Большая биографическая энциклопедия - ростопчина графиня евдокия петровна

(урожденная Сушкова) — поэтесса; родилась 23-го декабря 1811 г., в Москве, от брака Петра Васильевича Сушкова с Дарьей Ивановной Пашковой. Занятый разными делами, отец ее не интересовался воспитанием своих детей, оставшихся после смерти матери в 1817 г. сиротами, и поручил их наблюдению деда и бабки Пашковых. Будущая поэтесса росла в семье, где за ее воспитанием никто не следил, так как старики Пашковы на своих внуков обращали мало внимания, живя светской жизнью и думая только о себе. Девочка была поручена гувернанткам, которые часто менялись; лишь одна из них, русская, питомица Смольного Института, который в те времена ближе всех других учебных заведений в России соответствовал началам истинного воспитания, оказала благотворное, хотя и недолго длившееся влияние на свою воспитанницу. Учили Евдокию Петровну так, как полагалось тогда учить светскую барышню, которой назначено судьбою блистать в обществе, — всему понемножку: Закону Божьему, русскому, французскому и немецкому языкам, рисованию, музыке, танцам, слегка — истории и географии, начаткам арифметики — "un peu de mythologie, un peu de géographie", по выражению Салтыкова. К счастью, Р. не окаменило это бездушное воспитание: в ребенке жила чуткая, нежная душа; говоря ее же словами ("Предопределение"), дитя на заре жизни "уже страдать могло и слезы горячие на лилии и розы тайком роняло часто, объяснить само себе не могши их причины"... Особенно тоска брала его под сумерки, когда вокруг него, "торжественно сливаясь в гул единый, колоколов несчетный звон гудел, и день, кончаясь тихо, вечерел. И чудный гул, и многовещий звон ребенка слух и душу поражали, как будто к жизни дальной призывали, к борьбе его: вперед стремился он! Грядущее с насмешкой и угрозой страшилищем вставало перед ним"... Хорошая память, любознательность и влечение к литературе, поддерживавшееся в окружавшей ее среде, которая увлекалась литературными интересами, в связи с поэтическим настроением девушки и врожденной каждой талантливой натуре страстью к творчеству, сделали Сушкову писательницей уже в раннем возрасте. Особенно сильное влияние на нее сказали ее великий современник Пушкин, Байрон, Жуковский, Шиллер; она написала оду Шарлотте Кордэ (вероятно, не без влияния Андрэ Шенье), но впоследствии сожгла этот свой первый опыт. С детства хорошо обеспеченная, Евдокия Петровна всю свою жизнь прожила в довольстве и роскоши; ей не пришлось растрачивать по мелочам свои силы и дарования в иссушающей душу борьбе за кусок хлеба, и она имела досуг и возможность уходить в себя. мечтать, а это еще более обострило ее восприимчивость. В 1830 году бывавший у Пашковых известный литератор князь П. А. Вяземский, друг Пушкина, познакомился со стихами Додо Сушковой и одну пьесу, "Талисман", без ее позволения напечатал в альманахе "Северные Цветы" на 1831 год; это был ее первый дебют в печати.

