроки

наказания; освобождены от полицейского надзора лица, оставленные в

подозрении по судебным приговорам, а те, что состояли под следствием

и судом за преступления, не влекущие лишения или ограничения прав

состояния, — освобождены от следствия и суда. Преступники,

приговоренные к наказанию плетьми с наложением клейма, освобождены от

этого наказания. Облегчено положение лиц, присужденных к каторге или

сосланных на поселение или житье, которые приобрели на то право

безукоризненным поведением. Разрешено возвращение в отечество всем,

удалившимся из России без установленных видов. Отменена высокая

пошлина с заграничных паспортов.

Венцом

царского милосердия было великодушное прощение государственных

преступников, лишенных всех прав состояния и сосланных в Сибирь или

сданных в солдаты по делу о тайных обществах 1825 года и по заговору

Петрашевского в 1849 году. Им дозволено возвратиться с семействами из

мест ссылки и жить где пожелают в пределах Империи, за исключением

обеих столиц. Осужденным и детям их возвращены титулы и потомственное

дворянское достоинство.

На

другой день после коронации Их Величества принимали поздравления в

Андреевской зале Кремлевского дворца.

В

дни, следовавшие за коронацией, происходили беспрерывные блестящие

празднества: два бала и маскарад в Кремлевском дворце, парадный

спектакль в Большом театре, балы у послов французского и

австрийского. К сожалению, дождь помешал полному успеху народного

праздника на Ходынском поле и фейерверку.

Общий

подъем духа, радостное возбуждение русского общества, повсеместное

пламенное сочувствие благим начинаниям великодушного и милосердого

Государя выразились в обеде, на который 3-го сентября собрались

находившиеся в Москве деятели мысли и слова, ученые, писатели и

художники.

Государь

и семья его оставались в первопрестольной еще целый месяц; 19-го

сентября они провели весь день в лавре св. Сергия; 23-го выехали из

Москвы и 24-го прибыли в Царское Село. 2-го октября Их Величества

торжественно вступили в С.-Петербург, но тотчас же возвратились в

Царское Село и только к именинам Наследника, 6-го декабря, переехали

на жительство в Зимний дворец.

IV.

Сближение о

Францией

(1856—1857).

Назначение

князя A. M. Горчакова министром иностранных дел на место удалившегося

на покой канцлера, графа Нессельроде, означало поворот во внешней

политике России. Извещая наших дипломатических представителей о своем

вступлении в должность, новый министр лишь в общих выражениях

упомянул о направлении, указанном ему волей Государя. "Мир,

заключенный в Париже, — писал он, — является началом

новой политической эры. Волнения ожесточенной борьбы заменяются

сношениями, полными взаимной благосклонности. Этот результат, столь

желательный, может быть достигнут лишь доверием, которое мы внушаем и

тем, что сами испытываем. Государь Император надеется, что чувства,

одушевляющие его в этом смысле, будут разделены всеми

правительствами, которые, по окончании войны, снова вступают в

свободное распоряжение своими интересами".

Несколько

времени спустя в Москве, накануне коронации, князь Александр

Михайлович имел случай более подробно развить мысль, положенную в

основание его политической программы. Поводом к тому послужили два

вопроса, стоявшие на очереди европейской дипломатии: о

продолжавшемся, по окончании войны, занятии Греческого королевства

англо-французскими войсками и о давлении, производимом Дворами

парижским и лондонским на Неаполитанского короля, чтобы побудить его

ввести в Неаполь представительный образ правления. Русский министр

находил, что как то, так и другое противно основному началу

международных сношений: уважению права независимости государств. Он

энергично высказывался против ничем не оправдываемого оставления в

Греция чужеземных войск, вопреки воле короля Оттона и чувствам

эллинского народа, и столь же решительно осуждал вмешательство

Франции и Англии в отношении короля Фердинанда к его подданным.

"Менее, чем когда-либо, — доказывал он, —

позволительно ныне в Европе забывать, что государи равны между собой

и что взаимные их отношения обуславливаются не пространством их

территорий, а святостью присущих им прав. Желать добиться от короля

Неаполитанского уступки по внутреннему управлению его государством

посредством угроз или угрожающих демонстраций — значит,

заменить его власть своею, управлять вместо него, провозгласить без

прикрас право сильного над слабым".

Переходя

от двух частных вопросов к изложению общей политической системы,

принятой Императором Александром II со дня вступления на престол,

князь Горчаков продолжал:

"Император

желает жить в добром согласии со всеми правительствами. Его

Величество находит, что лучшее к тому средство — не скрывать

своего образа мыслей ни в одном из вопросов, касающихся народного

права в Европе. Единения с теми, кто в течение многих лет

поддерживали с нами начала, коим Европа обязана миром, продолжавшимся

более четверти столетия, уже не существует более в прежней целости.

Результат этот произошел помимо воли нашего августейшего Государя.

Обстоятельства возвратили нам полную свободу действий. Император

решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих

подданных и сосредоточить на развитии внутренних средств страны

деятельность, которая будет распространяться за пределы Империи, лишь

когда того безусловно потребуют положительные пользы России. Россию

упрекают в том, что она заключается в одиночестве и хранит молчание

ввиду явлений, не согласных ни с правом, ни со справедливостью.

Говорят, Россия дуется. Нет, Россия не дуется, а сосредоточивается в

самой себе (La Russie boude, dit-on. La Russie ne boude pas. La

Russie se recueille). Что же касается до молчания, в котором нас

обвиняют, то мы могли бы напомнить, что еще недавно искусственная

коалиция была организована против нас, потому что голос наш

возвышался каждый раз, когда мы считали это нужным для поддержания

права. Деятельность эта, спасительная для многих правительств, но из

которой Россия не извлекла для себя никакой выгоды, послужила лишь

поводом к обвинению нас не весть в каких замыслах всемирного

господства. Мы могли бы укрыть наше молчание под впечатлением этих

воспоминаний. Но такое положение не представляется нам

приличествующим державе, которой Провидение определило в Европе то

место, что занимает Россия. Настоящая депеша, которую я вам пишу по

повелению Его Императорского Величества, доказывает, что наш

августейший Государь не ограничивается такой ролью, когда считает

долгом высказать свое мнение. Так будет и впредь, каждый раз, когда

доведется России возвысить свой голос в пользу права или когда

достоинство Императора потребует, чтобы он не скрывал своих мыслей.

Что же касается до введения в действие наших вещественных сил, то

Император предоставляет это свободному своему усмотрению. Политика

нашего августейшего Государя национальна, но она не своекорыстна, и

хотя Его Императорское Величество ставит в первом ряду пользы своих

народов, но не допускает и мысли, чтобы даже удовлетворение их могло

извинить нарушение чужого права".

Произведший

сильное впечатление в Европе, циркуляр русского министра иностранных

дел красноречиво и убедительно выражал личный взгляд Императора

Александра II на отношения России к иностранным державам. Сам князь

Горчаков вполне разделял его; у него, как и у Государя, была одна

общая цель: мирными способами достигнуть отмены стеснительных для

России и унизительных для ее достоинства постановлений парижского

трактата. Но относительно средств к достижению цели нельзя не

заметить некоторого оттенка между мыслями Императора и его министра.

Как тот, так и другой негодовали на Австрию за ее вероломство, а

Англию признавали нашим естественным и непримиримым противником. У

Александра Николаевича больше лежало сердце к Пруссии, "двойственным"

союзом с которой желал он заменить распавшееся соглашение трех

"охранительных" держав. Но такой договор со слабейшей из

соседних держав князь Горчаков признавал недостаточным для

возвращения России прежнего ее значения в Европе, и к этому

результату надеялся придти путем сближения с Францией. Государь

соглашался на такую попытку, хотя личные стремления Наполеона III к

изменению порядка, установленного в Европе венским конгрессом, и

революционные приемы внешней политики императора французов не внушали

ему ни сочувствия, ни доверия.

Как

бы то ни было, чрезвычайному французскому послу, графу Морни, оказан

был при нашем Дворе самый почетный и ласковый прием. 26-го июля

Государь принял его в Петергофе, чрезвычайно радушно, и приветствовал

следующими словами: "Я рад вас видеть здесь. Присутствие ваше

означает конец положению, к счастью уже не существующему и которое не

должно более возвращаться. Я очень благодарен императору Наполеону и

никогда не забуду благосклонного влияния, оказанного им в нашу пользу

на ход переговоров. Граф Орлов сообщил мне также, что он не мог

нахвалиться графом Валевским. Прошу вас поблагодарить его".

Император заметил по этому поводу, что в Орлове Наполеон имеет

горячего друга, оставшегося и по возвращении из Парижа под его личным

обаянием: "Не могу достаточно повторить вам, как счастлив я,

видя все эти признаки сближения, и если у войны была хорошая сторона,

то она состоит в том, что война показала нам, как велики симпатии

обоих народов друг ко другу и взаимное уважение обеих армий".

Выразив

послу удовольствие по поводу того, что на него пал выбор императора

французов, Государь объявил, что сам последовал примеру Наполеона,

назначив своим представителем при нем одного из высших

государственных сановников, личного своего друга и друга покойного

отца, графа Киселева, пользующегося полным его доверием. Повторив,

что живейшее желание его заключается в установлении доброго согласия

между Россией и Францией, Его Величество заметил: "Такова была в

сущности политика моего отца. Я искренно сожалел о недоразумении

между им и вами. Что до меня касается, то вы можете положиться, даю

вам в том честное слово, на прямоту и искренность моих намерений, и

если когда-нибудь, граф, в уме вашем возникнут какие-либо сомнения,

то обратитесь прямо ко мне; вы всегда найдете меня готовым выслушать

вас и откровенно объясниться с вами".

С

переездом в Москву, на время коронации, отзывы Морни становились все

более и более благоприятными России. Он сообщал Наполеону III, что

Государь обходится с ним как ни с одним из других послов, его

сотоварищей; что при всякой встрече Великие Князья и Великие Княгини

не упускают случая осведомиться о здоровье императора и императрицы

французов, в выражениях самых любезных и приветливых. О князе

Горчакове он отзывался как о человеке с живым, острым умом,

щеголяющем независимостью своих мнений и утверждающем, что принял

портфель только для того, чтобы доставить торжество своим убеждениям.

Политическую программу русского министра Морни излагал так:

Никогда

России не следовало ссориться с Францией, ее естественной союзницей

по множеству причин, которые перечисляет князь Горчаков. Франция —

великая нация, прекрасно управляемая. К императору Наполеону питает

он полное сочувствие и удивление. С ним ласково обходилась королева

Гортензия. Он сохранил данный ею в Италии талисман. Император

Александр, в бытность Великим Князем, не одобрял политики Императора

Николая. Он понимает, что императору Наполеону, для того чтобы

управлять французским народом, нужна широкая свобода действий.

Министр не хочет стеснять ее, ни мешать ей, и рад был бы установить

продолжительные и прямодушные сношения между двумя императорами, не

пугая, впрочем, Англии. Наконец, он остался бы доволен, если бы ему

удалось сохранить нынешние отношения свои: прекрасные с Францией,

хорошие с Англией, прескверные с Австрией. Только чем ниже пало

значение России, тем скорее желал бы он его восстановить. "И это

довольно понятно", — заключал французский посол.

Морни

был очарован милостью и лаской Императора Александра, о котором писал

Наполеону III по возвращении из Москвы в Петербург: "Между нами

сказать, нельзя быть любезнее этого Государя. Все, что я знаю о нем,

о его семейных отношениях, дружественных связях и, должен прибавить,

о действиях его по внутреннему управлению, носит отпечаток

прямодушия, справедливости, даже рыцарского духа. Он не злопамятен,

полон уважения к старым слугам своего отца и своей семьи, даже когда

они плохо им служили. Он никого не оскорбляет, верен слову,

чрезвычайно добр. Невозможно не полюбить его. Он обожаем своим

народом, и в его царствование Россия дышит свободно, чего не было при

покойном его отце. Он, быть может, не столь театрален, как Император

Николай, но я не сомневаюсь, что он больше принесет пользы своей

родине, во всех отношениях и в несколько лет, чем его отец во все

продолжение своего царствования". Не менее сочувственно, чем о

Государе, продолжал отзываться Морни и о его министре: "Князь

Горчаков и я, мы не переговариваемся как посол с министром, а как два

друга. Его прежняя политика согласуется с новым положением; он рад

установившемуся между нами согласию и делает что может, дабы

сохранить его".

В

Париже не меньше чествовали и ласкали Киселева, чем в Петербурге

Морни. Стремясь завязать непосредственные сношения с русским

царственным домом, в конце 1856 года Наполеон III пригласил Великого

Князя Константина Николаевича посетить французскую столицу, а

императрица Евгения выразила при этом желание, чтобы брат русского

Императора приехал в Париж в начале весны, когда окрестности этого

города являются наиболее привлекательными.

Проведя

весь великий пост в Ницце, где имела пребывание Императрица

Александра Феодоровна, Константин Николаевич в первый день Пасхи

пришел на пароходе "Олаф" в Тулон. Там приняли его, как

генерал-адмирала, со всеми почестями, подобающими этому званию. В

Тулоне остался он целую неделю, осматривая суда французской

средиземной эскадры, военный порт и все его принадлежности, и 18-го

апреля прибыл в Париж, где ему были отведены покои в павильоне Марсан

Тюильрийского дворца.

В

семнадцатидневное пребывание Великого Князя в Париже император

французов не раз имел с ним продолжительные совещания о политике. Он

говорил своему гостю, что события Крымской войны отошли уже в область

истории и что поэтому можно и должно рассуждать о них вполне

хладнокровно и беспристрастно, тем более что обе стороны и ошибки

делали, и стяжали лавры; что в Европе возможны разные усложнения и

возникновение новых важных вопросов; что хорошо было бы, если бы

Россия, Франция и Англия заблаговременно обсудили и решили, как им

действовать сообща. Можно ожидать в близком будущем волнений в

Италии, с целью объединения, и восстаний христиан в Турции. В обоих

случаях Наполеон III признавал желательным образование как на

Апеннинском, так и на Балканском полуострове федераций из небольших

отдельных государств. Он выказал большое презрение к Австрии, а о

Пруссии сказал, что не следует препятствовать ей округлять свои

владения. Наконец, он повторил Великому Князю вопрос, уже

предложенный им графу Орлову во время конгресса: "Не захочет ли

Россия присоединить Галицию?" Его Высочество, разумеется,

уклонился от определенного ответа.

Поездка

в Париж Великого Князя Константина Николаевича была первым шагом к

личному сближению двух императорских дворов, русского и французского;

вторым — должно было служить свидание самих императоров. О нем

давно уже толковали в Европе. Тотчас по заключении мира представитель

Пруссии при Германском сейме фон Бисмарк-Шенгаузен, зорко следивший

со своего наблюдательного поста за ходом европейской политики,

сообщил берлинскому Двору распространенный во Франкфурте слух о

намерении Александра II посетить французскую столицу. Двукратное

путешествие по Германии, предпринятое русским Императором в 1857

году, дало новую пищу догадкам и предположениям.

После

разрешения от бремени Императрицы Марии Александровны пятым сыном,

нареченным Сергием, врачи предписали Ее Величеству лечение водами в

Киссингене. Государь и Государыня с августейшими детьми 11-го июня

отплыли из Петербурга на пароходе "Грозящий" и высадились

на берег в Киле, в Голштинии, откуда, через Гамбург и Ганновер,

направились сначала в Дармштадт, а потом в Вильдбад, где находилась

вдовствующая Императрица. Туда приехал навестить Александра

Николаевича король виртембергский, которого император австрийский

просил взять на себя роль примирителя между ним и русским

Императором. На представление короля об опасностях, грозящих Европе

от революции, поддерживаемой бонапартовской Францией, и о

необходимости для монархов сплотиться, дабы дать ей отпор, Император

Александр отвечал: "Я не питаю вражды к Австрии, но не имею

повода и сочувствовать ей. О сближении России с нею не может быть и

речи, пока я не получу от австрийской политики более надежных

ручательств, чем ныне. Но если даже она и даст мне таковые, то все же

я никогда не

позволю увлечь себя в тройственный союз, направленный против

Франции". В свою очередь, сопровождавший Государя князь A. M.

