Большая биографическая энциклопедия - щепкин михаил семенович

— артист Московской императорской сцены; род. 6 ноября 1788 г. в селе Красном, что на речке Пенке, Обоянского уезда Курской губернии, в крепостной семье графов Волькенштейнов, у которых отец его, Семен Григорьевич, был дворовым человеком (камердинером). Женившись на сенной девушке графини, Семен Григорьевич, пользовавшийся расположением помещика, мог устроить сравнительно хорошо свой семейный очаг. Маленький Щ., на которого родители, лишившиеся своих первых детей, перенесли все заботы и надежды, провел первые годы детства тихо и мирно, в условиях значительного достатка.

Четырех лет от роду Щ. переехал вместе с родителями из Обоянского уезда на хутор Проходы, Суджинского уезда, бывший центром разбросанных верст на семьдесят графских поместий, управление которыми было поручено его отцу. Грамоте Щ. начали учить, когда ему не было еще и пяти лет, и первым его учителем был ключник хлебного магазина при винокуренном заводе, обладавший чрезвычайно скудными познаниями, не шедшими дальше механического чтения псалтыри и часослова. Обнаруживая уже в детстве богатые способности — пытливый ум, сообразительность и богатую память, — мальчик меньше чем в год усвоил всю науку учителя. В первое время он занимался с примерным прилежанием. Но когда учение утратило для него интерес новизны и не могло удовлетворить его любознательности, он начал уклоняться от школьных занятий, сведшихся к бесконечному повторению "задов". Его живая натура увлекала его на волю, и, наскоро прочитав положенный урок, он убегал в лес, где среди природы, которую он страстно любил, предавался наблюдениям за жизнью птиц и насекомых и одиноким играм. Отец его, видевший в суровом обхождении единственно верный педагогический прием, узнав про проделки сына, приказал учителю (бывшему, как крепостной графа Волькенштейна, его подчиненным) неуклонно применять к мальчику меры спасительной строгости. Тяжелые дни настали для маленького Щ.: его наказывали за "лень", за слишком быстрое чтение, за вопросы, которыми он осыпал учителя, не находившего на них ответа. Мать, которая в душе страдала за своего мальчика, но по нравам и взглядам того времени не смела вмешиваться в распоряжения мужа, со всеми предосторожностями добивалась, чтобы мальчика отдали к другому учителю, пока наконец ее старания не увенчались успехом. Маленького Щ. отправили к священнику графского села Кондратевки, находившегося в распоряжении Щ.-отца. Однако и тут Щ. мог почерпнуть очень мало знаний, так как сам священник был необразован. Семен Григорьевич, который, по словам Щ., "не удовлетворялся общими понятиями своего круга об образовании детей", хотел дать своему сыну солидное образование, конечно — доступное в его положении крепостного. И, вопреки настойчивым советам товарищей и соседей: ограничиться теми знаниями, которые были сообщены мальчику его прежними учителями, Щ.-отец решил отправить своего сына в Суджу для определения в уездное училище. Во время этой поездки случилось в детской жизни Щ. событие, которое, по его собственному признанию, имело решающее влияние на всю дальнейшую его жизнь. Остановившись вместе с отцом и матерью в Красном, резиденции графа, он попал на спектакль, устроенный графом для развлечения и забавы своих детей. Ставили оперу "Новое семейство", исполнявшуюся хорошим оркестром музыкантов и порядочным хором певчих из крепостных графа. Неожиданное зрелище так поразило и увлекло Щ., что с тех пор в горячей голове семилетнего мальчика беспрерывно роились декорации, оркестры, сцена и действующие лица. В нем уже в этом возрасте, как он пишет в своих записках, зародилась неугасимая страсть к театру, которая умерла только с последним его вздохом. Вскоре ему удалось осуществить свою мечту — быть не только зрителем, но и участником сценической постановки. Товарищ его по Суджинскому уездному училищу принес в класс комедию Сумарокова "Вздорщица". Маленький Щ. смог объяснить товарищам, что это — пьеса и что ее играют на сцене, и уговорил мальчиков разучить ее. Учитель отнесся сочувственно к этой затее и выбрал из всего класса семь учеников, поручив им роли. Щ., который за бойкость речи и живость темперамента попал в число исполнителей, было поручено играть слугу Размарина. Пьеса была разыграна в присутствии городничего, исправника и других влиятельных лиц города. Маленький Щ. привел всех в восторг своей непринужденностью на сцене и темпераментом, которого трудно было ожидать в таком ребенке. Спектакль был, по просьбе публики, поставлен во второй раз в доме городничего, и тут Щ. играл с не меньшим успехом, чем в первый раз. С этих пор неясное влечение к театру превратилось в нем, по его признанию, в сознательное и неодолимое стремление: он почувствовал в себе призвание актера.

