Большая биографическая энциклопедия - бестужев-рюмин граф алексей петрович

— канцлер Императрицы Елизаветы и генерал-фельдмаршал при Екатерине II, младший сын графа Петра Михайловича, род. 22 мая 1693 г., ум. в 1768 г. В 1707 г., по ходатайству отца, он, вместе с старшим братом, получил разрешение поехать для науки за границу, на собственные средства. В октябре 1708 г. братья выехали из Архангельска, с супругою русского посла при датском дворе князя В. Л. Долгорукова, в Копенгаген, где поступили в датскую шляхетную академию. В 1710 г. моровое поветрие заставило их переселиться в Берлин и продолжать там занятия в Высшем коллегиуме. Младший Бестужев оказал особые успехи в изучении языков латинского, французского и немецкого, а также общеобразовательных наук. По окончании учебного курса, он совершил путешествие по Европе. В 1712 г. Петр Великий, прибыв в Берлин, повелел определить Бестужева на службу "дворянином при посольстве" к русскому полномочному министру в Голландии кн. Б. И. Куракину, которого Бестужев сопровождал на утрехтский конгресс. Проездом через Ганновер, Бестужев имел случай стать известным ганноверскому курфюрсту Георгу-Людвигу и получил предложение вступить к нему на службу. С разрешения Петра І, Бестужев в 1713 г. действительно поступил на службу курфюрста, сперва полковником, а затем камер-юнкером с жалованьем по 1000 талеров в год. В 1714 г. Георг, вступивший на английский престол, взял Бестужева с собой в Лондон и немедленно отправил его к Петру Великому, в качестве английского министра, с нотификацией о восшествии на престол. Петр, очень довольный такою ролью русского на иностранной службе, принял Бестужева по этикету, установленному для приема иностранных министров, дал ему 1000 руб. и обычный в таких случаях подарок. Затем Бестужев вернулся в Лондон с поздравительной грамотой Петра Георгу и новым рекомендательным письмом от своего государя. Всего в Англии Бестужев пробыл около четырех лет, с большою пользой для образования своего и подготовки к предстоявшей ему политической роли. Сознание своей силы рано пробудило в нем честолюбивое желание выдвинуться возможно скорее, пользуясь разными "конъюнктурами". Склонность и способность к интриге сказалась в нем в 1717 г., когда он узнал о бегстве царевича Алексея в Вену. Видя в царевиче будущего властителя России, Бестужев поспешил написать ему письмо, с уверением в преданности и готовности служить "будущему царю и государю"; самый переход свой на чужестранную службу Бестужев ловко объяснял, при этом, желанием удалиться из России, так как обстоятельства не дозволяли ему служить, как он хотел бы, царевичу Алексею. По счастью для Бестужева, царевич во время следствия его не выдал, а письмо уничтожил: сохранился только немецкий перевод в венском архиве. В конце того же 1717 г. Бестужев испросил у короля Георга І увольнение от службы, так как отношения между Петром и ганноверским домом стали портиться. По прибытии в Россию, он был назначен обер-камер-юнкером ко двору вдовствующей герцогини курляндской Анны Иоанновны, где прослужил, без жалованья, около двух лет. В 1721 г. началась его самостоятельная дипломатическая служба: он заменил кн. В. Л. Долгорукова в качестве русского министра-резидента при дворе датского короля Фридриха VI. Здесь Бестужев попал в самый разгар дипломатической борьбы Петра с английским королем, который старался поднять против России северные державы. Покровительство, какое Петр оказывал голштинскому герцогу, ставило его во враждебные отношения к Дании, удержавшей за собою после Северной войны, по сепаратному договору со Швецией в 1720 г., Шлезвиг. Бестужеву поручено было добиться от Дании признания за Петром титула Императорского Величества, а за герцогом голштинским — королевского высочества, и для русских судов — освобождения от зундских пошлин; в то же время он должен был следить за враждебными происками Англии и, по возможности, им противодействовать. Бестужев доносил, что датские министры вполне в руках ганноверского посланника и состоят у него на пенсии, и просил 25000 червонных, чтобы перекупить их на свою сторону. Без таких средств он успел привлечь к себе только влиятельного при короле обер-секретаря военной коллегии Габеля, который доставил ему возможность вести тайные переговоры лично с датским королем. Датское правительство соглашалось признать за Петром императорский титул только в обмен на гарантию Шлезвига или, по крайней мере, при условии удаления из России герцога голштинского. Бестужев, который вообще вел дела очень самостоятельно, давая Петру советы и возражая на его предписания, настаивал на необходимости держать Данию в страхе при помощи герц. голштинского. Переговоры тянулись без результата. За это время получено было известие о заключении Ништадтского мира. Бестужев устроил 1 декабря 1721 г. великолепный праздник для иностранных министров и знатных особ королевства и роздал гостям медаль в память великого события. На медали был изображен бюст Петра Великого с надписью: "Exantlatis per quatuor et quod excurrit lustra plus quam Herculeis belli laboribus, pace Neostadii in Finlandia 30 Aug. S. V. 1721. gloriosissime, quod ipsa fatebitur invidia, sancita, exoptatam Arctoo orbi quietem donavit". Из-за такой надписи на королевском монетном дворе отказались чеканить медаль, и Бестужеву пришлось заказывать ее в Гамбурге. По краю медали была надпись: "haec moneta in memoriam pacis hujus distributa fuit ab A. Bestuschef apud regn. Dan. aulam h. t. Residente" (медаль эта, но без второй надписи, была снова отчеканена в Петербурге в 1763 г.). Петр, находившийся тогда в Дербенте, благодарил Бестужева собственноручным письмом, а в 1723 г. вручил ему, вызвав его к себе в Ревель, свой портрет, украшенный бриллиантами. Бестужев всю жизнь дорожил этим подарком и носил его на груди. Во время пребывания в Копенгагене Бестужев, большой любитель химии, изобрел ценные "жизненные капли" (tinctura tonico-nervina Bestuscheffi), спирто-эфирный раствор полуторахлористого железа; помогавший ему в их изготовлении химик Лембке продал секрет в Гамбурге французскому бригадиру де-Ламотту, который представил капли французскому королю и получил за это большую награду. Во Франции бестужевские капли стали известны под названием "eléxir d'or", или "eléxir de Lamotte". Позднее, сам Бестужев открыл свой секрет петербургскому аптекарю, а потом академику Академии наук, Моделю, от которого секрет перешел к аптекарю Дуропу; вдова Дуропа продала его за 3000 руб. Императрице Екатерине II, по повелению которой рецепт был опубликован в "С.-Петербургском Вестнике" за 1780 г.