Евдокия Петровна Сушкова была очень хороша собою; когда она стала выезжать в свет, ее свежая девическая красота и окружавший ее юную головку ореол зарождавшейся поэтической славы доставили ей ряд головокружительных триумфов. Ее сразу "заметили", — и несколько лет веселой светской жизни пронеслись пред ней быстрым, волшебным видением. В 1833 г. (28-го мая) Евдокия Петровна вышла замуж за графа Андрея Феодоровича Ростопчина, сына знаменитого Московского генерал-губернатора графа Феодора Васильевича Р.; жених был несколько моложе невесты. Любви к нему Евдокия Петровна не питала и сначала отказала ему, но потом, уступая дружному напору всей семьи и друзей, дала слово богатому и знатному жениху. Счастья в браке Р. не нашла, что наложило свою печать на ее творчество, но двери большого света еще шире распахнулись перед красивой, богатой графиней; Евдокия Петровна стала увереннее, решительнее. Детские порывы к высокому, даже к "борьбе" заменились спокойным наслаждением светскою жизнью, полною веселья и удовольствий. Графиня Ростопчина стала верить, что цель жизни — наслаждение: "я только женщина, — гордиться тем готова, я бал люблю!.. отдайте балы мне"; "в слезах ли, в радости ль собою занята, я знаю лишь себя", — без смущения, даже с некоторою наивностью исповедует она догму мелкого эгоизма. Евдокия Петровна сама себя замкнула в мелком кругу невысоких чувств личной неудовлетворенности семейной жизнью. Она решила, что "женской доле единый путь лишь к счастью дан: чрез церковь!.. Если же обман, холодность, пустоту, неволю на том пути мы обрели, — для нас все кончено!.. Прошли на век дни жизни сердца". Еще до замужества Р. познакомилась с Пушкиным. С ним она встретилась в 1829 или 1830 г. на бале у Московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына и произвела на него прекрасное впечатление; позже она вспомнила о Пушкине в стихотворении "Две встречи": "он дружбой без лести меня ободрял, он дум моих тайну разведать желал... Ему рассказала молва городская, что, душу высокой мечтою питая, поэзии чары постигла и я, — и он с любопытством смотрел на меня... Стихи без искусства ему я шептала и взор снисхожденья с восторгом встречала"... В 1836 году супруги Ростопчины переехали в Петербург и заняли здесь видное положение в обществе благодаря своим связям и родству в высшем свете; они получили доступ и ко двору; на их званых обедах бывали Пушкин, Жуковский, князь П. А. Вяземский, князь В. Ф. Одоевский, А. И. Тургенев, П. А. Плетнев, С. А. Соболевский, И. П. Мятлев, граф В. А. Соллогуб, графы Вельегорские. Жуковский был такого высокого мнения о даровании Р., что подарил ей черновую книгу, приготовленную Пушкиным для стихов; посылая ее, поэт писал: "вы дополните и докончите эту книгу, она теперь достигла настоящего своего назначения". Ростопчина приняла этот подарок, сознавая (пьеса "Черновая книга Пушкина"), что "не исполнить мне такого назначенья, не достигнуть мне желанной вышины, не все источники живого песнопенья, не все предметы мне доступны и даны". С Лермонтовым Ростопчина познакомилась в 1841 году, когда он приехал с Кавказа в Петербург, у Карамзиных; они стали встречаться там часто. Впоследствии Ростопчина писала Александру Дюма о своем знакомстве с Лермонтовым: "мы постоянно встречались и утром, и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись и таким образом вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того времени". Оба они были молоды, умны, остроумны; между ними, несмотря на огромную разницу в дарованиях, была некоторая общность во влечениях и вкусах. Памятником их отношений остались несколько стихотворений Ростопчиной, между прочим пьеса "На дорогу", написанная в напутствие уезжавшему на Кавказ поэту, и два стихотворения Лермонтова, одно из которых очень популярно: "Я верю, под одной звездою мы с вами были рождены; мы шли дорогою одною, нас обманули те же сны"...