В 1802 г. Щ. был послан из Суджи в Курск, где поступил в народное губернское училище, которое тогда подготовлялось к преобразованию в гимназию. Сдав блестяще экзамен, он поступил в первых числах марта прямо в третий класс, а в июне уже перешел в четвертый первым учеником. В четвертом классе курс был довольно обширный: словесность, всеобщая и русская история, география, естественная история, Закон Божий, арифметика, геометрия и начальные понятия механики, физики и архитектуры; из иностранных языков преподавались латинский и немецкий. Обладая блестящей памятью и исключительным трудолюбием, Щ. при тогдашней системе преподавания, заключавшейся в диктовании по всем почти предметам учителями вопросов и ответов, заучивавшихся учениками наизусть слово в слово, — обнаруживал поразительные успехи, вызывая удивление учителей и товарищей, и все время своего учения считался первым учеником. Пристрастившись особенно к математике, он и другими науками занимался с неослабным рвением. Щ. и тогда уже проявлял замечательную черту своего характера, отличавшую его впоследствии от других его талантливых товарищей на сцене: рядом с искусством, которое обожал, он преклонялся перед наукой и знанием, стремясь всю жизнь при помощи упорного труда пополнить пробелы своего образования. Случайность помешала ему, однако, изучить иностранные языки, о чем он впоследствии очень скорбел. Свободное от школьных занятий время он посвящал чтению книг, в которых, благодаря знакомству с приказчиком книжного магазина, он не чувствовал недостатка. Большую пользу для своего развития Щ. извлек в это время из сближения с проживавшим в Курске поэтом И. Ф. Богдановичем, обратившим особое внимание на талантливого юношу. Давая ему книги из своей до вольно богатой библиотеки, он разъяснял ему непонятное в прочитанном и всячески поощрял в нем склонность к чтению, говоря: "Учись, учись, это и в крепостном состоянии пригодится". Смерть Богдановича скоро лишила юного Щ. руководителя, и он возвратился к единственному для него источнику знания: книжному магазину, откуда брал книги без разбора, по различнейшим предметам. Страсть его к театру между тем усиливалась с каждым днем. Обстоятельства так счастливо сложились для него в это время, что он мог свободно отдаться ей. В училище он близко сошелся с товарищем, некоим Городенским, родным братом по матери содержателей курского театра Барсовых, который часто проводил его в "раек" из оркестра, куда Щ. проходил вместе с музыкантами — крепостными графа Волькенштейна. Через Городенского же он познакомился с семьей Барсовых и часто бывал у них. Вскоре он проник и за кулисы, познакомился со всеми актерами и сделался общим любимцем. Он помогал всем, чем только мог. Музыкантам он таскал ноты в оркестр, для актеров переписывал роли, часто заменял суфлера. Но он не удовлетворялся уже ролью зрителя: его страстной мечтой было сделаться актером, театральные подмостки рисовались в его воображении землей обетованной. Но ему пришлось довольствоваться пока домашней сценой графа А. Волькенштейна, на которой он несколько раз играл в этот период. Четырнадцати лет он так хорошо сыграл на сцене Фирюлина в "Несчастии от кареты", что привел графа в восхищение.

На пятнадцатом году Щ. кончил свое учение в Курском народном училище, сдав блестяще выпускной экзамен. По просьбе директора училища Щ. был оставлен на некоторое время в Курске для участия в работе по копированию карты Курской губернии. Работу эту он выполнил, как и все, что ему когда-либо поручалось, хорошо и добросовестно. В это время в Курск приехал попечитель Харьковского университета для открытия гимназии, в которую было преобразовано народное училище. Щ. участвовал во встрече, устроенной приехавшему сановнику, и по поручению директора произнес торжественную речь, в которой выражал благодарность учеников за благодетельную перемену в жизни учебного заведения. Сам он, однако, не мог воспользоваться этой переменой, так как двери гимназии были закрыты для крепостных. Его школьное образование закончилось, и для него начиналась полная случайностей жизнь дворового человека. Около трех лет он состоял в рядах графской дворни, исполняя самые разнообразные обязанности: был "чем-то вроде графского письмоводителя и секретаря" (автобиография Щ.), рисовал узоры для графини, часто исполнял службу официанта. Иногда его посылали и в другие дома, где бывали большие вечера и бальные обеды; как лучший официант, он получал от "чужих господ" двойную плату: 10 рублей за вечер. Его способность исполнять всякое поручение добросовестно и безукоризненно, его умственное развитие, выделявшее его из людей его круга, его трудолюбие — все это делало Щ. необходимым и уважаемым человеком в графском доме. Вне сферы его обязанностей ему предоставлялась полная свобода, которой он пользовался для чтения книг из графской библиотеки и для сценических упражнений и посещений театра. Живя летом с графом в деревне, он сделался душой всех спектаклей, которые ставились для развлечения графской семьи на домашней сцене; зимой же он переезжал с графской семьей в Курск, где продолжал поддерживать общение с театром Барсовых.

Конец ноября 1805 г. сделался поворотным пунктом в жизни Щ., окончательно определившим его дальнейший жизненный путь — актера и артиста. В точно не установленный, но относящийся к концу этого месяца день был объявлен в театре Барсовых бенефис актрисы Лыковой. Должны были поставить драму "Зоя". В последние дни оказалось, что один из актеров, Арепьев, который должен был играть роль почтаря Андрея, не может выйти из трактира, так как пропил свое платье и остался в одной рубашке. Щ. попросил очутившуюся в критическом положении Лыкову поручить ему эту роль. Та с позволения Барсова согласилась на это. В три часа времени Щ. уже знал свою роль "назубок". Нарядившись в ботфорты, которые "приходились на все ноги и возрасты", он играл свою роль задыхаясь от волнения и весь в жару. Щ. рассказывает в своих записках, что хотя события этого дня, которым он обязан всем в своей жизни, запечатлелись в его памяти до мельчайших подробностей, он, однако, совершенно не помнил, как его приняла публика и как он играл; он помнил только, что, когда окончил свою роль, он ушел под сцену и разрыдался, как ребенок, от волнения и счастья. Дебют его на публичной сцене оказался удачным: публика хвалила его, актеры поздравляли, а граф выразил свое одобрение, поцеловав его и подарив ему триковый жилет. С этого времени ему начали давать в театре Барсовых небольшие роли. Не состоя членом труппы, а заменяя лишь часто отсутствующих актеров, он до 1808 г. не имел определенного амплуа и не выбирал себе сам ролей, а играл все, что необходимо было для составления спектакля, причем ему часто приходилось заучивать свою роль в несколько часов. Ему доводилось в одних и тех же пьесах в разное время играть разные роли; так, например, в "Железной маске" он, начиная с роли часового, дошел до роли маркиза Лувра, а в "Рекрутском наборе" переиграл все мужские роли. Но, несмотря на все разнообразие ролей (за которое он получил в театре кличку "контрабандной подставки") и на часто скоропоспешную подготовку к ним, он всегда играл хорошо, выделяясь из среды своих товарищей — профессиональных актеров — душевным подъемом, страстью и более сознательным — вследствие умственного превосходства — пониманием ролей. В 1808 г. Щ. был принят окончательно в труппу Барсовых с определенным амплуа — на комические роли — и с жалованьем, которое, по имеющимся сведениям, возросло в 1810 г. до 350 рублей в год.

