Большая биографическая энциклопедия - одоевский князь владимир федорович

— сенатор, гофмейстер Двора Его Величества, писатель, энциклопедист, музыкант, последний представитель княжеского рода Одоевских, угасшего с его смертью. Родился в Москве 30-го июля 1803 года, ум. 27 февраля 1869 г., там же. Он был единственным сыном кн. Федора Сергеевича Одоевского (род. в 1771 г., ум. 6 июня 1808 г.), в молодости служившего в военной службе, затем перешедшего на статскую; с 1797 г. по день смерти он занимал должность директора Московского Отделения Государственного Ассигнационного Банка. Матерью кн. В. Ф. Одоевского была простолюдинка, каковое обстоятельство, быть может, имело свою долю значения в позднейшей горячей деятельности князя на пользу народа. — Внешняя биография кн. В. Ф. Одоевского немногосложна. Рано потеряв родителей, он остался на попечении своих родственников и, между прочим, дяди — известного благотворителя кн. II. И. Одоевского. Образование получил в Московском Университетском Благородном пансионе, курс которого окончил в 1822 году с золотой медалью и 5 июля 1826 года поступил в Московское дворянское депутатское собрание; впрочем, кн. Одоевский скоро переселился в Петербург и уже в октябре того же 1826 года определился на службу в Цензурный комитет Министерства внутренних дел и менее чем через год был назначен секретарем Общего собрания комитета; в этой должности ему, между прочим, пришлось принять серьезное участие в пересмотре старого цензурного устава ("чугунного") и выработке нового, вступившего в силу с 22 апреля 1828 года. В цензурном комитете, в качестве библиотекаря, кн. Одоевский продолжал службу и по переходе комитета в ведомство Министерства Народного Просвещения. Помимо этого, кн. Одоевский в июне 1828 г. определился в Департамент духовных дел иностранных исповеданий — столоначальником, каковую должность занимал до января 1838 года, пока не получил назначения состоять членом-сотрудником комитета редакции Журнала Минист. внутрен. дел. В качестве чиновника при названном министерстве, кн. Одоевский в 1830 годах исполнял множество особых поручений, не имевших ничего общего с его ученой и литературной деятельностью, которая к тому времени приняла уже такие размеры, что сделала имя князя небезызвестным в учено-литературной среде. Между прочим, ему приходилось присутствовать при производстве новоизобретенного способа очистки сомовьего клея, рассматривать усовершенствованные печи, механические кухонные очаги; затем князь был назначаем в состав такого рода комиссии, как комиссия для составления правил о производстве следствий, комиссия для усовершенствования пожарной части С.-Петербурга, наконец, комиссия о приведении в единообразие российских мер и весов и т. п. Подобные поручения и занятия нередко тяготили князя, но не умаляли его необычайной энергии и послужили для него, как он сам впоследствии признавался, — немалой и полезной школой. — Кроме службы в Министерстве внутренних дел, кн. Одоевский с 11 февраля 1838 года нес обязанности члена Ученого комитета Министерства государственных имуществ, в каковом ведомстве князь начал службу еще с мая 1833 г., в качестве члена Общего присутствия департамента. Затем, 3 мая 1840 года кн. Одоевский поступил старшим чиновником во 2-е Отделение Собственной Его Величества Канцелярии, в которой прослужил около шести лет (до 20 июня 1846 г.); 16 апреля 1841 г. князь был пожалован в статские, а 25 января 1845 г. в действительные статские советники. В 1846 году кн. Одоевский назначается помощником директора Императорской публичной библиотеки и заведующим Румянцевским музеем, (который тогда находился еще в Петербурге). В бытность свою помощником директора библиотеки он не раз исполнял обязанности директора, а в 1859 г., между прочим, ездил депутатом от библиотеки в Веймар на юбилей Шиллера. (В первый раз кн. Одоевский ездил за границу, для поправления здоровья, в 1856 г. и посетил Францию, Германию и Швейцарию). В 1861 г., когда Музей решено было (не без влияния самого князя) перевести в Москву, кн. Одоевский был уволен от должности заведующего музеем, а в ноябре того же года ему Высочайше повелено было присутствовать в одном из Московских департаментов Правительствующего Сената. Сначала он был назначен к присутствованию в 1 отделении 6 департамента, а с 26 декабря 1861 года в 8 департаменте, в котором с 23 дек. 1864 г. он был первоприсутствующим. Состоя в звании сенатора, кн. Одоевский и скончался в Москве, 27 февраля 1869 г., от воспаления мозга. На докладе о его смерти Император Александр II написал: "Искренно о нем сожалею". — Согласно завещанию, кн. Одоевский был похоронен без всякой торжественности на кладбище Московского Донского монастыря, близ так называемой больничной церкви во имя Архангела Михаила. — Кн. В. Ф. Одоевский был женат (с 1826 г.) на Ольге Степановне, урожденной Ланской (род. 11 января 1797 г., ум. 18 мая 1872 г.); детей не имел. В своей автобиографической заметке, составленной по просьбе Полторацкого, кн. В. Ф. Одоевский, между прочим, сказал о себе: "К числу убеждений кн. В. Одоевского принадлежит и следующее: человек не должен ни создавать для себя сам произвольно какой-либо деятельности, ни отказываться от той, к которой призывает его сопряжение обстоятельств его жизни". Кн. Владимир Федорович прослужил в качестве чиновника с лишком 40 лет и ни разу во всей своей служебной деятельности не изменял этому своему убеждению. Значенье государственной службы он ставил высоко, и в одном из своих "Петербургских писем" доказывал, что служить необходимо каждому, кто желает принести пользу отечеству. Его основными качествами, как чиновника, были — необычайное трудолюбие, энергия, не покидавшая его до 60-летнего возраста, до последнего часа, безусловная честность и, поистине, редкая добросовестность. Князю Одоевскому, как человеку, привыкшему к теоретическим выкладкам, приходилось нередко ошибаться, в особенности там, где теория не мирилась с практикой, — но он всегда был готов сознаться в своей ошибке. Впрочем, от грубых ошибок князя спасала его добросовестность, богатые разносторонние способности и основательная энциклопедичность его образования. Последними качествами не трудно отчасти объяснить и верность кн. Одоевского одному из только что высказанных убеждений: — не отказываться от той (деятельности), к которой призывает человека сопряжение обстоятельств его жизни". Являясь всюду во всеоружии своих отменных даровании и глубокой эрудиции и прилагая везде свое образцовое трудолюбие, кн. Одоевский всегда чувствовал себя на месте: решал ли он вопросы цензурные, осматривал ли усовершенствованные кухонные очаги, рылся ли в книжных шкафах в качестве библиотекаря, работал ли для благоустройства Петербурга, как гласный Думы, вершил ли дела юридического характера в звании сенатора, делал ли химические исследования в своей домашней лаборатории, писал ли философские трактаты и беллетристические статьи в качестве философа, писателя-публициста, принимал ли участие в разрешении нужд и вопросов педагогических, занимался ли разработкой вопросов искусства, в особенности музыки, как музыкант-теоретик и археолог, наконец, изыскивал ли средства для облегчения участи бедных и страждущих и т. д. и т. д. Короче, говоря словами самого князя, он "исполнял свое дело жизни по мере сил своих", всю жизнь свою "старался кое-что делать и учился искусству кое-что делать", не считая унизительной никакую работу, в полезность которой верил. Он верил в несовершенство существующего в мире, но верил и в то, что "из суммы отдельных усилии каждого человека в сфере образуемой общей деятельностью всего человечества, произошло бы нечто более стройное, нежели то, что существует доныне в мире". Эта-то вера в возможность победы над злом, при условии "усилий", энергии, эта-то энергия и вера в жизнь окрыляла все действия и цели Одоевского и в трудные минуты поддерживала в нем интерес к жизни и деятельности, как необходимому элементу счастья. Жить — это значит действовать — говорил и писал кн. Одоевский. Все же зло в мире происходит, по его мнению, от лжи, на борьбу с которой князю также пришлось израсходовать немало сил. "Ложь в искусстве, ложь в науке и ложь в жизни — писал он однажды — были всегда и моими врагами и моими мучителями: всюду я преследовал их и всюду они меня преследовали". Одна из глав его неоконченного сочинения: "Житейский быт" носит название: "О лжи и лени, их неестественности, а потому вреде для общества". — На надгробном камне, закрывающем могилу кн. Одоевского, выбито: "блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят". Говоря по человеческому разумению, кн. Одоевский был чист сердцем, чисты были помыслы его, были чисты все движения его сердца, направленные по преимуществу ко благу своего ближнего. Каким был кн. Одоевский в качестве чиновника, таким был он и во всей своей широкой общественной и частной жизни. Всегда правдивый и искренний, враг предрассудков и честолюбия, вечно чем-нибудь занятый, Одоевский, не покладая рук, делал свое дело, — дело служения ближнему, отечеству, и всего менее для себя лично. В его руки приходили и через его руки проходили десятки, сотни тысяч рублей и он умер, можно сказать, бедняком; потомок Рюриковичей, славный представитель славного рода Одоевских, князь не только не кичился своим аристократическим происхождением, но всегда старался показать, как мало оно значит и как много недостатков в нашем дворянстве; он сливался с разночинцами (его деятельность в роли гласного С.