Горчаков заявил виртемберскому королю, что Россия будет стараться

вступить с Пруссией и Францией в тесную связь, имеющую назначением

вообще поддерживать мир и право в Европе и что если впоследствии

Австрия почувствует потребность приступить к их союзу для защиты тех

же начал, то Россия не будет ей в том препятствовать. Сам король

должен был сознаться, что попытка его примирить Австрию с Россией не

удалась.

Из

Вильдбада Государь заехал сначала в Карлсруэ, для посещения

вдовствующей великой герцогини Баденской, а потом в Баден, чтобы

отдать визит лечившемуся там королю виртембергскому и повидаться с

принцессой Августой, супругой его любимого дяди, принца прусского.

Из

Бадена Император Александр заехал за Императрицей и детьми в

Дармштадт, а 24-го июля вся царская семья прибыла в Киссинген. Между

тем Бисмарк воспользовался проездом через Франкфурт бывшего своего

сотоварища по званию, посланника при Германском сейме князя

Горчакова, чтобы прямо поставить ему вопрос: состоится ли всеми

ожидаемое свидание двух Императоров? Князь Александр Михайлович

отвечал, что это весьма возможно; что лично ему, да и его Государю,

такое свидание может быть только приятно, так как обоюдные отношения

монархов, состоящих в постоянной дружеской переписке —

превосходны; что, однако, первый шаг должен последовать со стороны

Франции, которой Россия показала уже довольно предупредительности.

Коснувшись отношений России к Австрии, русский министр иностранных

дел поведал прусскому дипломату, что настроение Императора Александра

то же, что и было; что одними словами Австрия не изменит холодности

России, которая не даст ввести себя фразами в обман, утратив веру в

мнимую свою солидарность с "австрийским" консерватизмом;

что пока Франция будет держаться настоящей системы, она естественно

займет утраченное Австрией место, а союз России, Пруссии и Франции,

заменив прежний Священный союз, охранит мир Европы и укажет предел

австрийскому честолюбию на Востоке и в Германии. Такой тройственный

союз князь Горчаков выставил целью всех своих усилий, допуская

приступление к нему со временем и четвертого члена — Англии, о

которой отозвался с несравненно меньшим недружелюбием, чем об

Австрии.

Недоверчивый

Бисмарк полагал, что, беседуя с ним, русский министр намеренно скрыл

от него время и место свидания обоих Государей, которое считал уже

решенным делом. Прозорливый дипломат ошибался. В Киссингене к приезду

императорской четы собрались представители России при разных

европейских дворах, в том числе и граф Киселев, посол в Париже. На

замечание его, что нам всячески надо стараться о союзе с Францией, на

которую одну мы можем опереться, потому что Пруссия, связанная с

Германией, в состоянии оказать нам некоторую поддержку лишь до тех

пор, пока мы находимся в хороших отношениях с Францией, Государь не

высказался определенно, но изъявил согласие на личное свидание с

Наполеоном III, коль скоро оно будет им предложено.

Сам

Наполеон колебался и медлил. Сколь ни сильно было желание его

сблизиться с Россией, но он опасался, как бы сближение это не вызвало

разрыва союзных отношений с Англией, которыми он очень дорожил. В

этом настроении поддерживала его императрица Евгения, не скрывавшая

от нашего посла, что, по мнению ее, Франция союзом с Англией

возвратила себе подобающее ей место в Европе и только в союзе с нею

может сохранить его. О сравнительной выгоде для Франции соглашений с

Дворами лондонским и петербургским императрица французов так

отозвалась в доверительной беседе с графом Киселевым: "Я думаю,

что для сохранения порядка, для спокойствия Франции, для status quo,

как вы выражаетесь в дипломатии, союз с Англией необходим. Другое

дело, когда захотят действовать наступательно, когда задумают

исправить карту Европы; тогда, и только тогда, союз с Россией нужен.

До тех же пор мы должны оставаться добрыми друзьями и не идти далее.

Всего же лучше — жить в согласии со всеми, и в особенности с

Англией".

Устроить

свидание Императоров Александра и Наполеона взял на себя родственный

нашему Дармштадтский Двор, давно уже поддерживавший с Парижем самые

дружественные отношения. С этой целью один из братьев Императрицы

Марии Александровны, принц Александр, написал Наполеону письмо, в

котором предлагал ему съехаться с шурином в Дармштадте или Бадене, а

другой брат, великий герцог Людвиг, даже сам отправился в Пломбьер

для личных переговоров. Ему поведал наконец Наполеон желание свое

свидеться с русским Государем. Узнав о том, король виртембергский не

захотел дать опередить себя дармштадтским соседям, поспешил в

Биарриц, где находился император французов, и пригласил его

отпраздновать в Штутгарте 15-го сентября семьдесят шестую годовщину

своего рождения, предупредив, что к этому дню он ждет к себе и

Императора Александра.

1-го

июля именины Императрицы Александры Феодоровны были торжественно

отпразднованы в Вильдбаде, куда к этому дню съехались все братья Ее

Величества, за исключением короля Фридриха-Вильгельма. Туда же прибыл

из Киссингена и Государь. Из Вильдбада он снова вернулся в Киссинген,

и оставив там Императрицу продолжать ее лечение, сам с детьми, через

Потсдам и Штеттин, предпринял обратный путь в Россию.

Целью

возвращения Государя в Петергоф было участие в Красносельском лагере,

а также семейное торжество. 25-го января 1856 года Великий Князь

Николай Николаевич вступил в брак с дочерью принца Петра и принцессы

Терезии Ольденбургских, Александрой Петровной. 16-го августа 1857

года состоялось бракосочетание Великого Князя Михаила Николаевича с

принцессой Цецилией Баденской, нареченной, по принятии ею

православной веры, Великой Княжной Ольгой Феодоровной. Шесть дней

спустя Государь выехал в Варшаву, где провел день своего

тезоименитства, и через Берлин 6-го сентября вернулся к ожидавшей его

в Дармштадте Императрице.

Готовившееся

в Штутгарте свидание Императоров Александра и Наполеона возбуждало

всеобщее беспокойство в Англии. Негодовала и королева с

принцем-супругом, и все ее министры, а лорд Пальмерстон приписывал

сближение с Россией интригам окружавших Наполеона III "политических

аферистов" (stock-jobbing politicians), под которыми разумел

графа Морни и главного советника его по финансовым делам банкира

Перейра. Желая лично воздействовать на впечатлительного владыку

Франции, королева Виктория еще осенью пригласила его и императрицу

Евгению провести несколько дней в любимом ее местопребывании, на

острове Уайте.

В

промежуток между приглашением и поездкой отношения тюильрийского

кабинета к сент-джемскому обострились до крайности, в особенности по

вопросу о соединении Дунайских княжеств. Дошло до того, что,

подчиняясь внушениям из Лондона и Вены, Порта отвергла предложения,

представленные ей от имени России, Франции, Пруссии и Сардинии

представителями этих держав в Константинополе, которые спустили тогда

свои флаги и объявили Оттоманскому правительству, что прерывают с ним

дипломатические сношения. В этот самый день, 25-го июля, приехали в

Осборн Наполеон и Евгения. Император французов был в крайне мрачном

расположении духа и в первом своем разговоре с принцем Альбертом дал

понять, что ему надоел и грубый тон Пальмерстона, и упреки в измене

английскому союзу каждый раз, когда он расходится во мнениях с

великобританским Двором.

Привлеченные

в Осборн лорды Пальмерстон и Кларендон пошли на уступки, королева

рассыпалась в любезностях и заискиваниях пред своими гостями, а принц

Альберт взялся обратить Наполеона на путь истины, вселить в него

недоверие к России и возвратить его в лоно исключительного союза с

Великобританией.

Цели

этой он не достиг. На обвинение во вступлении в заговор с Россией

против независимости и целости Порты Оттоманской Наполеон возразил,

что убедился в том, что Россия и не помышляет об овладении

Константинополем, и сам принялся упрекать принца за соглашение Англии

с Австрией по восточным делам, которое, говорил он, гораздо заметнее

и деятельнее, чем собственное его сближение с Россией. Он негодовал

на Австрию за ее двоедушие, указывал на попытки ее примириться с

Россией и привел ответ Императора Александра, что хотя он и не

злопамятен, но никогда не согласится на такой договор с Австрией,

который был бы враждебен Франции. "Согласитесь, что это делает

честь Императору", — заметил Наполеон. Главным побуждением

его в стремлении сойтись с Россией было именно желание предупредить

возобновление направленного против Франции союза трех северных

держав, т. е. России, Австрии и Пруссии. Что же касается до свидания

с русским Императором, то оно, как признался Наполеон, вызвано

следующим обстоятельством. Убежденный в том, что мир Европы не

упрочится, пока не будут подвергнуты пересмотру договоры 1815 года,

Наполеон поручил Морни возбудить этот вопрос в беседе с Императором

Александром и постараться узнать его мнение и вызвать его на обмен

мыслей. Но русский Государь ответил послу, что он научен опытом отца,

имевшего накануне последней войны подобный разговор с сэром

Гамильтоном Сеймуром, и что воспоминание о вреде, проистекшем от

оглашения этого разговора, налагает печать молчания на уста его

каждый раз, когда он имеет дело с дипломатом.

Из

беседы с принцем Альбертом император французов вынес убеждение, что

ему не дождаться от Англии поддержки роившимся в голове "тихого

упрямца" (le doux entêté), как некогда называла его

мать, королева Гортензия, широким планам об облагодетельствовании

вселенной. Тем более росло в нем желание объясниться с русским

Императором без посредников и с откровенностью, исключаемой

дипломатическими приемами и обычаями. У нас несколько иначе понимали

предстоявшее свидание и были далеки от мысли связывать с ним

какое-либо "исправление карты Европы". Император Александр

жаждал спокойствия и мира. Князь Горчаков, хотя и придавал высокую

цену дружбе с Францией и даже приписывал свиданию в Штутгарте

значение "исторического события", далеко выходящего за

пределы обычного акта придворной вежливости, но виды его не

простирались далее отмены ненавистных для России постановлений

парижского трактата. За содействие к достижению этой русской цели он

готов был выдать Наполеону Австрию, которой не прощал ее

предательства в последнем восточном кризисе. Наконец, в соглашении с

тюильрийским кабинетом он усматривал лучшее средство разрешить со

временем, без особых потрясений и согласно с пользами и историческими

преданиями России, сложную задачу распределения турецкого наследства

между различными христианскими народностями, населяющими Балканский

полуостров.

Государь

разделял взгляды своего министра иностранных дел и одобрял его

политику. Но вокруг него было немало лиц, с трудом свыкавшихся с

мыслью о сближении с Двором революционного происхождения, каким

представлялся им Двор третьего Бонапарта. Они не скрывали своей к

нему брезгливости, и их стараниям следует приписать отмену

первоначального предположения, чтобы в свидании Императоров приняли

участие и обе Императрицы. В Париж дали знать, что Мария

Александровна не может прибыть в Штутгарт по нездоровью, но по

чьей-то, вероятно злонамеренной, нескромности императрице Евгении

было показано письмо самой русской Государыни, выражавшее нежелание

встретиться и познакомиться с нею. "Письмо это, —

рассказывала впоследствии Евгения Киселеву, — показалось мне по

меньшей мере жестоким (cruelle). Я решилась не ехать в Штутгарт,

несмотря на выраженное императором желание, и умоляла его не

настаивать, говоря, что не могу преодолеть себя и что гораздо

осторожнее отклонить неприятную встречу, которая может иметь только

прискорбные последствия".

Пока

один родственный Двор, Гессен-Дармштадтский, устраивал свидание в

Штутгарте, другой Двор, также родственный, — Саксен-Веймарский,

хлопотал о том, чтобы за этим свиданием последовало другое —

между русским и австрийским Императорами. Уступая настояниям его,

Александр Николаевич согласился встретиться с Францем-Иосифом в

Веймаре на возвратном пути из Штутгарта. К этому съезду немецкие

государи хотели привлечь одновременно и короля прусского, чтобы

изгладить впечатление франко-русского сближения, противопоставлением

ему призрака Священного союза. Князь Горчаков, встретившийся снова с

Бисмарком на вечере, данном в Дармштадтском замке в честь русской

Императорской четы, не преминул, однако, его заверить, что Император

Александр ни за что не согласится на "тройственный" союз,

который своим демонстративным характером непременно вызвал бы вполне

понятное и законное недоверие тюильрийского двора. На том же вечере

впервые был представлен Государю прусский посланник при Германском

сейме. Его Величество выразил Бисмарку сожаление о том, что король

Фридрих-Вильгельм не будет присутствовать при его знакомстве с

Наполеоном, но тотчас же заметил, что великий герцог дармштадтский

этому рад, потому что штутгартское свидание и без того озабочивает

немецкие Дворы.

11-го

сентября император Наполеон, в сопровождении министра иностранных дел

графа Валевского и обер-шталмейстера генерала Флери, выехал из

шалонского лагеря и на другой день прибыл в Баден. Вечер он провел у

родственницы своей, вдовствующей великой герцогини Стефании. Там

узнали французы, что прямо из Штутгарта русский Император отправится

в Веймар для свидания с императором австрийским. Известие это крайне

их озадачило. Впрочем, генерал Флери заметил Бисмарку, прибывшему в

Баден за несколько дней до того времени в свите принца Вильгельма

прусского, что когда один государь предупреждает другого, что будет

находиться на пути его, то последний не может, конечно, изменить

своего маршрута, не совершив невежливости, и что существуют средства

сделать встречу двух монархов неизбежной. И он, и Валевский

осведомлялись с беспокойством: правда ли, что император Франц-Иосиф

намерен посетить в Дармштадте Императрицу Марию Александровну? Утром

следующего дня принц прусский был принят Наполеоном и имел с ним

продолжительное совещание.

Того

же 12-го сентября приехал в Штутгарт из Дармштадта Император

Александр. В свите его находились: принц Александр Гессенский и

министры: иностранных дел князь Горчаков и императорского двора граф

Адлерберг. В Штутгарте ожидал его граф Киселев. Великая Княгиня Ольга

Николаевна с супругом, наследным принцем виртембергским, выехала Его

Величеству навстречу в город Людвигсбург; старик-король встретил его

на станции Фейербах, в одной миле от столицы. Государь остановился в

принадлежавшей августейшей сестре его вилле Берг.

13-го

сентября, в пять часов пополудни, прибыл туда же император французов.

Встретивший его на вокзале король виртембергский отвез его в замок,

где ему отведено было помещение. Император Александр находился в

павильоне, служившем жилищем Великой Княгине Елене Павловне. Он вышел

из павильона и направился в большую залу замка в ту самую минуту,

когда входил в нее Наполеон. Оба Государя встретились и дружески

пожали друг другу руки. Они удалились затем в смежную гостиную и

пробыли в ней, в оживленной беседе, более получаса. В это время

Горчаков и Валевский разговаривали в зале, у окна. Императоры обедали

за семейным столом короля виртембергского в замке, а вечер провели на

рауте у Великой Княгини Ольги Николаевны, в вилле Берг, причем князь

Горчаков имел первый и весьма продолжительный разговор с Наполеоном.