Этот пятилетний период артистической деятельности Щ. относится к тому времени, когда театр в России был еще юным учреждением, не успевшим выработать высоких классических образцов. Отличительными чертами театрального искусства того времени были высокопарная декламация, искусственность в выражении чувства и неестественно трагическая жестикуляция, что вполне соответствовало напыщенным французским трагедиям, которые в то время ставились, и витиеватому языку Сумарокова и его последователей, влияние которых на русский театр было тогда безраздельно. Умственный и художественный уровень деятелей сцены оставлял желать лучшего. Вербуясь почти исключительно из крепостных, по большей части невежественных недоучек, актеры, попав в атмосферу случайностей и постоянного нервного напряжения, предавались бесшабашному разгулу и пьянству. Постоянная же зависимость от капризов своих помещиков и произвола тогдашних властей завершала нравственную неустойчивость и упадок среды. Совершенно незавидным было и положение актера в обществе. На актера смотрели как на человека, которого судьба предназначала для увеселения и развлечения более счастливых людей; вне же сцены актер третировался как низшее существо, недостойное общения с порядочными людьми. Щ., составлявший исключение из всей массы актеров по своему умственному развитию и пониманию высокого значения сценического искусства, не мог примириться с унизительным положением служителей этого искусства. Он чувствовал также несовершенства форм и приемов театральной постановки и игры; он уже тогда предчувствовал, как говорит о нем граф Соллогуб, как высоко призвание художника, когда он точным изображением природы не только стремится к исправлению людей, что мало кому удается, но очищает их вкус, облагораживает их понятия и заставляет понимать истину в искусстве и прекрасное в истине. Не имея, однако, перед собой ни одного образца, ни одного актера, который бы верно понимал сценическое искусство и давал бы верное изображение жизни на сцене, Щ. не мог создавать себе идеала представляемого лица, не мог не поддаться вредным традициям и формам своего времени. "Но нет такой неестественной формы, — говорит о нем С. Т. Аксаков, — которая не могла бы быть одушевлена, а Щ., одаренный необыкновенным огнем и чувством, оживлял ими каждое произносимое слово". Но если изменить отношение общественного мнения к профессии актеров ему было не так легко (оно изменилось значительно позже под долголетним влиянием деятельности его и всей блестящей плеяды артистов 30-х, 40-х и 50-х годов), то эмансипироваться от традиционных форм сценического искусства конца XVIII века ему помог счастливый случай. Событие, совершившее полный переворот в развитии его сценического таланта, случилось в 1810 г., когда он нашел в вельможе екатерининских времен то, что он напрасно искал в собратьях по ремеслу. В селе Юноповке, Харьковской губернии, ему довелось увидеть игру старого князя Прокофия Васильевича Мещерского, исполнявшего на домашней сцене роль Салидара в пьесе Сумарокова "Приданое обманом". Сначала простая и естественная игра Мещерского показалась ему полным отрицанием искусства, но чем больше он смотрел на эту игру, тем выпуклее и поразительнее восставал перед ним образ скупого Салидара. Впечатление, которое он вынес, было так велико, что к концу пьесы он заливался слезами, что всегда бывало с ним в минуты сильных потрясений. В этот день он понял, что верное изображение действительности дает только простая и естественная игра, и он решил усвоить манеру игры князя Мещерского. Заучив наизусть всю пьесу, он удалялся в лес, где пробовал разыгрывать разные роли пьесы, подражая кн. Мещерскому. Но как он ни старался, ему не удавалось принять простой и естественный тон. Эта неудачная попытка показала ему, что труднее всего на сцене бывает выдержать именно простой тон. Но трудности не могли его пугать, когда их преодолевание приводило к совершенствованию таланта. Великий труженик не в меньшей мере, чем талантливый артист, он всю жизнь работал над своим талантом, изучая роли в мельчайших выражениях слова, жеста и мимики. И он достиг в этом значительного успеха еще в молодые годы своей провинциальной сценической деятельности.