Успех Ростопчиной все возрастал; стихи ее заучивались наизусть, их охотно печатали лучшие журналы. Она сделалась модной писательницей, о ней говорили. Ободряемая этим успехом, Ростопчина выпустила в 1841 г. сборник своих стихотворений. В этой книжке было девяносто одно стихотворение; она обнимала период 1829—1839 гг. Почти все стихи были уже известны публике, но книга была встречена общими похвалами и лестными критическими отзывами. П. А. Плетнев писал в "Современнике": "Мы смотрим на это собрание стихотворений с чувством, которому трудно приискать название. Тут заключены впечатления, ощущения, думы, мечты, надежды, радости, утраты, — все, чем жизнь так волнуется и чем она так очаровательна в лучшие наши годы, — тут десять лет цветущего возраста женщины, тут история прекраснейшего существа в его прекраснейшую эпоху. Как не сказать, что это — явление, какого еще не бывало в нашей литературе, — явление, на которое нельзя смотреть без полного участия, без особенного любопытства и неизъяснимого удовольствия? Перед нами открыт непроницаемый лабиринт юного, пылкого, трепещущего сердца; мы видим все его изгибы, все уклонения, весь путь, где десять лет играли, тревожились и бодрствовали ум и воля поэта с его детства до нынешних его блестящих дней юношества... Рассматривая книгу, вы чувствуете, как увеличивается деятельность поэта, как укрепляются силы его таланта, как все в нем получает зрелость и могущество... Слиянная с жизнью, не отделяясь от нее для исполнения каких-нибудь условий искусства, здесь поэзия во всем есть власть духа над явлениями и вещественностью". С. П. Шевырев в "Москвитянине" писал, что стихи Ростопчиной представляют по большей части "поэтические размышления о разных впечатлениях женской души. В них всякое чувство, всякая страсть, всякое созерцание переведены на мысль и умерены строгою, важною думою". А. В. Никитенко писал в "Сыне Отечества": "Не ищите поэтической архитектоники в этих милых произведениях женского ума и фантазии; вы не найдете в них также творческого могущества, которое превращает идею в действительное явление, и живой образ. Это звуки идеально настроенной души, а не вещи и силы — результаты лирического ее воодушевления, без воззрения на те предметы, которые его возбуждают. Поэт прямо и непосредственно вводить вас в ее святилище; вы не видите там богов, которым он приносит свои жертвы, а только слышите тихую, очаровательную мелодию молитвы, которая заставляет вас верить, что они только тут присутствуют. Так вообще женщина раскрывает пред вами движения своего гибкого ума и своего прекрасного чувства, не объясняя причины их; занятая единственно тем, что в ней происходит, она указывает на свое сердце и говорит вам: "Вот мой и ваш мир". — В первую минуту, читая "Стихотворения графини Ростопчиной", вы не испытываете тех сладостных, сильных впечатлений, какие обыкновенно возбуждаются в душе, когда окружат ее бесплотные небесные лики, созданные творческим воображением; но чем более вы, так сказать, в них вчитываетесь, чем внимательнее становитесь к подробностям, тем ощутительнее для вас делается отрадное, благоухающее веяние невидимой, но живущей и действующей красоты и поэзии. Сфера ее идей принадлежит современному поколению: это большею частью тревоги и страдания неудовлетворенного бытия. У многих они суть не иное что как общие места или спазматические трепетания сердца, приведенного в насильственное раздражение, жалкая нищета мысли, прикрывающая себя лоскутьями модных, оборванных фраз. Но среди этой лицемерной скорби людей, которых ничтожеством должно бы обеспечиваться их счастье, нередко раздаются жалобы и стоны истинного и существенного страдания души, виновной только тем, что она не умеет стать ни выше, ни ниже самой себя. Конечно, есть выход из этого лабиринта внутренних треволнений; есть нравственная высота, на которой и под темным небосклоном, при шуме бурь, душа может вкушать возвышенный мир и успокоение; но достижение-то ее и покупается дорогою ценою. Элегический характер стихотворений графини Ростопчиной есть характер самой истины и простоты; ее грустные порывы текут из глубины сердца, а по их энергии вы видите, что они не есть плод поэтического расслабления духа. Вообще, нежная прелесть чувств у ней везде поддерживается и облагораживается крепостью мысли... Таких благородных, гармонических, легких и живых стихов вообще немного в нашей современной литературе, а в женской — это решительно лучшие стихи из всех"... Основными мотивами поэзии Ростопчиной были разочарование, — не такое, правда, сильное и дышащее протестом, как у Лермонтова, которому она явно подражала — тоска