На другой день, после торжественного обеда в загородном дворце

короля, император французов ездил в виллу Берг приветствовать

Императрицу Марию Александровну, приехавшую утром из Дармштадта. Бал

при Дворе был отменен по случаю траура по скончавшемся принце Евгении

Виртембергском. День рождения короля, 15-го сентября, праздновался в

семейном кругу. Наконец, 16-го оба Императора, проведя утро на

народном земледельческом празднике в Канштадте, завтракали у Великой

Княгини, а в три часа пополудни русские Император и Императрица

отбыли в Дармштадт. Наполеон провожал их на вокзал железной дороги и

в тот же вечер сам уехал из Штутгарта.

В

продолжение трех дней, проведенных вместе в виртембергской столице,

Александр II и Наполеон III виделись часто и вели продолжительные

политические беседы. Совещались и сопровождавшие их министры. И те, и

другие обменялись мыслями по всем текущим политическим вопросам и

одинаково признали обоюдную пользу откровенных объяснений, а также

дружеского и согласного действия, с целью поддержания мира и

равновесия в Европе. Согласились также о несовместимости с этой

программой всякой революционной политики. Наполеон обратил внимание

Государя на положение Италии, служившее источником беспокойства и

волнений в будущем, и приписывал его тому обстоятельству, что Австрия

переступила за пределы договоров 1815 года. Он настаивал на

необходимости устранить ее из Италии. Александр Николаевич

ограничился уверением, что не повторит ошибки 1849 года. Что же

касается до предстоявшего свидания с императором Францем-Иосифом, то

Государь просил собеседника считать его как бы уже состоявшимся,

потому что ни в каком случае оно не могло повлиять на его политику, а

тем паче видоизменить ее.

Таким

образом, штутгартские переговоры двух Императоров и их министров

иностранных дел увенчались бы полным успехом, если бы, ободренный

приветливостью русского Государя, Наполеон не решился завести речь о

Польше. Вот его слова, как он сам передавал их графу Киселеву тотчас

по возвращении в Париж: "Что касается до отношений России к

Франции, то я вижу только один вопрос, который может стать

щекотливым. Это — вопрос польский, если он должен подняться

снова и занять собой европейскую дипломатию. Я имею обязательства, от

которых не могу отречься и должен щадить общественное мнение, которое

во Франции очень благоприятно Польше. Об этом обстоятельстве я должен

откровенно предупредить Ваше Величество, чтобы не пришлось прервать

наши добрые отношения, которыми я так дорожу". Столь неожиданное

заявление, естественно, произвело на Императора Александра

впечатление в высшей степени неприятное. Сдержав порыв негодования,

он холодно и спокойно ответил Наполеону, что никто более его самого

не желает Польше мира и преуспеяния, но что всякое чужеземное

вмешательство может только повредить исполнению его добрых намерений,

возбуждая в поляках несбыточные надежды. Едва император французов

вышел от Государя, как он, обратясь к одному из лиц своей свиты,

сказал: "Со мною дерзнули заговорить о Польше!" Слова эти

были произнесены так громко, что отголосок их тогда же разнесся по

всей Европе. По этой или по другим причинам, но заготовленные русским

министром иностранных дел акты остались неподписанными. Впрочем, они

не имели важного значения и касались лишь второстепенных вопросов: о

закрытии Дарданелл и о государственном устройстве Дунайских княжеств.

Не

того ожидали в Европе от свидания двух могущественнейших Государей

своего времени. Об опасениях, возбужденных им в Германии, можно

судить по следующим словам современного письма Бисмарка из

Франкфурта: "Ввиду одного только факта русско-французского

свидания, здесь уже чувствуют, что Германский союз пошатнулся и все

союзные вопросы не вызывают более интереса в моих сотоварищах. Как

скоро вся конституция сейма низошла бы на степень "исторического

мемориала", если бы действительно состоялся союз между обеими

державами, с практическими целями!" Ничего подобного не

состоялось в Штутгарте, и произошло даже нечто совершенно противное.

Роковое слово "Польша" внесло семя раздора в зарождавшуюся

дружбу России к Франции. Иначе быть не могло с той минуты, как,

повторяя ошибку всех своих предшественников на французском престоле,

Наполеон III отношения свои к России обусловил не жизненными

интересами Франции, а соображениями посторонними, частью

династическими, частью отвлеченно-сентиментального свойства.

Несмотря

на такой непредвиденный оборот штутгартской встречи, князь Горчаков

был или по крайней мере казался вполне ею довольным, и в разговоре с

Бисмарком выразился о ней в тоне полной удовлетворенности, едва не

триумфа. По словам его, свидание это оправдало и даже превзошло все

ожидания России. Ему приписывали значение "исторического

события". Таково оно на самом деле. Это факт совершившийся, и

изменить его не может свидание в Веймаре. Бисмарка интересовало в

особенности узнать, не было ли принято каких-либо решений по

шлезвиг-голштинскому вопросу, бывшему предметом давних пререканий

между Данией и Германским союзом и снова начинавшим возбуждать умы в

Германии. Князь Александр Михайлович отозвался о нем с

пренебрежением, несколько оскорбительным для его собеседника. Он

сказал, что в этом вопросе Франция придерживалась сначала мнения,

отличного от мнения России, постоянно настаивая на сильном и скором

вмешательстве Европы в датско-немецкий спор, но что после того как

она пришла к соглашению с Россией по несравненно более важным

предметам, шлезвиг-голштинский вопрос отошел на степень тех, о

которых говорится: de minimis non curat praetor, и уже не вызовет

разногласия между обоими Дворами. Франция вполне усвоила воззрения

России, а потому разрешение спора будет предоставлено уговору

копенгагенского Двора с вожаками партий в герцогствах, а затем и с

франкфутским сеймом. Сам Горчаков переговорит о том с Мантейфелем в

Берлине. Датский представитель на сейме, Бюлов, уже обращался к нему,

в качестве личного друга, за советом, и князь преподал ему таковой,

как "это делает отец по отношению к спорящим детям, предлагая

"сильнейшему быть благоразумнейшим и уступить", причем под

сильнейшим — разумелась Дания. "По крайней мере, —

замечает Бисмарк, — так понял я не совсем ясное в подробностях

изложение". Князь Горчаков несколько раз повторил, что

шлезвиг-голштинский вопрос — вопрос чисто немецкий и не

представляет важности с точки зрения европейских интересов. Что же

касается до штутгартского свидания, то на нем обсуждались дела

первостепенной важности и по всем достигнуто полное соглашение,

вполне удовлетворяющее интересам России, "а также, —присовокупил

русский министр, — и Пруссии". Из Штутгарта Государь и

Императрица заехали в Дармштадт за августейшими детьми и 18-го

сентября были встречены в Эйзенахе великим герцогом и великой

герцогинею саксен-веймарскими, с которыми осмотрели исторический

замок Вартбург. К вечеру они прибыли в Веймар, куда на другой день

приехал австрийский император. Свидание его с Александром

Николаевичем продолжалось всего одни сутки. Министры с обеих сторон

отсутствовали, и время проведено в веймарском семейном кругу,

расширившемся прибытием сестры вдовствующей великой герцогини, вдовы

нидерландского короля, Анны Павловны. У великого герцога в замке был

обед, на котором присутствовали оба Императора, потом спектакль. На

следующее утро император Франц-Иосиф уехал из Веймара, а Государь

съездил в Дрезден, чтобы навестить короля саксонского. 22-го сентября

вся царская семья уже была в Потсдаме, и там отдохнула целую неделю.

Дальнейший путь ее лежал на Варшаву, где Их Величества расстались с

детьми, отправившимися прямо в Петербург, а сами они, исполняя давнее

намерение посетить "древний богоспасаемый Киев, Иерусалим

русской земли, и поклониться печерским святыням" — как

писал о том Александр Николаевич еще до коронации митрополиту

киевскому Филарету, проследовали туда через Люблин,

Владимир-Волынский, Ровно и Житомир. 15-го октября Государь и

Императрица возвратились в Царское Село, а к георгиевскому празднику,

26-го ноября, переселились на зиму в Зимний Дворец.

V.

Внешняя политика

на Западе и на Востоке

(1858—1860).

В

продолжение 1858 года Император Александр не выезжал из России.

30-го

мая, в годовщину рождения Петра Великого, освящен, в Высочайшем

присутствии, Исаакиевский собор, величественный храм, сооружавшийся в

продолжение четырех царствований, в память основателя Петербурга и

преобразователя России. Тотчас после этого торжества Государь

предпринял продолжавшуюся с 18-го по 30-е июня поездку на незнакомый

ему дотоле север России: через Тихвин и Вологду проехал он в

Архангельск, посетил Соловецкий монастырь и возвратился через

Лодейное Поле по Ладожскому озеру. По окончании лагерного сбора в

Красном Селе Император с Императрицей и дочерью, Великой Княжной

Марией Александровной, спустился по Волге, от Ярославля через

Кострому до Нижнего, осмотрел ярмарку и, расставшись с Государыней в

Москве, через Смоленск, Вильно и Ковно 11-го сентября прибыл в

Варшаву. Там навестил Его Величество уже вступивший в управление

государством, за болезнью брата, короля, принц Вильгельм прусский, а

по отъезде его высочества — принц Наполеон, которому император

французов поручил отдать визит, сделанный французскому Двору Великим

Князем Константином Николаевичем, и при этом случае сообщить русскому

Государю об обострении отношений Франции к Австрии и о неизбежности

войны за освобождение Италии. Двоюродный брат Наполеона ??? принят

был в Варшаве вежливо, но сухо; он остался там всего два дня. 21-го

сентября Император Александр возвратился в Царское Село.

В

половине декабря Наполеон III воспользовался проездом через Париж

Великого Князя генерал-адмирала, чтобы в доверительной беседе с ним

развить свою политическую программу. Австрию выставлял он заклятым,

непримиримым врагом как Франции, так и России. Пока Франция займется

вытеснением ее из Италии, Россия должна возбудить против нее

подвластных ей славян, за что, при мире, получит Галицию, независимо

от пересмотра в ее пользу парижского трактата. Всесильной, по мнению

императора французов, явилась бы тогда на европейском материке

коалиция, состоявшая из Франции и России — на окраинах, а

Пруссии с германскими государствами — в центре. Англия потеряла

бы всякое значение; могущество ее было бы поколеблено, под условием,

конечно, чтобы Россия, Франция и Пруссия действовали дружно и

стремились к одной и той же цели, не дозволяя враждебным проискам

совращать их с общего политического пути.

Такие

замыслы не могли не встретить противодействия в Англии. Пользуясь

родственными отношениями королевы к принцу прусскому, возникшими

вследствие выхода ее старшей дочери за сына последнего,

Фридриха-Вильгельма, сент-джемский кабинет хлопотал о примирении

Пруссии с Австрией и о заключении между ними союза, к которому

приступила бы и Великобритания. Слухи об этих предположениях,

вдохновителями которых считали короля бельгийцев и племянника его,

принца Альберта, мужа королевы Виктории, тревожили тюильрийский Двор.

В последний день 1858 года, по новому стилю, русский посол в Париже

имел по этому предмету продолжительное совещание с французским

министром иностранных дел. Валевский старался разведать: какого

содействия может ожидать Франция от России в случае войны с Австрией

из за Италии? Граф Киселев отвечал: "Главные основания обоюдных

действий при подобной случайности были определены в Штутгарте, и

обещанное содействие будет свято выполнено моим Августейшим

Государем; что же касается до подробностей, то нужно войти в

ближайшее соглашение. В настоящую минуту могу сказать только одно: в

России не сочувствуют войне наступательной, но между Россией и

Францией могут быть возбуждены переговоры насчет постановки на

границе Австрии наблюдательного корпуса или армии, в составе,

достаточном для отвлечения части ее военных сил".

Слова,

сказанные императором французов австрийскому послу на торжественном

приеме в Тюильри в первый день нового 1859 года, были поняты в Европе

как предвестие близкой и несомненной войны. В Лондоне хотя и

сочувствовали национальным стремлениям, но боялись, как бы из за

Италии не произошло у Франции столкновения с соединенными силами

Германии, которое, при соучастии России, легко могло разгореться во

всеобщую войну, а та — повести к территориальному расширению

обеих союзных Империй. Отсюда усилия сент-джемского кабинета убедить

Наполеона не нарушать мира, раздражавшие императора французов.

В

тронной речи, произнесенной при открытии законодательной сессии,

Наполеон III не без умысла оттенил свои отношения к Англии и России.

О первых он сказал: "Союз Франции и Англии, для скрепления

которого я не щадил ничего, утвердился вследствие счастливо

восстановившейся взаимности чувств с королевой и государственными

людьми всех партий". А о вторых: "Отношения мои к русскому

Императору носят, со времени заключения мира, отпечаток самой

искренней дружественности, потому что по всем спорным вопросам мы

пришли к соглашению". Императорский кабинет откликнулся на эти

слова, и пока Англия навязывала свое посредничество между Францией и

Австрией, Россия, отвечая тайному желанию Наполеона, предложила

обсудить и разрешить возникшие недоразумения по итальянскому вопросу

на общеевропейском конгрессе.

Предложение

это, вследствие страстной оппозиции со стороны Англии и Австрии,

осталось без последствий. Два месяца спустя, подойдя, на балу в

Тюильри, к русскому послу, император французов заявил ему, что

настало удобное время, чтобы войти с Россией в соглашение

относительно одновременного пересмотра трактатов: венского 1815 года

и парижского 1856 года, которые одинаково тяжелы для обеих империй.

Если верить показанию принца Альберта, то князь Горчаков был не прочь

пойти на такую сделку и высказался в этом смысле пред английским

послом в Петербурге.

Но

до того дело не дошло. Война вспыхнула внезапно, вследствие отказа

Австрии принять участие в конгрессе и последовавшего за тем нападения

ее на Сардинию. Цель войны Наполеон III определил так, в воззвании

своем к итальянскому народу: "Италия, свободная от Альп до

Адриатики!" Это, впрочем, не помешало немецкой печати отвечать

на его программу предъявлением прав Германии на Эльзас и Лотарингию,

отвоевать которые следовало в Париже. Несмотря на собственные

натянутые отношения к венскому Двору, Пруссия в его защиту

мобилизовала свою армию. По ее предложению франкфуртский сейм

постановил держать в боевой готовности все союзные контингенты. В эту

критическую минуту Императорский кабинет выступил на помощь Франции.

В циркулярной депеше на имя русских дипломатических представителей

при немецких дворах князь Горчаков взял на себя посредничество между

Францией и Германией. Упомянув о том, что некоторые государства

Германского союза, встревоженные войной Франции против Австрии,

опасаются за свою будущность, русский министр иностранных дел

успокаивал их, напоминая о торжественном заявлении французского

правительства, что никаких враждебных замыслов против Германии оно не

питает. Такое заявление, продолжал он, горячо и сочувственно принятое

всеми великими державами, налагает и обязательства. В этом смысле

Россия выразила Франции свое сочувствие, та самая Россия, что

напрасно старалась достигнуть разрешения всех спорных вопросов на ею

же предложенном конгрессе. Сожалея, что венский двор не оценил по

достоинству его примирительных намерений, Императорский кабинет

стремится ныне лишь к тому, чтобы возникшая война ограничилась той

местностью, на которой столкнулись породившие ее интересы. Князь

Горчаков указывал, что Пруссия приняла на себя защиту

неприкосновенности Германии и охрану равновесия Европы; что

возвышенно-рыцарский характер принца-регента, располагающего к тому

же значительными военными силами, может, кажется, служить достаточным

залогом спокойствия Германии; что России едва ли нужно упоминать,

ссылаясь на историю, в какой степени ей не чужды интересы Германии, и

что она не щадила жертв тогда, когда интересам этим угрожала

действительная опасность; наконец, что Германский союз —

комбинация исключительно оборонительного свойства и что только в этом

значении она получила место в европейском международном праве, на

основании договоров, в подписании коих участвовала Россия. По всем

этим соображениям, если немецкие государства, руководясь догадками,

ни на чем не основанными, предпримут враждебные действия против

Франции, то нарушат цель учреждения союза и поступят противно духу

договоров, узаконивших его существование.

