Энциклопедия культурологии - культурная революция

в 60-е гг.

молодежное движение протеста, возникшее в США и затем распространившееся на Европу. С самого начала движение это имело преимущественно культурный характер; полит, его часть в основном сводилась к выступлениям против войны, к-рую США вели в то время против коммунистич. Вьетнама. Летом 1967 на тротуарах Телеграф-авеню в Беркли (Калифорния) и Гринвич-вилиджа в Нью-Йорке появились первые живописные группки неряшливых, длинноволосых юношей и девушек, а в обиход вошло словечко “хиппи”. Американцы отнеслись к этому явлению как к очередному крику моды. Очень скоро, однако, стало ясно, что дело здесь не в преходящем чудачестве чьих-то избалованных отпрысков, что по сути своей оно имеет гораздо более серьезный характер. К весне следующего года семимиллионное население университетских городков почти целиком было захвачено веяниями “нового сознания”, решительно, казалось, порвавшего с “отцами”, отвергнувшего их образ жизни, их мораль, их искусство и т.д.; drop out, отпадение от существующих институтов, стало для них лозунгом дня. Университетский мир раскололся. Преподават. корпус, состоявший, как правило, из закоренелых прогрессистов, “аккуратистов” в этич. отношении, а в религ. плане скептиков или “теплохлад-ных” верующих, оказался как бы в осаде; вокруг него воцарилась новоявленная богема, исповедующая любовь ко всем, раскованная, непредсказуемая, скабрезная, инфантильная и мистическая. Но этот мятежный стан в свою очередь обступала остальная Америка, с изумлением, переходящим в негодование, наблюдавшая за тем, что в нем происходит. Встревоженные “отцы” заговорили о “новых варварах”, угрожающих существованию цивилизации; парадоксальным выглядело то, что не в лесах или диких степях обосновались “варвары”, как в иные времена, а на хорошо подстриженных газонах кампусов.

В Европе молодежное движение приняло политизированные формы. В мае 1968 в Париже и других университетских городах Франции вспыхнула “студенч. революция”, перекинувшаяся затем и в соседние страны. Студенты выставили ряд требований политич. характера; в париж. Латинском квартале и в других местах выстроились баррикады, к-рые силам порядка пришлось брать штурмом. Но и здесь противостояние имело не столько полит., сколь культурный характер. Об этом говорила подавляющая часть облепивших стены плакатов: “Власть — воображению”, “Прекрасное — на улице”, “Запрещено запрещать” и т.д.

Устами выдвинутых им идеологов молодежное движение по обе стороны Атлантики заявило о себе как о носителе контркультуры — оппозиционной культуры, представляющей собою антитезу по отношению к господствующей культуре. Многие из этих антитез возникли задолго да К.р.: их нетрудно обнаружить в разл. идейно-филос., худож. (декадентских или авангардистских) и религ. (богоискательско-богостроительских) течениях к. 19 — начала 20 в. До поры до времени, однако, явления контркультуры, если принять этот термин, оставались элитарными или сугубо маргинальными (или теми и другими вместе), пока не произошла их “встреча” с движением протестующей молодежи; последняя явилась тем социальным агентом, к-рый стихийным образом соединил их в нек-рую систему и “вывел” ее в мир массовой культуры.

В скором времени молодежное движение протеста пошло на убыль и практически завершилось в 1973-74. Время “безумных гипербол” кончилось — исчезло видение босоногих варваров, собравшихся отпраздновать гибель цивилизации и утвердить на ее развалинах “власть цветов”, т. е. состояние перманентного не то экстаза, не то кайфа. Но К.р. по сути только начиналась, охватывая новые социальные слои и, в ином аспекте, новые сферы и подразделения культуры, исподволь, приватным и явочным порядком ломая и переиначивая нормы эстетики и морали; вчерашние максималисты, растеряв свой энтузиазм и распростившись со всякого рода экстремой, сохранили, тем не менее, новоприобретенные вкусы, психологические привычки и т.д., которыми они мало-помалу “заражали” остальное общество.

На уровне интенций молодежное движение протеста имело религиозные по своей сути предпосылки и может быть квалифицировано также как религиозное движение. Экзистенциальное чувство подсказывало молодым людям, что в мире возникли новые конфигурации зла, требующие какой-то соответствующей реакции; отсюда резкое отвержение конформизма и лишенного религиозной глубины морализма, равно как и принятых в обществе эстетических канонов и представлений. Отсюда стремление к “голой” правде, столь характерное, например, для Холдена Колфилда из повести Дж. Сэлинджера “ Над пропастью во ржи”, одного из ближайших предшественников протестующей молодежи.