Дипломатическая задача Бестужева была, отчасти, выполнена в 1724 г. Датское правительство признало императорский титул Петра; но, как пояснил Бестужев, оно делало уступку только из страха. Заключение союза между Россией и Швецией заставило Данию опасаться не за Шлезвиг только, но и за Норвегию; король даже заболел, получив такое известие. Петр оценил дипломатическую ловкость Бестужева и в том же году, 7 мая, в день коронования Екатерины, пожаловал его в действительные камергеры. В год смерти Петра Великого Дания еще колебалась между англо-французским союзом и Россией. Но надежда на неизбежное ослабление России после кончины великого государя привели датчан "в добрый и веселый гумор"; английский флот появился в датских водах, и Бестужева все стали "чуждаться, как зачумленного". И помимо натянутых копенгагенских отношений, Бестужев был недоволен своим положением. Датские дела его тяготили; тут негде было развернуться его дарованиям, а в Петербурге шла борьба партий, сулившая человеку с энергией, большим честолюбием и покладистой ловкостью — быстрое возвышение к власти. У семьи Бестужевых были давние связи со двором покойного; царевича Алексея Петровича; теперь их друзья: Веселовские, Абрам Ганнибал, Пашковы, Нелединский, Черкасов — сплотились вокруг сестры Бестужева, кн. Аграфены Петровны Волконской, и воспитателя царевича Петра Алексеевича, Сем. Аф. Маврина. Их опорой был также австрийский посланник в Петербурге граф Рабутин, пользовавшийся значительным влиянием. Бестужев мечтал о возвышении с его помощью; действительно, Рабутин старался доставить кн. Волконской звание обер-гофмейстерины при царевне Наталье Алексеевне, а Бестужев просил ее выхлопотать отцу графский титул. Себе он сам официально просил "за семилетние свои при датском дворе труды" полномочий чрезвычайного посланника и увеличенного содержания. Но напрасно он был уверен, что "награждение его чрез венский двор никогда от него не уйдет". У его партии были сильные враги — Меншиков и голштинцы, а Рабутин умер в 1727 г. Меншиков с Остерманом во время овладели двором царевича Петра. Друзья Бестужева подняли было интригу против них, но она раскрылась, и у одного из них, гр. Девиера нашли переписку, обнаружившую тайные сношения кружка. Кн. Волконская подверглась ссылке в деревню, Маврин и Ганнибал получили поручения в Сибирь, весь кружок был уничтожен. Бестужев уцелел, хотя отец его попал под следствие, и брат был смещен из Стокгольма. Ему пришлось оставаться в Дании без всякого "награждения". Политическая роль его оставалась бесцветной. По вступлении на престол Петра II, герцог голштинский уехал из России, и датский двор успокоился. Бестужев ждал перемены для кружка своего, когда пал Меншиков. Но надежда и на этот раз обманула: сила осталась в руках враждебного человека — Остермана. Попытка сосланных вернуться привела лишь к раскрытию их новой интриги и к новым карам, причем скомпрометирован был и А. Бестужев, уличенный, что "искал себе помощи через венский двор", и даже "сообщал чужестранным министрам о внутренних здешнего государства делах". Однако, опала и на этот раз его не коснулась, а в феврале 1729 г. он даже получил денежную награду в 5000 руб. — Настал 1730 год. Переход власти в руки Анны Иоанновны подал Бестужеву новую надежду. Он сумел сохранить расположение бывшей герцогиня курляндской. крестной матери трех его сыновей, и после того, как отец его потерял ее милость. Бестужев поспешил написать ей приветствие, напоминая, как она ему писала в 1727 г., что от него "никакой противности себе не видала, кроме верных служб", и жаловался, что, прожив 10 лет в Дании при тяжелых обстоятельствах, терпя притеснения из-за герцога голштинского и его претензий на Шлезвиг, он уже 8 лет не получает никакого повышения. Но голосу его не вняли. Весною 1731 г. ему велели сдать датские дела курляндцу Бракелю, а самому ехать резидентом в Гамбург. Впрочем, через год он получил звание чрезвычайного посланника при Нижне-Саксонском округе. Здесь ему представился случай оказать Императрице существенную услугу. По поручению ее , он ездил в Киль для осмотра архива герцогов голштинских и сумел извлечь оттуда документы, касавшиеся наследия русского престола и, в том числе, духовное завещание Императрицы Екатерины I, которым устанавливались права голштинского дома на русский престол. В том же 1733 г. к Бестужеву в Гамбург явился бывший камер-паж герцогини мекленбургской Екатерины Ивановны, Милашевич, с доносом на смоленского губернатора князя Черкасского, который будто бы приводит многих смольнян на верность голштинскому принцу. По этим делам Бестужев был именным указом вызван в Петербург, привез документы и доносчика и получил, кроме 2000 руб., орден св. Александра Невского. С этой поры Бирон, преследовавший его отца, стал смотреть на Бестужева, как на верного и надежного человека. В 1735 г. он снова прибыл в Копенгаген, и бар. Бракель был отозван. Бестужев был назначен одновременно чрезвычайным посланником и в Дании, и в Нижне-Саксонском округе. В мае 1736 г. он получил чин тайного советника. Около 4-х лет еще оставался Бестужев за границей, когда падение Волынского даю ему возможность занять высокое положение на родине. Неспособный к роли руководителя государственных дел, полновластный временщик, курляндский герцог Бирон давно тяготился своей зависимостью в делах от гр. Остермана. Попытки возвысить в противовес ему, сперва Ягужинского, потом Ар. Волынского — кончились неудачами. Тогда выбор Бирона остановился на Бестужеве, который сумел уверить Бирона в чрезвычайной преданности его особе. В 1740 г. Бестужев был произведен в действительные тайные советники и вызван в Петербург. Герцог курляндский некоторое время еще колебался, вводить ли его в Кабинет. Когда он явился в столицу, никакого заявления относительно планов, ради которых его вызвали, не было сделано. Шетарди объясняет это тем, что Бестужев пользовался репутацией человека, подобного Волынскому, честолюбивого, следующего своим влечениям без удержу, так что многие предсказывали ему столь же трагический конец, какой выпал на долю его предшественника; но Бирон не хотел менять выбора, так как его проект стал известен, как только был задуман. Иностранные министры были сильно озабочены вопросом, насколько сильно будет влияние Бестужева и в каких именно делах. 18-го августа 1740 г., в день крестин царевича Иоанна Антоновича, Бестужев был объявлен кабинет-министром, а вскоре (9 сентября) императрица возложила на него пожалованный ему королем польским орден Белого Орла. Это обновление состава Кабинета было делом существенной важности, так как политические дела Европы вступали в новый фазис. Сближение России с Англией, по поводу шведских дел, предстояло оформить в договоре, устанавливающем новую политическую систему. Но Остерман, несмотря на все старания английского министра Финча, без конца тянул переговоры, явно уклоняясь от решительного шага. Финч возлагал большие надежды на Бестужева, который в Копенгагене сблизился с представителем Великобритании при датском дворе, Тидлеем, и, по сообщениям, последнего, держался воззрений, благоприятных для англо-русского союза. По приезде Бестужева, в июле 1740 г., Финч немедленно завязал с ним личное знакомство, заручился его содействием, и одно из первых дел Бестужева в Кабинете было настояние на скорейшем решении английского вопроса. Из-за этого у него сразу начались столкновения с Остерманом, который все-таки добился, чтобы переговоры с англичанами были поручены не всему Кабинету, а ему одному. С появлением на свет Иоанна, положение Бирона, враждовавшего с его родителями, стало шатким. Его влияния не хватило на то, чтобы оттеснить Бестужевым Остермана. Вопрос о том, в чьих руках останется власть, резко стал на очередь, когда Императрица почувствовала себя совсем худо 5-го октября 1740 г. История о том, как создалось регентство Бирона, не раз передавалось в исторической литературе; много сведений о ней в рассказах и отрывках современников. Но последние весьма противоречивы, и едва ли вполне справедливо мнение, выдвигавшее на первый план в этом деле Бестужева. При существовавших тогда отношениях надо было ожидать беспощадной борьбы партий. Анна Леопольдовна выдвигала свои материнские права; принц Антон Брауншвейгский плохо скрывал свое нежелание ей подчиняться и стремление стать во главе русских военных сил; Миних был явным соперником принца и врагом державшего все политические нити в цепких руках Остермана; Бестужев с друзьями, кн. Куракиным, Головкиным и др., ничего не боялся так, как усиления Остермана, давнего гонителя Бестужевых, но плохо ладил и с кн. Черкасским, опиравшимся на особый кружок. И ни один из этих враждовавших придворных элементов не был достаточно силен, чтобы создать что-либо похожее на прежнее правительство. Когда на очередь стал вопрос о регентстве, вельможи скоро отказались от мысли о регентстве коллективном: опыт Верховного Тайного Совета скомпрометировал эту идею. Победа Брауншвейг-Люнебургской фамилии ничего хорошего не судила никому, кроме Остермана; ничего хорошего не сулила она России, и Бестужев был, несомненно, искренен, когда указывал, что влияние как принца Антона, так и отца Анны Леопольдовны, герцога мекленбургского, вовлечет Россию в политические комбинации, вредные для ее интересов. Победа осталась за Бироном, ибо к нему примкнули Миних, Бестужев, Черкасский и почти все другие вельможи. Современники — и русские, и иностранцы — справедливо полагали, что без поддержки Миниха регентство не досталось бы Бирону. Целью Миниха было отстранить принца Антона от управления военными силами и вообще от влияния. Остермана, державшегося слишком