Во

Франции нравственная поддержка России принята была с

признательностью. Французские генералы говорили графу Киселеву, что

циркуляр князя Горчакова стоит стотысячной армии. Но не прошло и

шести недель, как мир был подписан в Виллафранке, непосредственно

императорами Наполеоном и Францем-Иосифом. Австрийского императора

побудили к тому его военные неудачи, а также опасение, как бы

вмешательство Пруссии, хотя и предпринятое в его пользу, не доставило

ей слишком влиятельного положения в Германии. Наполеон III, напротив,

невзирая на блестящие победы французской армии, не считал себя

достаточно сильным, чтобы одному вести борьбу с соединенными силами

Австрии и всей Германии.

Лето

1859 года Император Александр провел, по обыкновению, в Царском Селе

и в Петергофе. Оно было ознаменовано двумя торжествами: открытием,

25-го июня, памятника Императору Николаю в Петербурге и

провозглашением совершеннолетия Наследника Престола, Цесаревича

Николая Александровича, состоявшимся в шестнадцатую годовщину его

рождения, 8-го сентября. Принесение присяги происходило в Зимнем

Дворце, тем же порядком, как и Александром Николаевичем в 1834 году.

В манифесте по этому случаю Государь так отозвался о своем первенце:

"Хранимый Небесным Провидением, воспитанный нами в неуклонном

следовании правилам церкви православной, в теплой любви к отечеству,

в сознании своего долга, Его Императорское Высочество достиг в

текущем году установленного основными законами нашими совершеннолетия

и, по принесении сего числа Всевышнему благодарственного молебствия,

торжественно, в присутствии нашем, произнес присягу на служение нам и

государству".

Вслед

за тем Его Величество совершил поездку в Юго-Западный край. Через

Москву, Тулу, Орел, Курск, Чугуев, Харьков и Полтаву проследовал

Император в Киев, затем — в Белую Церковь, Умань, Елисаветград,

Николаев, Одессу, Каменец-Подольск, всюду по пути производя смотры

войскам, ученья и маневры. При этом случае Государь посетил

Почаевскую лавру и наконец прибыл в Варшаву. Там оставался он с 5-го

по 10-е октября. Ко дню его прибытия, съехались в столицу Царства

Польского для совещания в Высочайшем присутствии, под руководством

министра иностранных дел, дипломатические представители России при

больших европейских Дворах: из Парижа — граф Киселев, из

Лондона — барон Бруннов, из Берлина — барон Будберг, из

Вены — Балабин. Туда же стеклись члены разных немецких

владетельных домов: эрцгерцог Альбрехт австрийский, великий герцог

Саксен-Веймарский, принцы Вильгельм Нидерландский и Август

Виртембергский.

Киселев

представил Государю записку о своевременности заключения формального

союза с Францией. По поводу ее Его Величество весьма неблагосклонно

выразился об императоре французов. "Доверие мое к политическим

видам Людовика Наполеона, — сказал он, — сильно

поколеблено. Его

приемы

не

безупречны

(Ses allures ne sont pas correctes). Нужно

внимание, чтобы не вдаться в обман. К мысли вашей о заключении

оборонительного договора может быть приступлено не иначе как по

заключении мира или после конгресса. До тех пор следует поддерживать

добрые отношения, но с тем вместе следить за ходом этой политики,

которая, повторяю, внушает мне мало доверия". Государь

припомнил, что, являясь к нему в Варшаве, за год перед тем, принц

Наполеон, именем императора, говорил ему, что тот решился вести войну

вплоть до Вены, чтобы принудить Австрию к заключению мира прочного и

окончательного. "И вот, — продолжал Александр Николаевич,

— ни с того ни с сего он предлагает мир, не

предупредив никого. Действия

эти не могут мне внушить доверия и ввиду такой неопределенной

политики заставляют быть настороже".

На

варшавском съезде 1859 года выяснилась вполне перемена, совершившаяся

в отношениях России к Франции. То не был еще разрыв, но существенное

уклонение от установленной в Штутгарте политической программы.

Франция переставала быть нашей главной союзницей, и место ее заняла

Пруссия, утвердившая его за собой на долгие годы. Два обстоятельства,

главным образом, содействовали этому результату: личная дружба

Императора Александра к дяде, принцу-регенту, два года спустя

вступившему на престол Пруссии под именем короля Вильгельма I, и

живой, энергичный и умелый образ действий вновь назначенного

прусского посланника при русском Дворе, фон Бисмарка-Шенгаузена.

В

последние годы царствования Фридриха-Вильгельма IV брат его, принц

Вильгельм, придерживался в политике, как внутренней, так и внешней,

направления, прямо противоположного тому, которому следовал король,

набиравший министров из бюрократов и опиравшийся в палатах на так

называемую партию юнкеров, органом которой служила "Крестовая

Газета". С 1850 года принц прусский открыто выступил сторонником

национального движения, имевшего целью поставить Пруссию во главе

объединенной Германии, ратовал против состоявшегося в Ольмюце, при

посредничестве России, примирения с Австрией и во время Крымской

войны настаивал на присоединении Пруссии к коалиции морских держав.

Последствием было охлаждение его отношений, некогда столь

дружественных, к Императору Николаю, строго осуждавшему его

национально-либеральные стремления. Тотчас по вступлении в управление

королевством принц Вильгельм уволил прежних министров и заменил их

кабинетом, составленным из людей, принимавших участие в

преобразовательном движении 1848 года. Про них посланник наш, барон

Будберг, писал князю Горчакову, "что они будут ярыми

противниками всей политической системы, которую интересы наши побудят

нас отстаивать". Действительно, во внешних делах принц-регент

тяготел к Англии, с которой породнил его брак сына с принцессой

Викторией, независимо от тесной дружбы, связывавшей его самого с

королевой и принцем-супругом. Он был решительным противником

политической комбинации, которую ласкал наш Двор: тройственного

соглашения между Россией, Францией и Пруссией и, опасаясь замыслов

Наполеона ??? на левый берег Рейна, не поколебался взять под свое

покровительство Австрию, невзирая на непрерывное соперничество ее с

Пруссией в немецких делах. С Александром Николаевичем сблизился он

снова во время пребывания Государя в Бадене и в Вильдбаде летом 1857

года; на следующий год, осенью, посетил его в Варшаве и с тех пор вел

с ним оживленную переписку по всем современным политическим вопросам.

Его личному влиянию следует приписать возбуждение подозрений

царственного племянника против Наполеона, которого он в письмах своих

и беседах выставлял как орудие всемирной революции, неустанно

стремящимся к ниспровержению законного порядка в Европе.

Совершенно

иных взглядов на политику придерживался Бисмарк, новый представитель

Пруссии при русском Дворе. За восемь лет пребывания его во

Франкфурте-на-Майне, в звании уполномоченного при союзном сейме, он

пришел к заключению, что главное препятствие на пути Пруссии к

достижению главенства в Германии — Австрия, и что рано или

поздно придется вступить с нею в открытую, ожесточенную борьбу. Вот

почему он во все продолжение последней Восточной войны глубоко

скорбел о подчинении берлинского Двора внушениям из Вены и где только

мог настойчиво противодействовал австрийским видам и проискам. Так,

он убедил короля не дать увлечь себя в войну с Россией, отнюдь,

впрочем, не из расположения к ней, а потому, пояснял он, что из такой

войны "Пруссия не извлекла бы для себя ни малейшей выгоды".

Первое

министерство принца-регента не могло оставить дипломата, воззрения

которого шли вразрез с его собственными, уполномоченным Пруссии при

Германском союзном сейме, и в начале 1859 года — переместило

его посланником в Петербург, чтобы, по собственному его выражению,

дать ему остыть на холоду (kaltzustellen). У нас встретили Бисмарка,

как старого и испытанного друга. Очень скоро в рядах петербургского

дипломатического корпуса он занял выдающееся место, остававшееся

незамещенным со времени отъезда Морни. С князем Горчаковым связывала

прусского дипломата давняя дружба, зародившаяся во время совместного

их пребывания во Франкфурте и скрепленная общей ненавистью к Австрии.

При Дворе Бисмарка принимали как посланника родственного Двора, так

сказать, запросто, вне официальных торжеств и церемоний. Государь

приглашал его на охоту, вдовствующая Императрица, благосклонность

которой он успел снискать, — в Царское Село и Петергоф, где он

проводил по нескольку дней и, как сам писал жене, чувствовал себя

"словно на родине" (heimatlich).

Осенью

1859 года Бисмарк сопровождал Государя в Варшаву и вместе с ним

съездил в Бреславль, где с 10-го по 13-е октября Александр Николаевич

имел свидание с принцем-регентом. В письмах к родным прусский

дипломат не мог нахвалиться милостивым и полным участия обхождением

русского Императора, который, по возвращении его из отпуска в

Петербург, дружески обнял его и выразил живейшую радость, что видит

его снова.

Между

тем дела на Западе усложнялись с каждым днем. Цюрихский мирный

трактат, заключенный Францией с Австрией, оказался неисполнимым.

Революционное движение охватило всю Италию. Наполеон III снова стал

заискивать в Англии, просить ее поддержки. Новую эту эволюцию

облегчило ему падение торийского министерства и возвращение вигов к

власти, с лордом Пальмерстоном во главе. Как первый министр ее

британского величества, так и занимавший в его кабинете должность

министра иностранных дел, лорд Джон Руссель, издавна сочувствовали

национальным стремлениям итальянцев. Под влиянием такого сближения

Наполеон III подписал торговый договор с Англией, отменявший всякие

таможенные стеснения в товарном обмене обоих государств.

Такое

скрепление союзной связи морских держав произвело в Петербурге крайне

неблагоприятное впечатление. Князь Горчаков в конце 1859 года не

только согласившийся на предложенное Францией созвание конгресса, но

и выразивший намерение самому явиться на него в качестве первого

уполномоченного России, взял свое согласие назад месяц спустя, лишь

только узнал о предварительном соглашении тюильрийского двора с

сент-джемским. Не стоит, пояснял он в депеше к Киселеву, собирать

конгресса для того, чтобы утвердить сделку, заключенную между

Францией и Англией, помимо других держав.

Восстановленное

между дворами тюильрийским и сент-джемским согласие продолжалось,

однако, не долго. В конце января 1860 года в Лондоне одновременно

узнали и о воссоединении с Сардинией Тосканы, герцогств и легатств, и

об уступке Франции Ниццы и Савойи. Трудно себе представить бурю,

которую вызвала по ту сторону Ла-Манша весть о новых земельных

приобретениях Франции. Снова раздались громовые речи в парламенте,

появились в печати бранные статьи, изливавшие зависть, злобу и страх.

Императора французов обвиняли в нарушении данного слова, в коварстве,

в предательстве, приписывали ему намерение возвратить Франции ее

естественные границы, не только на Альпах, но и на Рейне. В письме к

Пальмерстону королева потребовала установлений немедленного

соглашения Англии с Пруссией и Австрией, с тем чтобы каждая из этих

держав обязалась дать знать двум другим о всяком заявлении или

предложении, которое могло быть сделано ей со стороны Франции и

клонилось бы к перемене настоящего положения территориального

владения в Европе, и чтобы на такое заявление или предложение не было

даваемо отзыва прежде, чем состоится уговор с двумя прочими

державами. Из Вены и Берлина получены были в Лондоне ответы,

выражавшие полное согласие на такое предложение. Принц-регент

прусский писал к принцу Альберту, что к тройственному соглашению он

надеется привлечь и Россию, которая "не может же признать начало

народного самодержавия".

Расчет

принца Вильгельма не оправдался. В это самое время Императорский

кабинет обнаружил снова намерение сблизиться с Францией, побуждаемый

к тому оборотом дел на Востоке.

С

самого заключения парижского мира Франция придерживалась на

Балканском полуострове политики вполне сходной с политикой русского

Двора, постоянно благоприятствуя христианским народностям и

содействуя развитию их автономии. Так, в Дунайских княжествах она,

вместе с нами, высказалась за соединение Молдавии и Валахии; в Сербии

— за водворение династий Обреновичей и за признание за нею

наследственного права. Когда в 1858 году между Турцией и Черногорией

завязалась кровопролитная борьба, одно появление в Адриатическом море

русских и французских военных судов вынудило Порту отказаться от

отмщения за понесенное турками поражение на Гроховском поле и

согласиться на новое разграничение, на выгодных для Черногории

основаниях. Действуя сообща во всех делах европейского Востока,

России и Франции постоянно приходилось пререкаться с Англией и

Австрией, упорно отстаивавшими права султана и начала независимости и

целости Оттоманской империи.

Освободительное

движение, увенчавшееся в Италии полным успехом, не могло не

отразиться на подвластных Турции христианах. Волнения, проявившиеся в

конце 1859 и в начале 1860 года в Боснии и Герцеговине, в Болгарии и

Македонии, в Фессалии и Эпире, турки подавили с возмутительной

жестокостью и с полным забвением гарантий, предоставленных христианам

гатти-гумаюном 1856 года. Хотя парижский трактат и лишил Россию

принадлежавшего ей, в силу прежних договоров с Портой, права

покровительствовать православным подданным султана, перенеся это

право на совокупность великих держав Европы, но по привычке,

освященной веками, угнетаемые продолжали обращать к русскому Царю

свои жалобы и мольбы о помощи. К тому же во многих местностях

притеснения турок вызвали такое озлобление в населении, что можно

было опасаться скорого и поголовного восстания христиан. Все это

побудило князя A. M. Горчакова поднять пред Европой вопрос о

бедственном положении христианского населения Балканского

полуострова, причиненном нарушением Портой торжественно принятых ею

на себя обязательств, и об опасностях, коими оно угрожало всеобщему

спокойствию. В деле этом Россия не могла рассчитывать на поддержку ни

Австрии, ни Англии, с которыми только что вступила в тесное

соглашение Пруссия. Оставалось заручиться содействием Франции,

располагавшей тогда в так называемом "европейском концерте",

сверх собственного голоса, еще и голосом Сардинии, уже готовой

преобразиться в Итальянское королевство. Предварительно официального

обращения к великим державам Императорский кабинет пожелал узнать, в

какой мере тюильрийский Двор расположен поддержать его предложение, и

поручил графу Киселеву войти с ним в подготовительное соглашение по

восточным делам.

Запрос

русского Двора пришелся кстати французскому правительству,

возымевшему намерение обратить его для себя в исход из затруднений,

созданных положением дел в Италии, а потому оно в высшей степени

предупредительно отнеслось к заявлению Киселева. Министр иностранных

дел Тувенель отвечал послу, что император Наполеон с удовольствием

примет предложение петербургского кабинета как доказательство

дружеского доверия Императора Александра; что он готов войти в

доверительное соглашение с русским Двором по возбужденному им важному

предмету; что вопрос восточный может быть рассматриваем в связи с

итальянским вопросом и что нужно поэтому обсудить, нельзя ли взамен

Венеции, без которой не может обойтись Италия, отдать Австрии все

восточное побережье Адриатического моря? Вместе с тем Тувенель, как

бы от себя лично, намекнул Киселеву, что России следовало бы овладеть

Батумом, дабы иметь на азиатском берегу Черного моря безопасный порт.