-Петербургской Думы), работал для народа, и, между прочим, писал Государю: "Я убежден, что единственное привилегированное сословие у нас есть царское семейство, и никто более, да и члены сего семейства суть подданные"; наконец, влиятельный сановник, имевший отменные связи, покровительствуемый и ласкаемый высочайшими особами, украшенный гофмейстерским званием, кн. Одоевский чуждался чинов и почестей и искренно просил не награждать его чином тайного советника, к которому его хотели представить за доброе, беспорочное служение и "совершенное самоотвержение" (из докладной записки барона Корфа). — Не все стороны общественной деятельности кн. Одоевского замыкаются рамками формуляра. Кроме службы отечеству, выше отмеченной, кн. Одоевский оказал громадные услуги своей родине и на поприще общественного призрения. На этом поприще он явился не столько дельным продолжателем немногого начатого, сколько блестящим инициатором и организатором нового и на широких началах поставленного дела общественной филантропии. Его сострадательное око и доброе сердце, еще с молодых лет, останавливала на себе судьба беспомощных членов нашего общества: младенцы, дети, старцы, больные, бедные и обездоленные — вот тот ужасный легион, к которому спешил на помощь кн. Одоевский, вооружившись "человечностью" в самом лучшем значении этого слова. "Отличительным свойством князя Одоевского — говорит о нем А. И. Кошелев — было, что он прежде всего и более всего был человек, брат всякого человека. Узнавать все до человечества относящееся и могущее быть для него пригодным, действовать на пользу своих собратий и помогать ближнему и советом, и делом, и своими небольшими достатками — было делом всей его жизни". Совсем не фраза — замечание одного воспоминания, что "ни одно благотворительное предприятие не обходилось без участия князя". Он был искреннейший филантроп, о каких-либо своекорыстных расчетах которого или фарисействе, было бы нелепо и подумать. Творить добро было потребностью кн. Одоевского; он был убежден, что помощь ближнему — первая и святая обязанность каждого, и он оказывал ее поистине "самоотверженно", — всем, кто только в ней мог нуждаться. Озабоченный судьбой "малых сих", он вырабатывает устав Елизаветинской клиники для новорожденных, которой был учредителем, и еще в 1838 году назначается правителем дел комитета главного попечительства детских приютов, для первоначальной редакции проекта положения этих заведений. Ему же, собственно, принадлежит и идея и организация у нас многочисленных детских приютов, возможности которых в то время, по словам самого князя, никто не хотел верить. Немало потрудился кн. Одоевский для подрастающего поколения и как педагог: его увлечение теоретической стороной педагогии сказалось в длинном ряде набросков и статей по важнейшим вопросам воспитания; между прочим, он начал обширный педагогический труд: "Наука до науки", из которого в печати имеется лишь одна глава: "Опыт о педагогических способах при первоначальном образовании детей" ("Отеч. Записки" 1835, т. 143). В деле воспитания кн. Одоевский признавал, что одной теории недостаточно, что путь воспитания можно изучить лишь "шествуя по нем"; князь был врагом резких перемен в жизни школы, ибо, при своей дальновидности, понимал, что предшествующие поколения образуют с последующим "живое органическое целое". Как и следовало ожидать, кн. Одоевский стоял и за самое тесное единение науки с действительной жизнью и за самое широкое и, по возможности, энциклопедичное образование. В практическом отношении князь немало сделал доброго в педагогических начинаниях в. кн. Елены Павловны и для заведении, находившихся под ее покровительством, в особенности для Мариинского Института; наконец, его сказки и повести для детей, изданные им под псевдонимом дедушки Иринея, и до сих пор читаются подрастающим поколением с удовольствием. — "С полным сердечным участием и истинной душевной теплотой" (из рескрипта великой княгини Елены Павловны кн. В. Ф. Одоевскому от 6 апреля 1862 г.) принимал участие кн. Одоевский и в управлении Максимилиановской лечебницей, Елизаветинской детской больницей и Крестовоздвиженской общиной сестер милосердия. Все они были много обязаны князю не только своим образованием и учреждением, но и самым существованием. — Но самой широкой волной филантропическая деятельность кн. В. Ф. Одоевского прошла в истории "Общества посещения бедных в С.-Петербурге". Правда, не ему лично принадлежит первая идея этого общества, но он был и его организатором, и его душой; ему, говоря словами самого князя, он отдал "все, что мог принести: труд и любовь" и даже отчасти свои средства, несмотря на их ограниченность. Результатами деятельности Общества в прошлом была умелая и удивительно здраво организованная помощь десяткам тысяч нуждающихся, учреждение дешевых и бесплатных квартир, домов рукоделия, училищ, лечебниц, "детских ночлегов" и пр.; памятником этой деятельности в настоящем служат отчеты общества. Это, по словам историка общества — В. Ф. Боцяновского — "элегии в прозе, написанные добрым гуманным человеком, как говорят, кн. В. Ф. Одоевским. Изложенные изящным, но простым языком, отчеты эти, за исключением, конечно, фактической, цифровой своей стороны, заключают в себе искренние впечатления, вынесенные Обществом из борьбы с нищетой и наблюдении над этой нищетой". Не входя в обозрение истории Общества, уже прекрасно рассказанной современниками — Н. В. Путятой и В. А. Инсарским, а не так давно В. Ф. Боцяновским, достаточно заметить, что девятилетнее (с 1846 по 1855 г.) существование его неразрывно связано с именем кн. Одоевского. Он в течение девяти лет единогласно был избираем в председатели его, и эти девять лет, по словам самого князя, "поглотили всю его литературную деятельность, всю без остатка"; по воспоминаниям Инсарского, "для кн. Одоевского Общество составляло семью, которой он предался всей душой, всеми материальными и моральными силами. Одна чистая любовь к добру и людям руководила его отношениями к Обществу"; по словам Путяты, князь "посвятил Обществу все свое время и средства... Им держалась внутренняя связь Общества, он соглашал мнения и смягчал столкновения". Ему и именно ему Общество обязано было своим существованием и в то трудное время, когда на него открыто было гонение и Общество было осуждено на закрытие, и когда, наконец, Высочайше повелено было присоединить его к Человеколюбивому Обществу. "Кн. Одоевский — говорит Н. В. Путята — был назначен одним из членов Комитета для определения отношении Общества посещения бедных к Совету Человеколюбивого Общества и должен был сперва разрешить эту сложную задачу, а потом испытывать и всю трудность применения на практике. До какой степени Общество было связано в малейших действиях своих и встречало неожиданные препятствия на каждом шагу, как трудно было отстаивать права Общества и ограждать его от наплыва формальностей и бюрократизма, всего этого надобно искать в кипах бумаг, исписанных тогда кн. Одоевским. Борьба эта стоила ему многих горьких часов и бессонных ночей, но он выдерживал ее неутомимо до конца". Лишь благодаря усилиям и энергии кн. Одоевского, Обществу удалось так блестяще и ликвидировать свои дела. Но и с закрытием Общества не прекратилась благотворительная деятельность кн. Одоевского: до последних дней своих он с любовью и готовностью протягивал руку всякому нуждавшемуся. При этом, важно отметить стремление князя сказать помощь не только своевременно, но и, так сказать, осторожно, дабы не нанести излишних страданий самолюбию забитого нуждой, но порой скромного просителя. Не имея зачастую в своем распоряжении собственных свободных сумм или вакансий, князь, по свойственным ему доброте и простодушию начинал осаждать просьбами о ссуде денег или о покровительстве его клиенту богатых или влиятельных лиц из обширного круга своих знакомых и приятелей. — Да и не только люди, заботы о житейском благополучии их вызывали участие в сострадательном князе: он не раз брался за перо для призыва к гуманному обращению с бессловесными животными. — Впрочем, филантропическое служение князя Одоевского на пользу общества было лишь одной стороной богатой своим идейным содержанием и своими результатами деятельности князя-человеколюбца. Его Богом был Бог любви, заповедавший любить ближнего, как самого себя, и мир, как творение Его. Человек, все его окружающее, все человеческие права, все завоевания его в области наук и искусств, все движения его вперед в сфере мысли и дела — все привлекало к себе внимание этого пытливого, беспокойного, в добром смысле, человека. "Ты знаешь — говорит Одоевский устами одного из своих героев (повесть "Сильфида") — любознательность, или просто сказать, любопытство есть основная моя стихия, которая мешается во все мои дела, их перемешивает и мне жить мешает; мне от нее в век не отделаться: все что-то манит, все что-то ждет вдали, душа рвется, страждет"... Мог ли такой человек, как Одоевский, остановиться на каком-либо одном строго определенном поприще общественного служения и мог ли остановиться и специализироваться в одной какой-либо области в сфере человеческого творчества? Конечно, нет. Человек трех поколений, он, однако, никогда не придерживался какой-либо партии, не остался только представителем своего поколения, но — по выражению А. Н. Пыпина — "сохранил живое сочувствие к лучшим движениям дальнейших эпох нашего литературного и общественного развития"; в частности, как чиновник, он "служил" в многоразличных ведомствах, и вообще, как гражданин своего отечества, был на страже его разнообразнейших общественных, политических, научных и эстетических интересов. Князь В. Ф. Одоевский был энциклопедист, правда, с оттенком дилетантизма; но кн. Одоевский был одним из тех дилетантов, которые, не внеся ничего нового или выдающегося в область наук и искусств, все же умели оказывать им услуги в смысле популяризации, распространения и практического применения их к житейскому обиходу. В этом, главным образом, заключается и значение энциклопедизма кн. В. Ф. Одоевского.