осторожно, не смели тронуть, и Бестужев, как Миних, крепко держался за Бирона, чувствуя, что борьба еще не кончена. Первые проявления недовольства регентством в гвардии были обнаружены Бестужевым и подавлены. Когда же Миних, после неудачной попытки склонить гвардию на сторону Бирона, сразу переменил фронт, то сделал все возможное, чтобы свалить всю вину за интриги в пользу герцога на одного Бестужева. В ночь с 8 на 9 ноября 1741 г. одновременно с арестом Бирона, был схвачен и Бестужев, подумавший в первую минуту, что эта беда идет от регента. Началось следствие о политических преступниках, склонивших покойную Императрицу обойти право Анны Леопольдовны. Против Бестужева было то, что он писал проект указа о регентстве, что он много, больше других, говорил на совещаниях у регента, что он получил от Бирона в награду конфискованный у Волынского дом. Но в обществе русском смотрели иначе. По свидетельству английского посланника Финча, "русские люди не могли помириться с мыслью, что его выделили из толпы лиц, участвовавших в установлении регентства герцога курляндского, и возложили на него ответственность за дело, которое — по общему сознанию — он задумал не один, которого один не мог осуществить, точно так же, как один не мог бы ему противиться; и его, как прочих русских вельмож и сановников, причастных к делу, несло потоком власти герцога, сильного советом и поддержкой лица, которое готово теперь взвалить на Бестужева всю ответственность". Бестужева, заключенного сперва в Нарвской крепости, потом в Копорье, привезли в Шлиссельбургскую крепость. Он совершенно потерял присутствие духа, и первые показания его были полны резкими и решительными обвинениями против Бирона, который возражал, что "считал бы себя недостойным жизни, будь только обвинения Бестужева истинны". Очная ставка их привела к тому, что Бестужев просил прощения у герцога за клеветы, которые возводил на него по наущению Миниха, поддавшись его уверению, что только таким путем он спасет себя и семью свою. Дело сразу приняло иной оборот. Миниха удалили из следственной комиссии, и Бестужев признался, что без этой перемены у него не хватило бы духу говорить правду. Следствие выяснило первенствующую роль самого Миниха в деле Бирона, но, по словам принца Брауншвейгского, зашли уже слишком далеко, и постановить мягкий приговор было нельзя без компрометирующего новое правительство впечатления. 17 января 1741 г. комиссия приговорила Бестужева к четвертованию. В апреле ему объявили помилование, но лишили его орденов, чинов и должностей и отправили в ссылку. Все имения и все имущество его было конфисковано, только из имения в Белозерском уезде выделили 372 души на пропитание его жене и детям. Ему было, указом от 22 мая, велено безвыездно жить "смирно, ничего не предпринимая" в отцовских или жениных деревнях. Ссылка Бестужева была, однако, непродолжительна. В октябре 1741 г. он, для многих неожиданно, снова появился в Петербурге. Он был, по-прежнему, необходим врагам Остермана и принца Брауншвейгского. Эти лица, во главе которых стояли, после падения Миниха, гр. Головкин и кн. Трубецкой, склонили, с помощью новгородского архиепископа Амвросия Юшкевича, правительницу вернуть Бестужева. Остерман и принц Антон узнали о решении Анны Леопольдовны много после того, как сделаны были распоряжения о вызове Бестужева в Петербург, всего за несколько дней до его приезда. У иностранных послов есть интересные отзывы о партии, поддерживавшей Бестужева. Финч считает ее русской национальной и даже — с явным заблуждением, общим у иностранцев того времени — стремящейся вернуть Россию к допетровской старине; кроме того — это партия вельмож, которые стремятся возвысить значение Сената, на утверждение которого они послали уже подписанный правительницей проект шведской кампании, составленный Ласси. Финч видел в этом попытку "водворить шведский сенат и то ограниченное правление, какое, при начале прошлого царствования, пытались ввести Долгорукие". Душою и тайным руководителем этой партий считался австрийский посланник, маркиз Ботта. Победа были не полной. Бестужев вернулся, но не был восстановлен в чинах и в должности кабинет-министра. Из-за этого еще более обострился разлад при дворе правительницы, разрешившийся переворотом 25 ноября. Переворот, передавший верховную власть в руки Елизаветы Петровны, носил характер русского национального движения против господства иноземцев и мог только упрочить положение Бестужева, единственного в то время русского государственного человека, отличавшегося дарованиями и знанием дела, хотя он и не принимал участия в подготовке и осуществлении этого события. Составление манифеста, возвестившего народу о восшествии на престол Императрицы Елизаветы, было поручено ему, вместе с кн. Черкасским и Бреверном. 30 ноября Бестужев получил "за его неповинное претерпение" орден св. Андрея Первозванного и был восстановлен в чине д. т. советника. На первых порах действовал по делам низвергнутого правительства и для установления нового — совет из 11 сановников. Когда же от экстренных мер перешли к установлению правильного течения правительственных дел, стало очевидным, что, по ссылке Остермана, некому поручить ведение иностранной политики, кроме Бестужева. Однако, Бестужеву пришлось проявить большую ловкость прежде чем ему удалось занять твердое положение при новом правительстве. Он, несомненно, далеко не пользовался личной симпатией Имп. Елизаветы и назначая его, указом от 12 декабря 1741 г., в Сенат и на должность вице-канцлера, на место сосланного гр. Головкина, она следовала скорее необходимости и настроению окружающих. Ссылка Головкина не пошатнула положения Бестужева, потому что он сумел сделать орудием своего возвышения ту французскую партию, которая себе приписывала честь возведения на престол Елизаветы и пользовалась сильным влиянием при дворе. Французский посол Шетарди был за поручение Бестужеву иностранных дел, ибо считал его одного подходящим. Бестужев, по его отзыву, ловко пишет, свободно объясняется на иностранных языках, трудолюбив, хотя любит общество и веселую жизнь, рассеивая этим посещающую его ипохондрию. За Бестужева был и Лесток. Императрица сохранила канцлерство за кн. Черкасским, которым дорожила за честность и крайнюю осторожность в делах, хотя иностранные министры постоянно жаловались на его лень и неспособность, усиленную еще тем, что он не владел иностранными языками. Сообразуясь с обстоятельствами своего возвышения, Бестужев был крайне осторожен и, казалось, отступил от своей прежней политической программы. Шетарди занял при дворе столь влиятельное положение, что "первый поклон отдавался Императрице, а второй ему". Русские ему угождали, и он надеялся подчинить своему влиянию всех нужных людей, в том числе и вице-канцлера. Бестужев поддерживал в нем уверенность, будто готов поддержать проект франко-русского союза, — и это в то время, когда Франция постоянно противодействовала России в Восточном вопросе, в шведских, в польских и в курляндских делах. Несмотря на предостережение из Парижа, Шетарди, строивший всю политику на личных интригах, верил в подчинение Бестужева. Иллюзия эта продолжалась до апреля 1742 г., а между тем, Бестужев только выжидал возможности взять в свои руки систематическое руководство делами, независимо от тех или иных придворных веяний. В 1742 году это еще не удавалось. Сменивший Финча при петербургском дворе, Кирилл Вейч жаловался, что не может быть и речи о быстром и отчетливом ведении дел с русским министерством, так как Императрица избегает занятий и докладов, увлекаясь придворными празднествами, а управление делами еще не могло установиться после стольких колебаний и внезапных перемен. Бестужев за это время получил в знак милости Императрицы дом в Москве, конфискованный у гр. Остермана. Указом 16 февраля 1742 г. ему ведено было выдать заслуженное за прошлое время жалованье и назначено впредь по 6000 руб. в год; в марте ему же поручено заведовать почтами во всем государстве. 25 апреля 1742 г., в день коронации, по ходатайству Бестужева, отец его был пожалован в графское Российской Империи достоинство. Но все эти милости не создавали для Бестужева прочного положения. Его влияние на ход русской политики далеко не было таким, какого хотели его английские и австрийские друзья, какого требовали и самые интересы России. В борьбе Франции и Пруссии с одной стороны, Англии и Австрии с другой — за то, кто перетянет к себе Россию — победа, казалось, должна была достаться первым, тем более, что как Финч, так и маркиз Ботта держались Бирона, а потом брауншвейгского дома и отнеслись враждебно к стремлению выдвинуть права Елизаветы. Однако, правительство дочери великого Петра, созданное национальным движением, могло держаться только политической системы, согласной с интересами России, т. е. противодействовать усилению французского и прусского влияний, гибельных для спокойствия России со стороны Швеции, Польши и прибалтийских областей, а также в Восточном вопросе. Борьба была необходима, а естественными союзниками в ней являлись Австрия и Англия. Императрице Елизавете пришлось пожертвовать личными симпатиями интересам государства и принять программу, последовательно, шаг за шагом проводимую Бестужевым. Первый вопрос, в котором Бестужеву, с поддержкой других членов конференций, собиравшихся под председательством канцлера для переговоров с иностранными послами до важнейшим делам, удалось отстоять согласное с его "системой" решение, касался заключения оборонительного союзного договора с Англией. Борьба, которую братья Бестужевы выдержали в защиту этого дела, заставила Вейча просить у короля Георга для них "осязательных доказательств милостивого расположения Его Величества", и король разрешил предложить им пенсии из английской казны. Но так как влияние Бестужевых оказывалось долго слишком слабым, Вейч предлагал отложить это дело, ограничившись единовременными подарками. Таковы были обычаи дипломатического мира в ХVIIІ в.: при заключении трактатов, при мирных переговорах, участников этих дел всегда одаряли заинтересованные стороны. От официальных подарков до частных был один шаг. Но Бестужев его не сделал. Английское правительство, ассигнуя Вейчу суммы для Бестужевых, позднее выяснило, что они ни разу ничего не получили от Вейча. Его дружба с англичанами и постоянная поддержка их политики в Петербурге создавались исключительно сознанием выгод России. Вейч сам объяснял свою просьбу тем, что король не может потребовать от Бестужевых ничего, что бы не соответствовало их собственным взглядам и действительным выгодам Империи. 