Большая биографическая энциклопедия - леонов леонид максимович

[1899—] — современный писатель. Родился в Москве в семье крестьянского поэта-самоучки (дед был лавочником в Зарядье — мелкоторговой части Китай-города). Окончил моск. гимназию, учился в 1 Моск. университете, но курса не окончил. Свою творческую деятельность начал стихами, но скоро перешел к прозе. Первое произведение Л. — рассказ "Бурыга" — опубликовано в 1922 в новобуржуазном альманахе "Шиповник". За восемь лет Л. создан ряд произведений, из которых наибольшей известностью пользуются романы "Барсуки" [1925], "Вор" [1925] и "Соть" [1930 ]. Печатался в альманахах "Круг", "Литературная мысль", в журналах "Русский современник", "Новый мир", "Красная новь" и др. С осени 1929 состоит председателем Всероссийского союза советских писателей, членом редакции Истории гражданской войны. В последнее время — член Комитета это перестройке литературных организаций на основании постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932.

Рассказы Л., написанные им в раннем периоде его лит-ой деятельности, — "Бурыга", "Гибель Егорушки", "Халиль" и др. — характеризуются сказовой стилизаторской абстракцией в духе символистов, преимущественно А. Ремизова и Андрея Белого. Существо этого "приема" заключалось в изменении внешних исторических и географических признаков изображаемой реальной действительности. Так, в "Бурыге" рассказывалось, что "в Испании испанский граф жил. И были у него два сына: Рудольф и Ваня". Но вся обстановка и жизнь этого "испанского графа из Испании" больше характеризовала прокутившегося и обнищавшего среднего русского помещика. На основе такой же сказовой абстракции от конкретной действительности построен и рассказ "Гибель Егорушки", изображающий русского мужика так, что действие этого рассказа легко может быть отнесено к русскому средневековью. Единственной реальностью в сказе о "Гибели Егорушки" является сказитель. Мир, где этот сказ создан, точнее — мир, каким Леонов воображает его, этот мир русского крестьянина, представляется в этих произведениях застывшим и неизменяющимся. Миропонимание русского мужика Смутного времени, по мнению Леонова, этому мужику ближе и понятнее, чем идеалы и миропонимание Октябрьской революции. В этом был идейный смысл первых рассказов Л. Они были попыткой художественной защиты той мысли, что глубинную русскую жизнь революция в основном не изменила: жизнь эта осталась по существу такой же закостенелой, как веками раньше. Указанная тенденция подтверждается и в свободной от сказовой стилизации небольшой повести "Петушихинский пролом" [1923], в которой изображается советская деревня в годы военного коммунизма. Сознание этой деревни лишь в небольшой степени характеризует русскую деревню после Октября. В центре событий конокрад, ставший большевиком. Его революционность представляет собой такой же протест против тоски и бессмыслия деревенщины, как в прошлом его конокрадство, и подобно последнему не может стать источником обновления. Деревня в то время представляется Л. человекообразным зверенышем "Бурыгой", "Нюньюг" — островом в дальнем море ледяном, за полуночной чертой, вьюжной гибелью Егорушки, большевизированным конокрадом из "Петушихинского пролома". "Петушихинский пролом" не случайно был перепечатан в эмигрантской прессе ("Воля России", 1925, № 1—2). Другая тема Л. — городской "мелкий человек". Ряд русских писателей называл "мелким человеком" мещанина, забитого маленького чиновника, приживальщика. Леонов это понятие расширил, включая в него прежде всего мыслящую и создающую духовные ценности интеллигенцию. Конец "мелкого человека" раскрывается если не как конец культуры, то по крайней мере как глубинный кризис всей прошлой культуры и лучшей интеллигенции прошлого, сменить которых нечем и некому. При этом Л. сознает, что и эта культура и эта интеллигенция стоят на уровне "мелкого человека". Ученый Лихарев ("Конец мелкого человека"), никогда со своих ученых высот не спускавшийся до каких-то житейских кухонных забот, нищетой и голодом эпохи военного коммунизма доведен до того, что вынужден ночью наброситься на безлюдной улице на человека, несущего лошадиную голову, и отобрать ее. Все же голод и нужда так же бессильны оторвать Лихарева от науки, как и величайшие события революции. Погруженный в изучение своих ископаемых, в разработку ученой гипотезы, являющейся делом всей его жизни, Лихарев забывает о личных невзгодах и социальных потрясениях: "Это, брат, не то, что лошадиные головы или классовая борьба". Даже смертельная болезнь сестры воспринимается им "не как удар по сестре, а по нему, профессору Лихареву, ибо какое значение имела для науки Елена Андреевна", бесцветная неудачница, отдавшая всю свою жизнь на то, чтобы обеспечить покой и спокойные условия работы для своего брата-профессора. Мнимое "величие" преданного науке "духа" Лихарева изобличено ненужностью и педантизмом этой науки, кастовым эгоизмом ее носителей. Лихарев и его коллеги обнажили в революции свою сущность мелких людей. Им угрожает гибель, и они творят философию погибающих.

