Большая биографическая энциклопедия - дейч лев григорьевич

— социал-демократ; род. в 1855 году в состоятельной еврейской семье. В 1874 году Д., живя в Киеве, примкнул к революционному движению народников-пропагандистов; 13 января 1876 года был обвинен в побеге с военной службы (состоя вольноопределяющимся, оказал содействие при побеге революционера Луре из тюрьмы). В начале 1877 г. Д. вместе с Я. Стефановичем предпринял попытку создать революционную крестьянскую организацию в Чигиринском уезде Киевской губ., но был арестован; ему грозила смертная казнь; он бежал в Швейцарию, где слушал лекции в Базельском университете, живя под фамилией Криднера. Разочаровавшись вскоре в теориях террористов, Дейч примкнул к партии "Черного передела", постепенно усваивая социал-демократические идеи, и в 1883 году он оказался вместе с Плехановым, Аксельродом, Засулич одним из организаторов первой русской соц.-дем. группы "Освобождения труда" в Швейцарии. В марте 1884 г. Д. был случайно арестован в Фрейбурге (Баден) во время перевозки в Россию литературы новой группы, под именем Булыгина, и был узнан. Русское правительство потребовало его выдачи; Бисмарк вмешался в это дело, также стоя за выдачу Д., опасаясь дипломатических осложнений (в нач. 1906 г. кн. Бюлов подробно коснулся в германском рейхстаге истории о выдаче Д. в 1884 г.). Д. был посажен в Петропавловскую крепость, затем приговорен к 13 год. 4 месяц. каторжных работ. Находясь с 1885 году в Карийской каторге, Д. в 1890 г. был выпущен в вольную команду, а в 1896 г. — по манифесту — переименован в поселенцы. после чего переехал в Благовещенск (им описано в особой брошюре виденное им здесь потопление китайцев в 1900 году). Весной 1901 г. В. бежал через Японию и Америку в Швейцарию, где снова примкнул к русским соц.-демократам, входя в администрацию газеты "Искра". В октябре 1905 года Дейч вернулся нелегальным в Петербург. В 1906 году он был узнан, арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Осенью его отправили в Туруханский край, однако, по дороге он бежал за границу. — Д. описал свои приключения, сначала в популярной книге "16 лет в Сибири" (вышедшая в начале 1900-х гг., книга эта переведена на немецкий, французский, английский, голландский, итальянский, польский, болгарский языки), а затем в 1908 г. в помещенной в сб. "Знания" ст. "Четыре побега". Д. написаны также некоторые статьи в отчете о деле 1 марта 1881 г., в книге Туна и др. — Ср.: Степняк, "Подпольная Россия"; А. Тун, "История революционного движения в России"; Большая энциклопедия.

И. Ч.

{Евр. энц.}

Дейч, Лев Григорьевич

Дейч Л. Г.

[(1855—1941). После Октябрьской революции работал над изданием литературного наследия Г. В. Плеханова. Автобиография написана в декабре 1925 г. в Москве.] — В настоящей краткой биографии я ставлю своей задачей дать, главным образом, беглый набросок моей революционной деятельности, да и то лишь поскольку она, оставаясь индивидуально моей, являлась в то же время следствием общего в России движения передовой интеллигенции — движения, начавшегося 50—60 лет тому назад смутными, сбивчивыми исканиями правильного пути к освобождению угнетенных масс и закончившегося в наши дни колоссальным политико-социальным переворотом.

Появился я на свет 26 сентября (7 октября) 1855 г. в местечке Тульчине Каменец-Подольской губ., в довольно большой и зажиточной семье, которая переселилась в Киев, когда мне было года четыре. С ранних лет крупные политические события — восстание декабристов (по рассказам матери о Пестеле, подвизавшемся в местечке Тульчине), освобождение крестьян (в передаче старушки-няни) и польское восстание 63 года (в освещении гувернантки и соседей), затем покушение Каракозова на "царя-освободителя", — все это оставило в моей душе и памяти ряд незабываемых впечатлений и вопросов [См. подробно об этом в "За полвека", М., ГИЗ, 1926 г., т. I.].