и задумчивость, неясные, неопределенные: "грезы ходят кругом... и манят, и зовут за пределы земного; так неясны оне, а так много дают сладко-томного, грустно-святого". Намеки на неудачно сложившуюся семейную жизнь сквозят в тех стихах, где она говорит о запоздалом счастье, разрыве, поздней встрече; например, в пьесе "На прощанье": "Меж нами так много созвучий! Сочувствий нас цепь обвила, и та же мечта нас в мир лучший, в мир грез и чудес унесла. В поэзии, в музыке оба мы ищем отрады живой, душой близнецы мы... Ах, что бы нам встретиться раньше с тобой!.. Прощай! Роковая разлука настала... О, сердце мое!.. Поплатимся долгою мукой за краткое счастье свое!" Но Р. не ищет сожаления и сочувствия, она для этого слишком горда: "бушуй и волнуйся, глубокое море, и ревом сердитым грозу оглушай! О, бедное сердце, тебя гложет горе, но гордой улыбкой судьбе отвечай"! Счастье и утешение Р. находит только в царстве мысли: "все, что в лучшие дни утешало меня, все прошло с мимолетностью сна... Мне осталась верна только дума моя, только дума моя спасена". Один из недостатков Р., чаще всего нарушающий гармонию ее поэзии, — холодное, рассудочное резонерство, иногда слитком сильно разрастающееся; вдобавок, резонерство это ведет к обыкновенному кодексу "житейской морали", которую Р. чтила, как святыню. Это свойство поэзии Р. отметил Белинский, в "Отечественных Записках", в своей рецензии на "Стихотворения" Р. "Отличительные черты музы графини Ростопчиной", — говорит знаменитый критик, — "рефлексия и светскость. Это муза рассуждающая и светская... Несмотря на все уважение к музе графини Ростопчиной, мы не можем не заметить, что рассуждение охлаждает даже мужескую и мужественную поэзию и придает ей какой-то однообразный и прозаический колорит. Правда, этого нельзя безусловно отнести к прекрасным медитациям графини Ростопчиной, но все-таки нельзя не сказать, чтобы ее стихотворения не выиграли больше в поэзии, если б захотели оставаться поэтическими откровениями мира женственной души, мелодиями мистики женственного сердца: тогда они были бы и любопытнее для остальной половины человеческого рода, Бог знает почему присвоившей себе право суда и награды... Исключительное служение "богу салонов" также не совсем выгодно. Наши салоны — слишком сухая и бесплодная почва для поэзии. Правда, они даже и зимой дышат ароматом, но этот аромат искусственный, возросший на почве горшков, а не на раздолье плодотворной земли, улыбающейся ясному небу. Бал, составляющий источник вдохновений графини Ростопчиной, конечно, образует собой обаятельный мир даже и у нас, — не только там, где царит образец, с которого он довольно точно скопирован; но бал у нас — заморское растение, много пострадавшее при перевозке, помятое, вялое, бледное. Поэзия — женщина: она не любит показываться каждый день в одном уборе; напротив, она каждый час любит являться новою: всегда быть разнообразною — это жизнь ее... Между тем поэзия графини Ростопчиной, так сказать, прикована к балу: даже встреча и знакомство с Пушкиным, как совершившиеся на бале, суть собственно описание бала, которое более бы шло к письму или статье в прозе, чем с рифмами. Муза графини Ростопчиной не чужда поэтических вдохновений, дышащих не одним умом, но и глубоким чувством. Правда, это чувство ни в одном стихотворении не выказалось полно, но более сверкает в отрывках и частностях, зато эти отрывки и частности ознаменованы печатью истинной поэзии... Даже и в рефлектированных стихотворениях графини Ростопчиной встречаются места, ознаменованные думою и чувством... Такие думы и чувства доказывают, что талант графини Ростопчиной мог бы найти более обширную и более достойную себя сферу, чем салон, и что стихи, подобные следующим, выражают только бессознательность, несправедливую как к своему собственному, так и вообще к высокому назначению женщины". (Здесь критик выписывает четверостишие, оканчивающееся словами: "Я только женщина, гордиться тем готова... Я бал люблю, отдайте балы мне!"...). Еще раньше Белинский хвалил в своих рецензиях "прекрасные, полные души и чувства стихи" Ростопчиной; об одном отрывке, из поэмы "Существенность и вдохновение, или жизнь девушки", Белинский в восторге писал, что он "поражает удивлением". Отзыв Белинского о ее "Стихотворениях", отзыв сочувственный и справедливый, заключал в себе выраженный в мягкой и деликатной форме упрек в бессодержательности и пустоте увлечений Ростопчиной, в поверхностном отношении к жизни со стороны талантливой натуры, которая могла бы дать больше, чем дала. Упрек знаменитого критика не повлиял на поэтессу, и ход ее поэзии остался тот же, что и был.