Галлюцинируя, больной Лихарев ведет разговоры с Фертом о правде-истине, как некогда Иван Карамазов с чортом. Но Ивану Карамазову автор "Мелкого человека" уподобляет не русского интеллигента, а самого Ферта. Перефразируя героя Достоевского, Ферт также возвращает билет и отказывается от революционного переустройства мира во имя этических соображений: "За благородство, за правду кровью платить надо, а кровь — она дороже всяких правд стоит". Другой собеседник Лихарева — Титус — решает вопрос о революции эгоцентрически. Он не приемлет возлагаемые на него революцией лишения и жертвы, потому что "когда он, Титус, умрет, ведь ничего уже для него — для Титуса — не останется. Ему тогда наплевать на все". Образами Ферта и Титуса Л. выражает свои опасения, что судьба наша "не новое здание всему свету на удивление построить, а лишь камни самой революции растащить". Сам ученый Лихарев унесет камень, чтобы "вместо бюварчика хотя бы на стол положить". Все начинания революции окончатся печально, ибо люди — "пузыри на вековой тине, пузыри и вонь внутри". "Мелкий человек" просмотрел великий смысл жертв и лишений 1918—1921. Лошадиная голова — единственная радость, которую довелось ему испытать за годы революции, — заслонила от него весь мир. Молодой Л. принял тогда хихикающую рожу Ферта за лицо мира, переделать который революции не по силам. Настоящее "России" Л. низведено до состояния быта Егорушки ("Гибель Егорушки"), где человек знает только биологические переживания тепла и сытости, холода и голода, где человек — еще только разъяренный или согретый звереныш. Эпоха военного коммунизма здесь воспринята через сознание погибающего "мелкого человека", живущего исключительно биологической звериной жизнью. Именно поэтому тяжелые 1918—1921 будят в нем воспоминания о прошлом, когда люди так дико боролись со своей нуждой, с голодом, с холодом. Это прошлое Леонов и отображает в своем абстрагирующем сказе.