Жизнь в старинном помещичьем доме бывшего владельца крепостных душ, своеобразная часть города (Печерск), близкое знакомство с крайне бедным населением обширного дома и прилегавших улиц также имели на меня благотворное влияние. К этому присоединилось разорение и бегство отца от кредиторов, когда мне было 12 лет. Наступившая затем нужда заставила меня заняться репетиторством еще в низших классах гимназии. Мои сестры, задетые идейным освободительным движением того времени ("нигилизмом"), собирали вокруг себя более или менее радикальную студенческую молодежь. Их беседы также не остались без влияния на мое развитие, и, будучи еще мальчуганом, я называл себя "демократом" и удивлял не только сверстников, но и более старших гимназистов знанием про такие сочинения, как "Что делать?" Чернышевского.

Раннее знакомство с нашими классиками как художественной, так и критическо-публицистической литературы еще на школьной скамье вызвало у меня сильное стремление к общественной деятельности. Под влиянием Некрасова, Тургенева, Писарева, Чернышевского я, считая себя русским, уже 13—14-ти лет задумывался о положении трудящегося народа. Но разразившийся в Одессе первый антиеврейский погром в 1871 г., когда мне шел 16-й год, заставил меня впервые почувствовать исключительно угнетенное положение моих единоплеменников. Все же я допускал, что они отчасти сами виноваты во враждебном к ним отношении, благодаря своему стремлению к легкой наживе и избеганию тяжелого физического труда. Тогда я был по убеждениям демократом, либералом, нисколько не сочувствовавшим революциям. Происходивший летом 1871 г. процесс нечаевцев, раскрывший приемы обмана и мистификаций, к которым прибегал организатор этого кружка, в особенности возмутительное убийство невинного товарища, студента Иванова, и затем бегство за границу самого Нечаева — все это в сильной степени оттолкнуло меня от насильственных приемов изменения господствовавшего строя. Я был "нигилистом", "реалистом", верившим в мирный прогресс. Но вскоре первые же столкновения с действительностью раскрыли мне глаза.

Сделанная мною сообща с несколькими товарищами попытка превратить обучавшихся в талмуд-торе еврейских сирот в полезных тружеников-ремесленников потерпела неудачу из-за запрещения инспектором народных училищ "недозволенной школы". Почти столь же печально окончилось существование устроенной мною кассы взаимопомощи частным репетиторам. Но последним толчком, заставившим меня свернуть с легального пути на революционный, было пребывание летом 1874 г. в деревне в качестве репетитора у арендатора богатого имения в Киевской губернии. Бедность крестьян, каторжный труд их, полное бесправие и беззащитность даже перед волостным писарем, в связи с возмутительнейшим фактом ссылки ни в чем не повинных крестьян на житье в Сибирь, будто бы по постановлению мирского схода, в действительности же исключительно под давлением взяточника-писаря, произвели на меня удручающее впечатление. Тогда мне впервые стал очевидным весь ужас жизни трудящегося населения, находящегося в кабале у тунеядцев, мздоимцев и насильников.

В это же время я внимательно следил за происходившим процессом долгушинцев, который по своему характеру представлял прямую противоположность нечаевскому. Их самоотверженное стремление идти "в народ", чтобы отдать делу его освобождения все свои силы и знания, отказавшись от культурных благ и рискуя попасть на каторгу, склонило и меня пойти тем же путем. К этому решению подготовило меня отчасти и чтение сочинений Лассаля, а также "Положения рабочего класса" Флеровского и др. произведений, сосредоточивших все мое внимание на вопросах политических и социальных.