Кн. Одоевский — энциклопедист. "На меня нападают за мой энциклопедизм, смеются даже над ним — записал однажды кн. Одоевский. — Но не приходилось еще ни разу сожалеть о каком-либо приобретенном познании. Мне советуют удариться в какую-либо специальности", но это противно моей природе; каждый раз, когда я принимался за какую-нибудь специальность, предо мной восставали целые горы разных вопросов, которым ответ я мог найти лишь в другой специальности. Это движение по разным путям, невозможное для тела, весьма возможно для духа. Нет! никогда не жалел я о том... Сколько раз понятные мне явления природы служили мне нитью для разрешения метафизических, административных и житейских задач". Дальнейшее рассмотрение деятельности кн. Одоевского покажет, что приобретения его, сделанные им в сфере наук и искусств, действительно помогали князю не раз в разрешении многих житейских задач. Кн. Одоевский был против специализации, он высказывал это и в теоретических рассуждениях и в беллетристических своих произведениях. "Кто изучал только одну науку, тот — по убеждению Одоевского — ее не знает. Разделение наук есть дело искусственное, даже случайное... Деление человеческих знаний на так называемые науки произвольно и даже ложно... Никакое отдельное знание, — говорит он, — ни химия, ни физика, ни психология (в отдельности) не дают понятия о предмете, ибо каждый предмет для разумения его требует всех наук, и сверх того, их разумного сопряжения... В каждом предмете природы являются все науки вместе". Между прочим, кн. Одоевский однажды писал: "Фурье очень удачно разделил людей на solitones и omnitones; это — роды людей, из которых каждый имеет свою особенность, не переходящую в другой род: солитонисты необходимы в мире, но они лишь приготовляют корм для омнитонистов, как рабочая пчела для матки, которая одна оплодотворяет. Les hommes d'action doivent être omnitones!" Кн. Одоевский был l'homme d'action и, понятно, он должен был быть "омниитонистом". Особое внимание кн. Одоевский уделял философии и литературе, но он увлекался и всеми гуманитарными науками и отраслями человеческого познания; ему не чужды были и юриспруденция, и др. "общественные науки"; вопросы педагогические, религиозные, отчасти филологические, этнографические, исторические, интересы искусств, в особенности музыки, наконец, математика, физика, химия, естественные науки, медицина, физиология, гигиена... все, даже алхимия, было для кн. Одоевского источником познания и наслаждения. "Конечно, — писал он, — такое разнообразие направлений осложняет жизнь, но доставляет и много не всем доступных наслаждений". Собственно, сами, кн. Одоевский никогда не считал себя энциклопедистом. Однажды он заметил: "Меня вообще обвиняют в каком-то энциклопедизме, хотя я никогда еще не мог хорошенько вразумить, что это за зверь"; затем, рассказав, как слагался фундамент его образования, он высказал убеждение, что все его разнообразные знания отнюдь не были безотчетным энциклопедизмом, но стройно примыкали ко всем предыдущим работам. В справедливости признания Одоевского убедиться не трудно: стоит только присмотреться, в чем и как выразилась его энциклопедичность. Тот обширный круг познаний князя, которым он удивлял современников, не был случайным сцеплением различных дисциплин, в разное время подхваченных на лету, он не был и результатом мимолетных увлечений, не оставлявших следа на всех прочих занятиях и интересах князя, нет, — каждая новая отрасль знания, за которую брался князь, пускала прочные корни в его жизнедеятельность, быстро сплеталась с другими его интересами и всегда приносила плоды... Можно утвердительно сказать, что семена многостороннего образования кн. Одоевского были заложены в эту эластичную и даровитую натуру пансионским курсом, отличавшимся, как известно, многопредметностью и что энциклопедизм князя вырос на почве его юношеских увлечений философией. Ученик М. Г. Павлова и И. И. Давыдова, он легко поддался предмету их увлечения, — философии Шеллинга и Окена. Пусть — как свидетельствуют современники — мало чему положительному можно было научиться на их лекциях, но Благородный Пансион, имевший в составе своем таких профессоров и такого начальника как А. А. Прокопович-Антонский, выпускал своих питомцев с верой в науку и любовью к науке. Выходя из пансиона, Одоевский обратился к публике с следующими словами в честь науки: "Науки полезны, необходимы, спасительны для каждого гражданского общества... они столь же беспредельны, как самая природа; они — ее искусственное начертание и объяснение тайных средств ее; их пределы — пределы вселенной; их последняя цель — при подножии престола Всевышнего". А наука всем наукам — философия. "Она — наука всеобщая, имеющая влияние на все другие, — говорил в своей "Речи" Одоевский. — Науки заимствуют от нее свои силы, как планеты от источника света — солнца... Философия — мерило, которое мы можем применять ко всем нашим познаниям; оно только может определить верность или неверность наших мнений... Философия, столь необходимая в жизни политической, равно полезна и в жизни частной, семейной". Эта речь была составлена не под чужую диктовку: ее положения были убеждениями молодого философа. В усиленных занятиях философией прошли и юные годы Одоевского; член кружка Раича, друг Веневитинова, издатель "Мнемозины", глава "общества любомудрия", он остался, по выражению Грибоедова, "милым мудрецом" и на много лет по окончании курса в Пансионе, на много лет, посвященных ревностному самообразованию, отправной точкой которого была философия Шеллинга. "Моя юность — вспоминал Одоевский — протекла в ту эпоху, когда метафизика была такой же общей атмосферой, как ныне политические науки. Мы верили в возможность такой абсолютной теории, посредством которой возможно было бы построить (мы говорили — конструировать) все явления природы... Как бы то ни было, но тогда вся природа, вся жизнь человека казалась нам довольно ясной, и мы немножко свысока посматривали на физиков, на химиков, на утилитаристов, которые рылись в грубой материи Из естественных наук лишь одна нам казалась достойной внимания любомудра — анатомия, как наука человека, и в особенности анатомия мозга. Мы принялись за анатомию практически, под руководством знаменитого Лодера, у которого многие из нас были любимыми учениками. Не один кадавер мы искрошили, но анатомия естественно натолкнула нас на физиологию, науку, тогда только что начинавшуюся и которой первый плодотворный зародыш появился, должно признаться, у Шеллинга, впоследствии у Окена и Каруса. Но в физиологии естественно встретились нам на каждом шагу вопросы, необъяснимые без физики и химии; да и многие места в Шеллинге (особенно в его "Weltseele") были темны без естественных знаний. Вот каким образом гордые метафизики, даже для того, чтобы остаться верными своему званию, мы были приведены к необходимости завестись колбами, реципиентами и тому подобными снадобьями, нужными для грубой материи. — В собственном смысле именно Шеллинг, может быть неожиданно для него самого, был истинным творцом положительного направления в нашем веке, по крайней мере, в Германии и в России. В этих вещах лишь по милости Шеллинга и Гете сделались поснисходительней к французской и английской науке, о которой прежде, как о грубом эмпиризме, мы и слышать не хотели". Итак, отправляясь от Шеллинга, Одоевский и ему подобные "любомудры" попали в сеть обширного круга наук, от которых прежде они даже сторонились. Идя далее в том же направлении, они должны были неминуемо придти в соприкосновение и с целым рядом других наук, окунуться в литературу, стать эстетами, т. е., в конце концов, сделаться энциклопедистами, что и случилось. Наибольшее впечатление из философов оказал на кн. Одоевского, как сказано, Шеллинг. Для кн. Одоевского и для лучшей части нашей молодой интеллигенции 1820—30-х годов философия Шеллинга была неисчерпаемым родником новых воззрений на мир во всем его целом. Молодежь увлекали и натурфилософские идеи Шеллинга, его объяснения законов природы, рассуждения о тождестве природы и духа, и теории эстетические, и вся его постановка культурных вопросов всемирно-исторического значения, постановка, от которой веяло новизной, которая приводила к синтезу наук. Правда, шеллингистов у нас было не так-то много, да и те (не исключая и кн. Одоевского) со временем отрешились от тех или других его положений, но факт увлечения философией Шеллинга имеет весьма важное значение не только в смысле знакомства нашего общества с доктринами философа. Шеллингизм был силой, которую не могли сразить никакие усилия Магницкого, объявившего Шеллинга врагом Божьим; шеллингизму суждено было сыграть немалую роль в пробуждении у нас философской мысли, в попытках установить определенные и прочно обоснованные взгляды на все, относящееся к области эстетики; шеллингизм еще более убедил в необходимости критического отношения к прежним авторитетам, в несостоятельности классицизма; наконец, он был естественным союзником и зарождавшегося у нас романтизма; не столь ничтожное значение, как принято думать, имел шеллингизм и в истории распрей славянофилов и западников. Все это следует иметь в виду, говоря о кн. Одоевском, ибо на всем его мировоззрении лежал отпечаток шеллингизма, результаты увлечения Шеллингом сказались во всей его деятельности и всего ярче, как увидим, в литературной. Кроме Шеллинга, кн. Одоевский хорошо был знаком вообще с философами и древнего, и нового времени и в особенности с Океном, Гегелем, Спинозой, Платоном и др. Должно заметить, что как философ, кн. Одоевский не остался навсегда приверженцем тех философских идей, которыми увлекался в юности. Достаточно сказать, что, начав с Шеллинга и выступив врагом опытной философии и сторонником учения о невидимой "субстанции" и "абсолютов", он с течением времени перешел на сторону почти полного признания опыта. "Не будем — говорил он, между прочим, впоследствии — залетать в область фантазий, не имея под руками надежных наблюдений, но не будем и малодушно ссылаться на ограниченность человеческого разума, чтобы иметь право сложить руки". — Но он не сделался философом. Дальше бесед с друзьями в своем салоне, переписки с собратьями по науке, небольших рассуждений и афоризмов, сохранившихся в его бумагах, кн. Одоевский в области философии, как науки, не пошел. Но свои теоретические философские интересы и познания он умело соединял с практической деятельностью: он проводил их в своей литературной деятельности и общественной, всюду являясь носителем высокой гуманности, проникнутой редким воодушевлением, чистотой и задушевностью. Здесь кстати отметить, что его философские интересы нередко сливались вообще с эстетическими и в особенности с религиозными. Между прочим, в бумагах Одоевского сохранился набросок статьи, трактующей о взаимной связи между собой музыки, поэзии, живописи, философии и религии. Религиозное чувство было сильно развито в Одоевском и получило более или менее прочное теоретическое обоснование за время пребывания князя в Благородном пансионе; в зрелые годы он держался убеждения, что "религиозная потребность души растет вместе с ее развитием", ergo — "религия разумна". Увлекаясь чтением Св. Писания и сочинениями св. отцов, он не раз подумывал взяться за перо и для сочинения теологического содержания. "Хорошо бы написать историю божества, т. е. все те вещи, в которых человек представлял себе Провидение и его сношения с ним", ― занес однажды кн. Одоевский в свою записную книжку. Религиозные взгляды Одоевского были по преимуществу в духе православной церкви. — Занимаясь философией и смежными с ней дисциплинами, кн. Одоевский не был профаном или бездеятельным дилетантом и в других гуманитарных науках; так, интересуясь филологией и этнографией, он собирал и записывал (между прочим, для Академии Наук) слова, особенности русской и иноплеменной речи, песни, сказания, живо интересовался словарем славянских наречий; составлял грамматику русского языка, делал заметки о финском языке и т. п.

Вопросы юриспруденции всегда довольно сильно волновали князя и он откликался на них целым рядом статей, впрочем, почти не видавших света. Большинство набросков юридического характера, сохранившихся в бумагах кн. Одоевского, сделано князем за время деятельности его в качестве сенатора. По свидетельству К. П. Победоносцева, кн. Одоевский принялся за эту деятельность с юношеским жаром. "Каждое утро — говорит он — князь ранее всех являлся в Сенат и вслед за ним являлся огромный портфель его, вроде ларца или чемодана, с делами и с записными книгами, которые он вел с беспримерной аккуратностью и терпением, отмечая в них ход каждого производства и все его особенности". Сознавая всю важность возложенного на него звания сенатора, он не только ревностно следил за текущими делами в Сенате, но считал своей обязанностью в свободное время пополнять и пробелы своих юридических познаний. Изучая дела и ход их, он ревностно принялся и за изучение свода законов, попутно заносил и свои соображения по поводу тех или других законов и целых отделов: в бумагах князя сохранилось множество подобных заметок и проектов. Кроме того, как увидим, кн. Одоевский с живейшим интересом относился ко всякой новой реформе в области юридических отношений, и его особенные симпатии привлекали реформы, клонившиеся к сближению сословий и уравнению их прав перед законом.