Все сказанное он просил содержать в глубокой тайне, из опасения, как

бы англичане, проведав о соглашении России с Францией, не решились

овладеть проливами, и даже Константинополем, и основать свое право на

совершившемся факте. Тогда князь Горчаков решился на важный шаг. 4-го

мая, собрав у себя представителей великих держав в Петербурге, он

просил их обратить внимание правительств на беспорядки, не

прекращавшиеся в различных частях Турции, и на необходимость общими

усилиями положить им конец, а две недели спустя выступил уже с

формальным предложением. В циркуляре, разосланном во все наши

посольства и миссии, изложен взгляд Императорского кабинета как на

бедственное положение дел на Востоке, так и на средства устранить

истекающие из него опасные последствия. Документ этот заслуживает

внимания как политическая программа, которой русский Двор

придерживался неуклонно по отношению к Порте и ее христианским

подданным во все продолжение царствования Императора Александра II.

"Вот

уже более года, — писал русский министр иностранных дел, —

как агенты наши в Турции обращают наше внимание на становящееся все

более и более серьезным положение подвластных Порте христианских

областей, а именно Боснии, Герцеговины и Болгарии. Положение это

зачалось не ныне; но в последние годы оно не только не улучшилось,

как можно было надеяться, по постоянно ухудшалось. Христианские

подданные его величества султана приняли с доверием и

признательностью положительные обещания преобразований, но они доселе

ждут практического осуществления надежды, освященной вдвойне

торжественным актом монарха и согласием Европы. Страсти и ненависть

не только не уменьшились, но развились с новой силой; проявления

насилия, страдания населения, наконец события, совершившиеся на

западе Европы и отозвавшиеся как ободрение и надежда на Востоке,

довершили приведение его в состояние брожения. Ясно, что такое

положение не может продолжаться, не подвергнув опасности Оттоманскую

Империю и всеобщий мир". Упомянув о представлениях, сделанных

Порте, и об увещаниях, обращенных к христианам, а также об обращении

к великим державам с целью вызвать между ними соглашение, князь

Горчаков продолжал: "Мы не выступили с безусловными

предложениями относительно хода дела, а ограничились тем, что заявили

о неотложности его (urgence) и указали на цель. Что касается до

неотложности, то мы не скрыли, что она представляется нам не

допускающей ни сомнений, ни замедления; относительно же цели, мы

разумели в ней два отдельных фазиса: прежде всего —

расследование на месте, немедленное, при участии европейских

делегатов, дабы проверить истину фактов; потом — соглашение,

установить которое зависит от великих держав, между собой и Портой,

дабы побудить ее принять нужные органические меры и тем внести в ее

отношения к христианскому населению Империи улучшение действительное,

серьезное и прочное". Русский министр утверждал, что

предлагаемое им вмешательство нельзя считать ни оскорблением для

Порты, которая более всех прочих держав заинтересована в

восстановлении спокойствия, ни посягательством на ее права. Желаемое

Россией соглашение великих держав с Оттоманским правительством

должно, напротив, служить христианам ручательством участия Европы к

их судьбе, Порте — доказательством расположения к ним держав.

"Со своей стороны, — заключал князь Горчаков, —

после изведанного опыта, Европа не может, как нам кажется, найти в

чем-либо другом, кроме этого нравственного воздействия, ручательств,

требуемых вопросом первостепенной важности, с коим неразрывно связано

ее спокойствие и в котором интересы человеколюбия совпадают с

интересами политическими. Наш Августейший Государь никогда не

отрекался от живого сочувствия, питаемого им относительно первых. Его

Величество не желает принять на совесть упрека в молчании, ввиду

подобных страданий, в то самое время, когда столько голосов

возвысилось в других местах, при условиях гораздо менее

настоятельных. Впрочем, мы глубоко убеждены, что такой оборот мыслей

неразрывно связан с политическим интересом, который Россия, как и все

прочие державы, полагает в поддержании Оттоманской империи. Мы льстим

себя надеждой, что виды эти разделяются всеми кабинетами. Но мы также

убеждены, что время иллюзий прошло и что всякое колебание, всякое

затягивание дела будут иметь серьезные последствия. Содействуя всеми

нашими силами увлечению Оттоманского правительства на путь, который

предупредит эту опасность, мы хотим дать ему доказательство нашей

заботливости и в то же время исполняем долг, налагаемый на вас

человеколюбием. Приглашая великие державы присоединиться к нам для

достижения этой цели, мы тем самым устраняем всякую возможность

исключительных видов или вмешательства".

В

частном письме, сопровождавшем отправление циркуляра к Киселеву,

Горчаков выразился о нем: "Мы осветили маяком подводный камень".

И действительно, вслед за сообщением русского Двора, как разительное

подтверждение развитых в нем доводов, разнеслась по Европе весть о

кровавой резне, учиненной в Сирии мусульманами над христианами.

Событие это устранило все сомнения и колебания великих держав. В июле

собралась в Париже общеевропейская конференция по восточным делам и

решила занять временно Сирию семитысячным французским корпусом, а

производство следствия и переустройство Ливана — поручить

комиссии из делегатов великих держав. Русскому уполномоченному в

конференции, графу Киселеву, хотя и не удалось вследствие упрямого

сопротивления Англии включить в конвенцию, в которой были изложены

все вышеприведенные решения, дополнительную статью, проектированную в

Петербурге, но сущность ее была все же воспроизведена в одном из

протоколов конференции, гласившем: "Что вспоминая документ,

высокое значение коего признано в статье IX договора 18-го марта 1856

года, — под этой фразой разумелся гатти-гумаюн, —

уполномоченные великих держав не могут не заявить, что правительства

их нетерпеливо ожидают, чтобы во исполнение торжественного обещания

Высокой Порты приняты были серьезные меры к улучшению участи христиан

всех исповеданий, живущих в Оттоманской империи".

Успех

ободрил князя Горчакова, и он решился сделать еще шаг по пути

единения с Францией в Восточном вопросе. Отклонив предложенный ею в

пользу Австрии обмен Венеции на балканское побережье Адриатики, он

поручил Киселеву разведать, не пожелают ли в Париже облечь соглашение

с Россией в форму письменного договора, присовокупляя, что, по мнению

его, тесный союз между Францией и Россией обеспечил бы взаимные

политические выгоды обоих государств и что Франция всегда может

рассчитывать на готовность нашу к тому (Elle nous y trouvera toujours

prêts). "Мы просим только одного, — писал министр, —

чтоб не нарушали наших принципов, пожертвовать которыми мы не можем.

Император Александр дал понять это еще в Штутгарте. Выражая так

открыто свои действительные политические виды, мы просим, чтобы и

Франция платила нам таким же прямодушием".

Между

графом Киселевым, с одной стороны, Тувенелем, Морни и самим

императором французов — с другой, завязались оживленные

переговоры на предложенных русским Двором основаниях. К осени

выработана была следующая программа соглашения. Россия и Франция

выразили желание, чтобы Оттоманская империя продолжала существовать,

доколе это окажется возможным, и условились не допускать нанесения ей

какого-либо удара извне, который мог бы ускорить ее падение; но если

в Турции вспыхнет внутренний кризис, то обе державы обязывались, не

преследуя никакой исключительной выгоды, действовать сообща, дабы не

позволить и прочим державам обратить этот кризис в свою пользу, в

противность началу равновесия Европы и интересам России и Франции. В

последнем случае решено содействовать образованию на Балканском

полуострове небольших независимых государств, в пределах их

естественных этнографических границ, соединенных федеративной связью

с общей союзной столицей в Константинополе, провозглашенном вольным

городом.

Вышеизложенное

соглашение занесено было в протокол, скрепленный по статьям (paraphé)

обоюдными уполномоченными, Тувенелем и Киселевым, и оставалось лишь

облечь его в форму трактата, когда состоявшееся в октябре 1860 года в

Варшаве свидание русского императора с императором австрийским и

принцем-регентом прусским побудило тюильрийский кабинет отступиться

от предположенного решения.

В

Петербурге не доверяли искренности Наполеона III, подозревая его в

непостоянстве и двоедушии. Сам он подавал несомненный к тому повод,

беспрерывно колеблясь между двумя противоположными течениями, то

выражая предпочтение России, то снова склоняясь на сторону Англии.

Существовала и другая причина к разладу, начинавшему обнаруживаться

между русским Двором и наполеоновской Францией. То было соучастие ее

в революционном движении, охватившем Аппенинский полуостров.

Император Александр строго осуждал предприятие Гарибальди на Неаполь

и потворство ему со стороны покровительствуемого Францией сардинского

Двора. Русский представитель в Турине не раз протестовал против той

поддержки, которую правительство короля Виктора-Эммануила оказывало

проявлениям народных стремлений к единству во всех концах Италии.

Когда же сардинские войска, без объявления войны, вступили в

Церковную область и граф Кавур объявил во всеуслышание о намерении

присоединить Неаполитанское королевство к Сардинии, то русская миссия

была, по Высочайшему повелению, немедленно отозвана из Турина.

"Поступки сардинского правительства, — писал по этому

поводу князь Горчаков, — не позволяют нам более считать его

безучастным в движении, охватившем полуостров. Оно само приняло

ответственность за него и поставило себя в вопиющее противоречие с

началами народного права. Выставляемая им необходимость бороться с

анархией не может служить ему оправданием, коль скоро оно воздвигает

преграды революции, дабы воспринять ее наследство, а не для того,

чтобы остановить ее ход или исправить бесчинства. Подобные предлоги

не могут быть терпимы. Здесь речь идет не об итальянском вопросе, но

об интересе, общем всем правительствам, о вечных законах, без которых

никакой общественный порядок, никакой мир, никакая безопасность не

могут существовать в Европе. Государь Император не считает возможным

оставлять долее свою миссию свидетельницей поступков, осуждаемых его

совестью и убеждениями".

На

поступательный ход всемирной революции, на необходимость принять

сообща меры к обузданию ее постоянно указывал Император Александр в

частных письмах к дяде, принцу-регенту прусскому, который

воспользовался таким настроением царственного племянника, чтобы

предложить ему свидание в Варшаве, с приглашением к участию в нем и

австрийского императора.

Как

только слух о предстоявшем свидании трех государей достиг до Парижа,

он возбудил величайшие беспокойство и тревогу в Наполеоне III и его

советниках. Ревностнейший из сторонников России при тюильрийском

дворе, Морни, обратился с доверительным письмом к князю Горчакову. Он

привел русскому министру слова, вырвавшиеся у Наполеона: "Я

крайне опечален этим варшавским свиданием, не по существу, а по

внешнему его виду. Огласка, политический эффект этой встречи

принимаются в Европе за несомненный признак охлаждения к Франции, а

это очень жаль и меня огорчает. Я хорошо знаю, что чувства Императора

относительно меня не изменились, но наша признанная дружба была

великой взаимной силой, тогда как кажущееся удаление обоюдно нас

ослабляет". Соглашаясь с мнением Наполеона, Морни довольно верно

разгадал причину сближения, происшедшего между Петербургом и Веной,

заключавшуюся в опасении, как бы распространение революционного

движения в Венгрии не отразилось на Польше. Но Франция, утверждал он,

не виновна в этом движении, а что касается до Польши, то ясно, что не

может быть и речи о восстании ее, пока Россия и Франция состоят в

дружбе и союзе. Далее, Морни доказывал невыгоду для России какой бы

то ни было политической сделки с Австрией: первая принесла бы все в

этот договор, вторая — ничего. Россия может обязаться взять

Австрию под свое покровительство, но немыслимо, чтобы Австрия

покровительствовала России. Приписываемое ей намерение вызвать

пересмотр Парижского трактата — горькая насмешка. Не по ее ли

почину потребована была от России уступка части Бессарабии? Пересмотр

возможен только по уговору с Францией. Наконец, благоразумно ли со

стороны России, в ту самую минуту, когда начинается агония турецкой

силы и открывается ее наследство, удаляться от Франции,

могущественной, мужественной и верной, и искать союза с Австрией,

обладающей противоположными качествами? "В конце концов, —

заключал Морни, — при франко-русском союзе, как это часто

говорили мы друг другу, любезный князь, обоим нашим правительствам

нечего спасаться ни внутри, ни вне; но разъединение ослабит их, а при

настоящих обстоятельствах, может быть, что и не Франция наиболее

пострадает от этого развода (de ce divorce)".

В

ответе своем князь Горчаков отрицал намерения, приписываемые русскому

Двору. "Здание, над сооружением которого трудились вы и я, —

уверял он Морни, — тесное единение между Францией и нами —

существует во всей целости, поскольку это касается до нас. Оно не

утратило в наших глазах ничего из своих свойств и представляется нам

как соглашение, основанное на взаимных и постоянных интересах обеих

стран". О союзе с другими державами, утверждал далее русский

министр, нет и речи; варшавское же свидание внушено единственно

желанием всеобщего умиротворения. "Впрочем, —

присовокуплял он, — Россия отделяет интересы Франции от

прискорбных явлений, совершившихся в Италии после Виллафранкского

мира, и считает необходимым соглашение великих держав, чтобы

противодействовать злу. К соглашению этому она будет стремиться

сообща с Францией, с которой связывают ее и общие взгляды на

положение дел на Востоке". Письмо свое Горчаков оканчивал

обещанием, "что союз России с Францией не погибнет в его руках

(ne périclitera pas entre mes mains)".

Сам

Император Александр успокоил французского посла, герцога Монтебелло,

уверением, что он едет в Варшаву не для того, чтобы образовать

коалицию, а с тем, чтобы выступить там примирителем между Австрией и

Францией. Je

vais à Varsovie pour y faire non de la coalition, mais de la

conciliation.

21-го

сентября Императрица Мария Александровна разрешилась от бремени

сыном, нареченным Павлом, а 30-го — Государь отбыл из Царского

Села. В Вильне выехали ему навстречу некоторые из немецких гостей:

великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Карл и Альберт прусские,

Август Виртембергский и Фридрих Гессен-Кассельский. Его Величество

прибыл в Варшаву 8-го октября, в один день с Цесаревичем Николаем

Александровичем, проследовавшим туда прямо из Петербурга. На другой

день приехал принц-регент прусский с великим герцогом

Мекленбург-Шверинским, на третий — император австрийский.

Монархов сопровождала многочисленная и блестящая свита. С принцем

Вильгельмом прибыли: министр-президент князь Карл-Антон

Гогенцоллернский и военный министр генерал Роон; с императором

Францем-Иосифом — министр иностранных дел граф Рехберг и

генерал-aдъютанты графы Кренневиль и Куденгов. В свите Императора

Александра находились: князь A. M. Горчаков, принцы Георг

Мекленбург-Стрелицкий и Александр Гессенский и прусский посланник в

Петербурге, Бисмарк. Кроме того, как и в предшедшем году, ко дню

прибытия Государя съехались в Варшаву дипломатические представители

России при главных европейских дворах: из Вены — Балабин, из

Берлина — барон Будберг, из Парижа — граф Киселев.

Киселева

Александр Николаевич встретил выражением недоверия к

"Людовику-Наполеону", повторением упреков ему за

виллафранкское перемирие, неодобрительным отзывом о его политике в

Италии. Прием этот уже предрешил участь привезенной Киселевым

записки: о пользе

оборонительного союза с Францией,

с точным определением взаимных обязательств договаривающихся сторон.

Ознакомясь с ней

и передавая ее князю Горчакову, Его Величество надписал: "Против

кого?" Записка и проект договора остались, конечно, без

последствий.

