Энциклопедия Брокгауза и Ефрона - причитания

Обычай изливать свою скорбь в особых поэтических формах, в приподнятой, ритмической речи, коренится в основах человеческой психики; сведения о нем дошли до нас из глубокой древности и из различных стран. Надгробные П. существовали у библейских евреев; в Библии есть указания на особых исполнительниц их, "плачевниц" (Иерем., IX, 17) и пример причитаний. Плачи (θρήνοι) были в обычае и у греков (Илиада, XXIV), и у римлян (lessum, nenia), y которых имелся также институт плакальщиц (praeficae); Юстиниан заменил плачи пением псалмов Давида. Знала их Западная Европа и позже; они найдены в большом количестве на Корсике (изд. Tommasea), где исполнительницы их (voceratrici) очень популярны, в Сербии ("нарекания тужбалицы", изданы В. Караджичем) и в современной Греции. Наемные "lamentatrices" встречались во Франции XIII в. Импровизированные, свободные ритмические Trauergesänge были широко распространены в средневековой Германии, теперь же сохранились только у семиградских немцев и готшейцев (см.; ср. Elard Hugo Meyer, "Deutsche Volkskunde", Страсбург, 1898). Нигде П. не сохранились в такой жизненности, как в Северной России, где они до сих пор продолжают импровизироваться профессиональными "вопленницами". Обычай "причитать" над мертвыми и по другим поводам — относится на Руси к глубокой древности. Не говоря об элементах мифического мировоззрения, ясно выраженных в наших П., мы имем целый ряд исторических указаний на него; "плакашася по нем людие плачем великом", "да поплачуся над гробом его" — обычные выражения летописи; в 1096 г. Мономах в письме к своей овдовевшей невестке картинно изображает, как она "сядеть акы горлица на сусе древе желеючи"; таких образцов много, вплоть до знаменитого плача Ярославны в "Слове о Полку Игореве". Самые тексты древних П. до нас не дошли; сохранились лишь небольшие отрывки из них в житиях святых. В их приемах нетрудно заметить глубокое сходство с современными народными П. Церковь восставала против этого обычая, боролась с ним и поучениями ("о еже не много плакати по умерших"), и прямыми запрещениями, от гл. IV вопр. 23 Стоглава (1751) до приказа Петра I (1715 г.). Это объясняется не только языческими элементами П., но и нехристианским характером самого обычая, который так резко противоречил примирительному воззрению христианства на смерть. Первые изложения П. (западно-русских) мы находим у Менения (1551) и в поэме Кленовича "Роксолания" (червонно-русск.). С научной точки зрения взглянул на П. впервые и напечатал образцы их В. А. Дашков ("Описание Олонецкой губ.", 1842); затем следовали записи Рыбникова ("Песни", ч. III), Бессонова ("Песни собр. Киревского", вып. VI), Метлинского ("Южно-русские песни" 1854 г.), Тихонравова ("Летоп. русск. лит.", II), Срезневского ("Известия Акад. наук", 1852), Терещенко ("Быт русск. народа", ч. III), Шейна ("Русск. народн. песни"). Настоящие сокровища народной причети извлечены на свет Е. В. Барсовым ("Причитанья северного края"; ч. I, М., 1872 — "Плачи погребальные, надгробные и надмогильные"; ч. II, М. 1882 — "Плачи завоенные, рекрутские и солдатские"; ч. III — "Плачи свадебные, рукобитные, разлучные, баенные и предвенечные", в "Чтен. Моск. общ. ист. и древн.", 1885, кн. III и IV). В "Сборнике" Е. В. Барсова, погребальная причеть впервые явилась в такой полноте и разнообразии, что дала возможность понять ее внутреннее значение для народной истории литературы. Громадное большинство П. записано Барсовым под диктовку замечательной хранительницы приемов и образцов народного творчества, "вопленницы" Ирины Федосовой, заонежской крестьянки, одаренной не только редкой памятью, но и поэтическим складом мысли, дающим ей возможность создавать новые произведения в традиционном стиле народной причети. Научное значение П. весьма обширно, но детального исследования их мы до сих пор не имеем; лучшим сочинением о них