История философии - шелер

(Scheler) Макс (1874-1928) немецкий философ и социолог, один из основоположников аксиологии, культур-социологии и социологии знания, философской антропологии. Учился в Мюнхене, Берлине и Йене, изучал философию и медицину. Ученик Р.Эйкена, неофихтеанца, близкого к философии жизни, и неокантианца О.Либмана. Первоначально неокантианец. Диссертацию защищал под руководством Эйкена 'Попытка установления отношений между логическими и этическими принципами' (1899).

С 1900 по 1907 приват-доцент в Йенском университете. В 1901 встретился с Гуссерлем, стал одним из основателей 'прикладной феноменологии'. С 1907 по 1910 преподавал в Мюнхене. В 1907 вошел в кружок мюнхенских феноменологов (в основном ученики Т.Липпса). В годы Первой мировой войны пережил глубокий душевный кризис. С 1919 профессор Кёльнского университета, в 1928 занял кафедру в университете Франкфурта-на-Майне.

Внезапная смерть помешала осуществлению основных замыслов, связанных с реализацией программы переориентации философии на антропологический способ мышления. В эволюции философских взглядов Ш. выделяют ранний (прикладная феноменология, преодоление неокантианства), классический (религиозный неокатолический; социология знания и феноменологическая аксиология) и поздний (отход от теизма и обоснование философской антропологии) периоды. Кроме неокантианства, философии жизни (Ницше) и Гуссерля на философию Ш. большое влияние оказал круг идей Паскаля, а также традиция, идущая от Августина Блаженного. Главное произведение Ш. классического периода 'Формализм в этике и материалистическая этика ценностей' (вышла двумя выпусками в 1913-1916; в 1916 вышла отдельным изданием). Главная работа позднего периода 'Положение человека в космосе' (1928), которой предшествовал сделанный в 1927 и получивший значительный резонанс доклад 'Особое положение человека'; сама же она, представляя программное изложение круга идей философской антропологии, должна была предворять задуманный в это время главный труд Ш. 'Сущность человека, новый опыт философской антропологии' (Ш. предполагал издать его в 1929, но реализации замысла помешала смерть). Поздние работы Ш. собраны в сборнике 'Философское мировоззрение' (1929). Другие работы Ш.: 'Трансцендентальный и психологический метод' (1900), 'Феноменология и теория познания' (1913-1914, опубликована в 1933), 'Кризис ценностей' (1919), 'О вечном в человеке' (1921), 'К феноменологии и теории симпатии и о любви и ненависти (1923), 'Формы знания и общество' (1926) и др.

Ш. принадлежит к числу тех европейских мыслителей, творчество которых во всей его значимости высветляется прежде всего последующим философским развитием. И хотя он не был обделен признанием и при жизни (например, считался вторым феноменологом после Гуссерля), в современных философских дискурсах он интересен главным образом своими программными установками, которые сам Ш.

не успел полностью реализовать, но без которых плохо представимо современное социогуманитарное и философское знание. Несомненно его влияние на все версии немецкой философской антропологии, Хайдеггера раннего периода творчества, Ясперса, Бубера, французский персонализм, философов Франкфуртской школы, метатеорию социологии.

Однако главная заслуга Ш. конституирование новых областей знания (прикладная феноменология, аксиология, социология знания, философская антропология). При этом, при всем 'разбросе' (разнообразии) интересов, при неоднократной смене языка описания, изменениях в концептуальных основаниях, даже смене типа дисциплинарности (философия, теология, социология), при так и оставшемся незавершенным проекте собственной философии, Ш.

сумел 'выстроить' цельную систему взглядов, отдельные подсистемы (области) которой взаимно дополняют, корректируют и фундируют друг друга. В таком ракурсе рассмотрения все творчество Ш. видится как грандиозная попытка антропологического 'разворота' зашедших в 'тупик' и попавшихся в свои же 'ловушки' европейских способов 'философствования'.

Об этом говорил сам Ш.: 'Вопросы, что есть человек и каково его положение в бытии с пробуждением моего философского сознания стали для меня наиболее существенными, центральными среди всех других философских вопросов'. Иное дело, что антропологическая проблематика, выступая в значительной степени 'вторым планом' на начальных этапах творчества, лишь пройдя испытание' социологией в середине творческого пути Ш.