Однако реальное направление, в котором развивалась К.р., уводило прочь от сосредоточенности, духовной собранности, требуемых подлинно религиозным обновлением. Одной из основных новаций К.р. стало “возвращение к природе” (поскольку вообще таковое возможно в рамках цивилизации), понятое как освобождение от пут, налагаемых разумом. Всему отвлеченному, вербальному, сублимированному было противопоставлено натуральное, доступное непосредственным ощущениям. Были подвергнуты сомнению авторитеты любого рода —• что открыло необыкновенные возможности для случайных харизматиков. Этику потеснила эстетика, что более всего сказалось на этике половых отношений, где была объявлена война всем и всяческому табу. Распространился вкус к эстетизированному безделью, отчего серьезно пострадала этика труда. В эс-тетич. плане “высокое” было потеснено “низким” — вульгарно-простонародной, а зачастую и откровенно люмпенской стихией. Отвращение ко всякой упорядоченности, последовательности выразилось в намеренной театрализации и карнавализации жизненных содержаний; живую жизнь подменяла “игра в жизнь”, размывающая границы между реальным миром и воображаемым. Серьезности была противопоставлена инфантильность, дурашливость; устремленности в будущее, целеполаганию — спонтанность, погружение в “здесь-и-теперь” происходящее; самообладанию — хаотич. витальность, крайним выражением к-рой стали экстатич. состояния, такие, как “балдеж” под рок-музыку и наркотич.транс.

К.р. явилась неожиданностью для всех, даром что она готовилась на протяжении нескольких десятилетий; в частности, она глубоко озадачила академич. мир. В первом приближении в явлениях К.р. усмотрели возрождение древних “ритуалов отрицания”, существовавших в рамках разл. культур, таких, как рим. сатурналии, ср.-век. праздники шутов (составляющие часть более широкого карнавального действа), фарсовые церемонии индейцев и нек-рые другие. Посредством такого рода ритуалов вышучивалась и пародировалась серьезность, а телесный “низ” на время одолевал духовный “верх”.

Было, однако, очевидно, что К.р. представляет собой в высокой степени специфич. явление, связанное с целым рядом особенностей новоевроп. культуры. Многие ее истоки прослеживаются в эпохе романтизма, возникшего на великом переломе от традиц. об-ва к совр. К этой эпохе восходит, напр., эстетизация “потока жизни”: “мечущееся” (С. Булгаков) искусство романтизма, искавшее выхода за свои пределы, обращалось на жизнь самого художника и на окружающий его быт, к-рые т.о. становились “предметом” худож. творчества. Артистизм сделался принципом жизни целого худож-нич. слоя, окрещенного богемой, чья “красивая” раскованность зачастую дразнила воображение бурж. публики. К.р. в одном из своих аспектов явилась не чем иным, как омассовлением богемного идеала, лишенного связи с худож. творчеством (перенос центра тяжести с творчества в собственном смысле слова на образ жизни и даже полный отказ от творчества ранее уже имел место в худож. среде, в частности у дадаистов).

У романтиков проявилась и симпатия к люмпену, получившая развитие в творчестве Бодлера и других “проклятых” поэтов. Утрированный аристократизм (дендизм) Бодлера не помешал ему выступить с апологией люмпена и преступника; с его т.з., цинизм люмпена оправдан только постольку, поскольку он представляет собой отрицание “бурж.” морали. В 20 в. “романтика цинизма” в лит-ре и искусстве расцвела пышным цветом. Достаточно напомнить о Брехте, испытывавшем постоянную склонность к стилизованной вульгарности так называемых жанров и к нарочитому эпатажу: его “Трехгрошовая опера” пронизана нескрываемой симпатией к уголовной “малине”, по-своему живописной, дерзкой, глумливо отрицающей купно “гражданский кодекс и Библию”. К.р. претворила в себе все эти и подобные им токи и в рез-те как бы легитимировала нек-рые элементы люмпенской психологии, люмпенских нравов, в частности, распахнула двери перед ненормативной лексикой.