Социальная группа, которая выдвинула Л., видела в революции источник развала и обнищания страны, начало бунта стихии и торжество зверино-биологических инстинктов. Что это была за группа? Несомненно, что в первых своих произведениях Л. разговаривает с революцией от имени интеллигентской группы, весьма крепко и тесно связанной с собственническими, капиталистическими элементами города и деревни. "Зарядье", занимающее такое большое место в произведениях Л., есть лишь географически-бытовое обличье собственнической стихии, образующей глубочайшую подоснову раннего Л.: "патриархальный" деревенский кулак смыкается здесь с не менее "патриархальным" московским купцом "средней руки". И в этом своем качестве творчество раннего Л. было конечно враждебно революции. Разгром буржуазно-помещичьей контрреволюции, переход пролетарской диктатуры к новой экономической политике, начало хозяйственного строительства — все это создало определенный перелом в творчестве Л. Правда, этот перелом был еще бесконечно далек от признания, а тем более поддержки Л. основного в Октябрьской революции — ее социалистического характера. Л. второго периода — один из типичнейших художеств. идеологов той весьма обширной группы мелкой буржуазии, которая "приняла" Октябрь лишь со стороны его частных, побочных задач и последствий, именно — со стороны доведения им до конца буржуазно-демократич. революции. В отступлении для дальнейшего соц. наступления (а в этом было подлинное содержание первого этапа большевистской новой эконом. политики) она увидела лишь возвращение к условиям нормального буржуазного существования. Но если открытые идеологи "сменовеховства" (типа Устрялова) с полной ясностью высказывали свои буржуазно-реставраторские вожделения, свои упования на превращение большевизма в фактор капиталистического "устроения" России, то у мелкобуржуазного попутчика Л. буржуазно-демократическая интерпретация Октября выступает в менее последовательной и отчетливой форме. Не понимая в пролетарской диктатуре основного — ее социально-политич. характера, — Л. периода "Барсуков" видит в пролетариате прежде всего воплощение некоего абстрактного организующего начала, символ порядка, силы, охраняющей человеческое существование от беснования стихий. Это было уже шагом вперед от "Гибели Егорушки" и "Конца мелкого человека". В таком понимании революции была заложена и другая возможность — возможность "шага вперед" — в сторону Устрялова. С другой стороны, категория "стихии" на этом этапе творчества Леонова уже несколько конкретизируется, обрастает классовой плотью. Так создается первый большой роман Л. "Барсуки", знаменовавший значительный рост художественного дарования Л. и выдвинувший его уже тогда, в 1925, в первые ряды советских писателей. "Барсуки" отразили идеологический сдвиг Л. влево, его превращение из новобуржуазного в попутнического писателя, знаменовали его разрыв с той социальной группой, идеологом которой он являлся в своем раннем творчестве. Две большие силы внутренней контрреволюции показаны в романе: крепкое собственническое городское мещанство из Зарядья и деревенское кулачество. Им противопоставлена коммунистическая партия, к которой рвутся лучшие силы, уходящие из самого Зарядья и из деревни. Борьба этих двух тенденций олицетворена в образе двух братьев: коммуниста и кулацкого партизана. Первый — выражение государственности, порядка, второй — анархии, бунта, голода. Леонов художественно оправданными образами доказывает превосходство первого над вторым. В этом — признание им новой жизни, сочувствие организующему началу революции, преодолевшему собственническую стихию.

"Барсуки" представляли собой весьма значительную в художественном отношении и для того этапа развития советской литературы относительно удачную попытку показать борьбу революционных и контрреволюционных тенденций в деревне. Один из наиболее типичных, а вместе с тем и наиболее противоречивых представителей попутничества, Л. однако оказывается в период, следующий непосредственно за "Барсуками", вновь во власти резких колебаний. Переход от восстановительного периода к реконструктивному, обострение классовой борьбы в стране, крах всех сознательных и бессознательных буржуазных и мелкобуржуазных иллюзий насчет возможности "мирной" буржуазной "эволюции" советской власти — все это вызывает в Л. довольно длительную кризисную полосу раздумий и сомнений, безусловно отражавших усиленное давление на попутчиков со стороны буржуазных элементов города и деревни. В 1927 был напечатан в "Красной нови" и в начале 1928 появился отдельным изданием крупнейший по объему и один из наиболее значительных по художественным качествам роман Леонова "Вор", вызвавший оживленные споры критики и давший толчок к постановке целого ряда принципиальных вопросов творческого метода советской и пролетарской литературы. Роман был интересен той пессимистической оценкой, которую дает Леонов перспективам дальнейшего развития революции. Падение бывшего большевика и героя гражданской войны Дмитрия Векшина, не понявшего нового этапа революции, классово переродившегося, отброшенного партией как негодный хлам, опустившегося на дно "блатного" царства, превратилось у Л. объективно во всеобщую трагедию всех подлинно революционных элементов современности. Параллельно "линии" Векшина идет в "Воре" и "линия" Николая Заварихина, преуспевающего собственника и накопителя, деревенского кулака, превращающегося в городе в значительного капиталиста. Симпатии Л. на стороне Векшина, однако он подобно К. Федину (см.) в "Трансваале" не видит в нашей действительности реальной силы, способной отразить напор нэповского накопителя на советский мир. Этим в корне ложным представлением о фактическом ходе вещей порождается специфический "колорит" романа, который можно условно охарактеризовать термином "достоевщина" — атмосфера надрыва, бесконечного психологического копательства и изломанности, темных, нищенских ("петербургских") углов, отверженности, забитости, униженности, неисчерпаемого обилия всяческих человеческих (психических) и житейских уродств, философствующей юродивости, юродствующей философии. Нельзя забывать, что в таком тоскливом свете рисовалась Леонову советская действительность накануне реконструктивного периода, когда большевистская партия повела решительный бой с остатками капитализма в стране! Не подлежит никакому сомнению, что в романе "Вор" отразился сильнейший крен вправо части мелкобуржуазной интеллигенции в результате усилившегося к тому времени сопротивления кулака и нэпмана социалистическому наступлению рабочего класса. Только учитывая это, мы можем оценить всю глубину происшедшего позже у Леонова нового перелома в сторону революции.

