Краткие содержания произведений - андрей белый - котик летаев

Здесь, на крутосекущей черте, в прошлое бросаю я долгие и немые взоры. Первые мигисознания на пороге трехлетия моего — встают мне. Мне тридцать пять лет. Я стоюв горах, среди хаоса круторогих скал, громоздящихся глыб, отблесков алмазящихся вершин. Прошлоеведомо мне и клубится клубами событий. Мне встает моя жизнь от ущелий первых младенческихлет до крутизн этого самооознающего мига и от крутизн его до предсмертныхущелий — сбегает Грядущее. Путь нисхождения страшен. Через тридцать пять лет вырветсяу меня мое тело, по стремнинам сбежав, изольется ледник водопадами чувств. Самосознание мнеобнажено; я стою среди мертвых опавших понятий и смыслов, рассудочных истин. Архитектоникасмыслов осмыслилась ритмом. Смысл жизни — жизнь; моя жизнь, она — в ритме годин,

мимике мимо летящих событий. Ритмом зажглась радуга на водометных каплях смыслов. К себе,

младенцу, обращаю я взор свой и говорю: «Здравствуй, ты, странное!»Я помню, какпервое «ты — еси» слагалось мне из безобразных бредов. Сознания еще не было,

не было мыслей, мира, и не было Я. Был какой-то растущий, вихревой, огневой поток,

рассыпавшийся огнями красных карбункулов: летящий стремительно. Позже — открылосьподобие, — шар, устремленный вовнутрь; от периферии к центру неслось ощущениями,

стремясь осилить бесконечное, и сгорало, изнемогало, не осиливая.Мне говорили потом,

у меня был жар; долго болел я в то время: скарлатиной, корью…Мир, мысли, —накипь на ставшем Я, еще не сложилось сознание мне; не было разделения на «Я»и «не-Я»; и в безобразном мире рождались первые образы — мифы;

из дышащего хаоса — как из вод скалящиеся громады суши — проступаладействительность. Головой я просунулся в мир, но ногами еще был в утробе; и змеилисьноги мои: змееногими мифами обступал меня мир. То не был сон, потому что не былопробуждения, я еще не проснулся в действительность. То было заглядывание назад, себеза спину убегающего сознания. Там подсмотрел я в кровавых разливах красных карбункуловнечто бегущее и влипающее в меня; со старухой связалось мне это, — огненно-дышащей,

с глазами презлыми. Спасался от настигающей старухи я, мучительно силился оторватьсяот нее.Представьте себе храм; храм тела, что восстанет в три дня. В стремительном бегеот старухи я врываюсь в храм — старуха осталась снаружи, — под сводами ребервхожу в алтарную часть; под неповторимые извивы купола черепа. Здесь остаюсь я и вот, слышукрики: «Идет, уже близко!» Идет Он, иерей, и смотрит. Голос: «Я…» Пришло,

пришло — «Я…».Вижу крылья раскинутых рук: нам знаком этот жест и дан, конечно,

в разбросе распахнутом дуг надбровных…Квартирой отчетливо просунулся мне внешний мир;

в первые миги сознания встают: комнаты, коридоры, в которые если вступишь,

то не вернешься обратно; а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими. Там, средикресел в серых чехлах, встает мне в табачном дыму лило бабушки, прикрыт чепцом голый череп её,

и что-то грозное в облике. В темных лабиринтах коридоров там топотом приближаетсядоктор Дорионов, — быкоголовым минотавром представляется он мне. Мне роится мирколыханиями летящих линий на рисунках обой, обступает меня змееногими мифами. Переживаюкатакомбный период; проницаемы стены, и, кажется, рухни они, — в ребрах пирамидпредстанет пустыня, и там: Лев. Помню я отчетливо крик: «Лев идет»; косматую гривуи пасти оскал, громадное тело среди желтеющих песков. Мне потом говорили, что Лев —сенбернар, на Собачьей площадке к играющим детям подходил он. Но позже думалось мне:

то не был сон и не действительность. Но Лев был; кричали: «Лев идет», —и Лев шел.Жизнь — рост; в наростах становится жизнь, в безобразии первый наростмне был — образ. Первые образы-мифы: человек — с бабушкой связался мне он, —старуха, в ней виделось мне что-то от хищной птицы, — быки лев….Квартирой просунулся мне внешний мир, я стал жить в ставшем,

в отвалившейся от меня действительности. Комнаты — кости древних существ, мне ведомых;

и память о памяти, о дотелесном жива во мне; отсвет её на всем.Мне папа, летящийв клуб, в университет, с красным лицом в очках, является огненным Гефестом, грозитон кинуть меня в пучину безобразности. В зеркалах глядит бледное лицо тети Доги,

бесконечно отражаясь; в ней — дурной бесконечности звук, звук падающих из кранакапель, — что-то те-ти-до-ти-но. В детской живу я с нянюшкойАлександрой. Голоса её не помню, — как немое правило она; с ей жить мне по закону.