, в конце жизни постулировалась им как единственно возможный предмет философского знания и единственно возможная исходная 'точка' современного способа 'философствования' (в этом отношении Ш. последовательный противник традиционного антропологизма в философии). Исходная установка антропологического дискурса Ш. задается постулированием изначальной двойственности подлинно человеческого действия.

Он может акцентировать собой как идеальную, так и жизненную составляющую. Любой акт сознания интенционален, направлен на предметы, но сами эти предметы могут быть как 'практическими', презентирующими человеческую телесность, так и 'идеальными', презентирующими смысловой компонент человеческого бытия.

Последнее имеет как бы два горизонта эмпирический, ситуативный (в котором человек сопричастен миру, соизмерим с ним, в котором он 'проживает' себя) и надэмпирический, объективный, задающий сущностную, независящую от обстоятельств места (пространства) и времени, составляющую человека (в котором человек противостоит миру, способен 'стать над' жизнью, становится сопричастным Абсолюту Богу).

В этом, втором, горизонте человек имеет дело с трансцендентным с ценностями, которые могут быть явлены в мире, предписывать нормативность и долженствование человеческому поведению, 'значить' в нем через формируемые системы оценок, но никогда не могут быть выведены из свойств предметов и явлений этого мира и всегда остаются самотождественными в своей сущности.

В этом отношении Ш. 'жестко' противопоставляет свое понимание неокантианскому (Виндельбанд, Риккерт) сведению ценностей к чистым значимостям. Следует, однако, различать собственно ценности и их носителей, являющих их в благах и состояниях вещей. Точно также их следует отличать от их 'затребованности' в человеческих потребностях и интересах, приписывающим ценностям положительные или отрицательные значимости.

В этих случаях, по мысли Ш., следует говорить о действенности явления ценностей в благах и состояниях вещей по отношению к субъектам. Причиненность к ценностям позволяет последним априорно-непосредственно видеть предметы, внешне фиксируемые как определенные порядки данностей. Тем самым Ш. вводит понятие 'материального априори', позволяющего восходить к сущности через соответствие акта этого восхождения предмету (эйдической данности), противопоставляя его ('материальное априори') 'формальному априори' Канта, требующему соблюдения условий необходимости и всеобщности (сущность же может являться быть усмотрена и отдельной личностью).

'Материальное априори' задает основу феноменологического опыта, имманентного и непосредственно схватывающего 'сами факты', феномены. Феноменологический опыт, согласно Ш., противостоит нефеноменологическому опыту, исходящему из естественной установки, естественной конституции познающего субъекта. Это не имманентный опыт, он знаково-символически опосредован и 'домыслен', а тем самым имеет дело не с феноменами, а с 'домысленным'.

Таким образом, ценности являются у Ш. интенциональными содержаниями определенных (не всех) человеческих актов, выступая основанием для тех или иных целеволевых усилий (здесь Ш. вновь оппонирует неокантианству, но уже его волютативной трактовке ценностей). Степень открытости ценности или ценностей субъектам (типологизируя последние) позволяет иерархизировать явленности априорно-тождественных ценностей, дать их типологию (тема, впервые введенная в аксиологию именно Ш.

) на основании определенных критериев. В принципе, потенциально (через сопричастность Богу) человек способен неограниченно 'прорываться' к ценностям, однако в силу своей 'мировоззренческой ущербности' и ограничений, накладываемых современной 'практицистской' цивилизацией, его возможности в этом отношении резко ограничиваются складывающимися структурами переживания ценностей (но при этом, чем полноценнее личность, тем ценностнее для нее мир, и наоборот).

Это позволяет иерархизировать явленность ценностей. Одна из коренных причин и 'мировоззренческой ущербности', и 'практицизма' современной цивилизации кроется, согласно Ш., в гипостазировании роли разума в культуре и познании. Но разум ценностно слеп, ценности логически не выразимы, их можно только чувствовать (хотя они и даны как отличное от чувствования исчезновение чувствования не затрагивает бытия ценности).