Ростопчина писала не только стихами, но и прозой. Первыми прозаическими ее произведениями были две повести: "Чины и деньги" и "Поединок", напечатанные в журнале "Сын Отечества и Северный Архив" 1838 г. (февраль и апрель) и подписанные Псевдонимом: "Ясновидящая". В 1839 году они были выпущены в свет отдельной книжкой, под общим заглавием: "Очерки большого света". В предисловии к своей книге Ростопчина писала: "Свет — живая книга, книга пестрая, трепещущая занимательностью; но не всякому дается ее мудреная грамота. Двоякий путь ведет к оценке света, к познанию страстей и тайн, в нем кипящих: умственные способности разбирают, обсуждают, доискиваются, сердечность отгадывает и понимает. Ум видит и заключает; сердце видит и сочувствует. Первому свет — зрелище; для последнего — он драма. И не верьте им, говорящим, что одна только собственная опытность доводить до разумения других; не верьте, что необходимо самому прожить и прочувствовать, чтоб постичь и угадать жизнь и чувства и окружающих. Нет, достаточно носить в душе зародыш сильных впечатлений, чтоб отозваться на вопль души чужой; достаточно вблизи смотреть, как страдают, как любят, чтоб говорить их языком с страдающими и любящими; достаточно прозреть и прослышать, чтоб на все найти отблеск и отзвук". Ростопчина ратовала в своих повестях за право женщины любить, не скрывая своего чувства, клеймила высший свет за то, что он ценит людей не по личным достоинствам их, а по чинам и деньгам, восставала против дуэлей. Несмотря на психологическую глубину и литературный талант, повести не обратили на себя внимания критики. Только H. А. Полевой, бывший редактором "Сына Отечества" и читавший эти рассказы в корректуре, записал в своем дневнике: "Читал повесть Ростопчиной. Какая прелесть! Это наша Жорж Занд". Молчание публики и критики, по-видимому, смутило Ростопчину: больше 10 лет она не писала прозой.

В 1837—1839 г. г. у графини Ростопчиной родились две дочери и сын. Два года провела она вдали от большого света, хотя и порицаемого, но все-таки любимого ею, в принадлежавшем ее мужу Воронежском имении — селе Анне; затем Ростопчины переехали в Петербург, и опять потянулась светская жизнь. У Ростопчиных собирались артисты, давались музыкальные вечера, на которых бывали Ф. Лист, М. И. Глинка, князь В. Ф. Одоевский, заезжали Виардо, Рубини, Тамбурини. Весною 1845 г. Ростопчины всей семьей отправились за границу, где прожили более двух лет. Из Италии Р. в 1846 г. прислала в "Северную Пчелу" свою известную аллегорическую балладу "Насильный брак" (иначе называемую "Старый барон"). По словам Н. В. Берга, Ростопчина написала свою балладу под впечатлением политического угнетения Польши. В Риме она читала свое стихотворение навестившему ее Н. В. Гоголю, который, будто бы, посоветовал ей послать пьесу в Петербург, где ее наверно напечатают, так как цензора не разберут в чем дело и не поймут аллегории. Пьеса была напечатана, и сначала было, действительно, почти никто ничего не заметил, но, на беду Ростопчиной, какая-то французская газета поместила разъяснение стихотворения. III Отделение стало отбирать у подписчиков преступный номер "Северной Пчелы"; имя Ростопчиной стало известно в таких читательских кругах, где ее раньше не знали; стали носиться слухи, что поэтесса по возвращении в Россию подверглась тяжким неприятностям. Судя по всему, что мы знаем о Ростопчиной, все эти слухи неверны, и можно легко поверить, что поэтесса вовсе не имела в виду изобразить несчастную участь Польши, которой она никогда не сочувствовала, а просто описала горькую судьбу