11 декабря 1742 г. англо-русский договор о признании за Елизаветой императорского титула, о взаимной поддержке в случае войны и о возобновлении торгового соглашения на 15 лет — был подписан. Одновременно велось и другое, еще более важное дело: мирные переговоры со Швецией. И тут дело началось не так, как того желали русские министры. Швецию против России подняла Франция; но когда в России изменился режим, французы стремились прочно утвердить в ней свое влияние, и одним из средств для этого было — взять в свои руки шведское дело. Шведы выставили защиту прав Елизаветы одной из целей их войны; теперь Елизавета была Императрицей, и военные действия приостановились. Сношения со шведами начаты были помимо русских министров, через Шетарди, который завел переписку о мире с шведским главнокомандующим, Левенгауптом. Императрицу Елизавету он убедил написать письмо французскому королю с просьбой о посредничестве между нею и шведским правительством, и Лесток отнес повеление об отправке такого письма заведующему дипломатической перепиской Бреверну — без ведома русских министров. Бреверн оказался достаточно осторожным и вместо "посредничество" написал "добрые услуги". Это дано возможность Бестужевым отрицать значение письма, как просьбы об официальном посредничестве. В Париже очень хотели взять шведско-русское соглашение в свои руки, но вовсе не одобрили предупредительность Шетарди, хлопотавшего о мире на условиях, слишком — по мнению французского министра иностранных дел — выгодных для России; подчиняя русский двор, надо было сохранить и преданность Швеции. Россию считали слабой и думали, что Швеция может "получить от благодарности ее величества то, что прежде они думали получить только силою оружия", т. е. большую часть завоеванных Петром Великим провинций. Императрица Елизавета отвечала на это, что ни за что не согласится так явно нарушить уважение к памяти отца и к интересам России. Тогда Шетарди, рассчитывая на поддержку Бестужева, сам настоял на передаче дела в руки русских министров. Бестужев первый заявил, что minimum русских требований — сохранения условий Ништадтского мира, что он, Бестужев, заслужил бы смертную казнь за совет уступить хоть пядь русской земли, и что лучше, для славы государыни и народа, требовать продолжения войны. Единодушная поддержка мнения Бестужева всеми другими русскими министрами поставила Шетарди в трудное положение. На конференциях безусловно отвергнуто было посредничество Франции, и категорически были определены возможные условия мира. Весною 1742 г. возобновились военные действия, о чем Бестужев не нашел даже нужным предупредить Шетарди, к великому негодованию последнего. После летней кампании 1742 г. завоевана была вся Финляндия. Шетарди был отозван, получив, однако, от Императрицы тысяч на полтораста подарков. Положение дел изменилось, Русские дипломаты могли теперь вести дело, не считаясь с французами. Даже Лесток перешел на пенсию к англичанам, продолжая впрочем, получать деньги и из Франции. Вейчу удалось устроить между ним и Бестужевым примирение, по крайней мере внешнее. Французские агенты прилагали теперь все усилия, чтобы испортить русским успех, подняв на них Турцию, и погубить Бестужевых, уличив их в каких-нибудь происках против Елизаветы, прежних или новых. Интриги оставались бесплодны. Но положение Бестужевых далеко не было таким самостоятельным, как казалось со стороны. Помимо доверия Императрицы к канцлеру кн. Черкасскому, который не хотел вполне подчиняться руководству Бестужева, пришлось еще считаться с новой силой — "голштинским двориком". Вызванный в Россию в феврале 1742 г. молодой герцог голштинский был 7 ноября объявлен наследником русского престола. Интересы голштинского дома снова стали играть видную роль в русской политике, к великому неудовольствию Бестужева. Они сказались, прежде всего, в шведских делах, которыми Бестужев теперь руководил один, опираясь на конференцию по иностранным делам, так как кн. Черкасский умер 4 ноября 1742 г. Он оставался до 15 июля 1744 г. вице-канцлером, так как Елизавета не желала дать ему канцлерство, хотя и не знала, кем его заменить. Противники Бестужева выдвинули было кандидатуру А. И. Румянцева, но Елизавета отвергла ее со словами: "может быть, он добрый солдат, да худой министр". Переговоры со шведами осложнились тем, что на очередь снова стал вопрос о правах голштинского дома на шведский престол. Гофмаршал двора великого князя Петра Федоровича, голштинец Брюммер, и Лесток возродили французско-голштинскую партию, а Императрица считала делом чести поддержать права родственной фамилии. Кандидатура герцога-администратора Голштинии, епископа любского, Адольфа-Фридриха, на шведский престол должна была сделать Россию уступчивее, доставить Швеции более выгодный мир и ослабить значение Бестужева. Действительно, на мирный конгресс в Або, который открылся в январе 1743 г., русские уполномоченные были выбраны не по указанию Бестужева: поехали туда его соперник Румянцев и, по желанию Лестока — генерал Люберас. По вопросу об условиях мира со шведами, вице-канцлер подал мнение, в котором совсем не упоминалось о герцоге голштинском, а требовалось удовлетворение чести и выгод России сохранением всех завоеваний в Финляндии, или же, если это невозможно, выработка для Финляндии такой формы правительства, которая, под гарантией других держав, обеспечила бы Россию и Швецию от враждебных столкновений; наконец, как третий вариант мирных условий, Бестужев предлагал присоединение к России, по крайней мере, Або или Гельсингфорса с приличным округом. Голштинцы грозили, что шведы выберут в наследники престола датского принца и тем упрочат опасный франко-датско-шведский союз. Но Румянцев вошел в виды Бестужева и писал ему, что лучше война, чем "бесчестный и нерезонабельный мир на основании Ништадтского". Вопрос был поставлен так: за выбор епископа любского Россия уступит часть Финляндии, а без того — ничего не отдаст. Но из за вопроса о разделе Финляндии пошли новые споры. Бестужев стоял на возможно больших приобретениях, видя в окончательном ослаблении Швеции завет Петра Великого. Другие были уступчивее, под давлением сильного желания Императрицы видеть герцога голштинского на шведском престоле. Бурные споры в конференциях привели, наконец, к Абовскому мирному и союзному договору, подписанному Императрицей 19 августа. Условия были значительно скромнее тех, какие считал нужными Бестужев; зато принц Адольф-Фридрих был признан наследником шведского престола, чему Бестужев никакой цены не придавал. Дания, опасаясь голштинских заявлений, что теперь настало время вернуть Шлезвиг, предприняла обширные вооружения. Пришлось отправить русские войска в Швецию, на случай нападения датчан. Бестужев был против этого и негодовал, что "сии скоропостижные голштинские угрозы впутать могут в новую войну", которая будет "без всякой прибыли". С таким трудом оправдывались слова Вейча, что Бестужевы "надеются, предлагая Ее Величеству только один шаг за другим, незаметными ступенями довести ее до выполнения всего плана их, который как нельзя более удовлетворителен". Третий пункт этого плана касался австрийских отношений. Издавна опираясь в личных делах на австрийских дипломатов, Бестужев следовал тут своей политической системе. Бестужев прилагал старания к восстановлению дружеских отношений между Россией и Австрией, но Императрица долго оставалась проникнутой антипатией к австрийскому дому. Кроме того, его план нарушался сближением английского правительства с Пруссией, которое привело к заключению англо-прусского оборонительного союза. Прусский посланник в Петербурге, Мардефельд, стал, при содействии Вейча, домогаться заключения такого же союза между Пруссией и Россией с тем, чтобы Елизавета гарантировала Фридриху Великому его недавние приобретения в Силезии. Русско-прусский договор был, действительно, подписан в марте 1743 г., но без гарантий Силезии, зато с гарантией финляндских завоеваний России. Однако, он не имел серьезного политического значения, несмотря на старания Мардефельда закрепить его браком Петра Федоровича с сестрой Фридриха Великого. Хлопоты его не увенчались успехом. Между тем Англия, ввиду опасных для ганноверских владений ее короля попыток Фридриха поссорить его с имперскими князьями, старалась узнать мнение Бестужева, можно ли рассчитывать на помощь России в случае военного столкновения, и осталась довольна его настроением. Следует, при этом, указать, что английские министры не вполне понимали систему Бестужева, считая ее основной целью — охрану европейского политического равновесия; это заставляло Вейча недоумевать перед его холодностью и даже неприязнью к Голштинскому двору и его равнодушием к "великой задаче" восстановления нарушенного