Приемы,

ученья и смотры, обеды, спектакли в продолжение четырех дней

чередовались с совещаниями, происходившими между Государями и их

министрами. Положено потребовать от Наполеона гарантий, с целью

сохранить мир Европы, поддержать расшатанные основы народного права и

остановить успехи всеобщей революции. Но князю Горчакову удалось

отклонить все, что могло придать этому решению характер вызывающий

или просто враждебный Франции. Вызвавшись быть посредником между

Веной и Берлином, с одной стороны, и Парижем — с другой, он мог

писать Морни, что варшавское свидание было одинаково благоприятно для

России и для Франции: для России потому, что убедились в

невозможности распорядиться в чужую пользу ее вещественными силами;

для Франции — ибо удостоверились, что единение с нею продолжает

служить основанием русской политики и что никакая коалиция невозможна

против нее, пока того не хочет Россия. Князь Александр Михайлович,

увещевая Морни содействовать, со своей стороны, упрочению этого

результата отказом Франции от солидарности с революцией, просил его

не поступаться "принципами", замечая: "Без них нельзя

создать ничего прочного. Между нами существует достаточно

первостепенных интересов, чтобы служить нам общей связью. Мы

принимаем в расчет требование времени, но Европа не находится в

состоянии первобытного общества, когда все было tabula rasa, и мы

твердо уверены, что отречение от понятий права, из которых истекают

принципы, не есть условие ни прогресса, ни цивилизации в мало-мальски

устойчивом деле". В том же смысле высказался министр и пред

французским послом в Петербурге.

Так

выражалась русская дипломатия, но в наших военных кругах не считали

Наполеона III расположенным последовать преподанным ему советам

умеренности. Ожидали разрыва Австрии с Сардинией и опасались, как бы

он не сопровождался восстанием Венгрии, которое распространилось бы

на балканских христиан и на Галицию. Полагали, что обе морские

державы будут поддерживать это движение сначала тайно, а потом и

явно, вооруженной рукой. На этот случай считали необходимым принять

некоторые военные меры, усилить войска, расположенные в Царстве

Польском, увеличить артиллерию, вызвать несколько казачьих полков с

Дона, заготовить провиант, все это невзирая на крайнее оскудение

государственного казначейства. Государь разделял этот взгляд,

выраженный во всеподданнейшей записке наместника Царства Польского и

главнокомандующего 1-й армией, князя M. Д. Горчакова, и положил на

ней следующую резолюцию: "Первые соображения (о мерах

подготовительных) одобряю, но предоставляю себе решить, когда к ним

приступить. Насчет же вторых, (постановка армии на военную ногу), не

дай Бог, чтобы нам нужно было к ним приступать, и надеюсь, что

дипломатическими сношениями нам удастся отвратить опасения, о которых

князь Горчаков упоминает, иначе будет повторение 1854 года".

Варшавские

совещания были прерваны горестным известием об опасном обороте,

внезапно принятом болезнью вдовствующей Императрицы. Император

Александр тотчас оставил Варшаву, а гости его разъехались оттуда уже

после его отъезда. Государь спешил к одру умирающей матери и прибыл в

Царское Село 16-го октября. Три дня спустя, 19-го числа, Императрица

Александра Феодоровна мирно опочила, окруженная всеми членами царской

семьи. 5-го ноября тело ее предано земле в Петропавловском соборе,

рядом с гробницей Августейшего Супруга, Императора Николая I.

VI.

Присоединение

Амура и Уссури и покорение Кавказа

(1855—1864).

С

первых дней царствования Императора Александра II внешняя политика

русского Двора, будучи выжидательной в Европе, явилась весьма

деятельной на крайнем Востоке, благодаря энергии генерал-губернатора

Восточной Сибири Н. Н. Муравьева и неуклонной твердости, с которой

поддерживал его во всех начинаниях сам Государь.

Занятием

устьев Амура и заложением Николаевского поста в 1851 году положено

начало водворению русского владычества в этой части побережья

Восточного океана. Но долина Амура считалась еще принадлежавшей

Китаю, с согласия которого мы в 1854 году, по объявлении нам войны

Англией и Францией, сплавили вниз по реке подкрепления людьми,

оружием и снарядами, для усиления войск, занимавших Камчатскую

область и административный центр ее — Петропавловский порт. В

следующем 1855 году, ввиду ожидаемого нападения союзной

англо-французской эскадры, Муравьевым сделано распоряжение о переводе

из Петропавловска в устье Амура как всего гарнизона, так и местной

нашей эскадры.

Вступив

на престол, Император Александр подтвердил полномочия, данные

Муравьеву Императором Николаем для ведения переговоров с китайцами о

разграничении обеих соседних империй и, вопреки выраженному

канцлером, графом Нессельроде, опасению, что Китай едва ли согласится

на земельные уступки без войны, признал необходимым — как писал

о том Муравьеву Великий Князь Константин Николаевич — в видах

развития Сибирского края "утвердить за Россией весь левый берег

Амура и получить право свободной торговли в северных областях

Китайской империи". Первое из этих требований было предъявлено

Муравьевым китайским уполномоченным, прибывшим к нему летом 1855 года

в Мариинский пост на Амуре, но те отвечали уклончиво и условия наши

сообщили в Пекин. Муравьев хотя и предпочитал мирный исход

переговоров, но пригрозил китайцам готовностью, в случае

противодействия их свободному движению наших войск по Амуру,

двинуться в Монголию и Манджурию. Китайский трибунал, заведовавший

внешними сношениями Небесной империи, в листе на имя русского сената

жаловался на неукротимого генерал-губернатора, выставляя на вид, что

под предлогом защиты от английского флота последний занял на реке

Сунгари от моря несколько городов и несколько селений, издавна

платящих дань богдыхану. Находя, что генерал Муравьев "вовсе не

заботится о поддержании двухсотлетнего дружественного согласия и

твердого мира", трибунал просил "вразумить Муравьева".

Министерство иностранных дел не считало возможным простирать наши

требования к Китаю далее испрошения согласия Пекинского правительства

на свободное плавание по Амуру и учреждения на левом берегу его

нескольких станций для склада провианта и топлива. Но прибывший

весной 1856 года в Петербурга Муравьев успел убедить Государя в

важности приобретения для России в собственность Амурского края и

Приморской области, и вследствие его представлений Император повелел:

снабдить генерал-губернатора Восточной Сибири новыми полномочиями для

продолжения с китайцами переговоров на предъявленных уже им условиях;

плавание же по Амуру продолжать, предложив китайцам за требуемые

земельные уступки несколько артиллерийских орудий; при этом

воздерживаться, впрочем, от всяких насильственных мер; открытую силу

употреблять лишь для освобождения русских из плена, в случае

задержания их китайцами, и, действуя скорыми и решительными мерами,

избегать продолжительной переписки и вообще всяких проволочек.

Считая

себя обойденным состоявшимся в день коронации производством младшего

своего сверстника, князя Барятинского, в генералы от инфантерии, H.

H. Муравьев просил об увольнении от службы, но Государь отставки его

не принял и велел передать ему через военного министра, чтобы он

продолжал свою полезную деятельность. Муравьев повиновался и из

Москвы отправился в Иркутск. По его предложению из вновь занятых

земель образована Приморская область, подчиненная военному

губернатору, имевшему пребывание в Николаевске, и обнимавшая прежнюю

область Камчатскую и края Удский и Приамурский. По Высочайшему

повелению лишь административные дела, касавшиеся этих местностей,

разрешались в Сибирском комитете; дела же политические обсуждались в

особом Амурском комитете, в котором председательствовал сам Государь,

а в отсутствие Его Величества — Великий Князь Константин

Николаевич.

Оставалось

утвердить это приобретение заключением договора о границах с Китаем.

С такой целью в начале 1857 года отправлен в Китай вице-адмирал граф

Путятин, в самый разгар последней восточной войны заключивший в

Симоде выгодный торговый трактат с Японией. Китайское правительство

отказало Путятину в пропуске в Пекин сухим путем через Кяхту, и

адмирал вынужден был направиться туда вниз по Амуру, а затем из

Николаевска морем. 1-го июня 1858 года Путятин хотя и подписал с

китайскими уполномоченными в Тянь-Цзине договор, которым на Россию

распространены все преимущества политические и торговые, как уже

приобретенные, так и имеющие быть приобретенными впредь наиболее

благоприятствуемыми Китаем иностранными державами, но главный вопрос

об определении границы остался открытым. "Неопределенные части

границ между Китаем и Россией, — гласила 9-я статья договора, —

будут без отлагательства исследованы на местах доверенными лицами от

обоих правительств, и заключенное ими условие о граничной черте

составит дополнительную статью к настоящему трактату". Условие

это оказалось уже исполненным ровно за две недели до подписания

тянь-цзинского договора. 10-го мая Муравьев приплыл в китайский город

Айгун, расположенный на правом берегу Амура, против устья реки Зеи, и

после продолжавшихся шесть дней переговоров 16-го числа того же

месяца убедил амурского главнокомандующего князя И-Шань приложить

свою подпись к трактату, которым левый берег Амура, от реки Аргунь,

до устья признавался собственностью России, а весь Уссурийский край,

от впадения Уссури в Амур и до моря, объявлялся в общем владении

России и Китая; свободное же плавание по рекам Амуру, Сунгари и

Уссури предоставлялось лишь русским и китайским подданным, с

исключением судов всех прочих держав. На всеподданнейшем о том

донесении Муравьева Государь надписал: "Слава Богу!" и в

рескрипте на имя генерал-губернатора в следующих выражениях воздал

хвалу его государственным заслугам: "Вы вполне оправдали доверие

наше одиннадцатилетними трудами на пользу и благоустройство вверенной

управлению вашему Восточной Сибири. Просвещенным действиям вашим

обязан этот край началом своего гражданственного возрождения;

благоразумными и настойчивыми мерами, вами принятыми, упрочены наши

мирные сношения с соседним Китаем и заключенным вами трактатом

дарован Сибири новый торговый путь по реке Амур, служащий залогом

будущему промышленному развитию государства. Столь счастливое для

России событие дает вам справедливое право на искреннюю мою

признательность. В воздаяние за таковые заслуги ваши Я возвел вас,

указом сего числа Правительствующему Сенату данным, в графское

Российской Империи достоинство, с присовокуплением к имени вашему

названия Амурского,

в память о том крае, которому, в особенности, посвящены были в

последние годы настоятельные труды ваши и постоянная заботливость".

Пожалование графского титула свидетельствовало о высокой цене,

которую Император Александр придавал трудам и дарованиям

государственного деятеля, вызвавшего к новой жизни обширный,

вверенный его попечению край и возвратившего России Амурскую область,

древнее ее достояние, двести лет остававшееся под властью Китая. К

неуживчивому характеру Муравьева, к резким его отношениям к разным

правительственным ведомствам, в особенности к министерству

иностранных дел, Государь относился снисходительно и сам так

выразился о Муравьеве: "Его не переделаешь, а надобно уметь

воспользоваться, отдавая ему справедливость за услуги, им оказанные".

Со своей стороны, Муравьев свидетельствует в одном из своих

всеподданнейших донесений: "Если б оно (Амурское дело) не

началось десять лет тому назад и если б не удостоилось Высочайшего

внимания и покровительства Вашего Величества, то Амур никогда бы уже

не принадлежал России".

Пекинское

правительство долго не решалось утвердить сделку, заключенную его

уполномоченным в Айгуне. Лишь более двух лет спустя первый русский

посланник при Дворе богдыхана, генерал-майор Н. П. Игнатьев, ловко

пользуясь разрывом Китая с Англией и Францией и разгромом китайских

сил союзными войсками морских держав, чтобы выступить примирителем

между представителями их и китайским правительством — успел

обратить это посредничество в пользу России и побудить последнее

формальным договором, заключенным в Пекине 2-го ноября 1860 года,

дать полное удовлетворение всем требованиям русского Двора. Пекинским

трактатом, который граф Муравьев-Амурский справедливо называет

"политической победой", договоры тянь-дзинский и айгунский

подтверждены и дополнены всем, чего в них не доставало, а владычество

России распространено на обширное пространство от Уссури до моря, на

котором воздвигся вскоре Владивосток.

Со

времени Пекинского договора в столице Китая учреждена постоянная

русская дипломатическая миссия. Такая же миссия водворена и в столице

Японии, сначала в Иедо, потом в Киото, в силу трактата, заключенного

графом Путятиным 7-го августа 1858 года. Давний предмет спора между

Россией и Японией, южная часть острова Сахалин, бывшая дотоле в общем

владении обеих держав, вполне уступлена России договором, подписанным

в С.-Петербурге 25-го апреля 1875 года, в обмен отошедшей к Японии

гряды Курильских островов.

Одновременно

с расширением русской государственной области в дальних краях Востока

на южной окраине Империи совершилось другое великое дело:

окончательно покорен Кавказ.

Мысль

о том, чтобы по заключении мира воспользоваться двинутыми на Кавказ,

в подкрепление местных войск, во время последней восточной войны

войсками для нанесения непокорным горцам решительного удара, —

принадлежала молодому генералу Д. А. Милютину, изложившему ее в

записке, которую он еще осенью 1854 года представил Императору

Николаю. В начале 1856 года Александр Николаевич передал эту записку

военному министру с приказанием потребовать заключения по

возбужденному в ней вопросу от наместников кавказских —

бывшего, князя Воронцова, и настоящего — H. H. Муравьева, а

также и от занимавшего должность начальника штаба кн. Воронцова,

князя А. И. Барятинского. Отзыв Муравьева был не в пользу предложения

Милютина, но Барятинский в целом ряде записок горячо поддержал его,

развив и дополнив собственными соображениями. Военный министр

Сухозанет склонялся на сторону наместника. "Я, напротив того,

вполне разделяю мнение князя Барятинского", — надписал

Император на докладе министра, а на одной из записок Барятинского:

"Мысли, изложенные в сей записке, нахожу основательными и

совершенно согласен с ними". Когда несколько времени спустя

Муравьев сам попросил об увольнении, то выбор Государя, естественно,

остановился на Барятинском. 22-го июля 1856 года князь Александр

Иванович назначен и. д. наместника кавказского и командующим

отдельным кавказским корпусом. Сам он настоял на назначении генерала

Милютина своим начальником штаба.

Тотчас

после коронации Барятиеский отправился в Тифлис и, вступив в

управление вверенным ему краем и войсками, отдал следующий приказ:

"Воины Кавказа, смотря на вас и дивяся вам, я вырос и возмужал.

От вас и ради вас я осчастливлен назначением быть вождем вашим.

Трудиться буду, чтобы оправдать такую милость, счастье и великую для

меня честь. Да поможет нам Бог во всех предприятиях на славу

Государя".

1857

год прошел в приготовлениях. К осени новый наместник проектировал

обширную систему преобразований, как в военном, так и в гражданском

управлении краем, и командировал в Петербург своего начальника штаба

для представления словесных по ним объяснений. Император Александр

одобрил все предположения своего избранника и личного друга, и 3-го

декабря 1857 года Милютин писал Барятинскому: "Спешу поздравить

ваше сиятельство с успешным окончанием всех дел, которые вам угодно

было возложить на меня при отправлении в Петербург. Вчера, по

случайному стечению обстоятельств, доложены Государю Императору и

проекты штатов военных управлений, и проект нового морского

устройства, а в то же время в Кавказском комитете обсуждались в моем

присутствии три дела: предположения ваши о христианском братстве,

представления о прекращении каботажного судоходства вдоль восточного

берега и упразднении Анапы и, наконец, новый штат управления мирными

горцами. Все решения были весьма благоприятны. Сегодня за обедом

Государь Император изволил лично объявить мне, что Его Величество

утвердил все представленные проекты, а Государыня Императрица

изволила согласиться принять под непосредственное свое попечительство

предполагаемое Общество распространения христианства в Кавказских

горах". Полное доверие и дружеское расположение Царя к юному

вождю выразилось в переименовании отдельного кавказского корпуса в

кавказскую армию, с возведением Барятинского в звание

главнокомандующего.