К романтизму восходит в нек-ром отношении и “рок-культура”. Ее универсальные притязания имеют нечто общее с шиллеровской мечтой о чувственно раскованном искусстве-игре. Еще больше заметен в ней след вагнеровской идеи о синтезе искусств, о их перерождении в миф. У Вагнера, этого наследника романтиков, искусство стремится “выйти из себя”, завладеть зрителем-слушателем целиком и не отпускать его больше нигде и никогда. Похожие претензии демонстрирует “рок-культура”; с тем отличием, что ее собственно эстетич. уровень несопоставимо скромнее. Рок — это ведь не только музыка для слушания, вокруг него может быть организовано целое “действо”: оно приглашает к участию, выражающемуся в ритмич. телодвижениях, к спонтанному хеппенингу; более того, оно претендует быть самой “жизнью”. А экстатич. взвинченность “действа” (зачастую усиливаемую наркотиками) естественно поставить в иную связь — с “дионисийскими” мотивами у Ницше и оргиастич. мечтами нек-рых символистов, путавших “правое безумствование” с “болезненным неистовством”.

Здесь уже затронуты религ. составляющие К.р., более существенные, чем это может показаться на первый взгляд. Первое, чем привлекла внимание К.р. в этом плане, было обращение к нетрадиционным для евроамер. цивилизации культам (в США именуемых просто “культами”). По большей части это были культы вост. происхождения, такие как религия Кришны, бахаизи, нек-рые формы йоги; кое-где были возрождены и вовсе экзотич. религии — Изиды, Астарты, Митры. При своем появлении в к. 60-х — нач. 70-х гг. “культы” вызывали неумеренное внимание со стороны СМИ, вольно или невольно преувеличивающих их действительную роль. На самом деле число участников этого духовного маскарада, впору так его называть, никогда не было особенно значительным, а с течением времени неуклонно падало. Более существенным было и остается влияние буддизма, к-рый обладает свойством приживаться на чужой почве не столько как целостное мировоззрение, сколько отд. своими элементами. Европ. сознание буддизм заражает своим квиетизмом, восприятием жизни, как бессмысленного по сути коловращения вокруг некоей пустоты.

Когда пыль, поднятая движением протестующей молодежи, немного улеглась, нек-рыми исследователями было замечено, что К.р. явила собою своеобразное претворение опр. америк. традиции — периодически повторяющихся религ. “оживлений” (revivals) или “пробуждений” (awakenings). Приливы и отливы религиозности всегда наблюдались и в Европе, но там внимание привлекали церковные институты или отд. церковные деятели, тогда как религ. самочувствие масс (если оно не выливалось в какие-то еретич. движения) оставалось в тени. В Америке, по причине относит, слабости институтов (это особенно касается той, “настоящей” Америки, что начинается за Аппалачскими горами), оно вышло на передний план. “Оживления” обычно приносили не только повышение “градуса” религиозности, но и нек-рое изменение его качества. Напр., т.н. “Великое оживление” нач. 19 в. (его называют иногда Второй Амер. революцией) подвергло ревизии пуританскую традицию в направлении ее “облегчения”, приноровле-ния к уровню простых фермеров и лесорубов, чуждающихся богословских “умствований”, и в направлении большей эмоциональности (пиетистского происхождения), слишком, однако, субъективной, погруженной в мутные воды психол. состояний. От “Великого оживления” ведет отсчет амер. популизм, не только в религ. отношении, но и в политике и культуре, с его характерным антиинтеллектуализмом и недоверием ко всем и всяческим авторитетам.

Историк Г. Мэй набросал следующую типич. картину религ. “оживлений”: “Они начинаются с неудовлетворенности жизнью и ее ценностями; от отчаяния они ведут к непродолжит. эйфории. Их средство убеждения — не аргумент, но драма или свидетельство. С т.з. их оппонентов, они несут с собой нетерпимость, обскурантизм и особенно антиинтеллектуализм; в свою очередь их приверженцы квалифицируют оппонентов как бездушных формалистов. Оживления распространяются очень быстро, но и заканчиваются тоже быстро; эмоц. высота, к-рой они требуют, не может долго выдерживаться... Оппоненты всегда указывают на то, что оживления сопровождаются разного рода экстравагантностями, богохульствами, нарушениями приличия, даже преступлениями. Люди, убежденные в том, что ими получен свыше некий мандат, часто бывают опасными людьми. Оживления не проходят даром: они дают новую жизнь старым ценностям, или открывают какие-то новые ценности... Даже те, кто в них не участвовал, порою отдают себе отчет в том, что, испытав их влияние, стали думать и чувствовать несколько иначе”. Легко заметить, что по всем перечисленным признакам К.р. 60-х гг. может быть оттеснена к “оживлениям”; молодые люди, явившиеся ее инициаторами, сами того не ведая, в чем-то существенном пошли по стопам своих пуританских предков.