Францией равновесия политических сил в Европе. "Великая задача" была в руках Бестужева лишь орудием для служения самостоятельным интересам России, как он их понимал. Пруссия была для Бестужева всегда страшнее Франции и истинное его отношение к Фридриху Великому сказалось, конечно, в том, как постепенно падал в течение 1743 г. кредит прусского короля при русском дворе, и как Императрица Елизавета все более проникалась недоверием к нему. Уже в мае 1743 г. был двинут значительный отряд русской армии для наблюдения за действиями Фридриха. Присоединение России к австро-прусскому Бреславскому трактату, состоявшееся 1 ноября 1743 г., также не улучшило отношений к Пруссии, но послужило шагом к большему сближению с Австрией. Мария-Терезия, с своей стороны, поспешила еще летом того же года признать русский императорский титул. Но в то время, как тянулись переговоры о Бреславском трактате (июнь — ноябрь), разыгралось в Петербурге дело, чуть было не уничтожившее возможности австро-русского соглашения. Французские и голштинские агенты, пользуясь неудовольствием Елизаветы на Бестужева за недружелюбнее отношение к Голштинскому дому и желая поддержать страхом свой вес при Императрице, с начала года распускали слухи о какой-то интриге в пользу Иоанна Антоновича, которую ведут Бестужевы. На этой почве разыгралось Лопухинское дело, в которое едва не был запутан брат Бестужева, Младшего Бестужева подозрение не коснулось; он даже участвовал в производстве следствия и генеральном суде по делу, в котором одной из главных подсудимых была его невестка. Но ненависть к австрийскому посланнику, маркизу Ботта д'Адорно, которого сумели представить главным виновником "заговора", надолго восстановила Елизавету против Австрии. Елизавета была сильно раздражена, защитой Ботты со стороны венского двора. Фридрих Прусский поспешил воспользоваться ее настроением и угодить ей, потребовав от Марии-Терезии отзыва Ботты, переведенного было из Петербурга в Берлин. Тщетно старался смягчить настроение Императрицы Бестужев, встревоженный тем, что неожиданная интрига врезалась в его политические планы. Понятно, что расположение Елизаветы к нему и к его программе не могло увеличиться после этих событий. Опору и поддержку Бестужев нашел, в эту трудную минуту, со стороны М. Ил. Воронцова, вполне разделявшего его политические взгляды и сильного влиянием при дворе. Союзник был особенно нужен в борьбе с вернувшимся в Россию Шетарди, который, по настоянию Елизаветы, явился в ноябре 1743 г. и, уверенный в успехе, открыто говорил о своей миссии, покончить с близостью России, Англии и Австрии и подчинить русскую политику своему влиянию. Но с первых же шагов его ждало разочарование. По настоянию Бестужева, Императрица не приняла его, как посла, так как в его верительных грамотах не было императорского титула. Бывая во дворце, как частное лицо, Шетарди скоро убедился, что все окружающие Елизавету против него, и что при дворе Воронцов, противник Франции и Пруссия, для него опаснее самого Бестужева, Тем не менее, он надеялся, с помощью голштинской партии, провести у Императрицы тройственный союз Франции, России и Швеции, ради утверждения голштинского дома в Швеции, — наперекор проекту союза России с Австрией, Англией и польским королем, курфюрстом саксонским Августом III, за который были русские министры. 1744-й г. должен был решить, кто победит — Шетарди или Бестужев. В январе этого года заключен был договор с Августом IIІ о возобновлении на 15 лет оборонительного союза, заключенного в 1733 г., с обязательством взаимной военной помощи; при этом король признал императорский титул, и, как союзник Марии-Терезии, предлагал свое посредничество для того, чтобы уладить недоразумения Елизаветы с венским двором из за маркиза Ботты. Но этот успех омрачился для Бестужева двумя брачными союзами. В январе 1744 г. решен был, несмотря на энергичные протесты Бестужева, брак наследного принца шведского с сестрой Фридриха Великого, и состоялся брак английской принцессы Луизы с наследным принцем датским. Группировка держав снова менялась, и Бестужев чувствовал, что постепенно теряет свою обычную опору — Англию. На попытку Англии, вызвать теперь соглашение между Россией и Данией, русское правительство отвечало требованием, чтобы датчане формально отказались от всяких притязаний на Голштинию; тем дело и кончилось. Третий, и несравненно более важный вопрос касался женитьбы Петра Федоровича. Прусский брак не прошел; совсем безуспешным было сватовство Шетарди в пользу одной из французских принцесс. Противники Бестужева создали более удачный проект женить Петра на принцессе Ангальт Цербстской. В феврале 1744 г. она с матерью прибыла в Россию. В принцессе-матери франко-прусско-голштинский лагерь рассчитывал найти сильную союзницу, зная ее ум и охоту вмешиваться в дела политические. Эта партия постаралась навязать Бестужеву в конференц-министры, после скоропостижной смерти его сотрудника Бреверна, А. Румянцева, но Бестужев провел на эту должность Воронцова. Благодаря нерасположению Императрицы к Бестужеву и ее симпатии к Воронцову, между вице-канцлером и его помощником установились отношения не вполне нормальные. Бестужев наиболее важные и щекотливые дела докладывал через Воронцова, не раз проводил свои мнения, выдавая их за мнения Воронцова, с которыми он только вполне согласен, обращался за всяким делом к своему младшему сотруднику с письмами, которые подписывал: "всепослушнейший и всенаиобязательнейший слуга". И в годы, когда его личное положение было столь необеспеченным, международные отношения приводили его к необходимости вести крайне напряженную борьбу ради спасения той политической системы, которая, по глубокому его убеждению, одна только соответствовала достоинству и пользе России. Фридрих Великий, видя несостоятельность союзников своих, французов, ясно понимал необходимость, ради победы над Австрией, привлечь на свою сторону Россию или, по крайней мере, добиться ее нейтралитета. Его представитель Мардефельд, в союзе с Шетарди и, через Лестока и Брюммера, с голштинским двором, — должны были, по его инструкциям, напрячь все силы для низвержения Бестужева. От этого, писал Фридрих Мардефельду, "зависит судьба Пруссии и моего дома". Король прусский старался угодить Елисавете, удалив Ботту, предостерегая ее против брауншвейгской фамилии и т. п. Шетарди развивал широко подкупы, стараясь подарками обеспечить себе содействие даже придворных дам и пытаясь подкупить духовных лиц, членов Синода. Соперник супруга Марии-Терезии, император Карл VII, сулил Голштинскому дому всякие блага от его победы. Если бы врагам удалось восстановить Воронцова против Бестужева, падение вице-канцлера было бы неизбежным. Они старались возбудить честолюбие Воронцова, чтобы заставить его вытеснить Бестужева; Фридрих пожаловал ему орден Черного Орла и свой портрет, осыпанный бриллиантами. Петр Федорович внушал Воронцову, что Императрица считает Бестужева врагом и себе, и Голштинскому дому. Но Бестужев был настороже. Депеши, касавшиеся этой интриги, были перехвачены, шифрованные тексты разобраны с помощью академика Гольдбаха, и Бестужев через Воронцова представил их Императрице с объяснительной запиской и примечаниями. Указывая на попытки Шетарди вмешиваться во внутренние дела России, на его интриги и подкупы, Бестужев требовал для него кары, высказывая весьма характерные мысли о значении и положении иностранного посла: "Министр иностранный есть яко представитель и дозволенный надзиратель поступков другого двора, для уведомления и предостережения своего государя о том, что тот двор чинить или предпринять вознамеревается; одним словом, министра никак лучше сравнять нельзя, как с дозволенным у себя шпионом, который, без публичного характера, когда где поймается, всякому наипоследнейшему наказанию подвержен"; но "публичный характер" спасает его от этого и делает его неприкосновенным, пока он пользуется привилегиями своими в известных пределах. Шетарди же далеко вышел за эти пределы: он виновен в стремлении свергнуть русское министерство и в оскорблении Величества. Он позволял себе самые резкие отзывы о личности Императрицы, писал об ее легкомыслии, тщеславии, "слабости умственной" и "плачевном" поведении. Это было уже слишком; Императрица вполне стала на сторону своего вице-канцлера, который умолял ее или дать ему отставку, или защитить, ибо оставить его так, в центре вечных интриг — "несносно". 6 июня 1744 г. на квартиру Шетарди явились генерал Ушаков, князь Петр Голицын, двое чиновников и секретарь иностранной коллегии и объявили ему повеление Императрицы в 24 часа выехать. Интрига была разрушена, и кредит Бестужева сразу повысился. 15 июля 1744 г. он стал канцлером, а Воронцов — вице-канцлером и графом. Новый канцлер поспешил подать Императрице челобитную с изложением всей своей службы, во время которой, получая, действительно, небольшие оклады, он, ради представительства, вошел в долги, и просил, для поддержания себя с достоинством в "новопожалованном из первейших государственных чинов характере", отдать ему в собственность казенные арендные земли в Лифляндии — замок Венден с деревнями, какие принадлежали прежде шведскому канцлеру Оксенширне, на сумму аренды в 3642 ефимка. Просьба его была удовлетворена в декабре 1744 г., и тогда же пожалован ему дом в Петербурге, бывший гр. Остермана. В то же время попытки принцессы Цербстской, матери великой княгини Екатерины Алексеевны, и Лестока влиять, по-прежнему, на ход политики, привели к тому, что первая была выслана из России, а второму — внушено, чтобы он вмешивался в дела медицинские, а не канцелярские. Несколько позднее и Брюммер был удален от великого князя.