Зрело

обдуманный и тщательно соображенный с местными условиями операционный

план князя Барятинского состоял в решительном наступлении на Шамиля,

преимущественно со стороны Чечни, и в одновременном стеснении общей

блокадной вокруг него линии. Подготовительной к тому мерой была

прорубка широких просек в вековых лесах, преграждавших доступ в дебри

Дагестана. Летом 1857 года начальник левого фланга кавказской линии,

генерал Евдокимов, начал наступление в Малую и Большую Чечню и затем

в Аух, а по занятии этих областей, в январе 1858 года, прорвался в

Аргунское ущелье, взяв приступом завалы, нагроможденные горцами при

входе в него. 1-го апреля 1859 года пал Ведень, много лет служивший

главным местопребыванием Шамиля и средоточием его власти.

Путь

в Дагестан был открыт. Войска наши наступали с трех сторон,

разделенные на три отряда: Чеченский — Евдокимова, Дагестанский

— барона Врангеля и Лезгинский — князя Меликова, под

личным предводительством Барятинского, 14-го июля прибывшего к

Чеченскому отряду. О ряде быстро следовавших один за другим подвигов

этого достопамятного похода красноречиво свидетельствуют приказы

главнокомандующего по кавказской армии: 21-го

июля,

в лагере при озере Решло:

"Войска

Дагестанского отряда, вы храбро заняли переправу чрез Койсу и тем

блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за

ваш подвиг". 27-го

июля,

в Андии,

близ аула Тоидо:

"Сегодня доношу я Государю Императору о покорении его державе

Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чеберлая и

других верхних обществ. Благодарю войска Дагестанского и Чеченского

отрядов, всех, от генерала до солдата, за столь радостную весть для

сердца возлюбленного Монарха". От

6-го

августа,

близ аула Канхадатль:

"В бессмертном подвиге покорения Восточного Кавказа самая тяжкая

доля трудов предстояла вам, войска Лезгинского отряда. Вы совершили с

самоотвержением предначертания мои и превзошли все ожидания. Примите,

братцы, мое душевное спасибо".

22-го

августа князь Барятинский отправил к Государю следующую телеграмму:

"Имею честь поздравить Ваше Императорское Величество с

августейшим тезоименитством. От моря Каспийского до Военно-Грузинской

дороги Кавказ покорен державе вашей. 48 пушек, все крепости и

укрепления неприятеля в наших руках. Я лично был в Карсте, Тлохе,

Игали, Ахульго, Гимрах, Укцукуле, Хунзахе, Тимотле, Чохе. Теперь

осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами". В тот же день

в приказе по кавказской армии главнокомандующий писал: "Воины

Кавказа! В день моего приезда в край я призвал вас на стяжание

великой славы Государю нашему — и вы исполнили надежду мою. В

три года вы покорили Кавказ, от моря Каспийского до Военно-Грузинской

дороги. Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным

горам Кавказа и да проникнет оно, со всею силой душевного моего

выражения, до глубины сердец ваших". Наконец, три дня спустя

последовал другой приказ: "Гуниб взят; Шамиль в плену;

поздравляю Кавказскую армию".

Победные

вести с Кавказа радостно отзывались в сердце Императора Александра.

Они блестящим образом подтверждали его выбор, решимость во что бы то

ни стало покончить с пятидесятилетней войной и, поборов упорное

сопротивление горцев, умиротворить и навеки утвердить за Россией

благословенный Кавказский край. Как только дошло до Петербурга

известие об успехе, ознаменовавшем наступательное движение,

предпринятое внутрь Дагестана, Государь прислал Барятинскому

Георгиевскую звезду второй степени, при грамоте, в которой так

оценивались достигнутые на Кавказе результаты: "Храбрые войска

вверенной вам армии, под непосредственным начальством вашим,

совершили общее наступательное движение, увенчавшееся в короткое

время блистательным военным успехом в стране, шестнадцать лет

служившей опорой неприязненным противным действиям предводителя

враждебных нам горских племен Кавказа. Быстрое покорение

воинственного населения Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии,

Технуцала, Чеберлая и других верхних обществ и отступление

неприятеля, без всякого почти сопротивления, от воздвигнутых им

укреплений, после падения Веденя, свидетельствуют о превосходной

вашей распорядительности, с которой предпринятые вами в этой стране

военные действия направлены к предначертанной для оных цели. Относя

успешный ход постепенного покорения оружию нашему Кавказа к глубоко

обдуманным и настойчиво проводимым вами в течение двух с половиною

лет в исполнение мерами, мы признали справедливым изъявить вам

особенную Монаршую признательность и совершенное наше благоволение за

неутомимые труды и важные военные заслуги ваши на пользу вверенного

вам края и в ознаменование сего всемилостивейше пожаловали вас

кавалером Императорского ордена нашего святого великомученика и

победоносца Георгия второй степени". В собственноручном письме

Государь поручил князю Александру Ивановичу сказать "кавказским

молодцам искреннее спасибо и что они ему опять доказали, что для них

невозможного нет".

"Отличной

воинской распорядительностью вашей, — гласила Высочайшая

грамота на имя князя Барятинского, подписанная Императором по

получении вести о взятии Гуниба и пленении Шамиля, — даровано

окончательное замирение восточной части Кавказа. Доблестные войска

предводительствуемой вами армии, сосредоточенные под непосредственным

распоряжением вашим в недрах Кавказских гор, совершили покорение всех

враждебных нам издавна горских племен, от Каспийского моря до

Военно-Грузинской дороги. Главный виновник и вождь в долговременной,

ожесточенной борьбе против нас мюридизма, Шамиль, окруженный в

укрепленном Гунибе войсками, под личным вашим начальством

состоявшими, взят с боя в плен со всем семейством и последними

приверженцами его. Отныне предстоит вам во вновь покоренной стране не

утверждение власти нашей силою оружия, а распространение между новыми

подданными нашими гражданственной образованности и общественного

благосостояния. Желая почтить совершенный вами славный подвиг и

изъявить полную душевную нашу к вам признательность, всемилостивейше

пожаловали мы вас кавалером Императорского ордена нашего святого

Андрея Первозванного с мечами".

По

Высочайшему повелению пленный Шамиль и семья его были отправлены в

Россию для водворения в Калуге. По пути он был остановлен в Харькове

и препровожден, с одним из сыновей своих, в Чугуев, где находился

Император, для представления Его Величеству. Государь оказал Шамилю

самый ласковый и милостивый прием, до глубины души растрогавший

старца-имама. В Харькове Шамиль и сын его присутствовали на балу,

данном дворянством по случаю Высочайшего приезда.

Потрясающее

впечатление, произведенное на умы кавказских горцев падением Гуниба и

взятием в плен Шамиля, не замедлило отразиться и на Западном Кавказе.

Глава воинственного племени абадзехов, Мегмет-Аминь, добровольно

покорился со всеми своими сторонниками. Этот новый успех, суливший в

близком будущем замирение всего Кавказа, побудил Государя возвести

Барятинского в высшее военное звание генерал-фельдмаршала.

Между

тем неутомимый наместник деятельно принялся за дело водворения

русской власти среди непокорных горцев, населявших Западный Кавказ.

Войска, покорившие Дагестан, двинуты им с левого на правый фланг

кавказской линии и начальство над ним вверено деятельнейшему из

сподвижников фельдмаршала, возведенному в графское достоинство,

генералу Евдокимову.

Для

обеспечения успеха этому предприятию наместник просил оставить на

Кавказе временно прикомандированные к Кавказской армии две дивизии,

на что Государь согласился, но под условием, чтобы войска эти не

оставались там долее конца 1860 года. В собственноручной записке Его

Величество писал по этому поводу: "Сознавая всю важность военных

действий на Кавказе, предпринятых со времени назначения князя

Барятинского главнокомандующим Кавказской армией, я не щадил ни

расходов, ни средств к усилению тамошних войск. Блистательные

результаты, достигнутые с Божией помощью и благодаря дельным

распоряжениям князя Барятинского, в особенности в 1859 году, вполне

оправдали и, могу по совести сказать, превзошли мои ожидания".

Государь находил, что после сдачи Шамиля и изъявления покорности

Мегмет-Аминем позволительно ожидать скорого умиротворения и всего

Западного Кавказа, после чего для упрочения нашего владычества в крае

признавал нужным: 1) ввести правильную и справедливую администрацию

во всех покоренных племенах; 2) прочно укрепить важнейшие

стратегические пункты; 3) проложить надежные и во всякое время

удобные пути сообщения. "Для достижения сих важных и необходимых

мирных результатов, — продолжал Император, — нужны также

средства и денежные, и материальные, т. е. руки. Вот почему я склонен

оставить на 1860 год на Кавказе все войска, временно туда

командированные. Но вместе с тем я желаю и требую, чтобы князь

Барятинский не терял из виду, что долее нынешнего года войска там

оставаться не могут, а должны быть возвращены на постоянные свои

квартиры... Отдавая полную справедливость князю Барятинскому за

дельные его распоряжения, как по военной части, так и по гражданскому

управлению Кавказским краем, я уверен, что, со светлым

государственным умом его, он не будет терять из виду, что Кавказ есть

часть России и что Россия вправе от него требовать, чтобы при

теперешнем затруднительном нашем финансовом положении он, со своей

стороны, помогал ей уменьшением, а не увеличением расходов. Виды его

на будущее, лично им мне сообщенные, обещают важные результаты, но

дело идет о теперешнем затруднительном положении государства,

следовательно, хотя я и сознаю всю их пользу, но необходимо их

отложить до времени, если средства Кавказского края недостаточны для

покрытия нужных для сего расходов, ибо государственное казначейство

решительно не может ничего для этого сделать".

"Дороги,

мосты, укрепления, просеки, и, главным образом, колонизация края

казаками, — оправдывался фельдмаршал в ответном письме

Государю, — условия sine qua non нашего господства в стране;

они твердо упрочат наше положение здесь и сделают наше господство

постоянным... Во всех своих действиях и соображениях я до сих пор

руководствовался идеей, удостоившейся одобрения и Вашего Величества:

оставить несостоятельную систему частных экспедиций, вести постоянную

наступательную

войну, предел которой положила бы только полная победа и

окончательное завоевание всего края: эту войну нельзя прекратить по

своему желанию, точно так же как нельзя препятствовать неприятельским

вторжениям, когда руки связаны внешней войной. В таких случаях не

задумываются над миллионными расходами, и жертва эта часто приносится

только для того, чтобы охранить целость естественных границ страны,

тогда как теперь нам остается только завершить завоевание, большая

часть которого уже совершена. Настало время оправдать все жертвы,

принесенные Россией за последнее полстолетие: все это потребует

только сравнительно незначительных расходов и некоторого увеличения

численности войск, а взамен даст нам новые источники обогащения

России и первенствующее положение в Азии. Сообразуясь с ходом

политики, становится более чем вероятно, да и Ваше Величество так же

понимает это, что Восток в скором времени станет театром, на котором

будут окончательно решаться великие спорные вопросы, и если к тому

времени Кавказ не будет совершенно покорен, а стало быть — наши

мосты, укрепления и дороги не будут окончены, то мы не посмеем

располагать ни одним человеком изо всей этой славной армии, чтобы

перейти границу".

Прибыв

в Закубанский край, Евдокимов с обычной энергией принялся за дело.

Войска его двигались в направлении с северо-запада к юго-востоку,

утверждаясь в пространстве между Кубанью и морем. Ими построено

несколько укреплений вдоль течения рек, впадающих в Кубань, основаны

станицы, проложены просеки и устроены удобные мосты и дороги по

пройденному пути.

К

сожалению, тяжкий недуг не позволил фельдмаршалу самому руководить на

месте военными действиями. Весной 1861 года он вынужден был оставить

вверенный ему край и более туда не возвращался. В отсутствие

Барятинского Император Александр пожелал воспользоваться пребыванием

в Крыму, чтобы лично удостовериться в положении дел на Западном

Кавказе и с этой целью осенью того же года предпринял поездку в

Закубанский край. 11-го сентября Его Величество высадился на берег в

Тамани и, проведя ночь в Екатеринодаре, направился к войскам,

действовавшим против горцев. Государь посетил новые укрепления:

Дмитриевское, Григорьевское, Усть-Лабинское и Майкопское, участвовал

в рекогносцировке за реку Белую и в лагере Верхне-Абадзехского отряда

18-го сентября принял депутацию от 60 непокорных горских племен.

Предъявленные горцами условия для изъявления покорности не могли быть

приняты, и потому им объявили, что в продолжение месяца они должны

окончательно решить: желают они выселиться из гор на указанные им

места или переселиться в Турцию? Оставляя лагерь, Государь сказал

начальствовавшему в нем генералу Ольшевскому: "Постарайся до

времени не раздражать твоих разгневанных соседей". 24-го Его

Величество отплыл на пароходе "Тигр" из укрепления

Константиновского в Поти, откуда через Абхазию и Мингрелию

проследовал в Кутаис и 29-го возвратился в Ливадию.

Состояние

здоровья князя Барятинского, воспрепятствовавшее ему сопутствовать

Государю во время поездки по Кавказу, продолжало ухудшаться.

Мучительные припадки подагры надолго приковали его к постели, и сам

он возбудил пред Государем вопрос о назначении ему преемника. В

ноябре 1862 года Император послал к нему в Вильну, где лежал больной

фельдмаршал, ближайшее к себе лицо — графа А. В. Адлерберга с

собственноручным письмом, вскоре после чего, 6-го декабря,

Барятинский уволен, по прошению, вследствие расстроенного здоровья, и

Великий Князь Михаил Николаевич назначен на его место наместником

кавказским и командующим кавказской армией.

Всей

душой привязанный к Кавказскому краю, князь Барятинский и по

оставлении должности наместника не был безучастен к его судьбе.

Доказательством тому служит письмо его к августейшему своему

преемнику, в котором он счел долгом поделиться с Великим Князем

богатым запасом своей опытности, как администратора, так и

военачальника. "По-моему, — писал он, — главная

ошибка, даже иногда и правительственных лиц, заключается в

бессознательной неприязни к чужой народности и в невольной

наклонности к насильственному порабощению ее собственным привычкам и

обычаям. Последствия такого влияния так сильны, что, проникая в

низшие слои чиновничества, нередко даже отражаются на мелочах

обыкновенных сношений, в быту обыденной жизни и одинаково оскорбляют

чувства всех сословий, от мала до велика, от богатого до бедного.

Спрашивается, может ли такой нравственный гнет породить привязанность

и любовь народа к правительству?" В силу этих соображений

фельдмаршал поставил себе правилом, "как можно более привязать

край к правительству, управляя каждой народностью с любовью и с

полным почтением к заветным обычаям и преданиям". —

"Администратор, — рассуждал он, — имеет право, по

моему мнению, только подготовить почву и указывать на путь, ведущий к

улучшениям, но должен предоставить каждой отдельной народности, чтобы

она приносила общему государственному усовершенствованию свою долю

участия, согласно условиям своей особенности". Барятинский

советовал обратить нарочитое внимание на воспитание туземных женщин,

размножить в крае женские училища. Усматривая в мусульманском

духовенстве главное препятствие к перерождению нравов в местном

населении, он заботился об уменьшении влияния духовных лиц на народ,

и с этой целью восстановил ханскую власть как враждебную

теократическому началу. Но, с другой стороны, признавая, что "без

элемента духовного нигде не может обходиться человечество",

князь основал общество восстановления христианства на Кавказе,

назначением которого было возвысить значение православного

духовенства и привлечь примером и проповедью отпадающих от Ислама

мусульман. Фельдмаршал распространялся о материальных способах к

возрождению Кавказа: "Размножайте в крае по возможности пути

сообщения и рынки; край будет всегда в вашей власти, торговля

процветет, и с нею — общественное благосостояние. Не менее

важно: преобразовать почву в источник неисчерпаемого богатства края.