Вернувшись осенью в Киев, я решил "сжечь за собой корабли", т. е. отказаться от намерения стать со временем земским врачом, чтобы лечить, главным образом, бедных трудящихся крестьян. Это был тогда обычный путь чуткой к страданиям ближних передовой учащейся молодежи. Всем этим борцам за улучшение бедственного положения народа на обширном протяжении России приходилось неизменно наталкиваться на одно и то же: на невозможность легальной общественной деятельности. Однако вступление на революционный путь было для меня не так просто, как мне сперва казалось. В то время мне случайно удалось прочесть только несколько подпольных брошюр вроде знаменитой "Хитрой механики", "Сказки о четырех братьях" и т. п., но из них я совершенно не мог ничего узнать ни о существовавших в революционной среде течениях, ни о том, в чем должна состоять деятельность противников существовавшего строя для его изменения. Я рассчитывал найти в Киеве старших моих товарищей — П. Б. Аксельрода, С. Лурье и др., уже давно, как я знал, ставших революционерами. Но я нашел там полный разгром: С. Лурье и другие члены существовавшего в Киеве революционного кружка были арестованы, а Аксельрод с несколькими товарищами эмигрировал за границу. Других революционных связей у меня не было, и я тяжело почувствовал свою беспомощность, совершенное одиночество.

Встреча со школьным товарищем Иосифом Щепанским несколько смягчила охватившее меня угнетенное состояние, так как в течение каникул он также самостоятельно пришел к тем же выводам, что и я. Решив образовать кружок из своих старых школьных товарищей, чтобы и их склонить на революционную деятельность, мы занялись среди них пропагандой, но не имели большого успеха. Случайное знакомство с поднадзорным д-ром Вл. Эмме, а также со студентом Колодкевичем и с "нелегальной" Анной Макаревич дало мне возможность несколько разобраться в существовавшем тогда революционном движении. Через Эмме я стал получать запрещенные издания; из них и непосредственно из его рассказов я узнал о "лавристах", "бакунистах", "бунтарях", "чайковцах" и т. п. Но мое отношение к этим различным течениям все же не определилось, и никакой организационной связи не создалось для меня. Эмме был лавристом, крайне отрицательно относившимся к Бакунину. Я же хотя так же считал себя сторонником взглядов Лаврова, но меня отвращал от него "скучный стиль" его писаний, которые я с огромными усилиями усваивал. Наоборот, живые, яркие, увлекательные статьи "истинного революционера" Бакунина мне очень нравились, несмотря на критическое к ним отношение Эмме.

Главным образом под влиянием Бакунина, его горячих призывов к "честной, искренней молодежи", я давал себе "ганнибалову клятву" — посвятить свою жизнь делу освобождения обездоленных. Оставаясь организационно одиноким, я стал готовиться к деятельности "в народе". Бросив гимназию в последнем классе, я принялся за "теоретическую" подготовку по обширнейшей лавристской программе, и, в то же время впервые расставшись со своей семьей, я поселился у столяра, чтобы изучить у него это ремесло.

Вблизи от меня оказалась экипажная мастерская, устроенная образованным человеком с тенденциозным намерением поставить своих рабочих в лучшее положение, чем в других мастерских. С его разрешения я занялся также обучением по вечерам и в праздничные дни его рабочих грамоте с намерением затем распропагандировать их. Но эта первая моя попытка пропаганды рабочих окончилась полной неудачей: слушатели проявили совершенное равнодушие к этим занятиям, и вскоре они один за другим отказались от их посещения. Мои собственные усиленные занятия при новых неблагоприятных условиях жизни быстро отразились на состоянии моего здоровья. Я вообще был слабосильным юношей со впалой грудью. Профессор, к которому я обратился, приняв меня по костюму за рабочего, посоветовал поскорее уехать в деревню, чтобы серьезно не заболеть. Я надумал оставить Киев, где чувствовал бесплодность моих одиноких, неорганизованных попыток.

Решив отправиться в какой-нибудь губернский город, вроде Воронежа, Полтавы или Чернигова, где молодежь была меньше напугана арестами, и потому была возможна более организованная революционная деятельность, я обратился за связями к д-ру Эмме. Для этого он познакомил меня с И. Ф. Фесенко, имевшим большое и благотворное на меня влияние. Он был лет на десять старше меня, с университетским образованием, разносторонне начитанный, и уже в то время он основательно изучил "Капитал" Маркса. Ему поэтому без особенного труда удалось убедить меня в том, что и в Киеве можно найти достаточно дела, если умело за это взяться. Он сам был готов своими знаниями и опытом придти молодежи на помощь; он уже побывал за границей и лично знал видных эмигрантов.