Теперь, казалось бы, руки у Бестужева были развязаны, как раз в такой момент, когда предстояло, в полной мере, применить на деле его политическую систему. Внимание европейской дипломатии было сосредоточено на Пруссии, быстрый рост которой грозил опасностью всем соседним государствам. Но, чтобы успешно бороться с ней, надо было отделаться от всяких побочных вопросов, уклонявших Россию от главного намеченного пути. С трудом удалось Бестужеву убедить Императрицу сделать заявление, что она "предаст дело Ботты совершенному забвению". Но отклонить Елизавету от излишнего, как ему казалось, покровительства принцам опекаемых домов Гессен-гомбургского и Голштинского — ему не удалось; несмотря на желание отстоять права на Курляндию сосланного Бирона, Бестужеву пришлось отступить перед желанием Императрицы видеть владетелем герцогства одного из покровительствуемых ею немецких принцев. Но и главные дела шли не совсем согласно желаниям Бестужева. Требование Фридриха Великого о помощи, на основании оборонительного союза, было решительно отвергнуто, на том основании, что король сам нарушает мир, хотя никто на него не нападает, нарушил и гарантированный Россией бреславльский трактат. Однако, вопреки мнению канцлера, Россия медлила приступить к варшавскому договору между морскими державами, Австрией и Саксонией, который имел целью сплотить возможно больше сил для противодействия Фридриху. В вопросе этом он встретил неожиданного противника, графа Воронцова. Долгое время оставаясь защитником и покровителем Бестужева и разделяя его "систему", Воронцов, по-видимому тяготившийся своим подчиненным положением, решил идти своей дорогой. Изменения в политических отношениях держав позволили ему создать свою "систему". Бестужев, несмотря на некоторые недоразумения с английским министерством иностранных дел, продолжал считать Англию главной естественной союзницей России. По его настоянию, Императрица, в конце 1745 г., предложила Англии взять на себя продолжение борьбы с Пруссией, за субсидию в 5—6 миллионов. Войска русские уже стягивались в Лифляндию. Но Англия, связанная ганноверским договором с Пруссией, отказала, тем более, что и Мария-Терезия примирилась с Фридрихом в Дрездене. Английские министры указывали, что вина за такой оборот дела падает на само русское правительство, которому следовало раньше, своевременно проявить энергию, теперь уже запоздалую. Канцлер, сильно раздраженный, намекал уже на возможность сближения России с Францией, раз Англия ее покидает. Но то, что Бестужев высказывал лишь сгоряча, для Воронцова стаю серьезной задачей. Ища сближения с Францией, он противился присоединению России к варшавскому договору, противился войне, предпочитая для России роль посредницы между державами, пока не возникнет более надежная международная комбинация. Началась долгая и тяжелая для Бестужева борьба его с вице-канцлером. Судьей в их полемике была сама Императрица. Тщетно ссылался Бестужев на прежние мнения Воронцова, написанные по его внушению; борьба затягивалась и лишала течение дел той последовательности, к которой всегда стремился Бестужев. Во время поездки Воронцова за границу в 1745 г., Бестужев был неприятно поражен дружескими приемами, какие тому оказывали в Пруссии и во Франции, его сближением с высланной из России принцессой Ангальт-Цербстской. Елизавета была оскорблена, и Бестужев, доказав ей перехваченными депешами, что старая франко-прусская интрига теперь выбрала центром своим Воронцова, готов был торжествовать новую победу. В начале 1746 г. начаты были переговоры о союзе с Австрией. 22 мая был подписан договор, которым обе державы обязывались защищать друг друга в случае нападения; исключены были случаи персидской войны России, итальянских и испанских войн Австрии, чем ясно указывалась истинная цель соглашения. К договору решено пригласить Августа III и короля Георга. Через месяц заключен был и другой договор, об оборонительном союзе с Данией. Эти дипломатические успехи сопровождались новою милостью Императрицы Бестужеву: ему пожалована конфискованная у графа Остермана приморская мыза "Каменный Нос" в Ингерманландии. Обеспечивая Россию с разных сторон дружественными соглашениями (в следующем 1747 г. была заключена еще конвенция с Портой), Бестужев враждебно относился ко всем проектам сближения с Францией и резко осуждал саксонское правительство за тайное соглашение с версальским двором, хотя его задачей и было изолировать Фридриха Великого. В Швеции влияние Фридриха все усиливалось, к великому огорчению канцлера и несмотря на деятельную дипломатическую борьбу, которую он вел в Стокгольме. И в Петербурге происки прусского короля давали себя чувствовать. Бестужев подозревал участие Воронцова в деле некоего Фербера, который в 1746 г. затеял тайные сношения с целью довести дело до разрыва Франции и Пруссии, чтобы добиться сближения последней с Россией. Эта пустая интрига не имела значения. Но прусские агенты в Петербурге действительно рассчитывали на содействие Воронцова и Лестока. Настроение вице-канцлера сказалось в начале 1747 г., когда возникло дело об английских субсидиях для содержания значительного корпуса войск в Курляндии и Лифляндии. Воронцов и тайные советники коллегии иностранных дел представили ряд придирчивых возражений на проект договора. Бестужев резко защищался, жалуясь, что его сотрудники не нашли нужным заранее объясняться с ним о своих сомнениях, а потом, в последний момент затягивают дело спорами. Англо-русская конвенция тем не менее состоялась, и, кроме того, вспомогательный корпус был отправлен на Рейн. Но постоянные отдельные победы над противниками не уничтожили утомительной вражды канцлера с коллегией иностранных дел. Он почти уничтожил ее значение, не бывал в присутствиях и вел дела, насколько мог, единолично. Можно думать, что Бестужев сознательно был противником коллегиального управления. Он не раз высказывался, например, против правительственной роли Сената, отстаивая необходимость создания кабинета из верных и надежных министров; впрочем, случая подробнее высказаться по этому вопросу Бестужеву, по-видимому, не представилось. Коллегия долго не стесняла его, но теперь во главе ее стоял Воронцов, и нарекания за самовластное решение дел становились чувствительными. В конце 1748 г. Бестужеву удалось найти случай нанести противникам сильный удар. Прусскими депешами он доказал, что Лесток и Воронцов получают пенсии из прусской казны. Лесток был сослан, Воронцов остался невредим, но потерял на время вес и влияние. Момент полной победы Бестужева над соперниками совпал с временем ахенского конгресса, прекратившего европейскую войну. Мир был заключен без участия России, ее союзники помирились с врагами, и, утомленные войной, изменили тон своих отношений к России. Канцлеру пришлось убедиться, что в шведских делах нечего рассчитывать на поддержку Англии, хотя грозила опасность, что королевское правительство, примкнувшее к Пруссии, усилит власть свою; другие союзники еще менее Англия интересовались делами севера. С Австрией произошли недоразумения из-за гонения, поднятого на православных; с Августом ІII — из-за усиления французского влияния. Английские дипломаты торопили ратификацию конвенции о помощи русских войск за субсидию, в случае возобновления войны с Францией, и уклонялись от категорического ответа на вопрос, с какими силами Англия рассчитывает принять участие в предстоящей борьбе против Фридриха II. Бестужев, однако, слишком поздно заметил, что положение дел сильно изменилось, что дело идет к сближению между Англией и Пруссией, которое неизбежно бросит Францию на сторону врагов Фридриха. Сильный, пока его система была безошибочна, он стал терять почву под ногами. Его противники не замедлили воспользоваться обстоятельствами. Воронцов, как противник английского союза, оказался теперь в выгодном положении: союз оказывался ненадежным. К нему примкнул и старший брат Бестужева, с которым канцлер давно враждовал из-за личных дел: Михаил не желал подчиняться младшему брату, как главе фамилии; кроме того, эта вражда осложнялась раздражением канцлера на то, что брата считают его руководителем, и, наконец, перешла в соперничество по делам политическим. Ближайшие годы, после ахенского мира, тянулись без крупных событий. Но подготовлялась новая европейская борьба при новой группировке держав. Осенью 1755 года Англия начала переговоры с Фридрихом II о союзе, который и был оформлен 16-го января 1756 г., а 2-го мая Франция и Австрия подписали также союзный трактат. Воронцов деятельно трудился для присоединения России к австро-французскому союзу и всячески тормозил дело о субсидиях, которые Бестужев все еще готов был принять от Англии. Положение Бестужева в 50-х годах стало тяжелее прежнего. Волей Императрицы теперь управлял И. И. Шувалов, так как, во время частых ее недомоганий, он был главным и даже единственным докладчиком по всем делам. A с Шуваловым был близок Воронцов, и Бестужев, хотя и называл И. И. Шувалова своим "особливым приятелем", однако, должен был чувствовать, что не его влияние преобладает при дворе. И в иностранной коллегии дело дошло до того, что канцлер не мог по усмотрению перевести секретаря из одного посольства в другое, а его предписания просто не исполнялись. Понятно, что его хлопоты о ратификации "субсидного договора" с Англией не могли иметь успеха. Бестужев упорно продолжал настаивать, что критика этого "большего и важного дела" вызвана только "завистью или и самою