до сих пор остается статья А-ра Н. Веселовского: "Die neueren Forschungen auf dem Gebiete der russischen Volkspoesie. Die russischen Todtenklagen" ("Russische Revue", 1873, т. III). Изучение песенных богатств собрания Барсова привело к несомненному заключению, что эпическое творчество русского народа не ограничивается его — быть может, заимствованными — былинами. Содержание П., проникнутое чертами северорусского народного быта, запечатлено в то же время духом эпических богатырских сказаний: тот же язык, те же поэтические приемы, те же идеи и представления, проникнутые языческими элементами. Смерть не представляется началом вечного покоя; это — "злодийская смертушка", "злодийка лиходеица — душегубица"; процесс умирания представляется в мифических образах солнечного заката, замерзания дерева и т. п. Душа улетает в виде "малой птиченьки"; загробное существование, изображаемое то в виде дальнейшего пребывания в гробу, то в виде неопределенного парения в облаках, совершенно отрезано от христианских представлений об аде и рае. Эти элементы древнего мировоззрения тем интереснее, что они вполне мирятся с новым государственным строем, изображаемым тут же с его "податями казенными", "дохтурами — славными лекарями", которые "патрушат и терзают мертвые телеса", с его "становыми начальничками" и "мироедами мировыми этими посредниками". Язык П. дает богатый материал не только для изучения областного заонежского говора, но и для исследования развития народной речи и стиля в известных, неизменных формах. Эпические формулы, сравнения, отрицательные параллелизмы в П. не уступают своим разнообразием поэтическим приемам былин. Размер П. сходен с размером былин; интересны искусственные способы достигнуть известного размера — перенесение ударений (хОрошо, дЕнечком), заполняющие частицы (ка, от, то, не, по), иногда как бы придающие слову прямо противоположный смысл (победная головушка вместо бедная и др.), удвоения (с ду-другом, бедным), чрезвычайное богатство уменьшительных (говореньицо, здыханьицо, поскорешенько, устороньица), объясняемое дактилическим размером. Типичное отличие П. от былин заключается в том, что содержание их в противоположность неизменному содержанию былин варьируется в зависимости от индивидуальных особенностей случая. Не следует, однако, преувеличивать размеры этого творческого размаха импровизации в П.: здесь все-таки есть всегда не только определенные рамки основной идеи (скорбь по умершим) и действующих лиц (люди близкие — жена, сироты), но и множество раз и навсегда пригодных формул, общих мест, образов, приемов и т. п. Плачи рекрутские и свадебные, несмотря на различие основных мотивов, в литературном отношении мало отличаются от погребальных. В обряде онежской свадьбы плачи до такой степени преобладают над песнями, что они носят название "слезливых свадебок"; невеста должна постоянно плакать и голосить под слова вопленницы. Плачи завоенные естественно вылились в форму надмогильной причети в устах народа, провожающего на солдатскую службу, как на смерть; обряд снаряжения на службу — тот же "печальный пир" с П. жены, матери и вопленницы. Записи П. — исключительно областных и почти всегда свадебных — указаны в географических указателях Межова. О П. писали: Буслаев ("Исторические очерки", т. I), Котляревский ("О погребальных обычаях древних славян"), Погодин ("Древняя русская история"), Барсов (во всех 8-х частях сборника объяснительные статьи по разнообразным вопросам, связанным с П.), Л. Н. Майков ("Журнал Мин. нар. просв.", 1872, XII, 1882, X, и в "Отч. о 28 присужд. Уваров. нагр."), Покровский ("Граждан.", 1872, №№ 18 и 19, и "Граматей", 1872, № 6), Баталин ("Филолог. зап.", 1873, № 2), Ralston ("Academy", 1872, № 61), H. К. Михайловский ("Соч.", т. I), Владимиров ("Введение в историю русской словесности", Киев, 1896, IV, 8).

Ар. Г.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон

1890—1907