Злые сарказмы Фесенко очень скоро опрокинули у меня авторитет Бакунина и особенно Лаврова, и без того едва державшийся. Неосуществимость подготовительной научной программы, предложенной Лавровым, перед началом революционной пропаганды, была уже для меня очевидна. С таким оружием в руках, как "Капитал" Маркса, Фесенко не трудно было поколебать во мне веру в полную готовность русских крестьян к революции и к социализму.

И. Ф. Фесенко, в качестве сына сельского дьякона, хорошо знал все отрицательные стороны наших крестьян, а потому зло высмеивал их идеализирование Бакуниным. Но и он, марксист, не избежал влияния на него времени и среды: он так же создал фантастический план вызова в России революции, а именно вместо православных крестьян он надумал поднять против существовавшего строя путем пропаганды приверженцев рационалистических сект — "бегунов", молокан, штундистов — как уже оппозиционно настроенных людей, более других поэтому способных к восприятию социализма, а также и к упорному противодействию правительству. Фесенко упустил лишь из виду, что стойкие, воздержанные, трудолюбивые сектанты, ставшие в большинстве своем относительно зажиточными хозяевами, еще меньше были готовы к принятию социализма и к вооруженной за него борьбе, чем обездоленные, несчастные православные крестьяне.

Но в этом заблуждении Фесенко не был одинок: в те времена совершенно независимо друг от друга во многих местах революционная молодежь направилась в среду сектантов, чтобы посредством пропаганды поднять их против существовавшего строя. Образовашийся при моем содействии вокруг Фесенко кружок, располагавший материальной поддержкой уже ранее распропагандированного Фесенко бывшего помещика Д. А. Лизогуба, направился в разные губернии на поиски приверженцев рационалистических сект.

Весной 1875 г. я со Щепанским отправился в Мелитопольский уезд, в нескольких деревнях которого находились избранные нами молокане. Но предварительно мы со Щепанским поступили в мастерские ближайшего железнодорожного депо, чтобы приучить себя к тяжелому физическому труду. По прошествии нескольких дней Щепанский, выбивавшийся от усталости из сил, заявил, что он не в состоянии продолжать работу, и, отказавшись от службы, вернулся обратно. Хотя и мне работа в мастерских была крайне тяжела, я все же продолжал ее и по прошествии месяца, приняв достаточно опрощенный вид, направился к молоканам в село Астраханку.

Мне посчастливилось сразу попасть в хорошую семью, в которой я остался вплоть до осени. Но моя пропаганда наисовершеннейшего строя оказалась безрезультатной: мои доводы разбивались о неприступную стену вековых предрассудков и суеверий. Для меня стало ясно, что, главным образом, не во мне, а в самих молоканах, в условиях их жизни, как экономических, так и религиозных — в их относительно высоком благосостоянии и довольстве своей религией, лежали причины их невосприимчивости к социализму. Передо мной встал вопрос: "да осуществима ли вообще поставленная нами себе задача?" И я ответил на него отрицательно.

Несмотря на безрезультатность пропаганды и тяжесть крестьянского труда, я вернулся в Киев очень окрепшим физически и в конечном счете все же довольным произведенным опытом. Немногим из моих товарищей удалось достигнуть и этих результатов: некоторые из них вскоре вернулись, не найдя даже избранных ими сектантов, другие глубоко разочаровались в своей миссии и в крестьянах. А марксист Фесенко был, по-видимому, принят шелопутами за давно ожидаемого ими пророка, и они устроили вокруг него исступленную религиозную пляску, закончившуюся дракой с православными крестьянами и арестом Фесенко.

По возвращении осенью 1875 г. в Киев я вновь нашел полную разрозненность и дезорганизованность среди революционеров: кружок Фесенко разбрелся в разные стороны, и я опять оказался одиноким. В неведении, что предпринять, я уже готовился отправиться в качестве волонтера к восставшим герцеговинцам, как это сделали некоторые революционеры, в том числе такие крупные, как Клеменц, Кравчинский, Сажин и др. Меня особенно побуждал к этому слух о том, что и Я. В. Стефанович, которого все, и я в том числе, считали серьезным юношей еще в гимназии (он на два класса был старше меня), тоже собирается в Герцеговину. Но стремление туда среди революционеров скоро прекратилось, т. к. русские добровольцы, невыносливые и неприспособленные к тяжелым переходам в гористой местности, оказались только бременем для повстанцев. Отказался от своего плана и Стефанович, а вслед за ним и я.