Из прочих гуманитарных наук не пользовалась особыми симпатиями кн. Одоевского лишь история. По его мнению, история только тогда станет наукой, когда будет руководствоваться методом положительных наук, и он устами одного из своих героев "Русских ночей" (Фауста) предлагал, в целях "восстановления истории", образовать "аналитическую этнографию". Но несомненно, что он интересовался и историей и признавал, что "история — суд народный". Между прочим, он начал перевод Тацита, много читал книг по истории, например, Франции эпохи Наполеона, а незадолго до смерти задумал, в видах публицистических, написать (и даже начал) историческое исследование о царствовании Александра II-го, под заглавием: "О России во второй половине XIX века". — Также не была чужда князю Одоевскому, хотя и не была предметом его увлечения, и политическая экономия: он отлично знал Адама Смита (см. "Город без имени") и в его бумагах найдется немало заметок по финансовым и вообще политико-экономическим вопросам. Как на практические результаты занятий князя в этой сфере можно указать на его проекты высшего финансового учреждения, участие в выработке Общего положения о компаниях на акциях, учреждение Общества застрахования жизни, над идеей о котором у нас раньше все смеялись, и т. п.

Но кн. Одоевский, как сказано, увлекался не только науками гуманитарными. В его кабинете-музее, рядом с полками книг по всевозможным отраслям знаний, рядом с грудой различных музыкальных инструментов, посетители видели черепа и скелеты, физические приборы, реторты и разнообразные стоянки для химических анализов. Науки математические, естественные и в особенности физика и химия всегда привлекали внимание князя. Внешним образом его интересы в этих областях выразились в массе заметок и набросков, сохранившихся в рукописи, напр.: о свойствах кубических чисел, о животном магнетизме, заметки о ботанике; источники тепла, детский минералогический кабинет, письма и записки о химии, несколько набросков руководств по физике, химии и т. п. Занятия кн. Одоевского в этом направлении, пожалуй, ничего не давшие для науки, как увидим, имели своим важным следствием увенчавшиеся успехом попытки князя провести элементарные и необходимые знания из области естественных наук и массы народные, путем издававшихся им книжек для народа. Другим не менее важным следствием было отмеченное выше постоянное стремление кн. Одоевского приложить свои научные знания к разнообразнейшим нуждам житейского обихода. Для примера укажем на результаты его занятий хотя бы химией: кн. Одоевский указывал на необходимость сведений из химии для свечного производства, применял химию в новом предложенном им способе литографии, он прилагал ее и в кулинарном искусстве, коего был отменным знатоком, а однажды рекомендовал методы химии и для исторических исследований. Столь же широко стремился кн. Одоевский применять и свои познания из сферы искусств. Не касаясь пока работ кн. Одоевского в последней области, ограничиваемся этим перечнем научных интересов и занятий князя, перечнем кратким и беглым, но который и при неполноте своей достаточно говорить о широте и глубине интересов и познаний князя, особенно если вспомнить, что кн. Одоевский не любил и не признавал знаний отрывочных, так называемых "общих", но имел, как он говорил, привычку "mettre la main à la pâte". Могли ли, однако, удовлетворить кн. Одоевского его познания, несмотря на их глубину и разнообразие? Нет, этот пытливый ум, в своем критическом отношении к изучаемой науке, приходил, с одной стороны, к приятному убеждению в силе и полезности человеческого творчества, с другой — к довольно печальному выводу, что все науки, как все созданное человеком, как весь мир, несовершенны. "Каждый шаг науки — говорил кн. Одоевский — есть новый деятельный центр, новое солнце, от которого и свет, и тепло, и радуга... С каждым открытием науки одним из страданий человеческих делается меньше"... Но в то же время, наталкиваясь сплошь и рядом на вопросы неразрешенные и неразрешимые точными науками или нередко убеждаясь на практике, как, в сущности, бессильны завоевания ума перед общественными бедствиями, над устранением которых так много потрудился человек, кн. Одоевский, правда, не терялся, но или делал попытки найти желанное разрешение мучивших его задач там, где найти его было невозможно, или предавался скептическим размышлениям. В одной из глав его "Русских ночей" есть, между прочим, такие строки: "Ты говоришь мне о законе природы; но как угадал ты его, пророк не признанный? Где твое знамение? Ты говорить мне о пользе просвещения! Но твои руки окровавлены"! Да и весь цикл рассказов, составляющих "Русские Ночи", представляет, в сущности, опыт кн. Одоевского изобразить неудачные попытки европейской мысли разрешить важнейшие вопросы жизни. Впрочем, к скептицизму вообще кн. Одоевский был мало склонен: он, по его мнению, "замедлял деятельность". Не желая все же оставаться на полдороге в разрешении задач, на которые не дает ответа обыкновенный способ познания, Одоевский не прочь был окунуться с самыми серьезными намерениями даже... в дебри алхимии, историю которой он, по-видимому, изучил весьма основательно и собрал вообще по части различных "таинственных наук" значительную библиотеку (См. его "Письма графине Е. П. Р. о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, магии, кабалистике, алхимии" и т. д. Занятиями алхимией кн. Одоевский не брезговал, между прочим и по тому соображению, что — по его мнению — теория алхимиков, хотя и ложная, "навела на гораздо большее число важнейших открытий, нежели все осторожные и благоразумные изыскания нынешних химиков"). Таким образом, существование задач, разрешение которых "скрывается в глубине таинственных стихий, образующих и связующих жизнь духовную и жизнь вещественную", рано привело кн. Одоевского, независимо от увлечения теориями Шеллинга, к признанию иного мира, недоступного эмпирическому восприятию, к верованию в тайный, неведомый на земле мир. Отсюда был уже один шаг к мистическому, далее... к фантастическому. Элементы и того, и другого мы, действительно, находим в литературных произведениях кн. Одоевского, с первых шагов своей литературной деятельности совершенно естественно подпавшего под влияние немецкого романтизма, который он понимал едва ли не лучше всех своих современников.

Литературная деятельность кн. В. Ф. Одоевского началась еще во время пребывания его в Благородном пансионе: в 1820 г. в пансионском сборнике "Каллиопа" (ч. IV) был напечатан его прозаический перевод "Отрывок из Лабрюэра". Раннему пробуждению в князе литературных интересов значительно способствовала та литературная атмосфера, которая царила в пансионе. "Русский язык, по свидетельству Погодина, был главным и любимым предметом в пансионе, и русская литература была главной сокровищницей, откуда молодые люди почерпали свои познания, образовывались. И в этой школе образовался слог, развился вкус у Одоевского..." В данном случае, не менее важным обстоятельством должно признать и то, что в стенах пансиона происходили заседания Общества Любителей российской словесности, имевшего в числе своих членов таких знаменитостей, как Карамзин, Жуковский; на заседания эти допускались и воспитанники пансиона. Наконец, литературные занятия воспитанников весьма поощрялись и начальством пансиона, нередко печатавшим произведения своих питомцев. Так, в 1821 г. в "Вестнике Европы" (ч. 117) было напечатано два перевода кн. Одоевского: "Разговор о том, как опасно быть тщеславным" (с франц.) и "Премудрость и благость Божья в отношении человека" (с греч., из Иоанна Златоуста). Если при этом вспомнить учителей Одоевского — Павлова, Давыдова, его друзей — Веневитинова и весь кружок Раича, с которым князь сблизился тотчас по выходе из пансиона, можно заранее предрешить скорое выступление Одоевского на поприще литературной деятельности и даже характер ее. В противность общепринятому обычаю, кн. Одоевский не начал своего литературного поприща стихами. Его и его друзей, в обществе которых он дебютировал переводом главы из Окена: "О значении нуля, в котором успокаиваются плюс и минус", влекло, главным образом, к философии. Именно философии, философского мышления, по их взгляду, не доставало нашей литературе, и кн. Одоевский задумывает периодическое издание, в котором интересы философские должны иметь первое место. Пока же он поместил в 1822—1823 г. в "Вестнике Европы", между прочим, несколько "Писем к Лужницкому старцу", в которых он говорил о различных недостатках современного ему общества и особенно о невежестве "большого света"; одно из этих писем под заглавием: "Дни досад", как известно, обратило на себя внимание Грибоедова, который счел своим долгом лично познакомиться с князем и между ними скоро завязались прочные дружеские отношения. В исходе 1823 г. кн. Одоевский объявил об издании им "Мнемозины", 4 книжки которой и вышло в 1824 г. (впрочем, последняя увидела свет лишь в начале 1825 г.). По мысли кн. Одоевского и В. К. Кюхельбекера, с которым сошелся кн. Владимир Федорович для издания этого альманаха, "Мнемозина" должна была, главным образом, ознакомить русскую публику с плодами немецкой цивилизации, в противовес увлечению французскими теоретиками. "С сожалением должны признаться — говорил кн. Одоевский — что мы, русские, еще не богаты философическими сочинениями... Нет ни одного — уже не говорю — полного курса философии, нет даже ни одного журнала, которого бы хотя несколько страниц были посвящены философии, который бы знакомил нас с усилиями гениев, друзей человечества, подвизающихся на пути к сей основе человеческих знаний, и без коей всякое знание не имеет никакого существенного значения, точно также как всякое тело бесцветно, когда оно не подвержено действию света". "Главнейшая цель издания нашего — говорится в признании издателей, помещенном в последней книжке "Мнемозины" — была распространить несколько новых мыслей, блеснувших в Германии, обратить внимание наших читателей на предметы, в России мало известные, по крайней мере, заставить говорить о них; положить пределы нашему пристрастию к французским теоретикам; наконец, показать, что еще не все предметы исчерпаны, что мы, отыскивая в чужих странах безделки для своих занятий, забываем о сокровищах, вблизи нас находящихся". Помимо издателей, в "Мнемозине" приняли участие наши лучшие писатели: Пушкин, кн. Вяземский, Боратынский, Грибоедов, Н. А. Полевой, кн. А. А. Шаховской, С. П. Шевырев, М. Г. Павлов... Но с выходом последней (4-й) книжки "Мнемозины" кн. Одоевский должен был