До 1816 г. Щ. играл в труппе Барсовых. Каждый спектакль был шагом вперед для молодого артиста. И он был вознагражден вниманием курской публики, полюбившей его и видевшей в нем вдохновенного артиста, как бы родившегося для театра. В 1812 г., вероятно, Щ. женился на воспитаннице генерала Чаликова, Елене Дмитриевне. Увлекшись ее красотой и встретив в ней взаимность, он долго не решался открыть ей, что он крепостной, но последнее обстоятельство не помешало Елене Дмитриевне сделаться его женой и оставаться его верным и добрым другом до конца жизни. В начале 1816 г. антреприза Барсовых в Курске прекратилась по случаю переделки дома Благородного собрания, в котором помещался театр. В отчаянии от этого обстоятельства Щ. переехал в деревню, где занялся чтением исторических сочинений. Но в июле этого года он получил через П. Е. Барсова приглашение поехать в Харьков на комические роли в театре Штейна и Калиновского. Щ. с радостью принял это предложение, так как, помимо того что оно давало ему возможность продолжать сценическую деятельность, без которой он не представлял жизни, он считал большим счастьем попасть именно в эту труппу. Основанный в 80-х годах XVIII столетия театр Штейна сыграл крупную роль в истории русской провинциальной сцены, так как самые лучшие артисты в провинции прошли через его школу. Кочуя преимущественно по городам южной России, труппа Штейна появлялась время от времени и на севере, вплоть до Нижнего Новгорода, и всюду ее встречали с удовольствием и радушием. К тому же Щ. был рад выступить перед харьковской публикой, более интеллигентной, а потому и более требовательной, справедливо полагая, что более критическое отношение к его таланту заставит его более усердно работать и развиваться. Взявши отпуск у графини и распростившись с семьей, он с двумя рублями в кармане отправился в Харьков. С этих пор для Щ. началась скитальческая жизнь провинциального актера, продолжавшаяся до его поступления на московскую сцену. Недолго пробыв в Харькове, Щ. переехал в Полтаву, куда труппа Штейна была приглашена малороссийским генерал-губернатором, князем Николаем Григорьевичем Репниным, устроившим в своей резиденции театр, директором которого был назначен автор "Наталки-Полтавки" И. П. Котляревский. Однако ввиду того, что полтавские театральные сборы не покрывали расходов, труппе пришлось разъезжать по всем южным городам, где устраивались ярмарки. Щ., талант которого под влиянием лучших артистов труппы, и в особенности актера Угарова, достиг значительного расцвета, играл во всех пьесах, поставленных труппой, неутомимо работая над усвоением новых ролей довольно богатого репертуара. Страстно полюбив природу, речь и песню Малороссии, он часто выступал в малороссийских пьесах и неподражаемо играл в "Наталке-Полтавке" и "Москале Чаривнике"; в этих пьесах с ним мог сравниться только один Саленик, известный тогда на юге актер, приводивший самого Щ. в восхищение. Опередив быстро своих товарищей, Щ. сделался любимцем публики, и одно его имя обеспечивало сборы. Материальное его положение тоже улучшилось: ему было положено самое большое жалованье — 1500 рублей в год. В 1818 г. князь Репнин решил, "в награду таланта актера Щепкина и для основания его участи", устроить спектакль по подписке с целью выкупить Щ. на собранные таким образом деньги из крепостного состояния, причем сам князь первый подписал 200 рублей. Живейшее участие в этом сборе приняли будущий декабрист князь C. Г. Волконский и много знатных лиц из дворянства, а также и представители купечества. Было собрано 7207 рублей, а так как на выкуп Щ. понадобилось 10000 рублей, то недостающую сумму взял на себя кн. Репнин. Вместе со Щ. были выкуплены у наследников графа Волькенштейна его отец, мать, жена и дети. В то время, однако, Щ. только перешел в собственность другого помещика — князя Репнина. Окончательно же он был отпущен лишь 18 ноября 1821 г., а семью его отпустили значительно позже, когда Щ. выдал князю Репнину четыре векселя по 1000 рублей с поручительством автора "Словаря достопамятных людей" и "Истории Малороссии" Бантыш-Каменского.

Ровно через год после выхода Щ. из крепостной зависимости управляющий московским Императорским театром, Ф. Ф. Кокошкин, драматург и страстный любитель сценического искусства, послал в Тулу, где Щ. дебютировал, своего помощника М. Н. Загоскина (автора "Юрия Милославского") со специальным поручением пригласить талантливого артиста, слава о котором докатилась до Москвы, на Императорскую московскую сцену. Щ. поехал в Москву и дебютировал там на сцене 23 ноября 1822 г. в пьесе Загоскина "Господин Богатонов, или Провинциал в столице" и в водевиле "Лакейская война", после чего последовало окончательное соглашение с дирекцией московского театра. Но Щ. пришлось еще вернуться в Тулу, чтобы отслужить сезон, на который он законтрактовался, и начать свою службу в Москве он смог лишь с 1823 г. На московскую сцену, на которой он провел вторую половину своей жизни (40 лет), Щ. вступил уже вполне сформировавшимся артистом, вынесшим из своей семнадцатилетней сценической практики в провинции богатый житейский опыт и знакомство с разными слоями населения, солидную подготовку и твердое сознание необходимости для актера упорного труда с глубоко укоренившейся привычкой к нему. Но тем не менее Щ. приходилось много и напряженно работать над усовершенствованием своих сценических приемов и над пополнением своего образования именно в Москве, где публика была просвещеннее и строже, где пресса и театральная критика следили за каждым сценическим шагом артиста и где, наконец, присутствие талантливых и образованных товарищей по сцене требовало от новичка слишком больших заслуг, чтобы он мог выдвинутся. Но то, что могло страшить посредственность, для Щ. было только побудительным стимулом к развитию своего таланта и к постоянным научным занятиям. Его обычное трудолюбие не ослабевало, а возрастало с годами, приводя в изумление современников. Он трудился не только над новыми ролями, которыми с расцветом русской литературы первой половины XIX столетия в изобилии обогащался его репертуар, но и над старыми, игранными чуть ли не в сотый раз, постоянно совершенствуя их, стремясь в каждой роли, как бы она ни была мала и незначительна, создать художественный тип. Современники утверждают, что за все 40 лет московской сценической деятельности Щ. не только не пропустил ни одной репетиции, но даже ни разу не опоздал и что никогда он ни одной роли, хотя бы знал ее в совершенстве, не играл, не прочитав ее накануне вечером, ложась спать, и не репетируя ее настоящим образом на утренней пробе в день представления. И позже, когда Щ. был в зените своей славы и влияния на подрастающее поколение артистов, он и других постоянно побуждал к труду. Ярким примером служит его отношение к знаменитому впоследствии артисту Шумскому, который был его учеником и которому он всячески покровительствовал. Последний шепелявил, и Щ. заставлял его повторять множество раз не дававшиеся ему звуки. "Трудом все сможешь", — говорил он. Он так и отучил Шумского от природного недостатка. Из знакомства и сотрудничества с яркими и талантливыми представителями русского театра Щ. извлек только пользу для своего артистического развития. Чуждый чувства зависти, которая так часто разъедает и губит талантливые натуры, он внимательно прислушивался к их советам и охотно принимал к руководству критические указания. Чрезвычайно благотворным оказалось для него и то обстоятельство, что в дирекции театра находились тогда люди просвещенные и бескорыстно преданные театральному искусству: Ф. Ф. Кокошкин, Загоскин, талантливый водевилист А. Писарев и композитор А. Н. Верстовский; близко к дирекции стоял также заведовавший петербургскими театрами кн. А. А. Шаховской.