Отчасти под влиянием этих сборов в волонтеры я решил поступить вольноопределяющимся, мотивируя это себе тем, что военная тренировка пригодится мне для предстоящей у нас революции. Вскоре после поступления на военную службу мне наконец удалось связаться с существовавшим в Киеве кружком "южных бунтарей". В нем я нашел тесную дружескую семью, к которой примкнул и я; с тех пор моя связь с революционерами-бунтарями уже не прекращалась.

В число членов этого кружка, состоявшего из последователей Бакунина, входил также Стефанович, являвшийся единственным лицом, которого я раньше знал немного. Кроме него туда входили: М. Ф. Фроленко, Виктор Костюрин, Сергей Чубаров, Иван Бохановский, В. И. Засулич, Мария Ковалевская, Мария Коленкина, Анна Макаревич и др., всего около 20-ти человек. Последние четыре, а также Стефанович, вскоре стали моими друзьями в течение моей революционной жизни. Кружок существовал под прикрытием легальной квартиры родителей Дебогория-Мокриевича, деятельного и инициативного его сочлена, являвшегося вожаком. Бунтарями они назывались потому, что, согласно учению Бакунина, проповедовали необходимость вызова бунтов и содействия им, так как революция должна была совершиться как результат организованных революционерами народных восстаний.

Тяготея всей душой к этому кружку, я целиком воспринял его воззрения, вполне отвечавшие моему собственному настроению, но меня, еще необстрелянного юношу, первоначально никто из членов не посвящал в планы кружка и не предлагал в него вступить. Между тем в первые же месяцы моего пребывания на военной службе мне пришлось принять некоторое участие в побеге от жандармов арестованного товарища, вследствие чего я и сам очутился на военной гауптвахте. Там к тому же у меня произошло небольшое столкновение с дежурным по караулу офицером; я поэтому предан был военному суду, и мне грозило большое наказание. Но при содействии Стефановича мне удалось бежать, после чего я стал "нелегальным" [Подробно об этом см. "Четыре побега", 1926 г.].

То было 19 февраля 1876 г. За мной, таким образом, оказался некоторый "стаж": участие в освобождении, сидение под арестом, удачный и ловкий побег, переход в разряд разыскиваемых полицией. Я, конечно, целиком вошел в интересы кружка "бунтарей" и вскоре за тем был принят в число его членов. Оказалось, что задачей этого кружка был вызов среди крестьян Чигиринского уезда вооруженного восстания путем применения подложного, от имени царя, манифеста, в котором он советовал своему любимому народу перестать на него надеяться, а самому восстать с оружием в руках против всех своих врагов и притеснителей.

Это, будто бы царское, признание вполне совпадало со сложившимся представлением среди населения волновавшихся местностей, в том числе и, благодаря происходившим незадолго перед тем недоразумениям из-за порядка пользования землей, в некоторых волостях Чигиринского уезда. Там возникли целые легенды о зловредных планах и намерениях министров, направленных против крестьян и, наоборот, о доброжелательном к ним отношении царя. Ввиду этого чигиринцы отправили к царю ходоков, которых полиция, перехватив в пути, арестовала. Всеми этими обстоятельствами наш кружок решил воспользоваться для вызова вооруженного восстания.