прекратить издание. Главными причинами прекращения "Мнемозины" были — с одной стороны, неподготовленность русского общества к интересу столь солидными изданиями, — с другой и то обстоятельство, что "Мнемозина", являясь органом меньшинства и до некоторой степени изданием, так сказать, аристократическим, представила свои направления и убеждения, дотоле неслыханные, "недостаточно" (по верному замечанию А. Н. Пыпина), хотя и с юношеским задором. Этим обстоятельством нетрудно объяснить и те ожесточенные нападки на "Мнемозину", которым подвергся альманах со стороны журналистики (особенно петербургской), ту непристойную литературную брань, о которой, как о позорном явлении нашей критики, вспоминал в 30-х годах кн. Одоевский. В одном из его беллетристических произведений — "Записках ленивца", с несомненным автобиографическим элементом, находятся, между прочим, такие строки: "В эту позорную эпоху нашей критики литературная брань выходила из границ всякой благопристойности, литература в критических статьях была делом совершенно посторонним: они были просто ругательство, площадная битва площадных шуток, двусмысленностей, самой злонамеренной клеветы и обидных применений, которые часто простирались даже до домашних обстоятельств сочинителя; разумеется, в этой бесславной битве выигрывали только те, которым нечего было терять в отношении к честному имени. Я и мои товарищи были в совершенном заблуждении: мы воображали себя на тонких философских диспутах портика или академии, или по крайней мере в гостиной; в самом же деле мы были в райке: вокруг пахнет салом и дегтем, говорят о ценах на севрюгу, бранятся, поглаживают нечистую бороду и засучивают рукава, — а мы выдумываем вежливые насмешки, остроумные намеки, диалектические тонкости, ищем в Гомере или Вергилии самую жестокую эпиграмму против врагов наших, боимся расшевелить их деликатность... Легко было угадать следствие такого неравного боя". Итак, "Мнемозина" пала. Но ее историко-литературное значение велико. Правда, значительная доля содержания "Мнемозины представляет обычное содержание тогдашних альманахов, но в ней промелькнули мысли и труды, заслуживающие серьезного отношения: мы имеем в виду в особенности статьи Кюхельбекера, с его объяснениями романтизма, Павлова, и здесь выступившего ярым шеллингистом (его статья "О способах исследования природы") и самого кн. Одоевского. Перу последнего принадлежит до 20-ти статей, отчасти теоретического философского содержания, отчасти беллетристического. Оставляя в стороне первые, в которых он, между прочим, не преминул заявить себя последователем "германского любомудрия", заметим, что из беллетристических статей особого внимания заслуживают его повесть "Элладий" и "Апологи" — род поэтических аллегорий. Статьи эти, несмотря на некоторые недостатки, в силу которых автор не включил их даже и Собрание своих сочинений, производили сильное впечатление на современников. По замечанию Белинского, между прочим, "Элладий" — была первая повесть из русской действительности, первая попытка изобразить общество не идеальное и нигде не существующее, но такое, каким автор видел его в действительности. Со стороны искусства и вообще манеры рассказывать, она была произведением оригинальным и дотоле невиданным; было что-то свежее в ее мысли, во взгляде автора на предметы и в чувствах, которые старался он ею возбудить в обществе". Говоря об апологах, критик припоминает, что "юношество, одушевленное стремлением к идеальному в хорошем значении этого слова, как противоположности пошлой прозе жизни, — это юношество читало их с жадностью, и благодатны были плоды этого чтения..." Еще в этих, можно сказать, первых литературных опытах кн. Одоевского чувствуется влияние немецкого романтизма; с течением времени кн. Одоевский еще более утвердился в этом направлении. Он выступил на литературное поприще в ту знаменательную эпоху нашей литературы, которая отмечена борьбой так называемого классицизма с романтизмом. Строго говоря, как основательно заметил еще наш великий критик, тут не было "ни романтизма, ни классицизма, а была только борьба умственного движения с умственным застоем". И понятно, что приверженцы первого восторжествовали, романтизм широкой полосой охватил литературу. Но немногие поняли его как должно и успели воспринять существенные и важные его стороны: для этого нужна была известная эрудиция, образованность, та подготовка, с которой, например, выступил кн. Одоевский. Повторяем, он едва ли не вернее всех из современников понял и оценил романтизм и умел извлечь из него более, чем, например, Бестужев-Марлинский, Н. Полевой, что всего ярче сказалось в различии их пониманий идеи народности.

Шеллинг с его взглядами на искусство вообще и на поэзию в частности, Гете, Ж. П. Рихтер, Гофман... вот, главным образом, те представители немецкой науки и литературы, влияние которых наиболее обозначилось на литературной деятельности кн. Одоевского. Под влиянием Шеллинга кн. Одоевский пришел к признанию искусства как проявления высшей степени духовного организма, к признанию эстетической способности, как высшей человеческой способности, и однажды записал: "собственно лишь эстетический элемент отличает человека от животных; человек, не понимающий ни музыки, ни живописи, скотится нечувствительно". Идя по стопам Шеллинга, кн. Одоевский скоро усвоил и его высокое представление о значении эстетического образования для самобытной деятельности духа и о значении творчества вообще. "Человеку — говорил он — дана привилегия творить особый мир, где он может соединять основные элементы в какой хочет пропорции, даже в их настоящем естественном равновесии; этот мир называется искусством, поэзией". Отсюда недалеко было придти к убеждению в высокой миссии поэта, в его величии, что и было: кн. Одоевский называет поэта "первым судьей человечества". Но, при всем превосходстве своей натуры и природных дарованиях, поэту, однако, — по глубокому убеждению кн. Одоевского, выраженному устами его Фауста ("Русск. Ночи") — нужны обширные знания, даже... физических наук. Кроме того, поэту необходимо также иметь и прочные убеждения. Этому основному требованию от поэта и вообще от литературного деятеля, требованию знании и убеждений кн. Одоевский остался верен навсегда. Он признавал возможность такого требования, ибо видел перед собой пример Гете; таким же примером могла служить и его собственная литературная деятельность. Внося в литературу свои философские интересы и познания, кн. Одоевский делился с читателем своими сведениями и из других дисциплин. При этом и в более позднем своем произведении, напр. "Русские ночи", как и в ранних ("Афоризмы", помещенные в "Мнемозине") кн. Одоевский проводил мысль о необходимости присутствия в научных занятиях (в какой бы то ни было области) одной высшей, обобщающей философской идеи. Помимо общих вопросов из области той или другой науки, кн. Одоевский нередко касался в беллетристической форме и вопросов специальных (напр. закона Мальтуса, теории Бентама, А. Смита и т. п.). Замечание это в особенности следует отнести к "Русским ночам" кн. Одоевского. "Читая их — говорит один из критиков нашего времени — вас невольно поражает универсальность и обстоятельность знаний этого человека по самым разнообразным отраслям. Можно положительно сказать, что до него и после него вы немного найдете в России людей, которые обладали бы таким обширным энциклопедизмом. Но кн. Одоевский, как верно заметил проф. Сумцов, любил делиться своими познаниями не в готовых уже формулах и выводах, но заставляя читателей своих беллетристических произведений анализировать вместе с ним каждое явление, предлагаемое рассмотрению, и доходить до выводов как бы обоюдным трудом. Последнее обстоятельство еще более способствовало тому поэтическому дидактизму, который Одоевским был усвоен между прочим из знакомства с Ж. П. Рихтером. Пристрастие к дидактизму сказалось в произведениях кн. Одоевского и не заключающих в себе элемента какой-либо учености. Но его дидактизм не сухое поученье, мертвящее поэзию в самом ее зародыше. По меткому замечанию Белинского, кн. Одоевский, "оставаясь дидактическим, в то же время умел возвыситься до того поэтического красноречия, которое составляет собой звено, связывающее оба эти искусства — красноречие и поэзию". Описывал ли кн. Одоевский пошлость современного ему общества, особенно великосветского, его пристрастие к дурному иностранному, к модам, картам, осуждал ли недостатки и поверхностность нашего воспитания, особенно женского, нападал ли на материализм, утилитаризм и т. п.; доказывал ли бесплодность схваченных на лету познаний, — кн. Одоевский не переставал быть дельным, занимательным рассказчиком, несмотря на явно дидактический тон. Всех лучше эту особенность творчества кн. Одоевского оценил Белинский: "Несмотря на дидактическую цель его произведений — говорит критик — в них все говорит и блещет яркими цветами фантазии, в них слышится одушевленный язык живого страстного убеждения, они проникнуты пафосом истины, они — не холодные поучения, не резонерские нападки на пороки людей, не риторические похвалы добродетели: они — пламенные филиппики, исполненные то грозного пророческого негодования против ничтожности и мелочности положительной жизни, валяющейся в грязи эгоистических расчетов, — то молниеносных образов надзвездной страны идеала, где живут высокие чувствования, светлые мысли, благородные стремления, доблестные помыслы. Их цель — пробудить в спящей душе отвращение к мертвой действительности, к пошлой прозе жизни, и святую тоску по той высокой действительности, идеал которой заключается в смелом, исполненном жизни сознании человеческого достоинства. Но кроме того, важное преимущество этих пьес составляет их близкое, живое отношение к обществу. С этой стороны, они — не выдумки, не игрушки праздной фантазии, не риторические олицетворения отвлеченных мыслей, общих добродетелей и пороков, но уроки высокой мудрости, тем более плодотворные, что их корни скрываются глубоко в почве русской действительности". Наконец, не следует забывать, что "читая мораль", бичуя и клеймя порок, кн. Одоевский при своей высокой гуманности не бросал камнем в порочного, даже в падшего человека: в его сердце было слишком много состраданья.

Повести Одоевского производили, как сказано, на современников, особенно на молодежь, огромное впечатление. Белинский свидетельствует: "Мы помним то время, когда избранная молодежь с восторгом читала эти пьесы и говорила о них с тем важным видом, с каким обыкновенно неофиты говорят о таинствах своего учения".