ненавистью". В январе 1757 г. канцлер подал Императрице обширную записку, в которой изложил все успехи, достигнутые Россией за время его управления иностранными делами и возвысившие на одно из первых мест среди европейских держав, хотя некоторые результаты и были испорчены интригами, вечно происходившими в Петербурге; и ныне задержка в размене ратификациями английского договора портит удачно начатое дело. Утомленный оппозицией, канцлер требовал передачи руководства внешней политикой комиссии доверенных людей, чтобы уничтожить тайную борьбу. В Петербурге еще не знали об англо-прусском союзе и, когда при дальнейших переговорах о конвенции, английский посол Уильямс был вынужден сообщить о нем, удар для канцлера оказался неожиданным. Этот факт оправдывал его противников и уничтожал то обаяние необычайного политического искусства и зоркой предусмотрительности, которое одно заставляло Елизавету держаться Бестужева. По его же настоянию возникла, как постоянное учреждение, конференция для обсуждения важных политических дел и скорейшего выполнения высочайших повелений. Она состояла из 10 лиц, считая в. кн. Петра Феодоровича, и должна была собираться при дворе два раза в неделю. Первое собрание состоялось 14 марта, и к 30-му марта она выработала программу, предписывавшую соглашение с венским двором о войне против Фридриха, пока Англия занята борьбой с французами. Для этого предполагалось сближение союзных держав с Францией и Польшей, укрепление мира с шведами и турками. Целью было ослабление Пруссии, возвращение Силезии под австрийскую власть, союз с Австрией против турок, присоединение королевской Пруссии к Польше, Курляндии — к России и, наконец, исправление русско-польской границы. Руководство иностранной политикой России ускользало из рук Бестужева. Возобновление дипломатических сношений, а затем и союз с Францией были ему не по сердцу. Когда воспитанник Бестужева в политике, Панин, за возражение против присланных к нему в Париж инструкций, получил резкую отповедь, Бестужев с горечью писал ему, чтобы он поменьше рассуждал, а доносил бы только об исполнении рескриптов, ибо теперь не выносят тех, кто "рассуждает о старой системе и выхваляет тех, кто оной еще держится". Но канцлер не считал еще своего дела проигранным. Оставшись одиноким в правящих сферах, он искал новых союзников. Вражда к Шуваловым и Воронцовым сблизила его с в. кн. Екатериной Алексеевной. С 1754 г. он старается оказывать ей поддержку и советом, и дедом. Осенью 1755 г. Петербург был встревожен известием о плохом состоянии здоровья Императрицы; и в следующем году ей было не лучше. Ждали печальной развязки и толковали о престолонаследии. В восшествии на престол Петра Феодоровича Бестужев не мог видеть ничего хорошего ни для России, ни для себя. Бестужев, по рассказу Императрицы Екатерины ІІ, составил тогда проект доставить ей участие в правлении ее супруга с тем, чтобы ему, Бестужеву, поручили три коллегии — иностранных дел, военную и адмиралтейскую. У него с Екатериной Алексеевной начались тогда переговоры через гр. Понятовского, и проект несколько раз пересоставлялся. Она утверждает, что не относилась к делу серьезно, но не хотела противоречить старику, упорному в своих планах. Уильямс усиленно покровительствовал Понятовскому, которого старались удалить из Петербурга. Этот английский посол готовил себе роль Шетарди. Бестужев, как и Уильямс, при таких обстоятельствах, боялся появления в Петербурге испытанных интриганов-дипломатов версальского двора. Но услуги предлагались Екатерине и с другой стороны — со стороны Шуваловых. Друг Бестужева, С. Ф. Апраксин, был хорош и с Шуваловыми и старался сплотить новую партию, все увеличивавшуюся новыми лицами. Но партия эта в новом составе потеряла характер антифранцузской. И, по-видимому, Екатерина больше рассчитывала на Шуваловых, чем на Бестужева. Но 22-го октября произошла значительная перемена к лучшему в здоровье Императрицы, и движение в пользу Екатерины заглохло. Политическая жизнь России пошла своим чередом, и Уильямсу пришлось покинуть ее, после ряда неудачных попыток помешать франко-русскому союзу. При таких условиях началось великое дело, издавна подготовленное Бестужевым, — Россия приняла деятельное участие в войне с Фридрихом Великим в составе сильной коалиции. Но цель была достигнута не им и не так, как он хотел. Канцлер не сумел овладеть обстоятельствами, не сумел и смириться. Военные действия были поручены его другу Апраксину. От успеха Апраксина зависела судьба канцлера, и он это отлично сознавал. Внушив перед тем Апраксину антипатию к действиям в союзе с французами, Бестужев теперь торопил его письмами своими и в. кн. Екатерины Алексеевны. Медлительность, с какой Апраксин открыл военные действия, нерешительность, с какой он их вел, — вызывали общее негодование. Знаменитое отступление его после победы, о которой он, вдобавок, долго не сообщал, привело Бестужева в отчаяние. "Я крайне сожалею, — писал он 13 сентября 1757 г., — что армия вашего превосходительства почти во все лето недостаток в провианте имея, наконец, хотя и победу одержала, однако ж принуждена, будучи победительницею, ретироваться. Я собственному вашего превосходительства глубокому проницанию представляю, какое от того произойти может бесславие, как армии, так и вашему превосходительству, особливо ж когда вы неприятельские земли совсем оставите". Кроме общего всем русским огорчения, это дело будило в Бестужеве и личную тревогу. Пошли слухи, что отступление Апраксина — плод Бестужевской интриги по делу о престолонаследии. Его поставили в связь с новой болезнью Елизаветы, хотя она захворала 8-го сентября, а донесение об отступлении было получено в Петербурге еще 27-го августа. Защитником Апраксина явился гр. П. И. Шувалов, главным обвинителем его — Бестужев. Апраксин был сменен, но этим не окончились его беды. В Нарве его задержали и отобрали всю переписку: до Императрицы дошли слухи о его сношениях с молодым двором. Отправляя ему письма в. кн. Екатерины, Бестужев показывал их бывшему в Петербурге австрийскому генералу Буккову, чтобы убедить его в сочувствии как своем, так и Екатерины к новой войне, Но австрийский двор не мог простить Бестужеву его противодействия коалиции, и австрийский посол Эстергази донес о переписке Императрице, придав ей характер интриги. В захваченной переписке не было ничего предосудительного. Однако противники Бестужева решили отделаться от него. Самыми усердными оказались Эстергази и французский посол Лопиталь. Последний заявил Воронцову, что, если через две недели Бестужев будет еще канцлером, то он прервет сношения с Воронцовым и будет впредь обращаться к Бестужеву. Воронцов с И. И. Шуваловым поддались настояниям и сумели довести дело — в феврале 1758 г. — до ареста Бестужева и его бумаг. Они лучше кого-либо знали, что там должны были найтись следы дворцовой интриги. Бестужев, однако, успел сжечь все компрометирующее и сообщил об этом Екатерине; но переписка, начавшаяся таким образом, была перехвачена. Это дало следственной комиссии, состоявшей из кн. Трубецкого, Бутурлина и гр. А. Шувалова, материал, а гр. Бутурлин признавался: "Бестужев арестован, а мы теперь ищем причины, за что его арестовали". Но усердие следователей, знавших, что ищут, ни к чему не привело. Бестужев был, однако, обвинен за то, что старался восстановить Императрицу и молодой двор друг против друга; не исполнял, по прихоти своей, высочайших повелений и даже противился им; не донес о предосудительной медленности Апраксина, а постарался сам исправить дело личным влиянием, делая себя соправителем и впутав в дела такую персону, которой участия в них иметь не надлежало; и, наконец, будучи под арестом, завел тайную переписку. За все эти вины комиссия приговорила Бестужева к смертной казни. В апреле 1859 г. Императрица повелела сослать его в имение Горетово, как Бестужев его назвал по этому случаю, в Можайский уезд. Все недвижимое имущество осталось за ним. С тех пор и до восшествия на престол Императрицы Екатерины II, Бестужев с семьею прожил в Горетове. Его супруга, Анна Ивановна, урожденная Бöттигер, лютеранка, скончалась тут 25 декабря 1761 г. Из трех его сыновей — двое, Петр, упоминаемый в письме отца от 1742 г., как совершеннолетний, и другой, имя которого неизвестно, умерли до 1759 г. Ссылку свою Бестужев, по свидетельству знавших его, снес с твердостью. Его настроение сказалось в изданной позднее, в 1763 г., но составленной в Горетове, книге: "Избранные из Св. Писания изречения во утешение всякого неповинно претерпевающего христианина". К печатному изданию было составлено предисловие ректором московской духовной академии Гавриилом Петровым, и приложен оправдывавший Бестужева манифест Императрицы Екатерины. Гавриил перевел книгу на латинский язык. Кроме того, она была издана по-немецки (в 1763 г., в Тип. Акад. Наук, в том же году в Гамбурге и в 1764 г. — в Стокгольме), по-французски (1763 г., в СПб.), и по-шведски (1764 г. — в Стокгольме). Кроме того, Бестужев тешил себя любимым медальерным искусством. В память беды своей он отчеканил медаль с портретом своим и надписью: "Alexius Comes A. Bestuschef Riumin, Imр. Russ. olim. cancelar., nunc. senior. exercit. dux. consil. actu. intim. et senat prim. J. G. W. f. (J. g. Wächter fecit)". На обороте — две скалы среди бушующих волн, с одной стороны озаренные солнцем, с другой громимые грозой — и надпись: "immobilis. in. mobili", а внизу: "Semper idem" и год 1757 (второй чекан 1762 г.).