Все они своими советами и указаниями сильно влияли на провинциального артиста. Пресса и критика, наконец, также оказались полезными факторами его развития: он много учился. Если в провинции его занятия по самообразованию носили, за недостатком книг и руководителей, характер бессистемности, то в Москве, бывшей во время его деятельности центром русской культуры и средоточием лучших литературных и научных сил, он не чувствовал недостатка ни в чем, что могло бы способствовать утолению его жажды знания. Сведенцов, противопоставляя его Мочалову, вполне справедливо замечает, что Щ. представляет поучительный пример того, что полного развития талант достигает только при помощи изучения теории искусства и общего образования. Но и помимо общеобразовательных предметов не было такой отрасли знания, которая бы его не интересовала: он с одинаковым вниманием выслушивал литературные споры, философские собеседования в кружке Станкевича, как и астрономические сведения, которые сообщал ему его друг, профессор астрономии Перевощиков. Сейчас же по приезде в Москву он нашел радушный прием у своего родственника, профессора математики П. C. Щепкина, который ввел его в общество профессоров Московского университета; со временем его круг знакомств сильно расширился. В течение своей многолетней деятельности он встречался с лучшими русскими людьми, прославившимися в летописях различных областей русской культуры. Почти невозможно было бы перечислить имена всех тех, с которыми Щ. завязал сношения, у которых он старался учиться и на творчество которых он подчас оказывал влияние. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Грибоедов, Герцен, Белинский, Аксаковы, Шевченко, Тургенев и др. — вот далеко не полный список русских знаменитостей и известностей, с которыми была связана в значительной степени его московская жизнь. С некоторыми из них, как, например, с Аксаковыми, Гоголем, Белинским, Шевченко и Грановским, он состоял в дружеских сношениях. Он был одинаково дорогим гостем в различных кружках. Так, когда литературные силы Москвы сосредоточивались в кружках Герцена и Станкевича, между которыми не было взаимной симпатии, Щ. встречал одинаково сочувственный прием в обоих этих кружках, к которым он проявлял одинаковый интерес: его живой ум находил не меньше пищи в общественно-политических темах, трактовавшихся в кружке Герцена, чем в философских спорах кружка Станкевича. Что касается его сценической деятельности в Москве, то она развивалась и усложнялась в связи с ростом и развитием русской сценической литературы и критики. В начале своего артистического поприща в Москве — в 20-е годы — ему как комику приходилось играть в пользовавшихся тогда успехом водевилях Писарева и переводных пьесах Ленского. Русский репертуар, который был невелик тогда, заполняли преимущественно легкие водевили и комедии Скриба и других французских драматургов, перенесенные на русскую почву в виде переводов и переделок. К ним надо прибавить легкие, но малосодержательные и далекие от действительной жизни комедии Загоскина, Шаховского и некоторых других. Из пьес Писарева ему особенно удавалась пьеса "Хлопотун, или Дело мастера боится", в которой он был превосходен, по выражению Аксакова, в роли Xлопотуна. К этому же периоду времени относится постановка им лучших комедий Загоскина: "Благородный театр" и "Козьма Рощин". Репертуар этот, задававший ему слишком мало работы и требовавший незначительного напряжения художественного таланта, тяготил его и наводил на него уныние. Некоторое удовлетворение давали ему комедии Мольера, роли из которых ему удавались как нельзя лучше (Каратыгин утверждает, что в продолжение своей жизни он не видал лучшего исполнителя Мольеровских пьес). Впоследствии он часто возвращался к этим комедиям (последней его Мольеровской ролью был Жорж Данден, сыгранная им в свой бенефис 18 января 1851 г.) и, выводя живыми чудаков из пьес "Мнимый больной" и "Доктор поневоле", он заставлял публику хохотать до слез. Но в 20-х годах Мольеровских пьес в русском переводе было мало. Он играл в этот период Оронта (графа Знатова в переделке Кокошкина) в "Мизантропе", Журденя (или Дурмана) в "Мещанине во дворянстве" и Сингареля в "Школе мужей". Щ. сильно тосковал по Мольеру и вообще по пьесам, требующим работы, и, по его просьбе, C. T. Аксаков перевел и отчасти переложил на русский быт пьесы: "Школа женщин" и "Скупой"; в первой Щ. играл Арнольда, во второй — Гарпагона. Другой современник Щ., А. Писарев, который сделался его близким другом, написал несколько водевилей специально для его бенефисов, но скорая смерть писателя лишила русский театр талантливого драматурга, а для Щ. эта потеря была особенно чувствительна... В начале 30-х годов Щ. переживал тяжелый кризис уныния, в которое ввергало его состояние русского театра. Мольеровские роли, как ни хорошо и художественно он их исполнял, не приносили ему полного удовлетворения: рисуемый ими быт был чужд и ему, и публике, между тем как он хотел переносить на русскую сцену родную жизнь, хорошо ему знакомую, и воплощать русские типы, которые он так хорошо знал во всех слоях общества. Он даже подумывал бросить московскую сцену и поехать в Петербург искать новых путей. Он уже 2 раза, в 1825 и 1828 гг., дебютировал на петербургской сцене и с первых же спектаклей имел большой успех, несмотря на летнее время, весьма невыгодное для дебютантов, и на соперничество популярного петербургского комика Боброва. Если последний подкупал своим бессознательным комизмом (простотой речи, фигурой, добродушием и наивностью), то Щ. обладал важным преимуществом перед своим соперником: "он был умнее его, серьезнее относился к своему искусству и, тщательно обдумывая свои роли, все их детали до мелочной подробности передавал с безукоризненной тонкостью и искусством" (Каратыгин); кроме того, его репертуар был неизмеримо богаче репертуара Боброва. Его исполнение ролей Транжирина в "Чванстве Транжирина" Шаховского и Арнольда в "Школе женщин" Мольера вызвало бурю восторга со стороны петербургской публики. Во второй раз Петербург его встретил, как старого знакомого, с восторгом и радушием. И теперь, в период томлений по лучшему театральному творчеству, он порывался в Петербург, собственно, без определенной цели. Однако он не уехал из Москвы отчасти из материальных соображений, а главным образом из-за того, что и в Петербурге ему нечего было ждать исцеления от охватившей его тоски.