Что касается влияния на Одоевского сочинений Гофмана, с которым князь сходился во взглядах не только на литературу, но и на музыку, то в этом вилянии можно лишь усматривать дальнейшую и крайнюю стадию увлечения кн. Одоевского романтизмом, в свою очередь не только не шедшим в противоречие с шеллингизмом, но и сопутствовавшим ему. Вера в таинственные стихии, "образующие и связующие жизнь духовную и жизнь вещественную", символы, мистицизм, стремление к идеализму, наконец, фантастическое, — все это стройно примыкало ко всему мировоззрению Одоевского, было дальнейшим развитием идей, воспринятых им еще в юности. Наклонность к мистическому и увлечение Гофманом, резко выразившееся в некоторых произведениях кн. Одоевского, обыкновенно осуждались серьезными критиками (тем же Белинским, В. II. Майковым), но констатируя лишь факт, должно признать за кн. Одоевским неоспоримое значение сочинений его с фантастическим элементом: "Русские Ночи" остались доныне единственным в своем роде произведением, и гр. Ростопчина не без оснований называла кн. Одоевского и Hoffman II. Они производили громадное впечатление, между прочим, вызвали у нас значительный интерес к Гофману, и подражания ему; наконец, некоторые мысли кн. Одоевского имели несомненное влияние напр. на Герцена. Особенно заметно влияние Гофмана на следующих произведениях кн. Одоевского: "Сильфида", "Саламандра", "Последний квартет Бетховена", "Giambatista Piranesi" и, наконец, "Себастиан Бах", этой трогательно, изящно и с увлечением рассказанной биографии музыканта, восторженном дифирамбе в честь музыки. — Но увлечение Шеллингом и романтизмом имело еще одну, весьма важную, сторону в истории нашей культуры и, в частности, литературы. Говоря кратко, сторонники шеллингизма и романтизма, выдвигавших значение искусства, поэзии в деле развития нации, пришли скоро до признания необходимости для нации самобытной поэзии, а отсюда, естественно, и до идеи народности. Чтобы убедиться в этом на деятельности кружка кн. Одоевского, достаточно вспомнить хотя бы напр. статью Кюхельбекера, помещенную в "Мнемозине": "О направлении в нашей поэзии" и присмотреться к литературной деятельности самого кн. Одоевского. Кюхельбекер, указывая на лучшие стороны немецкого романтизма, как на предмет, достойный заимствования, не забыл предостеречь, однако, соотечественников и о вреде "германских цепей", и рекомендовал "всего лучше иметь поэзию народную", к ней обращаться, как к вернейшему и чистейшему источнику для нашей словесности". Говоря о кн. Одоевском, прежде всего должно отметить несомненное сходство его литературных взглядов со взглядами Кюхельбекера, а также признать, вместе с Е. Н. Некрасовой, что проповедь князя в пользу народности, его труды для народа, его роль первого народного учителя из интеллигенции для 1830-х годов поистине едва ли не феноменальное явление. Правда, он был не один в поле воин, голоса за национальность громко стали раздаваться в ту эпоху, неопровержимым доказательством чему служит направление деятельности Пушкина, коего гений сделал его поэтом национальным. Но, говоря о кн. Одоевском, важно отметить, что и то время, как Пушкину новый путь подсказал его гений, кн. Одоевский оказался на том же пути, выйдя из философского портика. Но Пушкин был "любезен народу" своими поэтическими созданиями, кн. Одоевский — своей просветительной для него деятельностью. Народность — говорил Одоевский — великое слово! Но народность, по его же выражению — "есть одна из тех наследственных болезней, которой умирает народ, если не подновит своей крови духовным и физическим сближением с другими народами". И кн. Одоевский искренно и горячо взялся за духовное сближение русского народа с тем, что получил сам от других народов. Он глубоко верил, что "нет способнее русского человека во всей Европе", он "первый в Европе"; но князь в то же время сознавал и все невежество русского человека, особенно простолюдина. Невежеством, незнанием и "рукавоспустием" кн. Одоевский был склонен объяснять и все наши неудачи. Единственное сродство бороться с ними, по мнению князя, — просвещение в самых широких размерах. Возмущенный однажды обскурантными взглядами некоторых своих соотечественников, полагавших широкую постановку народного просвещения вредным и называвших затеи кн. Одоевского не иначе, как чудачеством, кн. Одоевский записал: "А наши умники: кто вовсе считает и грамоту делом бесполезным, кто хочет держать наших умных, но вполне невежественных поселян на Часовнике! Какой нехристь будет отвергать и религиозную, и нравственную пользу Часослова и Псалтири? Но какой неуч будет считать их достаточными не только для геологических, минералогических, ботанических, вообще для физических сведений, но даже для содействия их к наблюдению природы, к уразумению промышленных выгод, к предметам, от коих зависит благосостояние, даже безопасность страны". И по другой важной причине стоял кн. Одоевский за широкое просвещение, так как только оно — по глубокому его убеждению — вырабатывает достоинство человека, ибо невежество идет рука об руку с безнравственностью. И вот этот "чудак" посвящает целый ряд своих лучших годов служению народу, издает для него книжки, в десятках тысяч экземпляров ушедшие в народную массу. Просветительное служение князя народу началось еще в ту пору, когда он, в качестве чиновника Министерства внутренних дел, редактировал "Сельское Обозрение", издававшееся этим министерством; сближение с М. А. Максимовичем, восхитившим князя своей "Книгой Наума о великом Божьем деле", еще более подогрело в кн. Одоевском желание работать для народа, и он, не покидая мечты о собственном народном издании, с отменным рвением принимал участие в делах Ученого комитета Министерства Государственных Имуществ. Интересы этого комитета, на обязанности которого, между прочим, лежала забота об учреждении в деревнях школ, оказались слишком близкими сердцу князя, и он с усердием принялся за составление книг и учебников для народа по всевозможным отраслям знания (между прочим, попутно отметим, что в 1833 г. в "Журнале общеполезных сведений" князь напечатал статью: "Краткое понятие о химии для свечных мастеров"). Но еще плодотворнее была его деятельность в роли издателя, вместе с другом его А. П. Заблоцким-Десятовским, "Сельского Чтения". В этом отношении кн. Одоевский был действительно инициатором народно-просветительной литературы.

Всех книг "Сельского Чтения" вышло четыре: первая в 1843 г., последняя в 1848 г. Издание это в высшей степени оригинально, начиная даже с внешней постановки дела: издатели пренебрегли обычными принадлежностями журнала, как-то: определенным числом книг в году, периодичностью их выпуска, подписной платой и т. п., но они сообщили изданию известную выдержанную последовательность в выборе тем и трактовании затрагиваемых вопросов и дали в ряде статей массу разнообразнейших сведений по всевозможным отраслям практического и теоретического знания, сведений, преподанных в большинстве случаев не только простым, понятным и чуждым прописной морали языком, но и талантливо. Издание имело выдающийся успех. Каждая книжка или отдельно, или в соединении с какой-либо другой переиздавалась по несколько раз, 1-я же книжка вышла в 1864 году в одиннадцатый раз. Не входя в подробную оценку этого замечательного издания, уже по достоинству оцененного и публикой и критикой современной и позднейшей, ограничимся указанием на долю участия в нем самого князя Одоевского. Являясь перед читателями то в образе умного, бывалого, охочего до наставлений крестьянина Наума, то словоохотливого, простодушного, себе на уме дяди Иринея, то, наконец, подписываясь и своим настоящим именем, кн. Одоевский в длинном ряде статей осторожно вводит русского простолюдина в обширный круг познаний, самонужнейших для его морального и физического существования, любовно делится с ним тем богатым запасом полезных сведений, что дал ему его энциклопедизм. "Трудно представить — говорит исследовательница "Сельского Чтения" (Е. Некрасова), каких только вопросов не касался в своих народных книжках кн. Одоевский!" Не выходя из сферы предметов, имеющих ближайшее отношение к жизни народа и важное для него практическое значение, он старался укрепить в своем читателе религиозное чувство, он объяснял ему должные отношения к Богу, людям, к самому себе, всему окружающему, он объяснял все окружающее его; вопросы гигиены, медицины, убеждение во вреде пьянства, грубого обращения, дурного воспитания, суеверий, лени, нелюбознательности; далее — целый ряд советов сельскохозяйственных, выяснение значения сельскохозяйственных выставок, практические наставления, как уберечься от пожаров и объяснение причин их, наконец, ознакомление с барометром, газовым освещением, пароходом, локомотивом, множество элементарных научных сведений по физике, астрономии, географии, даже по литературе (о Крылове)―вот содержание статей кн. Одоевского, вошедших в состав "Сельского Чтения". Нужно ли прибавлять, что только энциклопедичность кн. Одоевского дала ему возможность затрагивать такое множество разнородных вопросов и только талантливость и удивительное мастерство говорить простым народным языком, которым восхищался Даль, спасла князя от напускного дидактизма и не сделала его скучным... Поразительный успех "Сельского Чтения", как основательно заметил один из исследователей народной литературы (П. Н. Столпянский) объясняется еще следующим важным обстоятельством: в то время, как предшествовавшие кн. Одоевскому писатели для народа видели в крестьянине не человека вообще, а "низкую породу" людей, кн. Одоевский обращался к своему читателю вообще как к человеку и не смотрел на крестьянство, как на что-то особенное, отличающееся от других сословий Российской Империи. С выходом 4-й книги "Сельского Чтения" не прекратилась, однако, просветительная деятельность кн. Одоевского на пользу народа. В бумагах князя сохранились наброски статей и для следующей книжки издания. Так, между прочим, следует указать на замечательную по своей ясности и простоте изложения его статью: "Наши права и обязанности", могущая пригодиться даже и ныне. Кн. Одоевский не покидал забот о нуждах народа, можно сказать, до последнего своего часа. Глубоко убежденный в необходимости пробудить и усилить эстетические потребности народа, он в последние годы жизни усиленно хлопотал, между прочим, о введении в народные училища обязательных уроков пения, особенно церковного. Но его пожеланиям, которые князь по этому поводу высказывал и в статьях, и проектах, подаваемых в надлежащие инстанции, суждено было осуществиться лишь после его смерти. — Да и вообще задачи просветительные и в частности педагогические живо интересовали князя в продолжение всей его жизни. Упомянув уже раньше о педагогической деятельности его и сочинениях, здесь следовало бы остановиться на беллетристических произведениях кн. Одоевского для детей. Но ввиду общеизвестности и распространенности "Сказок дедушки Иринея" достаточно ограничиться замечанием, что автор их был чужд деланной наивности и сентиментальности и не боялся испугать детского ума, показав ему разнообразие житейского горя и людских страданий... Сказки и рассказы наставительного, но любящего и добросердечного дедушки Иринея — ряд коротеньких бесед, изящных по изложению, подкупающих своей задушевностью и простотой. Совершенно доступные для детского понимания, эти сказки и рассказы полны глубокого содержания и заставляют призадумываться над самыми обыденными явлениями, о которых повествует автор, вникать в их смысл. В "Шарманщике", "Бедном Гнедке", "Сиротинке" — кн. Одоевский задевает лучшие струны юной души: милосердие, сострадание, любовь к труду, внимание, отзывчивость; в "Столяре", этой назидательно рассказанной биографии архитектора А. Рубо, в "Червячке" — философской сказке о бессмертии души и жизни после смерти, в сказке "О четырех глухих", "Городке в табакерке" и т. д. он будит любознательность и интересными темами, и богатством и разнообразием преподаваемых сведений. Немало поучительного может извлечь юная читательница и из "Отрывков из дневника Маши", некогда написанных автором для воспитанниц Мариинского Института.