Восшествие на престол Петра III, принесшее свободу многим ссыльным прошлого царствования, не могло улучшить положение Бестужева. Петр III говорил про него: "Я подозреваю этого человека в тайных переговорах с моей женой, как это было уже раз обнаружено; в этом подозрении подкрепляет меня то, что покойная тетушка на смертном одре говорила мне весьма серьезно об опасности, какую представляло бы возвращение его из ссылки". Но июньский переворот 1762 г. снова вернул Бестужеву высокое положение. 1 июля курьер, с указом бывшему канцлеру немедленно вернуться в Петербург, был в Москве, а в половине июля Бестужев был уже при дворе. Императрица приняла старика, заметно одряхлевшего, самым дружеским образом. Но определенного влиятельного положения ему занять не пришлось, хотя Екатерина постоянно обращалась к нему за советом по разным важным вопросам. Бестужеву мало было милости; он просил торжественного оправдания и добился назначения комиссии для пересмотра его дела. 31 августа 1762 г. обнародован был манифест, который велено выставить в публичных местах и даже прочесть в храмах. Тут объявлялось, что Екатерина, из любви и почтения к Елизавете и по долгу справедливости, считает нужным исправить невольную ошибку покойной Императрицы и оправдать Бестужева в возведенных на него преступлениях. Ему возвращены, со старшинством, прежние чины и ордена и назначен пенсион по 20000 руб. в год. Манифест этот составлен лично Императрицей и собственноручно ею написан. Она назначила Бестужева "первым Императорским советником и первым членом нового, учреждаемого при дворе императорского совета". Восхищенный Бестужев дважды предлагал Сенату и комиссии о дворянстве поднести Екатерине титул "матери отечества", что она отклонила. Привлекая Бестужева к советам по делам иностранным, Императрица назначила его первоприсутствующим в Сенате и членом "комиссии о русском дворянстве", которой поручен пересмотр жалованной грамоты дворянству. Во всяких обстоятельствах Бестужев играл роль "первого сановника", но его действительное влияние было ничтожно. Новые люди сменили старого государственного деятеля. Его попытки вмешаться в дела важные не имели успеха. Он разделял, со многими другими, надежду, что теперь восторжествует его система, равно враждебная и Пруссии, и Франции. Ho Панин, его счастливый соперник в руководстве внешней политикой Екатерины, разделяя вражду Бестужева к Франции, иначе смотрел на прусские отношения. Между учителем и учеником завязалась борьба, и Панин жаловался, что влияние Бестужева заставит его бросить дела и удалиться. Но так продолжалось не долго. Екатерина скоро охладела к Бестужеву. Он вступился за Арсения Мацеевича, просил "о показании ему монаршего и материнского милосердия" и скорее кончить дело, избегая смущающей общество огласки. Императрица ответила резким письмом. Старик униженно извинился. В 1763 г. он думал угодить, составив прошение о браке Императрицы с Гр. Орловым, но затея вызвала толки, кончившиеся неприятным для Императрицы следственным делом о заговоре против Орловых. Окончательное устранение Бестужева от дел было вызвано его противодействием Екатерине и Панину по польским дедам: он стоял за права на престол саксонского дома. Однако, милости Императрицы к Бестужеву продолжались. В конце 1763 г. ему пожалован голштинский орден св. Анны 1-й степени, велено уплатить ему содержание за все годы ссылки и вернуть все конфискованное имущество, уплатив его долги из казны. В 1764 г., при разделении Сената на департаменты, Бестужев был зачислен в первый департамент, но, за дряхлостью, уволен от присутствия. За два года перед смертью он соорудил в Москве, у Арбатских ворот, храм во имя св. Бориса и Глеба. Покровительством его, вероятно под влиянием жены, пользовалась и петербургская лютеранская церковь св. Петра и Павла. Еще в начале царствования Елизаветы Петровны православнее духовенство потребовало удаления этой церкви с Невского проспекта, думал соорудить на ее месте собор Казанской Божьей Матери. Бестужев отстоял кирку и до конца дней своих ей покровительствовал. Кончину свою он заранее увековечил медалью; ее лицевая сторона та же, что у медали 1747 г., а на обратной — катафалк между четырьмя пальмами; на нем — урна с гербом графов Бестужевых-Рюминых, по обеим сторонам аллегорические фигуры: слева — Постоянство, опирающееся на колонку, венчает урну лаврами; справа — Вера, с крестом в руке, возлагает на нее пальмовую ветвь; сверху надпись: "tertio triumphat", а внизу: "post. duos. in. vita. de. inimicis. triumphos. de. morte. triumphat. nat. MDCXCIII den. MDCCL... aetat...". Последние годы Бестужева были омрачены его отношениями к сыну Андрею. Начав свою карьеру под покровительством отца, младший Бестужев был при Елизавете камергером и генерал-поручиком. Поручения, какие ему случалось давать, и все поведение его вызывали издавна крайнее недовольство отца. В 1762 г. Екатерина II произвела его в действительные тайные советники с увольнением его от службы. Но отец этим не удовлетворился и обратился в 1766 г. к Императрице с просьбой наказать непокорного сына ссылкою в монастырь. Екатерина сперва отказала, ответив, что граф Андрей не совершил такого преступления, за которое не то что сослать на смирение, но и чинов лишить следовало; но поведение его считала достаточным основанием к разводу его с женой. Однако, через неделю Императрица изменила свое решение и сослала Бестужева в монастырь. Через четыре месяца отец его умер, и Императрица, по просьбе племянников покойного, назначила опеку над имениями Бестужева "за развратною и неистовою жизнью" графа Андрея, которому повелено выдавать половину доходов; другая половина назначалась на уплату долгов отца. Самого Бестужева освободили из монастыря, предписав ему жить "смирно и добропорядочно, где пожелает, кроме своих деревень". Он был женат два раза: в первом браке на Евдокии Даниловне Разумовской, во втором — на княжне Анне Петровне Долгоруковой (впоследствии она вышла за графа Витгенштейна). Но умер Бестужев бездетным в 1768 г. С ним прекратился род графов Бестужевых-Рюминых, так как и дядя его, Михаил, не оставил потомства.