Конечно, это не означает, что К.р. явилась просто очередным “оживлением”; недаром она зовется все-таки культурной, в не религиозной. Да и в религ. отношении она представляет собой в высокой степени своеобр. феномен.

Прежние “оживления” ставили целью восстановить в правах новозаветную этику благодати, к-рую пуританство в силу нек-рой своей “толстокожести” недооценивало, нажимая на этику закона. Эта его черта перешла к либеральному протестантству 20 в., позаботившемуся о том, чтобы исключить из христианства все таинственное, парадоксальное и оставить от него лишь то, что должно обеспечить исправное “функционирование” “христ. цивилизации” — формализованную, “засушенную” этику. Протестующие молодые люди перечеркнули ее крест-накрест, как неискреннюю и несоответствующую духу времени; паролем для них стала “любовь”. Один из персонажей Сэлинджера, очевидно, выражающий интенцию автора, находит смысл жизни в том, чтобы “любить Толстую тетю”, некую воображаемую тетю, у к-рой ноги “все в узловатых венах” и к-рая сидит “в жутком плетеном кресле” (повесть “Зуи”). Эта “галилейская” музыка (хотя и с буддистскими нотками) впечатляет тем больше, что звучит в очень совр. обрамлении из обычных у Сэлинджера иронич. и уничижит. интонаций; она как будто стыдится своей интенсивности. Учитывая, какой “урожай душ” снимали сэлинджеровские герои в те годы в среде амер. студен, молодежи, можно посчитать этот эпизод эмблематичным для “детей цветов”. Из каких-то, им самим неведомых, душевных глубин у них вдруг прорвалось живое христ. чувство, стремление к преодолению, силою любви, всего материального, условного (включая сюда и мораль), к сокрушению барьеров, разделяющих “твое” и “мое”; нечто “утреннее”, “детское” просияло в их мироощущении, действительно роднящее их с Франциском Ассизским, признанным ими как бы своим покровителем (а многих из них подтолкнувшим и к бродяжничеству, и живописному нищенству). Но любовь восходящая (по Юнгу) легко переходила у них в любовь нисходящую — “заземленную” на плоти; было желание сделать плоть “духовной”, а в рез-те, наоборот, дух, спускаясь со своих высот, делался “плотским”. И тут уже не св. Франциск вставал за их спиною, а скорее Великий Пан со своей знаменитой свирелью и сонмом духов земли, иные из к-рых, по давней шаловливой привычке, любят принимать облик духов неба.

Другая составляющая К.р. — антирационализм, по-своему тоже отвечала традиции религ. “оживлений”; парадоксально здесь то, что против “умствований” выступили не “простые люди”, как прежде, но выходцы из образованного слоя и сами в большинстве своем студенты. Эпицентром движения стал ун-т в Беркли, краса и гордость Америки, корабль, если позволено так его назвать, обновленной амер. мечты — о бесконечном прогрессе, опирающемся теперь уже гл. обр. на научные исследования. Экзистенциально более чуткая, чем взрослые люди, молодежь уловила все, что в сегодняшнем мире подрывает веру в прогресс — все известные факты (вроде использования достижений науки в военных целях) и то,что еще только носилось в воздухе и не было в достаточной мере осознано, — все уловленное “намотала на ус” и отвергла миф о прогрессе, как она отвергла морализм.

Если изрядно засушенной пуританской морали культурные революционеры противопоставили эйфорию любви, то мифу о прогрессе они противопоставляли трезвость: мир не становится лучше в рез-те прогресса; или, точнее, что-то становится лучше, а что-то хуже. Неверие в рационально вычисленное “счастливое будущее” было перенесено на всякое умственное усилие, проникающее во “тьму времен”. Соответственно выросло в цене настоящее. Для прежних “оживлений” тоже было характерно своего рода “революционное нетерпение”, желание вкусить как можно больше Царствия Божьего “здесь и сейчас”; но при этом не утрачивалась эсхатологич. перспектива, не забывалось о том, что всему есть времена и сроки. В восприятии культурных революционеров эсхатология расплылась и поблекла и только настоящее заиграло живыми красками. А неверие в силу ума обернулось мистич. озорством. С другой стороны, замутнение эсхатологич. перспективы имело следствием возрождение “древнего ужаса”. Тема страха, в ее метафизич. аспекте, стала одной из осн. тем К.р. и нашла самое широкое выражение в массовой культуре так же, как и тема его преодоления посредством все той же оргийности.