Так широка, многообразна и плодотворна была литературная деятельность кн. Одоевского, обозревая которую, Белинский еще в 1844 г. с горечью заметил: "Имя его (т.е. кн. Одоевского) гораздо известнее, нежели его сочинения". Прошедшие полвека не изменили справедливого замечания критика. Как кажется, критик прав и в объяснении причин такого факта: Белинский приводит их две: одну чисто внешнюю — отсутствие своевременного издания сочинений князя, другую ― внутреннюю — наличность в произведениях кн. Одоевского такого рода взглядов и мыслей (порой парадоксальных), которых не могло разделять современное ему общество. Действительно, мы имеем лишь одно и то далеко не полное собрание сочинений кн. Одоевского. выпущенное автором еще в 1844 году. А между тем несомненно, что их читали усердно. Не говоря о том, что в настоящее время указанное издание составляет большую библиографическую редкость, об интересе к сочинениям князя, кроме вышеприведенных показаний Белинского, свидетельствует и тот знаменательный факт, что еще при жизни кн. Одоевского его произведения неоднократно были предметом контрафакций и подделок; наконец, критика не раз уже отмечала влияние, совпадение и дальнейшее развитие кое-каких мыслей кн. Одоевского у Герцена, И. Киреевского, К. Аксакова, Тургенева, Достоевского, гр. Л. Н. Толстого, хотя иные из перечисленных писателей (напр. К. Аксаков) порой как будто и восставали на князя. Это несправедливое отношение, это как бы замалчивание его литературной деятельности, как увидим, чувствовал и сам кн. Одоевский, но многочисленные и разнообразные интересы, хлопоты и дела князя помешали ему заняться переизданием или изданием всех своих сочинений (хотя, как видно из бумаг его, он готовил второе издание), а слишком большая скромность его и мягкость характера не допустили князя до настойчивого распространения и отстаивания своих идей, как бы мимоходом брошенных в свои литературные произведения. А между тем кн. Одоевский не только обладал большим талантом, но успел выказать в своих беллетристических произведениях много ума, мыслей смелых и оригинальных, познаний столь же глубоких, сколь и разнообразных. Это признавали за кн. Одоевским и здравомыслящие и беспартийные критики. Белинский, между прочим, писал: "Некоторые из произведений князя Одоевского можно находить менее других удачными, но ни в одном из них нельзя не признать замечательного таланта, самобытного взгляда на вещи, оригинального слога. Что же касается до его лучших произведений, они обнаруживают в нем не только писателя с большим талантом, но и человека с глубоким, страстным стремлением к истине, с горячим и задушевным убеждением, — человека, которого волнуют вопросы времени, которого вся жизнь принадлежит мысли". Одним из горячих и задушевных убеждений кн. Одоевского было убеждение в великом назначении печати, литературы. "Честная литература, ― говорил он, — точно брандвахта, аванпостная служба среди общественного коварства". Вот почему его так возмущали столь часто повторявшиеся в нашей печати неблаговидные поступки, ронявшие ее общественное значение первой важности; вот почему он ратовал за возможно широкую свободу печати и ограничение стеснительных мер цензуры. Он был беззаветно предан интересам печати, образования и ни что иное, как эта преданность и горячее желанье принести носильную помощь своему отечеству в деле народного образования подвигнула его однажды на решение просить места Министра Народного Просвещения. — Истинный друг литературы и просвещения вообще, кн. Одоевский был другом и честных работников на этих поприщах, способным на самопожертвование. Его салон-кабинет был открыт для всех этих честных тружеников и в толпе лиц разных званий, положений, чинов, сословий, собиравшихся на субботы князя, можно было заметить и малых, и великих, уже знаменитых и только что начинающих работников на почве науки, искусства, не говоря уже о представителях литературы (последняя — по выражению Шевырева — была вся на диване кн. Одоевского); здесь не было места, конечно, лишь таким господам, и как Булгарин, Греч, Сенковский и т. п. В биографиях длинного ряда представителей нашей образованности и искусства: Пушкина, Гоголя, Жуковского, Грибоедова, Кольцова, Фета, Сахарова, Бессонова, Максимовича, Кошелева, Киреевского, Погодина, Плетнева, Глинки, Даргомыжского, Серова, Каратыгина, Самойлова и обширной и пестрой галереи менее крупных величин имя князя В. Ф. Одоевского не раз упомянется с уважением, как бескорыстного помощника, ходатая, покровителя, заступника, доброго советчика или просто как верного друга и приятеля. Но в той же галерее лиц, с которыми находился князь в более или менее близких отношениях, мы замечаем деятелей столь различных направлений, взглядов и убеждений, что невольно напрашивается вопрос: каких же принципов держался сам князь в своей литературной и общественной деятельности и был ли он сторонником какого-нибудь одного определенного направления, которому не изменил на протяжении всего многоразличного служения своего отечеству? Ответ на это может дать рассмотрение общественных взглядов кн. Одоевского, которое вместе с тем доскажет и уяснит многое из сказанного выше.

Оспаривая однажды мнение Кювье о "прирожденных фантомах" у животных и людей, кн. Одоевский заметил, что разница между теми и другими та, что у человека, независимо от чисто животных побуждений, есть побуждение высшее, недоступное животным — "совершенствовать свой труд жизни". Но не упорное ли совершенствование своего "труда жизни" представляет все существование кн. Одоевского? Мало того, оно являет высокий пример совершенствования этого труда исключительно на пользу своего ближнего, своего народа, поучительный образец общественного служения на разнообразнейших поприщах. Работать для общества, не покладая рук, было девизом кн. Одоевского до последних дней его. Уже шестидесятилетний старец, за четыре года до смерти, он в своем ответе на пессимистическое "Довольно!" разочарованного Тургенева, не нашедшего ничего лучше как "скрестить на пустой груди ненужные руки", в этом гимне в честь труда, творчества, поэзии, между прочим, писал: "Я сегодня уж слишком заработался" — говорил Питт, — дайте мне другой портфель". Такие слова может, даже обязан привести каждый свыше одаренный человек, — будь он художник, ученый, служака, промышленник. Даровитая организация эластична; она не имеет права вкопать свой талант в землю; она должна пустить его в куплю, где бы не привелось. А работы на земле много, да и работа неотложная, многосторонняя; всех зовет она — и юного, и старого; на всех ее хватит!"... И далее: "Не беда, что мы стареемся, и в последние минуты мы не скажем России, как гладиаторы римскому кесарю: “умирая, мы с тобой раскланиваемся”, но припомним: go а head, never mind, help yourself! — что по-русски переводится: брось прохладушки — неделанного дела много". И этого неделанного дела, при отсутствии делателей, по убеждению кн. Одоевского, в России было слишком много. Еще в 1830-х годах он жаловался на безлюдье у нас, при массе дела (его статья: "О вражде к просвещению"...), ту же жалобу повторил он и четверть века спустя. "В России — писал он Кашпереву — еще нет ни отдельного пространства, ни отдельного времени для искусства. Мы находимся еще почти в положении первых плантаторов в Америке, где каждый должен был быть и хлебником, и сапожником и дровосеком; в такие эпохи отказываться от скучного сухого дела для труда более привлекательного было бы, при известной личной обстановке, до некоторой степени эгоизмом, особливо теперь, когда Россия зажила новой жизнью, когда кипит в ней сильное благодетельное движение, когда все отрасли общественной жизни, словно раскрытые рты, требуют здоровой разумной пищи, а между тем безлюдье большое!" Кн. Одоевский — имел полное основание сетовать на безлюдье и в начале, и в конце своей деятельности: его всегда поражало необычайное "рукавоспустие", "дельное безделье", халатность, "спячка" и лень соотечественников; он даже пришел к убеждению, что лень ума — наше кровное славянское качество, наше общенародное явленье. "...Что меня и бесит, — писал он однажды гр. Соллогубу, это наша страстная лень, которая мешает думать о вещах, которые сами на думанье напрашиваются. Если бы Фурье пожил у нас, то не написал бы своей системы гармонизации страстей, зане в страсти лени, в страсти ничегонеделания он бы нашел такой элемент, который уничтожает все другие". И кн. Одоевский всеми своими физическими и душевными силами всю жизнь свою боролся с этим страшным злом. О любви к труду самого князя, работоспособности этого ― по выражению Инсарского — трудолюбивого выше всякой меры человека, говорить, пожалуй, излишне после всего сказанного, а для иллюстрации можно привести хотя бы такой пример из сотни подобных. В 1856—7 т. здоровье князя от непрерывной напряженной деятельности и многих огорчений (особенно связанных и с историей закрытия Общества Посещения бедных) иастолько расстроилось, что он по настоянию врачей уехал для лечения за границу. Но и за границей его ни на минуту не покидала жажда деятельности. Останавливаясь в крупных городах Запада, он посещал училища, библиотеки, архивы и успел собрать и приобрести значительную коллекцию книг и документов, касающихся России, чтобы принести все это в дар Публичной Библиотеке; кроме того, он основательно изучал музыку (знакомство с Шеве); находясь в Ницце, напечатал в заграничных изданиях ряд статей, в опровержение ложных сведений о России, сообщавшихся в то время в заграничной печати. — Другой основной чертой в характере кн. Одоевского было уже отмеченное выше его стремление к правде и ненависть ко лжи, в чем бы и как бы она не проявлялась. Схоластики и иезуиты, фарисеи и акробаты благотворительности, Булгарины, Магницкие и Руничи в деле нашего просвещения и развития и ничем не брезгавшие карьеристы и взяточники на поприще государственной жизни и т. п. лица — были злейшими врагами князя. "Нет деятельности без самозаклания" — говорил кн. Одоевский, и эта деятельность прежде всего должна быть честной. Требование абсолютной справедливости, честности, вообще нравственности ― вот первое требование, какое