В романе содержалась широкая картина жизни деклассированных и мещанских элементов, был дан ряд ярких образов большой художественной убедительности. "Вор" однако не изобразил "нового человека" и тем более — живого строителя нашей действительности. Партия, рабочий класс знали отдельных бойцов, не понявших исторического смысла нэпа, не постигших величия и героизма строительных фронтов восстановительного периода. Разочарованные, эти люди опускались, разлагались, уходили от революции и чаще всего отбрасывались самой партией. Но то были единицы; основные кадры бойцов, чуждые векшинской оценке революции как революции национальной, пересели с боевого коня за конторку треста или пошли организаторами цеха фабрики и, полные сознания единства этих фронтов с военными фронтами, с таким же упоением защищали новый, вверенный им революцией участок социалистического строительства. Этого доподлинного живого человека нет в романе "Вор". Терроризированный обильно появившимися в первые годы нэпа на поверхности нашей жизни зарядьевцами, находясь в плену зарядьевских оценок восстановительных процессов и сменовеховских предсказаний неминуемости буржуазного перерождения советской власти, Леонов романом "Вор" выражал большой социальный пессимизм и шатание мелкобуржуазной интеллигенции эпохи восстановительного периода.

Через тему о большевике, павшем с вершин революционного героизма в болото деклассированного люмпенства, Леонов пришел опять к своим первым двум темам: о "мелком человеке" и его социальном и моральном "подполье" и о вековой дикости собственнической деревенщины. В 1928 Л. печатает серию рассказов "Необыкновенные истории о мужиках", где деревня показана как выражение звериного начала. В ряде эпизодов ("Приключение с Иваном", "Железная вода", "Возвращение Копылева" и др.) крестьянская жизнь эпохи военного коммунизма и восстановительного периода по ее жестокости, звериной дикости, бессмысленной жадности и мстительности ничем не отличается от жизни, изображенной в "Бурыге" и "Гибели Егорушки". Наряду с этим он публикует "Провинциальную историю", где еще раз показывает "мелкого человека", но не его конец, а его суд над революцией и ее судьбами. "Мелкий человек" уверен в том, что никакая индустриализация мира не сумеет изменить человека, его сущность: "Построят машины, которыми будут доить мир, как корову, а первый зверь — душа... останется та же, что в начале дней". Город — это Зарядье ("Барсуки") и Благуша ("Вор"), это собачники, в которые превратят дворцы будущего. Человеческая душа — первый зверь ("Провинциальная история"). Деревня — дикий жестокий зверь, такой же после Октября, каким он был много веков тому назад. Эту свою социально-историческую концепцию Леонов обобщает в драме "Унтиловск". Крысолов Червяков, пародируя военный лозунг революции, предупреждает самую революцию: "Товарищи, соблюдайте очереди в веках... умерщвленный до срока Унтиловск возникает, как феникс! Мы за мир, но если воевать, — у нас слюны на 300 лет хватит. У нас один конек, но верный!" Но и через 300 лет ничего лучшего, чем унтиловская слюна, не ждет человечество. Ученый выдумал, — рассказывает крысолов, — машину полета во времени, он на ней "перемахнул" на миллион лет вперед, "через века, людские жизни, сотни революций", но и там нашел один сплошной Унтиловск.

Все это являлось разумеется оживлением в творчестве Леонова тенденций Зарядья. Зарядью одно время казалось, что нэп означает начало конца социалистической революции, что он несет с собой восстановление капитализма. Но не успело Зарядье как следует насладиться этой иллюзией, как загремели в большевистских лозунгах реконструктивного периода пушки развернутого социалистического наступления, и тракторные колонны его стали давить и вырывать начисто самые корни российского капитализма. Бешеные усилия Зарядья остановить неотвратимый ход истории, обрекающей его на гибель, еще раз внушили художнику, который одно время был близок Зарядью, мысль об его извечности и несокрушимости.