План наш состоял в том, чтобы в устроенной в Киеве подпольной типографии отпечатать указанного выше содержания царский манифест, который, разъезжая верхом, а то и в телегах, открыто читать собираемым в селах и деревнях крестьянам. Затем, раздав им привозимое с собой для них огнестрельное оружие, вместе с ними приступить к отобранию от помещиков земли и предоставлению ее крестьянам в общинное пользование, а встречая сопротивление со стороны разного рода заинтересованных лиц и начальства, давать им решительный отпор. Так как, по утверждению Бакунина, разделявшемуся бунтарями, все русские крестьяне готовы были в любой момент восстать, то нам казалось, что раз поднимутся крестьяне особенно возмущенного Чигиринского уезда, за ними, вероятно, немедленно последуют соседние уезды и губернии, а там пламя восстания, быть может, охватит значительный район: ведь в прошлые времена удавалось совершенно невежественным лицам поднимать народ против царствовавших деспотов — почему же это не осуществимо для нас, революционеров, вооруженных знаниями, могущих запастись необходимыми для начала атрибутами — манифестами, оружием, лошадьми и т. д. Мы упускали из виду лишь одно: Россия XIX столетия, при тогдашней организации войск и полиции, при наличности телеграфа и железных дорог, совершенно не походила на прежнюю — времен Разина и Пугачева.

Как бы то ни было, бунтари хотели верить своему кумиру, будто в России в любой момент легко вызвать восстание, и принялись за осуществление этой задачи. Вскоре после моего побега с гауптвахты состоялся съезд всех членов нашего кружка для выработки дальнейшего плана действий. Решено было отправить за границу Анну Михайловну Макаревич-Розенштейн для приобретения там типографского станка, шрифта и всех принадлежностей. Затем все остальные члены должны были расселиться в качестве крестьян под разными предлогами в местечках, селах и деревнях, соседних с Чигиринским уездом, как для ознакомления с топографией местности и с его населением, так и для устройства притонов для складов оружия и содержания лошадей. Средства на подготовку всего необходимого получались, главным образом, от некоторых более состоятельных членов нашего кружка; их было далеко недостаточно, но мы утешали себя надеждами, что нам удастся получить нужное количество, когда окажется настоятельная в них надобность.

С наступлением весны, самое позднее — в начале лета, все, казалось, будет подготовлено, и наша компания, распределив роли, торжественно появится в селах и деревнях, отчасти приготовленных к приему нас, посланных самим обожаемым батюшкой-царем. На словах все у нас было довольно гладко, даже детально расписано — словно в детской сказке, в действительность которой, однако, верили не только несовершеннолетние юноши, но и люди средних лет, к тому же не только умные, но некоторые даже выдающиеся: всюду в известные исторические моменты находил на наиболее отзывчивых и решительных современников своего рода гипноз, без которого, по-видимому, история человечества не может двигаться вперед. Неизвестно, чем закончился бы подготовлявшийся нами призыв к вооруженному восстанию — вероятно, очень печально, но, вследствие стечения непредвиденных обстоятельств, нам не пришлось парадировать в качестве направленных царем специально к чигиринцам посланцев.

В нашу штаб-квартиру в Елисаветград приехал из Киева некто Горинович, который, будучи арестованным в 1874 году, повыдавал всех, кого знал, в том числе Дебогория-Мокриевича, Стефановича, Марию Коленкину, за что его и освободили из тюрьмы, а названные им лица частью были арестованы, частью скрывались в качестве "нелегальных". Предположив, что в Елисаветград он приехал с намерением указать полиции разыскиваемых ею нелегальных, некоторые из членов нашего кружка, и я вместе с ними, решили устранить его. Но сделанное на него покушение оказалось неудачным: изуродованный Горинович вновь все открыл полиции, и наш кружок должен был, наскоро снявшись, удрать из всех поселений и притонов, переселившись далеко от Чигиринского уезда в большой университетский город Харьков. К этому обстоятельству присоединилась чрезвычайная задержка с получением из-за границы станка с типографскими принадлежностями, а также денежных средств. Словом, "прекрасно разработанный план" не осуществился, и год спустя кружок бунтарей ликвидировался (подробно об этом см. "За полвека", 1926 г.).

Только один его член не отказался от намерения вызвать восстание все в том же Чигиринском уезде. То был Яков Васильевич Стефанович. Он надумал, пользуясь взглядом крестьян на царя, создать тайное общество среди населения указанного уезда, для чего предъявил некоторым из крестьян заранее заготовленный царский манифест, уполномочивавший его действовать в качестве "комиссара". К этому плану из бывших членов бунтарского кружка Стефанович привлек меня, Бохановского и Чубарова. Это было в феврале 1877 г.