В этом пункте Ш. возвращается к 'формальному априори' Канта, резко отграничивавшего мир разума и мир чувств (отождествляя содержание чувственного с материальным). Ш. же, во-первых, не считает разум конституирующим человека началом, а во-вторых, иначе трактует чувственное через понятие 'эмоционального априори' (благодаря которому только и возможен ход к 'последним сущностям' вещей ценностям, и без которого невозможен феноменологический опыт), следуя здесь во многом за Паскалем с его тезисом об особом 'порядке сердца' ('логике сердца'), конкретизируемом через априорные законы 'порядка любви', утверждающие: 1) примат любви над познанием, 2) примат любви над ненавистью. Личность, согласно Ш., это прежде всего неволящее и (или) мыслящее бытие (мышление в силу своей идентичности у всех, наоборот, обезличивает), воля же есть лишь мера явленности, действенности, но не самотождественной сущности, а бытие любящее (ненависть в этом контексте понимается как реакция на фальшивую любовь, как 'бунт сердца' против нарушения 'порядка любви'). Любовь-ненависть есть не просто 'чувствование', а 'направленность чувствования', 'интенциональное чувствование чего-либо', 'класс интенциональных функций', не требующих опосредования 'объективирующими актами' представления и суждения (здесь Ш.

чуть ли не буквально следует за Брентано, впервые в традиции интенционализма развернувшего дискурс 'любви-ненависти'). В этом отношении акты любви-ненависти есть акты эмоциональной интуиции, непосредственного созерцания сущностей, в которых самообнаруживают себя ценности и которые можно трактовать как 'встречу' и соучастие в жизни 'другого' (подлинная симпатия, в отличие от неподлинной, нарушающей экзистенцию другой личности). Однако 'интенциональное чувствование чего-либо' есть лишь четвертый высший уровень в многослойной структуре чувств, остальные же уровни презентируют в ней 'состояния чувств': 1) чувства чувственности (чувства ощущений), 2) чувства телесности как состояния и чувства жизни как функция, 3) чистые душевные чувства, 4) духовные чувства (чувства личности, не имеющие природы 'состояний').

'Состояния' суть 'эмоциональные функции' (в границах, нередуцируемых к уровню бессознательного пассивных аффектов и активно-агрессивных страстей), 'базис' ('субструктура') структуры чувственности, ответственный за предпочтения-отвержения ценностей; 'интенции' суть 'переживания' (любви-ненависти), эмоционально нейтральные, имеющие дело с единственной ценностью, спонтанные по своей природе ('суперструктура', 'надстройка').

Они задают строгий, точный, объективный 'порядок сердца' (акты переживания носят космический, а не психологический характер). Их задача открывать (но не создавать) самотождественные ценности, т.е. расширять 'масштабы' их явленности. А это, опять-таки, возможно не в ситуативном по своей природе познании, к тому же испытывающем постоянное сопротивление вещей, а только в непосредственном чисто духовном созерцании (усмотрении) в любви, свободной от: 1 ) инстинктов и вожделений, 2) факта существования самих вещей.

'Механизмами' такого 'прорыва' являются идеирующая абстракция и (вырывание из здесь-и-сейчас 'тут-бытия', метафизическое усмотрение смысла) и феноменологическая редукция (как дереализация, 'снятие' реальности, а не как способ постижения чистого сознания Гуссерля; как материально-экзистенциальная, а не формальная в своем основании, как постигающая экзистенциальную сопричастность бытию).

Основные 'сферы' проявления метафизики любви области действия 'нравственного априори', но прежде всего 'религиозного априори'. Первое 'ответственно' за надэмпирические нравственные ценности (аксиология ценностей), являемые исторически изменчиво в оценках, нормах, а прежде всего в этосах как сменяющих друг друга структурах чувствования (аксиологическая динамика).

Смена этосов связана с открытием новых ценностей, что релятивизирует (но не отменяет) прошлую структуру чувствования. Свое этическое учение Ш. конституировал как 'материалистическую этику', провозглашающую не долг, а ценность своим обоснованием, своей 'материальной' основой. Высших же своих проявлений любовь достигает как любовь к Богу Абсолютной ценности, необходимому 'центру', не позволяющему заполнить этот 'центр' различного рода 'идолам' и 'фетишам'.