предъявлял кн. Одоевский к каждому желавшему вступить на общественное поприще, ибо для прохождения последнего — по мнению князя — одних знаний и способностей мало. Во лжи и вытекающих из нее бесчестных мыслях и поступках кн. Одоевский видел корень всех наших общественных бед. "Ложь, многословие и взятки — вот те три пиявицы, которые сосут Россию — говорил он, — взятки и воровство покрываются этой ложью, а ложь многословием." Ненавидя ложь, мошенничество, князь возмущался и равнодушием русских к такому злу и по следующей важной причине: "нас губит равнодушие к мошенничеству — писал он — и отсюда происходящая неистовая злоба к гласности". Друг правды прежде всего, кн. Одоевский всегда стоял за гласность в самых широких размерах, и даже рекомендовал ее правительству, как меру, не заключающую в себе опасности ни для нашего общественного мнения, ни для мнения о нас иностранцев. "Это неполитично: что скажут о нас иностранцы? — писал он между прочим. — Как будто иностранцы не знают всю суть лучше нашего! Напротив, признать опасность своего положения есть дело ума и силы. Кто знает свою рану, тот ее залечит, если можно, а белилами ее не замажешь". Он был убежден, что "сокрытие истины не только не может быть полезно, но наоборот, оно всегда задерживает исправление зла, действительно существующего". Вот почему, между прочим, кн. Одоевский так горячо протестовал против цензурных стеснений, — вот почему этот умный патриот, всегда защищавший Россию от нападок иностранной печати, в то же время ратовал за свободное допущение к нам иностранных сочинений о России, и вот почему, наконец, он так близко принимал к сердцу вопросы судопроизводства и так восторженно приветствовал гласный суд, суд присяжных. В суде присяжных кн. Одоевский видел институт, воспитывающий чувство правосудия, в нем видел он залог "общественной правдивости". Князь признавал, что "судьи могут погрешать, но они творят свое дело открыто". К убеждению в необходимости правды и гласности (на которую, кстати отметим, князь не смотрел, однако, как на всеизлечивающую панацею) тесно примыкало и убеждение кн. Одоевского в насущной необходимости для народа просвещения вообще. Последнее, в его глазах, было великой созидающей и исправляющей силой. "Поклоняясь просвещению как святыне", он всю жизнь посвятил на выяснение его значения для нашего общественного и народного благополучия и, как видно из предыдущего, отдал всего себя делу просвещения. Просвещение народных масс и притом просвещение разумное, осторожное, князь Одоевский считал делом "кровным" и ответственным в высшей степени. Вот что писал он, между прочим, в 1843 г. Загоскину, по поводу 1-й книжки "Сельского Чтения": "Это дело не литературное, не блестящее, но, может быть, более дело кровное; беда, если разрастется наш народ с первой минуты чтения, под влиянием нелепой блудни, демократизма, безверия и прочих гадостей, переходящих к нам из-за моря посредством переводов или домашних изделий Выжигиных, и упрек в том останется на всех тех, кто в наше время держал любовь и совет в сердце и перо в руке; ибо наша минута — важная минута: теперь нашему простому народу, кажется, не более лет тринадцати; беда, если к нему попадется Фоблаз или Выжигин: испортится и физически и нравственно, и после не поправишь никаким лекарством; а чем кормить его теперь — о том не худо подумать и раздумать". Придавая огромное значенье науке и образованности, он в школе, в научных занятиях видел горнило, очищающее человека от дурных наклонностей, вырабатывающее "человеческое достоинство". "Чем больше людей в школах, тем меньше в тюрьмах" — записал он однажды. "Из науки — говорил он — должно наконец развиться примирение не только человека с природой, но и людей с людьми, природы с природой... Все мы дети одной матери — науки: она ведет нас по пути жизни и спасает нас от пропастей и обрывов. Как добрая мать, она дает всякому — сколько кто может снести. Не все она знает, но что знает, о том не лжет". В широких и серьезных занятиях наукой он видел, наконец, средство, успокаивающе и вредное брожение молодых умов, происходящее нередко от келейного знакомства с запретными плодами какого-нибудь одностороннего направления тех или других научных теорий. Это достойно замечания тем более что кн. Одоевский вступил с своей проповедью в пользу науки в такое время, когда — по словам самого князя — у нас находились люди, которые были "недовольны тем, что университеты снова открыты. Впрочем, — ядовито замечает князь, — эти люди принадлежат к тому заговору, который хотел бы распространить тьму и держать правительство в страхе, поселяя между ним и народом недоверчивость для того, что в потемках легче и воровать, и лениться". И кн. Одоевский всегда приветствовал всякое благое начинание правительства; он нередко выступал и апологетом его, как на родине, так и за границей. Напр., еще в 1830-х годах он высказывал мысль, что только правительство (и оно одно) поддерживало всегда наше просвещение, "это юное растенье, посаженное доброй десницей Петра", а за год до смерти он уверял, что ничто иное, как крепостная барщина, лежала "чурбаном" между благими намерениями власти и действительностью. В своих политических взглядах он был искренний и честный монархист. Его преданность престолу была беззаветна, любовь к царю-Освободителю, можно сказать, трогательна. "Преданный Вам — писал он государю — как русский предан своему царю, я — простите за слово — я люблю Вас издавна как человека, всей полнотой души, так горячо, как только могу любить". Кн. Одоевский проникся любовью к императору, когда последний был еще наследником престола и учеником Жуковского; этому царскому наставнику князь нередко помогал при составлении лекций и в выработке программ для августейшего ученика. Любовь к государю и к незабвенным делам его царствования подвигнула князя на решение написать историю царствования Александра II. "Я старею — писал он государю — и боюсь умереть прежде, нежели исполню предпринятое; боюсь чтобы Ваша прекрасная жизнь не была впервые изображена или рукой черствой, безжизненной, или под углом зрения какой бы то ни было партии. Я бы желал, чтобы Ваша история была вполне исторической; для такой истории нужен материал, добросовестно выработанный. Пугают меня великость дела и слабость сил моих. Но когда я читаю клеветы чужеземцев, из-за гроба Жуковский упрекает меня за бездействие и ободряет на делание; он любил во мне то, что он называл "определенностью мысли и слова, искренностью убеждений и уменьем писать по-русски". Восторг кн. Одоевского всеми великими реформами царствования, историком которого хотел он быть, уже достаточно засвидетельствован в нашей литературе: он был настолько велик, что вылился у князя даже в стихах, хотя Одоевский вообще стихов не писал (первый неудачный опыт князя в этом роде — "Сборник детских песен дедушки Иринея" (СПб. 1847) заставил его навсегда отказаться от мысли быть стихотворцем); уничтожение крепостного права, по мнению князя, было событием, затмевавшим собой все другие великие события русской истории, даже эпоху Петра; 19-е февраля 1861 г. это — "великий первый день свободного труда"; 19-м февраля ― писал кн. Одоевский — заканчивается древняя история России и начинается новая. Здесь светлая точка, которой освещается и прошедшее и будущее нашего отечества, здесь тот центр тяжести, точка упора, без которого движение русского народа было бы немыслимым". 19-е февраля каждого года кн. Одоевский торжественно праздновал в кругу созываемых у себя друзей и вообще лиц, особенно сочувствовавших падению крепостного права. От лиц, не сочувствовавших этому событию, враждебных ему, от хитросплетений ретроградной печати и вообще от тех, кто — по выражению кн. Одоевского — "мечтал о возможности тайной крамолой поколебать дело 19 февраля, во всех благодатных преобразованиях оставить слова и украсть смысл, подпилить понемногу все благие последствия великого дня", от подобных реакционеров князю пришлось перенести немало неприятностей. Сам русский родовитый дворянин, кн. Одоевский до глубины души возмущался попытками некоторой части русского дворянства, "не забывшей о сладостях крепостничества", вознаградить себя особыми политическими привилегиями. Он, напр., безбоязненно подал свой протестующий голос, и в горячем возражении на статьи "Вести", и в записке, предназначенной для государя, беспристрастно указав на действительные задачи дворянства. Протесты князя, как известно, подняли целую бурю против него, особенно в некоторых кругах московского дворянства: его обвиняли в клевете, иные — в предательстве дворянских интересов и т. п. Однако, князь не хотел "бить лежачего" и на публичную самозащиту не выступал. Но вот какие замечательные строки, между прочим, сохранились в одном из его частных писем по этому поводу: "Мои убеждения — не со вчерашнего дня; с ранних лет я выражал их всеми доступными для меня способами: пером — насколько то дозволялось тогда в печати, а равно и в правительственных сношениях; изустной речью — не только в частных беседах, но и в официальных комитетах; везде и всегда я утверждал необходимость уничтожения крепостничества и указывал на гибельное влияние олигархии в России; более 30 лет моей публичной жизни доставили мне лишь новые аргументы в подкрепление моих убеждений... Учившись смолоду логике и постарев, я не считаю нужным изменять моих убеждений в угоду какой бы то ни было партии. Никогда я не ходил ни под чьей вывеской, никому не навязывал моих убеждений, но зато выговаривал их всегда во всеуслышанье, весьма определительно и речисто, а теперь уже поздно мне переучиваться... Звание русского дворянина, моя долгая честная чернорабочая жизнь, не запятнанная ни происками, ни интригами, ни даже честолюбивыми замыслами, наконец, если угодно, и мое историческое имя — не только дают мне право, но налагают на меня обязанность не оставаться в рабском безмолвии, которое могло бы быть и принято за знак согласия в деле, которое я считаю высшим человеческим началом и которое ежедневно применяю на практике в моей судейской должности, а именно: безусловное равенство перед судом и законом, без различия званий и состояний".