женщины, выданной против ее воли замуж за нелюбимого человека. Ростопчина была далека от политического протеста, она была счастлива в несчастной России 30—40-х годов и свободы требовала только для сердечного чувства, для права любить, да и требовала-то без особого подъема, без горячего увлечения. То же самое подтверждает знавший Ростопчину и близкий ей человек — ее дядя Сушков. Брат Ростопчиной рассказывает, что она "в задушевных разговорах искренно сознавала свою вину и каялась в написании этого злополучного стихотворения, которое вырвалось из-под ее пера совершенно случайно и необдуманно, под впечатлением слышанных ею заграницею ложных и вздорных толков о политическом положении Польши, судьбою которой она никогда прежде не интересовалась и ничего определительного по этому вопросу не знала". Тем не менее, доступа ко Двору Ростопчина лишилась; злоязычие язвило ее, и Ростопчины переселились, в декабре 1849 г., на постоянное жительство в Москву. Зажили они роскошно, богато, хоть и не особенно открыто. Граф увлекался цыганами, тройками, балетом, посещал Английский клуб, графиня жила отдельно от него и на своей половине проводила время по-своему, принимала гостей, изредка выезжала. Писала она теперь уже не мелкие лирические пьесы, а вещи более крупные, а также романы в прозе; писала она и небольшие пьесы для театра; последние были легкими, милыми пустячками, приготовленными обыкновенно для чьего-нибудь бенефиса. Потерпев крупную неудачу при попытке занять в высшем свете и при Дворе прежнее положение (ее пригласили удалиться с придворного бала), Ростопчина окружила себя людьми, к которым собственно ее никогда и не тянуло, и которых она в душе считала чуждыми себе. У нее стали бывать А. Н. Островский, М. П. Погодин, Л. А. Мей, Е. Эдельсон, T. И. Филиппов, Н. Ф. Павлов, артисты M. С. Щепкин и Самарин, Ю. H. Бартенев, С. А. Соболевский, В. А. Вонлярлярский, Д. В. Григорович, И. С. Тургенев, А. Н. Майков, Н. Ф. Щербина. Время проводили у Ростопчиной весело, за исключением, впрочем, тех вечеров, когда несколько тщеславная и жаждущая похвал хозяйка начинала читать гостям свои длинные повести и драмы. Другой страстью Ростопчиной сделались в то время лошади, большим знатоком и ценителем которых был ее муж. В "московский период" своей жизни (1849—1858) Ростопчина написала целый ряд произведений, из которых главные — следующие: "Нелюдимка", драма в пяти действиях, в белых стихах ("Москвитянин" 1850 г.), "Поэзия и проза жизни. Дневник девушки", роман в стихах ("Москвитянин" 1850 г.), "Семейная тайна", драма в пяти действиях, в стихах ("Библиотека для Чтения" 1851 г.), "Счастливая женщина", роман в прозе ("Москвитянин" 1851—1852 г.), "Одаренная", драматическая фантазия, взятая из волшебных сказок ХVII века, в белых стихах ("Библиотека для Чтения" 1852 г.), "Палаццо Форли", роман в прозе (Библиотека для Чтения" 1854 г.), "Дочь Дон-Жуана", драматическая фантазия, написанная белыми стихами ("Пантеон" 1856 г.), "Угасшая Звезда", сцены в белых стихах и в прозе ("Библиотека для Чтения" 1856 г.), "У пристани", роман в прозе (изд. Смирдина 1857 г.). В разных журналах Ростопчина поместила разные произведения, написанные то рифмованными, то белыми стихами: романсеро "Любовь в Испании", рассказы из воспоминаний "Уроки жизни", историческая сцена "Монахиня", отрывок из романа "Бальная сцена", "Версальские Ночи", "Донна Мария Колонна-Манчини". В "Пантеоне" Ростопчина напечатала комедии: "Домашнее уложение", "Ни тот, ни другой", "Кто кого проучил?", "Уедет или нет?", "Людмила и Люба", "Барыне скучно" (все — в прозе). К