Любая любовь есть 'дремлющая' любовь к Богу, делающему возможным для сущего, оставаясь самим собой, быть сопричастным другому сущему. Человека делает человеком прежде всего способность трансцендировать себя в актах молитвы ('не человек молится он сам есть молитва жизни, осуществленная поверх него самого, он не ищет Бога он тот живой 'X', которого ищет Бог!').

Ценности святости, по Ш., занимают высший четвертый уровень в структуре ценностей, выстроенных по принципу 'релятивности' по отношению к Абсолютной ценности Бога (первые три уровня в порядке 'нарастания' приближенности к Богу: 1) гедонистические ценности полезности, 2) витальные ценности, 3) духовные ценности этики и права, эстетики, чистого познания.

Ценности святости являются, по мысли Ш., как переживание предметов, априорно данных в качестве символов священного, как полагание Бога 'абсолютным личным духом'. Следование определенному типу доминирующих ценностей конституирует тот или иной (идеальный, 'схемный', по Ш.) тип личности: Весельчака, Техника (Деятеля) или Героя, Законодателя, Артиста и Мудреца (Метафизика), Святого.

Таким образом, Ш. вводит уже в своей аксиологии принципиальное различие типов познания по их возможности 'приближения' к Абсолютной ценности: эмоционально-деятельностное, метафизически-созерцательное, 'спасающее' (идущее от Бога). В качестве же высших родов знания, изначально данных и одинаково необходимых для прояснения человеческой сущности, но тем не менее соподчиненных, у Ш. названы наука, метафизика и религия (в порядке противоположном их расположению в 'законе трех стадий' Конта, к тому же научное знание понижается здесь до уровня чисто технико-инструментального). Однако в 'посттеистический' период своего творчества Ш.

сдвинул свои предпочтения в пользу философии как философской антропологии. Этот переход был опосредован конституированием социологии знания и собственной версии культур-социологии. Тем самым для реализации программы реформирования философии, ее окончательного антропологического 'разворота', Ш. потребовалось найти достаточно высокого уровня метатеоретическую позицию, с которой было бы возможно посмотреть как бы 'со стороны' на специфику современных ему философских дискурсов и критически отрефлексировать собственную позицию.

Такую возможность Ш. увидел в социологии, но понимаемой им при этом как философская социология, т.е. как последовательная оппозиция социологии позитивистской, а также номиналистической программе М.Вебера, как недостаточной для 'изгнания' позитивизма из социологии. Средоточие проблем Ш. увидел в фундируемом позитивизмом нарастающем нигилизме Запада по отношению к мировоззренческому знанию (метафизике-философии), что ведет к 'тупику' прагматизма и технократизма.

Поэтому необходим поворот к созерцательно-умозрительному знанию, без усвоения которого невозможно никакое образование и без которого 'уплощается' культура. В этом отношении социология знания и призвана описать механизмы социокультурной обусловленности 'ущербности мировоззрения' и природу ограничений, накладываемых современной цивилизацией, выявить те цели (программы), которые являются в каждом из знаниевых дискурсов и в их совокупности, обосновать необходимость присутствия всех трех типов знания в 'нормально' развивающейся культуре и показать реальные механизмы доминирования тех или иных типов (научных, метафизических, религиозных) знания-дискурсов как самоописаний этой культуры.

(Тем самым социология знания оказывается неотделимой у Ш. от культур-социологии.) Основное внимание было уделено Ш. в этих анализах выявлению групп 'прорыва', причиняющихся к смене этосов. Изменения же этосов всегда соопределены с изменениями производственных 'субструктур'. Применительно к истории европейской культуры знаковыми фигурами, с точки зрения Ш.

, явились 'Метафизик' и 'Деятель', через синтез 'несоединимого' породившие новый этос 'Исследователя' (впервые этот 'опыт' был проделан античными греками, новая попытка аналогичного синтеза, но уже на новых основаниях началась в Европе в эпоху Реформации). И возникшей наукой, и реформированным христианством культуре были предзаданы импульсы 'вовне', а не 'вовнутрь', а тем самым была задана пагубная для последующих судеб Европы тенденция на 'двустороннее удушение' метафизики.

(Здесь у Ш. происходит своеобразное 'переворачивание' исходного тезиса Зиммеля, у которого культура формализует жизнь, наоборот, жизнь 'удушает' культуру). Тем самым в извечной человеческой двойственности, в двойственности человеческих актов акцент был смещен в пользу области реального, практической жизни, инстинктивно-витального, телесной организации индивидов (что, правда, мало осознавалось) и интеллектуальной структуры человека, подчиненных 'логике судьбы', т.