И вот в это то время (в 1831 г.) вышла в свет пьеса Грибоедова "Горе от ума". Щ. ожил. Со всей страстностью своей натуры он принялся за изучение роли Фамусова. В первое время, как говорят современники, эта роль ему плохо давалась: возможно, что тут сказалось влияние прежнего легкого водевильного искусства; зато когда он овладел этой ролью, она стала лучшей в обширном его репертуаре, и такого Фамусова русская сцена уже больше не видала после него. С удивительным мастерством он сумел воплотить в Грибоедовском герое легкомыслие сластолюбивого старика с важностью старинного барина-хлебосола, с его медленными и сонными манерами и старческим брюзжанием. В 1832 г. кончался срок его контракта и, по тогдашним театральным правилам, он написал об этом доношение за шесть месяцев до окончания срока с запросом, "благоугодна ли будет его служба при дирекции?". На доношении Загоскин написал: "На сто лет, только бы прожил". Контракт был в марте 1832 г. возобновлен на прежних условиях. Материальное его положение в это время было довольно тяжелое: его сравнительно высокого вознаграждения за артистическую деятельность не хватало на содержание огромной семьи, состоявшей из 24-х человек — детей, воспитанников, стариков и старух. Поэтому он тогда же принял предложение Загоскина преподавать театральное искусство в драматическом училище — должность, от которой он хотел было отказаться из скромности. У него прибавилось работы, которая, впрочем, его не тяготила. Он охотно принялся за обучение детей и скоро снискал их общую любовь своими постоянными заботами о них и чрезвычайной мягкостью обращения. В том же 1832 г. Щ. в третий раз ездил в Петербург и вскоре по возвращении оттуда познакомился с Гоголем, который проездом через Москву завязал новые литературные знакомства с семьей Аксаковых, Погодиным, Загоскиным, Максимовичем и Щ. Особенно близко он сошелся с двумя последними, с которыми его связывали общие поэтические воспоминания о Малороссии. Гоголь охотно и долго беседовал с Щ. о Малороссии и о скитаниях артиста по этому дорогому для них обоих краю и часто почерпал из бесед с Щ. новые черты для героев своих рассказов, включая в них иногда целиком характерные выражения и даже целые эпизоды. Что же касается Щ., то он положительно пришел в восхищение, когда узнал, что прославившийся уже автор "Вечеров на хуторе близ Диканьки" задумывает создать русскую комедию. Он связывал с творчеством Гоголя свои пламенные надежды на возрождение русского театра. После неудачной попытки Гоголя написать комедию "Владимир 3-й степени" Щ. перенес свои упования на "Женитьбу", которая была начата в 1833 г., и даже участвовал своими советами в ее переделке. Но она появилась на сцене лишь в 1834 г., а между тем Щ. начал опять впадать в хандру, так как с первой постановки "Горя от ума" прошло почти 5 лет, и репертуар опять не давал ему серьезной работы. Известие о постановке на петербургской сцене "Ревизора" подняло его упавший дух. Он писал по этому поводу Сосницкому: "Бездействие меня совершенно убивает. Я сделался какой-то холодной машиной или вечным дядей; я даже забыл, что такое комическая роль, и вдруг письмо твое дало новые надежды, и я живу новой жизнью". Он сейчас же вступил в переписку с Гоголем, умоляя его приехать в Москву для постановки "Ревизора". Но Гоголь, возмущенный интригами петербургской театральной дирекции против Дюра и Сосницкого, получил такое отвращение к театру, что решительно отказался иметь дело с театральной постановкой. Не помогли и напоминания Щ. об его обещании прочесть в Москве эту пьесу до постановки ее на сцене. "Ревизор" был поставлен наконец на московской сцене в отсутствии автора 25 мая 1836 г. Щ. играл городничего, и это была одна из лучших его ролей, любовно разработанная им и художественно продуманная. Впоследствии он играл в "Ревизоре" вместе со своим учеником, Шумским, взявшим роль Хлестакова, и Гоголь, вообще никогда не бывавший доволен театральной постановкой своих пьес, от игры Щ. и Шумского приходил в восторг.