Палящее знойное солнце Кавказа тогда только принесет благодатное

действие, когда предположенная система орошения окончательно

осуществится: тогда целые толпы трудолюбивых переселенцев наполнят

рынки государства нашего и всей Европы произведениями своего труда,

между которыми будут и неизвестные дотоле в производительности нашей

Империи". То, что Барятинский называл "краеугольным камнем

благоустройства Кавказа", он перечислял так: 1) воспитание

женщин; 2) уничтожение шариата; 3) восстановление христианства; 4)

пути сообщения; 5) орошение и 6) колонизация. В конце письма он

преподал Великому Князю несколько советов о способе ведения военных

действий, доказывая несостоятельность временных экспедиций и

настаивая на необходимости вести войну с горцами непрерывно и

постоянно, впредь до полного их покорения. "Вашему

Императорскому Высочеству, — заключил он, — выпадает

славный жребий нанести конечный удар сопротивлению западных горцев.

Тогда вам останется осчастливить целый край, оживленный новой жизнью,

дарами мира и просвещения. Молю Всевышнего, чтобы он благословил ваши

действия и чтобы вашим высоким именем началась для Кавказа, после

пятнадцати веков истязаний и шестидесятилетней трудной войны, эпоха

благоденствия и гражданского развития".

6-го

февраля 1863 года Великий Князь Михаил Николаевич выехал из

Петербурга и 14-го вступил в Ставрополе на кавказскую землю, откуда и

отдал он первый свой приказ: "Храбрые войска Кавказской армии,

приветствую вас поклоном от Государя Императора и царским спасибо за

вашу молодецкую и многотрудную службу. Приветствую вас от имени

бывшего вождя вашего, генерал-фельдмаршала князя Барятинского,

который душевно скорбит, что тяжкая болезнь вынудила его расстаться с

вами, и через меня искренно благодарит вас, своих сподвижников, за

примерное служение Царю и отечеству. Почитаю себя счастливым, что

поставлен во главе Кавказской армии и горжусь этим местом,

прославленным моими знаменитыми предшественниками. Призываю Бога на

помощь, да благословит он оружие наше, да увенчает скорым успехом

усилия наши к водворению мира и спокойствия в остающейся еще не

покоренной части Кавказа. Уверен, что под начальством моим вы

сохраните всегдашние ваши доблести и дадите мне право

свидетельствовать о них пред высоким и милостивым ценителем заслуг,

великим Государем нашим".

Из

Ставрополя Великий Князь-наместник отправился в войскам,

действовавшим за Кубанью против непокорных горцев, объехал все

воздвигнутые там укрепления и был свидетелем нескольких стычек с

неприятелем, за участие в которых получил золотую саблю "за

храбрость". 16-го марта состоялся торжественный въезд его в

Тифлис, куда ровно месяц спустя, 16-го апреля, прибыла и супруга его,

Великая Княгиня Ольга Феодоровна.

В

продолжение всего 1863 года происходили военные действия в узком

пространстве, ограниченном восточным берегом Черного моря и южным

скатом главного Кавказского хребта, долиной Адезби и Абхазией. К

концу лета Кубанская область покорилась русскому владычеству, и для

окончательного усмирения всего Кавказа оставалось только покорить

племена шапсугов и убыхов. Задача эта успешно разрешена весной

следующего 1864 года.

В

половине апреля местности, населенные этими племенами, были заняты

нашими войсками, о чем Великий Князь-наместник и донес Государю ко

дню его рождения. "Лучшего подарка получить не мог, —

отвечал Император по телеграфу, — спасибо от души тебе, графу

Евдокимову, и славным нашим войскам". Два дня спустя к

наместнику кавказскому отправлен следующий лестный рескрипт: "Ваше

Императорское Высочество! Назначив вас наместником моим на Кавказе и

командующим Кавказской армией, я возложил на вас многотрудную

обязанность довершить великое дело умиротворения сего края, а вместе

с тем вести все отрасли местной администрации и народного

благосостояния к желаемому развитию. Едва прошел год со времени

вашего назначения, и, к сердечной моей радости, уже достигнуты вами

замечательные успехи. Разнообразные части гражданского управления, с

прибытием вашим в край, восприяли новую жизнь; многие важные дела

получили движение, но в особенности мне приятно следить за блестящими

успехами военных мер, принятых для окончательного водворения русской

власти в тех частях Кавказа, в которых оставалось еще непокорное

горское население. После покорения всей восточной половины Кавказа

предместником вашим, фельдмаршалом князем Барятинским, вам предстояло

привести к концу начатое им завоевание другой, западной, половины.

Неутомимые труды храбрых войск кавказских, под предводительством

генерал-адъютанта графа Евдокимова, увенчались полным успехом, и, с

Божией помощью, занятие всего кавказского берега Черного моря

совершилось ныне ранее, чем можно было ожидать. Остатки непокорных

племен окончательно отказались от дальнейшего сопротивления; богатый

Закубанский и прибрежный край быстро заселяются казаками и, таким

образом, настает столь желанный конец кровопролитной вековой борьбе.

Изъявляя Вашему Императорскому Высочеству душевную мою

признательность за ваше ревностное и полезное служение отечеству, я

возлагаю на вас звание главнокомандующего Кавказской армией и поручаю

вам, от моего имени, благодарить доблестные войска, под вашим

начальством состоящие, за их постоянные, неутомимые труды, за

мужество и храбрость в боях и за неизменную преданность их престолу,

отечеству и долгу службы. Искренно вас любящий брат и друг

Александр".

Едва

дошло до Великого Князя милостивое слово, как уже Его Высочество

телеграфировал Государю, от 25-го мая, из лагеря в Ачинсхоу: "Имею

счастие поздравить Ваше Величество с окончанием славной кавказской

войны. Отныне не осталось более на Кавказе ни одного

непокорного

племени. Вчера сосредоточились здесь отряды генерал-лейтенанта князя

Мирского и генерал-майоров Шатилова, Геймана и Граббе, и сегодня, при

общем сборе, совершен благодарственный молебен. Здоровье войск весьма

удовлетворительно, и они находятся в самом блестящем виде".

Ответом

на эту телеграмму была Высочайшая грамота на имя августейшего

наместника и главнокомандующего Кавказской армией: "Известие о

покорении Западного Кавказа, полагающем конец долговременной

кровопролитной войне, поглощавшей столько средств и усилий,

преисполнило сердце наше живейшей и душевнейшей радостью. Воздав

благодарение Всемогущему Богу, ниспославшему на нас свое

благословение, увенчавшее нашу храбрую Кавказскую армию новой,

неувядаемой славой, поспешаем выразить Вашему Императорскому

Высочеству, достойному ее предводителю, и в лице вашем всем

доблестным сослуживцам вашим, нашу искреннюю, сердечную

благодарность. Блистательным подвигом, коим достигнута благая цель

полуторавековых усилий, стяжали вы и подчиненные вам войска

признательность любезного нашего отечества, славе и преуспеянию коего

посвящаются все наши заботы. Да благословит вас Всевышний и на

будущее время в трудах и попечениях ваших об устройстве и процветании

покоренного ныне края. Да увенчается новый успех нашего оружия

водворением прочного порядка и благоустройства на всем протяжении

владений наших, доверием нашим управлению вашему вверенных. В

справедливом же внимании к высоким заслугам вашим, мы жалуем Ваше

Императорское Высочество кавалером Императорского ордена нашего

святого великомученика и победоносца Георгия, второй степени".

Какое

важное значение Император Александр придавал им самим задуманному и

осуществленному, согласно его предначертаниям, покорению и

умиротворению Кавказа, видно из рескрипта Великому Князю-наместнику,

коим Государь установил, в память этого великого события, крест,

всемилостивейше пожалованный всем участникам славной кавказской

войны, независимо от медали, дарованной войскам, действовавшим на

Западном Кавказе с 1859 по 1864 год. "Ряд блистательных

подвигов, — гласил рескрипт, — совершенных славными

кавказскими войсками, под предводительством многих доблестных вождей,

ознаменовал многолетнюю кровавую борьбу, подъятую для ограждения

наших владений, сопредельных с Кавказским краем, от набегов хищников,

для защиты от порабощения мусульманами единоверных нам народов,

добровольно вручивших свои судьбы под покровительство России, и для

умиротворения края, представлявшего издревле постоянное зрелище

междоусобий, грабежей и разбоев. На долю Вашего Императорского

Высочества выпал завидный жребий завершить начатое полтора века тому

назад дело покорения Западного Кавказа и впервые возвестить русскому

народу, что отныне не осталось более на Кавказе ни одного непокорного

племени".

VII.

Освобождение

крестьян

(1855—1861).

Крымская

война обнаружила неудовлетворительное состояние многих отраслей

государственного управления, улучшение которых Император Александр II

считал своей ближайшей задачей, как можно заключить из

собственноручной его надписи на отчете министра внутренних дел за

первый год царствования: "Читал с большим любопытством и

благодарю, в особенности, за откровенное изложение всех недостатков,

которые, с Божией помощью и при общем усердии, надеюсь, с каждым

годом будут исправляться".

Великим

общественным злом представлялось молодому Государю крепостное право,

об упразднении которого уже неоднократно помышляли его

предшественники. С самого воцарения Александр Николаевич твердо

решился осуществить благие намерения Императрицы Екатерины,

Императоров Александра и Николая и совершить то, перед чем отступили

они, ввиду трудностей, с которыми сопряжено было проведение в жизнь

законодательной меры, затрагивавшей и видоизменявшей все стороны

государственного и бытового строя России. Приступить к ней полагал он

не иначе как с согласия и при деятельном участии дворянства, не

сомневаясь в готовности его принести эту жертву на алтарь отечества.

Таково значение первого обращения его к петербургским дворянам на

другой же день по вступлении на престол, когда, принимая их

депутацию, он выразил надежду, что "дворянство будет в полном

смысле слова настоящим благородным сословием, в начале всего добра".

Милостивое

расположение к дворянству Император Александр проявил вскоре по

следующему поводу. В последние годы царствования Николая I по

представлению министра внутренних дел Д. Г. Бибикова распространено

на Северо-Западный край действие инвентарных правил, определявших

взаимные отношения крепостных крестьян к их владельцам, в том виде, в

каком правила эти были введены Бибиковым в крае Юго-Западном, в

бытность его генерал-губернатором киевским, подольским и волынским,

невзирая на возражения против этой меры, предъявленные Цесаревичем в

Западном комитете, членом коего состоял Его Высочество. Распоряжение

это возбудило крайнее неудовольствие помещиков-поляков, которые,

тотчас по воцарении Александра II, прислали в Петербург депутацию,

чтобы ходатайствовать об его отмене. Государь уважил их просьбу, и

14-го мая 1855 года состоялось Высочайшее повеление об уничтожении

прежних

инвентарей и о замене их другими, составленными по новым правилам,

которые имели быть изданы по рассмотрении в Государственном Совете.

Одновременно последовало увольнение Бибикова и назначение министром

внутренних дел С. С. Ланского, который в первом своем циркуляре к

губернским предводителям дворянства, предварительно представленном на

усмотрение Государя и удостоившемся его утверждения, уведомляя о

своем назначении, заявлял, что гордится тем, что со званием министра

внутренних дел сопряжена высокая обязанность быть представителем у

престола Его Императорского Величества доблестного российского

дворянства, издревле знаменитого своей преданностью к царственному

дому, пламенной любовью к отечеству, и ныне, во время тяжких

испытаний, одушевленного теми же возвышенными чувствами,

присовокупил, что Государь повелел министру ненарушимо охранять

права, дарованные венценосными его предками дворянству как

сподвижнику державной власти и твердой опоре отечества.

Между

тем с первых дней царствования смутные толки о желании нового

Государя освободить крестьян от крепостной зависимости стали

распространяться как в русском обществе, среди помещиков, так и между

крестьянами, возбуждая в тех и в других волнение, настолько сильное,

что Император Александр признал необходимым при первом

представившемся случае разъяснить дворянам истинный смысл своих

намерений. Вскоре по заключении парижского мира, 30-го марта 1856

года, Государь воспользовался кратковременным пребыванием в Москве,

чтобы, принимая представителей дворянства Московской губернии,

обратиться к ним со следующими словами: "Я узнал, господа, что

между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепостное

право. В отвращение разных неосновательных толков по предмету столь

важному, я считаю нужным объявить вам, что я не имею намерения

сделать это теперь. Но, конечно, и сами вы знаете, что существующий

порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше

отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени,

когда оно само собой начнет отменяться снизу. Прошу вас, господа,

думать о том, как бы привести это в исполнение. Передайте слова мои

дворянству, для соображения".

В

царской речи к московским дворянам ясно высказаны как личный взгляд

Государя на крепостное право, так и желание, чтобы дворянство взяло

на себя почин в деле его уничтожения. Необходимым условием успеха

считал Император, чтобы нигде не был нарушен законный порядок и чтобы

впредь до издания новых законоположений помещичьи крестьяне не

выражали нетерпения и оставались в полном повиновении у своих господ.

Вот почему в циркуляре к губернаторам и губернским предводителям

дворянства, служившем как бы пояснением Высочайшего манифеста о

заключении мира, министр внутренних дел, пригласив дворян оказать

содействие к призрению отставных и бессрочноотпускных нижних чинов,

которые по оставлении службы возвратились бы на родину и поселились

на их землях, выражал такую надежду: "Узнав в военной службе на

опыте, что одна лишь строгая подчиненность поддерживает порядок,

столь необходимый для общественного спокойствия, сии заслуженные

воины неукоризненным поведением своим подадут добрый пример служившим

в государственном ополчении ратникам, возвращающимся ныне в

первобытное свое состояние и к прежним их занятиям, а также своим

односельцам-крестьянам, которым постоянно должно быть внушаемо, что

мирные их занятия и исполнение общественных повинностей равномерно

приносит пользу государству, но что малейшее отклонение от законного

порядка и от повиновения помещичьей власти подвергнет их гневу

Государя и будет преследуемо со всей строгостью".

О

задуманном им преобразовании Император Александр совещался с

ближайшими к нему государственными людьми, преимущественно с

министром внутренних дел С. С. Ланским, представившим ему, вскоре по

возвращении из Москвы, записку "О постепенном стремлении к

освобождению помещичьих крестьян". Поводом к этому докладу

послужило внесение министром в Государственный Совет представления об

ограничении раздробления дворянских населенных имений. Считая дело

это тесно связанным с общим крестьянским вопросом, вполне

сочувствовавший видам Государя, Ланской предлагал начертать

последовательный план действий, не упуская ни одного случая,

могущего, прямо или косвенно, содействовать осуществлению царского

замысла. "Дозвольте, всемилостивейший Государь, — писал он

в заключение доклада, — выразить откровенно мысль, которая, по

разумению моему, должна служить основой столь великого и важного

дела: начав его, нельзя ни останавливаться, ни слишком быстро идти

вперед; надо действовать осторожно, но постоянно, не внимая возгласам

как пылких любителей новизны, так и упорных поклонников старины, а

прежде всего надо начертать план постепенных действий правительства,

в руководство постановленным от него властям".

Соглашаясь

с министром, Император приказал сосредоточить в министерстве

внутренних дел все дела об устройстве помещичьих крестьян, которые

производились в разных ведомствах в разное время. Из этого материала

поручено было товарищу министра внутренних дел Левшину составить

историческую записку о крепостном праве и о законодательных мерах,

принятых правительством для ограничения этого права, со времен Петра

Великого.

Тогда

же было решено воспользоваться съездом в Москву на коронацию

предводителей дворянства со всех концов России, чтобы вступить с ними

в доверительные переговоры о скорейших и удобнейших способах

приведения в исполнение Высочайшей воли.