этим произведением Ростопчиной критика отнеслась отрицательно, видя в них падение ее таланта. "Дневник девушки" был очень растянут; мысли отличались банальностью и неприятной, приторной сентиментальностью. Просто — у Ростопчиной с современным ей поколением ничего уже не было общего: она отстала от нового течения и, желая попасть ему в тон, была только неискрення и фальшива. Героиня ее "Нелюдимки" удаляется в деревню, разочаровавшись в блеске большого света, и там занимается помощью "мужичкам", устраивая для пейзанов школу рукоделия и богадельню, но продолжает выписывать платья из Парижа. Короче говоря, — для Ростопчиной наступило самое ужасное в жизни писателя время: она стала смешна. ее философия женского чувства и взгляд на женский вопрос (в романах "У пристани", "Счастливая женщина") забавно мелки и вертятся только около брачных и любовных отношений; других она себе как будто и представить не могла. Со своим веком Р. все более и более расходилась, и, наконец, ее обособленное положение обозначилось ярко и решительно. Общественные запросы, высокие цели были ей чужды; ее идеал был мелкий, дешевый идеал личного материального устроения. Над забываемой поэтессой смеялись, ее игнорировали, замалчивали, — и Ростопчина постепенно озлобилась. В 1851 г. в "Письме к Ф. Н. Глинке", напечатанном в "Москвитянине", она предостерегает молодежь от "гибельного чтения жалких и вредных современных теорий"; бывшая жоржзандистка находила в литературе "наваждение реализма и скудости духовной, прикрытой нынешним именем разума и рассудка". В 1852 г. она напечатала "Оду поэзии", в которой писала: "Молодое поколенье, не признавая вдохновенья, пошло дорогою иной...; они — потешники народа, из грязи вылепя урода, его включают в сонм богов... умам зоилов полудиких чужд дивный строй бессмертных лир...". Узость понимания великого общественного движения, начинавшегося на глазах гр. Ростопчиной, и ее озлобление окончательно погубили ее былую славу. Она и сама это понимала и в элегической пьесе "Господь зовет" (1854 г.) писала: "Мы чужды и смешны для новых поколений, расторглась цепь меж них и нас; меж них былого мы глашатаи и тени, и не для нас грядущий час!.." Тем не менее, неудачница-поэтесса продолжала злобствовать. В 1856 году она написала сатиру — сценический разговор в стихах, в одном действии: "Возврат Чацкого в Москву, или встреча знакомых лиц после двадцатипятилетней разлуки. Продолжение комедии Грибоедова Горе от ума" (издана она была уже по смерти Ростопчиной, — в 1865 г.). В пьесе изображается, как Чацкий, после четвертьвекового отсутствия, вернулся в Москву и снова посетил дом Фамусова. Софья Павловна — замужем за Скалозубом; Молчалин — генерал, Загорецкий разбогател откупами; Зизи и Мими стали эмансипированными дамами, остригли волосы, курят сигары; автором они причислены к прогрессивной молодежи, над которой Ростопчина издевается, не менее, впрочем, чем и над славянофилами, тоже выведенными в "Возврате". Авторская мудрость выражается устами Чацкого, который изрекает умные вещи, вроде: "зачем нам камер-юнкер, камергер взамен дворян и отроков дворцовых" и желает видеть Русь устроенной по такому образцу: "на пашне — мужичок, в поместье — господин". Большинство выведенных лиц были портреты живых людей; строгость осуждения, с которым отнеслась Ростопчина к двум великим историческим течениям, объясняется ее раздражением перед непонятным, недоступным ее уму грандиозным общественным явлением и личной злобой на представителей обоих направлений, которые одинаково оставляли в тени пережившую себя писательницу.