В 1837 г., почувствовав в ослабевании голоса (вследствие дурных акустических условий театра) признаки упадка физических сил, Щ. подал в дирекцию прошение об отпуске его с сохранением жалованья и выдачей пособия на лечение: его побуждало к тому всегдашнее тяжелое материальное положение, обуславливавшееся многочисленностью семьи и его склонностью отдавать все, что он имел, первому просящему. Дирекция "не только из уважения к его таланту, но и по примерной службе, усердию и отличному поведению" представило с благоприятной резолюцией дело об отпуске на благовоззрение Императора Николая Павловича, который разрешил отпустить Щ. на лечение 4000 рублей, но без сохранения жалованья. Вернувшись из отпуска значительно укрепленным и освеженным, он особенно близко сошелся с людьми сороковых годов. На его даче близ Химок собирались: Белинский, M. H. Катков, Кетчер, Панаев, Аксаковы и др. Вместе с его же взрослыми детьми и охотно посещавшей дом Щ. молодежью они составляли огромные и веселые сборища, которые Щ. занимал рассказами из своей жизни и анекдотами, дышавшими неистощимым остроумием. Некоторые из его рассказов послужили сюжетом для произведений Герцена ("Сорока-Воровка"), Соллогуба ("Собачка" и "Воспитанница") и др. "В это время Щ. был в полном разгаре своего таланта. Влияние его на молодых людей было велико и благодетельно: он внушал им серьезную любовь к искусству и своими советами и замечаниями об игре много способствовал их развитию" (Панаев). Ходившие про него темные слухи об умении подделываться к сильным мира сего не имели основания, так как Щ. никогда не пользовался расположением начальства в собственных выгодах. Частые хлопоты его перед людьми влиятельными всегда имели в виду общие интересы: так, он выхлопотал для актеров Императорских театров право почетного гражданства, устроил многих начинающих артистов, выхлопотал, как мы дальше увидим, разрешение издать полное собрание посмертных сочинений обожаемого им Гоголя. Когда же затрагивалось чувство его чести и в особенности чести его корпорации, он умел давать должный отпор. Живя в Москве в это время — начало сороковых годов, — Щ. вращался в кружке Белинского, Грановского и Герцена, где он был постоянным собеседником. Особенно близко он сошелся с Белинским, которого высоко ценил за его искренность и пламенную душу. Белинский же относился к Щ. с той восторженностью, которую вызывали в нем из ряда вон выходящие явления. В письме своем к родителям от 1829 г. он пишет о Щ.: "Лучший здесь в Москве комический актер — Щ. Это не человек, а дьявол — вот справедливейшая похвала его". Позже, давая оценку таланта Щ., он пишет: "Щ. — художник. Для него изучать роль не значит один раз подготовиться к ней, а потом повторять себя в ней: для него каждое новое повторение есть новое изучение". "Появление Щ. на сцене Александринского театра, — пишет он в другом месте, — событие весьма важное и в области искусства, и в сфере общественного понятия об искусстве: благодаря приезду его в Петербург, здесь многие о многом будут думать иначе, нежели как думали прежде". В доме Щ. Белинский бывал еще в 30-х годах, теперь же особенно близко сошелся с ним и сделался самым задушевным его другом.

Артистическая деятельность Щ. сороковых годов отличалась особенной продуктивностью: он играл почти каждый день, исполняя самые разнохарактерные роли, передававшие различнейшие оттенки душевных переживаний. Но репертуар его по-прежнему не удовлетворял. Его письма к Гоголю, в которых он жалуется на отсутствие работы и пустоту репертуара, дышат положительно драматизмом. И он ждал от Гоголя новых созданий, в которых его силы могли бы найти применение. Он верил, что Гоголь возродит русский театр, он преклонялся перед его гением. "После "Ревизора", — говорит Панаев, — любовь Щ. к Гоголю превратилась в благоговейное чувство. Когда он говорил о нем или читал отрывки из его писем, лицо его сияло и в глазах показывались слезы. Он передавал каждое самое простое и незамечательное слово Гоголя с несказанным умилением и, улыбаясь сквозь слезы, восклицал: каков, каков!". Но в его преклонении перед Гоголем, изображенном Панаевым в несколько иронической окраске, не было ни раболепия, ни слепого восхищения. Когда ему что-нибудь не нравилось, он напрямик высказывал это Гоголю. Так, по поводу "Развязки ревизора", в которой он был страшно раздражен переделкой лиц, он пишет Гоголю: "Я вам их не дам, не дам пока существую. После меня переделайте хоть в козлов, а до тех пор я не уступлю вам и Держиморды, потому что и он мне дорог". Гоголь не оправдал его ожиданий. Он дал для театра только "Женитьбу" и "Игроков", которые пошли в первый раз в бенефис Щ. 5 апреля 1843 г. Роль Подколесина не давалась бенефицианту, и скоро он перешел на роль Кочкарева, играя ее с обычным успехом. Прислав Щ. формальное заявление, которым отдавал в его распоряжение все свои драматические произведения, Гоголь советовал артисту пользоваться умеренно его отрывками, так как он больше комедий писать не будет. Продолжавшиеся сетования Щ. не привели, конечно, ни к чему. В 1846 г. Щ. совершил артистическое путешествие на юг. Ему и раньше, в течение всей своей московской артистической деятельности, приходилось совершать поездки по провинции для поправления своих вечно расстроенных материальных дел. На этот раз его побуждало к путешествию еще и расстроенное здоровье, нуждавшееся в перемене климата. Он взял с собой Белинского, силы которого заметно угасали. Побывав в Калуге, Воронеже, Курске и Харькове, он отправился в Одессу, где заключил контракт с антрепренером, обязавшись переезжать в Николаев, Херсон, Севастополь и другие города. Несмотря на свой солидный возраст (ему было около 60 лет), он обнаруживал удивительную неутомимость: он успевал подготавливать роли, играть их и ухаживать за больным Белинским; "Михаил Семенович, — писал Белинский, — ухаживает за мной, как дядя за Недорослем". В 1847 г. он хотел было поехать за границу, куда звал его Гоголь и куда давно порывался, чтобы увидеть игру