Прежние “оживления” не выходили из рамок того, что было осенено крестом. Напротив, К.р. означила “диффузию сакрального”, когда сминаются границы не только между различными и далекими друг от друга культами, но также между сакральным и профанным. Вероятно, наиболее адекватно это явление может быть объяснено в терминах постмодернизма, таких, как де-центрация и диссеминация; нигде не найти точки опоры, все движется, переходя друг в друга или друг друга отражая. Одно из наиболее ярких его направлений — возникшее на волне К.р. движение “Новый век” (New Age), являющееся (или претендующее быть) также и худож. стилем. Это разновидность пантеизма с утопич. окраской, эклектич. мешанина из христ. мистики, суфизма, экологизма, йогич. техник и многого другого.

Связь К.р. с опр. традициями облегчила, как представляется, ее распространение “вширь”. По мере того, как “дети” утрачивали свой максимализм, “отцы”прояв-ляли все большую податливость в отношении нек-рых элементов “нового стиля жизни”, поначалу их так шокировавшего. “Средняя Америка” узнавала в культурных революционерах нечто родное, исконное: это, во-первых, натурализм, а во-вторых, антиинтеллектуализм и обскурантизм в их новых, — если позволителен такой оксюморон — “просвещенных” вариантах и связанное с ними презрение к авторитетам.

Самый факт, что К.р. начали “дети” — хотя и достаточно взрослые и уже поэтому грешные, — привел “среднюю Америку” в нек-рое смущение. Нац. память подсказала ей, что стремление восчувствовать себя “новой тварью”, опьянение собственным мнимым ангелизмом достаточно укоренено в амер. сознании, а значит, молодые люди, может быть, не столько нарушили традицию, сколько продолжили ее. И их неожиданную, на первый взгляд, склонность к бродяжничеству естественно было объяснить более глубокими причинами, нежели воздействие популярной в те годы книжки Дж. Керуака “На дороге”. Можно было бы вспомнить о трапперах, лесорубах и проч. времен фронтира, к-рые вели, по сути, кочевой образ жизни, не имея постоянного дома. И можно вызвать в памяти еще более ранние воспоминания о первых пуританах, не удовлетворенных “градом пребывающим”, но взыскующих “Странствующего града”.

А их (“детей”) сильно выраженный натурализм, очевидно, свидетельствует о доверии к природным стихиям (к деистич. “природе, не распятой на кресте”), к-рое тоже стало частью амер. опыта. Амер. христианство примерно с сер. 18 в. было заражено скрытым пелагианством (ересь 5 в., заменившая догмат о первородном грехе догматом о первородной невинности), с течением времени становившимся все более явным и сближавшим его с деизмом. Самым ярким выражением доверия к природе и одновременно самой скандальной частью К.р. стала “сексуальная революция”. “Сексуальные революционеры” попытались пройти “проверку на невинность”, заявив, что не имеют при себе ничего, кроме того, чем их одарила природа, и что они ничем не хуже Адама и Евы до их грехопадения. Ясные глаза и обезоруживающие улыбки (см., напр., рисованную часть — не фотографии — обязанного своим существованием К.р. журнала “Плейбой”) служили тому порукой. Но тут уже настолько явно запахло серой, что пуританский “внутренний страж”, пока еще бодрствующий, вынужден был напомнить о себе довольно решит. образом; да и вся культурная традиция (в своей антиприродной функции) восстала против избыточного натурализма. Дело кончилось компромиссом, впрочем, не слишком устойчивым: спор между традиционалистами и сторонниками большей сексуальной раскованности продолжается с переменным успехом.

И оргиастическая по своему характеру рок-музыка тоже не свалилась внезапно на голову. Один из ее основных источников — джаз, давно уже получил распространение в Америке и за ее пределами. Уже при его появлении, в 10-20-х гг., наиболее чуткие слушатели уловили, что эстетика джаза таит некоторую опасность для этич. типа личности вообще и той его разновидности, какая сложилась в С.Ш. в частности. Через посредство джаза входила в жизнь дионисийская стихия, чуждая и враждебная строю европ. (евроамер.) души. В том, что джаз был “признан” на уровне массовой культуры, опр. роль сыграли имиджи черных джазменов. Было очевидно, что эти парни, к-рые намеренно вели себя на эстраде как взрослые дети, не способные распространять что-то заведомо дурное. Т. е. пропуском в мир популярной культуры им послужило, если можно так его назвать, удостоверение в невинности.