Темным коридором пробираюсь на кухню с ей, где раскрыта печи огненная пасть и кухарканаша кочергой сражается с огненным змеем. И мне кажется, трубочистом спасен я былот красного хаоса пламенных языков, через трубу был вытащен в мир. По утрам из кроваткисмотрю я на шкафчик коричневый, с темными разводами сучков. В рубиновом свете лампадкивижу икону: склонились волхвы, — один черный совсем — это мавр, говорят мне, — наддитятей. Мне знаком этот мир; мне продолжилась наша квартира в арбатскую Троицкую церковь,

здесь в голубых клубах ладанного дыма глаголил Золотой Горб, вещала Седая Древность и голосслышал я: «Благослови, владыко, кадило».Сказкой продолжился миф, балаганнымПетрушкой. Уже нет няни Александры, гувернантка Раиса Ивановна читает мне о короляхи лебедях. В гостиной поют, полусон мешается со сказкой, а в сказку вливаетсяголос.Понятий еще не выработало сознание, я метафорами мыслю; мне обморок: то — кудападают, проваливаются; наверное, к Пфефферу, зубному врачу, что живет под нами. Папины небылицы,

страшное бу-бу-бу за стеной Христофора Христофоровича Помпула, — он всев Лондоне ищет статистические данные и, уверяет папа, ломает ландо московских извозчиков:

Лондон, наверное, и есть ландо, пугают меня. Голос довременной древности еще внятен мне, —титанами оборачивается память о ней, память о памяти.Понятия — щитот титанов…Ощупями космоса я смотрю в мир, на московские дома из оконарбатского нашего дома.Этот мир разрушился в миг и раздвинулся в безбрежностьв Касьяново, — мы летом в деревне. Комнаты канули; встали — пруд с темнойводой, купальня, переживание грозы, — гром — скопление электричества, успокаиваетпапа, — нежный агатовый взгляд Раисы Ивановны…Вновь в Москве — тесной теперьпоказалась квартирка наша.Наш папа математик, профессор Михаил Васильевич Летаев, книгамиуставлен его кабинет; он все вычисляет. Математики ходят к нам; не любит их мама,

боится — и я стану математиком. Откинет локоны мне со лба, скажет — не мойлоб, — второй математик! — страшит её преждевременное развитие мое, и я боюсьразговаривать с папой. По утрам, дурачась, ласкаюсь я к маме — Ласковый Котик!Воперу, на бал, уезжает мама в карете с Поликсеной Борисовной Блещенской, про жизнь своюв Петербурге рассказывает нам. Это не наш мир, другая вселенная; пустым называет его папа:

«Пустые они, Лизочек…»По вечерам из гостиной мы с Раисой Ивановной слышиммузыку; мама играет. Комнаты наполняются музыкой, звучанием сфер, открывая таимые смыслы. Мнеигрою продолжилась музыка.В гостинной я слышал топоты ног, устраивался «вертеп»,

и фигурка Рупрехта из сени зеленой ели перебралась на шкафчик; долго смотрела на менясо шкафчика, куда-то затерялась потом. Мне игрою продолжилась музыка, Рупрехтом, клоуномкрасно-желтым, подаренным мне Соней Дадарченко, красным червячком, связанным РаисойИвановной — jakke — змеей Якке.Мне папа принес уже библию, прочел о рае, Адаме, Евеи змее — красной змее Якке. Я знаю: и я буду изгнан из рая, отнимется от меняРаиса Ивановна — что за нежности с ребенком! Родили бы своего! — Раисы Ивановныбольше нет со мной. «Вспоминаю утекшие дни — не дни, а алмазные праздники; днитеперь — только будни».Удивляюсь закатам, — в кровавых расколах небо краснымзалило все комнаты. До ужаса узнанным диском огромное солнце тянет к нам руки…Одухах, духовниках, духовном слышал я от бабушки. Мне ведомо стало дыхание духа; какв перчатку рука, входил в сознание дух, вырастал из тела голубым цветком, раскрывалсячашей, и кружилась над чашей голубка. Оставленный Котик сидел в креслице, — и порхалонад ним Я в трепете крыльев, озаренное Светом; появлялся Наставник —и ты, нерожденная королевна моя, — была со мною; мы встретились после и узналидруг друга…Я духовную ризу носил: облекался в одежду из света, крыльями хлопали дваполукружия мозга. Невыразимо сознание духа, и я молчал.Мне невнятен стал мир, опустели остыл он. «О распятии на кресте уже слышал от папы я. Жду его».Миг,

комната, улица, деревня, Россия, история, мир — цепь расширений моих, до этогосамосознающего мига. Я знаю, распиная себя, буду вторично рождаться, проломится лед слов,

понятий и смыслов; вспыхнет Слово как солнце — во Христе умираем, чтобы в Духевоскреснуть.

См. также:

А А Бестужев-марлинский Роман И Ольга, Александр Вельтман Странник, Бестужев-марлинскийаа Роман И Ольга, Бесстужев-марлинский Аа Роман И Ольга, Гогольнв Ночь Перед Рождеством, Шукшин В М Микроскоп