европейских мастеров, но за недостатком средств должен был отказаться от поездки. Ему так и не удалось попутешествовать со своим великим другом, о чем они оба так мечтали: в 1852 г. Щ. пришлось закрыть гробовую крышку над прахом горячо любимого писателя. Вскоре понадобилась помощь Щ., чтобы увековечить имя Гоголя. В то время, сейчас же после смерти Гоголя, преследовались всякие попытки увековечения имени великого писателя. Тургенев даже попал, по настояниям попечителя Петербургского университета, на Съезжую за некролог о Гоголе. Можно себе поэтому представить, какие трудности встретили П. С. Шевырев, которому гр. А. Н. Толстой передал все рукописи Гоголя, и другие лица, ходатайствовавшие о разрешении посмертного издания Гоголя. В дело это вмешался Щ. Прибыв в Петербург для участия в представлениях Александринского театра, он, стремясь снять опалу с имени Гоголя, добился при помощи друзей случая читать сочинения его в присутствии великой княгини Елены Павловны и великого князя Константина Николаевича и в некоторых влиятельных салонах. Кроме того, Щ. сообщил в влиятельных кругах свои воспоминания о великом друге, изобразив всю несправедливость гонений на его имя. Весной 1853 г. Щ. привез рукописи Гоголя (в том числе и "Развязку Ревизора") и прочел их в Стрельне у великого князя Константина Николаевича. Последний под влиянием Щ., узнав об окончании Шевыревым и племянником Гоголя Трушковским редакции второго тома "Мертвых душ", поручил Д. Оболенскому доставить ему для прочтения рукописи посмертных сочинений Гоголя. По прочтении их великий князь решился через посредство шефа жандармов, графа Орлова, ходатайствовать перед государем о разрешении посмертного издания Гоголя. Несмотря на сильное противодействие гр. Мусина-Пушкина, издание как новых, так и старых сочинений Гоголя было разрешено. Покончив с ходатайством о посмертном издании Гоголя, Щ. испросил себе в апреле 1853 г. отпуск на пять месяцев для поездки за границу (в южную Францию и Италию) с больным сыном. В саду при доме Погодина ему были устроены грандиозные проводы, в которых участвовала вся образованная Москва: литераторы, художники, ученые и артисты. Читались стихи и произносились речи, в которых отмечалось его влияние на русскую литературу и значение для русского искусства. По возвращении из-за границы Щ. снова принялся за артистическую деятельность. В 1855 г. он праздновал пятидесятилетний юбилей своей сценической деятельности. 26 ноября в честь юбиляра был дан торжественный обед в залах художественного класса, переполнившихся представителями литературы, науки и искусства. Приветственные речи произнесли Шумский, проф. Баршев, М. П. Погодин, К. П. Барсов, С. П. Шевырев, Н. А. Рамазанов, С. М. Соловьев и др. Были и письменные приветствия от Каткова, Галахова, Кудрявцева, Тургенева, Л. Н. и А. К. Толстых и др. Т. С. Аксаков в блестящей речи охарактеризовал деятельность Щ. в связи с главнейшими событиями его жизни. На склоне дней своих Щ. получил за свои труды награду, какой не удостаивался до него ни один артист в России: это был первый случай открытого чествования русского актера. Но Щ. был чужд самообольщения и не думал почивать на лаврах: его артистическая деятельность в 50-е годы до и после юбилея отличается одинаковой продуктивностью и трудолюбием. Репертуар его в период пятидесятых годов обогатился несколькими пьесами Островского и Тургенева. Из типов, выведенных Островским, он изображал Большова в пьесе "Свои люди — сочтемся" и Торцова в "Бедность не порок". Щ., однако, был не особенно расположен к пьесам Островского, может быть потому, что изображенный в них класс — купечество — ему мало был знаком. Пьесами же Тургенева он сильно увлекался и с удовольствием их играл. К некоторым ролям из Тургеневских пьес он готовился по полгода, а в "Провинциалке", которую ставил в Петербурге, он так расчувствовался, что разрыдался и едва мог говорить свою роль. "Нахлебника" он играл в 1860 г. в состоянии полного физического измождения. Он даже опасался, что у него не хватит сил доиграть свою роль до конца, но лишь только он вышел на сцену, как воодушевился и играл с прежней силой. В 1857 г. он поехал в Нижний Новгород, чтобы навестить проживавшего там по возвращении из ссылки своего давнишнего друга и земляка поэта Шевченко. Несмотря на свои 70 лет, он играл там свои роли с таким подъемом и силой, что поразил нижегородскую публику. Шевченко занес несколько дней спустя после отъезда Щ. в свой дневник следующие слова: "Я все еще не могу придти в нормальное состояние от волшебного видения". Однако в это время хорошая игра ему стоила уже нечеловеческих усилий: силы его заметно падали, и память ему стала изменять; случалось даже, что он забывал слова в середине роли. Ему приходилось напрягать всю силу воли и памяти и заставлять себя работать до изнеможения, чтобы выдержать свою роль. Щ. не раз подавал прошение об отставке, но дирекция его не отпускала, и это приводило его в умиление, так как для него "расстаться со сценой — говорил он — значило расстаться с жизнью". В последние годы своей жизни он пригласил к себе гостить свою старую приятельницу, артистку Мочалову-Франциеву (сестру знаменитого артиста Мочалова), с которой он каждый день разыгрывал роли, подражая древним драматическим приемам. В апреле 1863 г. Щ., с разрешения государя, был дан отпуск с сохранением жалованья и с пособием в 500 руб. Он предпринял поездку в Крым с артистическими целями, думая в то же время восстановить там свое пошатнувшееся здоровье. Его дебюты там, однако, не имели успеха: публика не узнавала в дряхлом старике прежнего Щ., и были даже случаи, когда приходилось отменять спектакль за отсутствием зрителей. Во время одного из чтений Гоголя на открытом воздухе он простудился и сильно заболел. Скончался Щ. 11 августа 1863 г. в Ялте. Тело его было привезено в Москву и похоронено на Пятницком кладбище. Над могилой Щ. воздвигнут был памятник из большого дикого камня с эпитафией: "Михаилу Семеновичу Щепкину, артисту и человеку".