С опр. готовностью было воспринято и продемонстрированное в ходе К.р. презрение к авторитетам. Оно распространилось и на те авторитеты, к-рые еще как-то держались за почитаемые фигуры нац. и мировой истории. 80-е гг. несколько сдержали процесс падения всех и всяческих авторитетов, но отнюдь не обратили его вспять. Легко заметить, что это старый дух фронтира — дух эгалитаризма — вышел на “новые рубежи”. Опрокинув на своем пути, кажется, все барьеры (и обойдя лишь экономические — маркирующие уровень доходов и потребления), дух эгалитаризма добивает те из них, к-рые с известным правом можно назвать естественными — возрастной и половой. Семья и школа, не говоря уже о церкви, все меньше принимают участие в воспитании детей; “не учи меня” и “сам разберусь” остается девизом подрастающих поколений. И с той же настойчивостью звучит голос случайного харизматика: “следуй за мной”, “делай, как я”. Утрированные, чтобы не сказать карикатурные, формы принимает и стремление к равенству полов: “красный чулок” (феминизм) добивается полного внешнего равенства полов, игнорируя более тонкие соотношения, существующие между ними.

Размышляя над последствиями К.р., старейшина амер. социологов Д. Белл пришел к выводу, что без авторитетов не может быть ни зрелого Я, ни свободы, ни цивилизации. Кое-кем это было воспринято как типичное брюзжание человека “старого закала”. Но вот, к примеру, два известных публициста, П. Колье и Д. Хоровиц, сами “шестидесятники”, в свое время отдавшие дань тогдашним “безумствам”, склоняются к мнению, близкому тому, что высказал Белл. Они, правда, испытывают нек-рую ностальгию по 60-м (что естественно), “празднику невинности и цинизма”, как они его характеризуют, и не отказывают ему в опр. рода экзистенциальной правде (что справедливо). И все же окончат, приговор, вынесенный ими своему поколению, — обвинительный: это “потерянные юноши и девушки, к-рые так и не стали взрослыми”. “Начав штурм авторитетов, — пишут они в своей покаянной книге “Поколение разрушителей”, — мы ослабили иммунную систему нашей культуры, сделав ее уязвимой для разных приблудных болезней. Эпидемия, в фигуральном смысле, преступности и наркомании, так же, как и в буквальном смысле эпидемия СПИДа, восходит к шестидесятым. Перечень негативных последствий К.р. можно было бы продолжить. Многие явления К.р. без труда опознаются как упадочные, типологически близкие явлениям упадка иных эпох и даже культурных ареалов. Они более или менее вписываются в картину “заката Запада”, созданную усилиями Шпенглера, Ле Бона, Ортеги-и-Гассета и нек-рых совр. авторов. Но картина “заката Запада” далеко не бесспорна: закон культурно-истор. циклов лишь отчасти может быть применен к евроамер. цивилизации, реализующей в истории христ. принцип свободы и в этом отношении уникальной. И в К.р. есть моменты, в картину “заката Запада” не вписывающиеся; таковы, прежде всего, изначальные импульсы, вызвавшие К.р.: безусловно, правы авторы (напр., франц. писатель и философ М.Клавель), настаивающие на том, что в движении протестующей молодежи была “душа” и была “любовь”. С определенной долей уверенности это позволяет утверждать, что в недрах евроамер. цивилизации еще сохраняются творч. силы, необходимые для будущего. Вероятно, более точная оценка К.р. станет возможна лишь с течением времени.

^{Лит.: Roszak Th. The Making of Counterculture. N.Y., 1969; Reich Ch. The Greening of America. N.Y., 1970; Ph. Slater. The Pursuit of Loneliness: American Culture at the Breaking Point. Boston, 1970; Friedmann F. Youth and Society. London, 1971; Hann Th. Bodies in Revolt. N.Y., 1972; Leech K. Youthquake. L., 1973; Phillips D. Student Protest. 1960-1969. Wash., 1980; Counterculture and Social Transformation. Springfield (111.). 1982; Ory P. L'Entre-deux-Mai. Mai 1968 Mai 1981. P., 1983; Sweet Little Sixten: Jugend in den USA. Hamb., 1983; Callier P., Horo-witz D.. Destructive Generation. N.Y., 1990; JamizonA., Eyerman R. Seeds of the Sixties. Berk., 1995; Давыдов Ю.Н. Эстетика нигилизма. М., 1975; Давыдов Ю.Н., Роднянская И.Б.. Социология контркультуры. М., 1980.}

^{Ю.М. Каграманов}

Культурология. XX век. Энциклопедия.

1998.