е. 'порядку рождения и смерти' (что фиксировало человека на трагичности, временности своего бытия). (Эта область человеческого бытия исследуется 'реальной социологией', или 'социологией базиса'.) Оттесненной оказалась область идеального, 'над'-жизненного, проблемы смыслообразования и соподчинения смыслов, интенциональность на ценности.

(Эта область человеческого бытия изучается 'социологией культуры', или 'социологией надстройки'.) Все области человеческого бытия всегда соопределены друг по отношению к другу (как и все феномены человеческой жизни), однако они также всегда обусловливаются конкретными социально-историческими формами и их модификациями, что ведет в их единстве к доминированию той или иной из них.

Сделанная европейской культурой доминанта завела в 'тупик', начали утрачиваться смыслы культуры. Следовательно, памятуя о двуединстве 'всего человеческого', следует разобраться в самой природе человека, начать исходить в своих дискурсах из него самого, найти механизм 'выравнивания' сложившейся социокультурной ситуации на основе принципов солидарности, т.

е. необходимо реализовать программу философской антропологии. Приняв идею Аристотеля о 'лестнице существ', Ш. обосновывает 'срединное' место человека между животным и Богом, его сопричастность и тому, и другому (человек есть только 'между', 'граница', 'переход', 'божественное явления' в потоке жизни, вечный 'выход' жизни за пределы самой себя').

Он сопряжение различных аксеологических порядков (человеческого и сверхчеловеческого, конечного и бесконечного, временного и вечного, естественного и сверхъестественного). С одной стороны, вслед за Ницше он склонен считать человека 'больным животным', 'ложным шагом жизни', заведшим homo naturalis в 'тупик' (в этом отношении отличия homo naturalis от homo farber чисто количественны: Эдисона и шимпанзе, согласно Ш.

, отличает в техническом плане лишь различие степени). С другой стороны, вслед за Августином Блаженным он следует идее богоподобия человека, его необъяснимости из самого себя. С одной стороны, будучи сопричастным к жизни через свое животное начало, человек включен в отношения господства, с другой, будучи устремленным к Богу, к Абсолюту, человек постоянно выходит за пределы самого себя в актах любви.

Ш. делает предметом своего специального рассмотрения телесно-душевное (животное) единство человека, снимая проблему психофизического параллелизма. Биологическое и психическое (интеллект как способность к выбору есть и у животных здесь Ш. ссылается, в подтверждение своего тезиса, на эксперименты с шимпанзе) слиты в homo naturalis, но не они, принадлежа жизни, определяют, что есть человек.

В силу нисшествия божьей милости, человек трансцендирует себя, свою и всякую иную жизнь, выходит за их границы. Эта составляющая человека есть 'дух', конституирующий его в личность. Дух суть внеприродный принцип персональности, а сама личность, будучи тайной, неукорененной в предметности, есть центр и условие подлинно человеческих актов.

Личность опредмечивает все, сама не превращаясь в предмет, залог ее бытия постоянное самопроектирование себя в духовных актах, обнаруживание себя через сосуществование ею же порожденных духовных актов. Личность нельзя (да и не надо) познавать, к ней можно только 'прийти' и 'понять' ее в любящем созерцании сущностей. Тем самым Ш.

выстраивает многоуровневую 'организацию' человека: 1) в основе всего живого, в том числе и человека, лежит бессознательно одушевленная основа 'чувственный порыв' (позднее в этом качестве Ш. применял понятие 'все-жизнь', знаменующее 'поворот' Ш. от теизма к 'динамическому пантеизму'), характеризующий устремленность вовне, от себя, к 'неопределенному', которое оказывается, в конечном итоге, спонтанным тяготением к 'высшему' (миру ценностей), т.

е. этот порыв оказывается в основании устремленности к воплощению себя в личности; 2) следующий уровень образуют 'инстинкты' как целесообразная направленность на удовлетворение жизненно-витальных потребностей, которые включают в себя 'привычки' (следование чему-либо) и (практический) 'интеллект' (выбор чего-либо), это уровень явленности ценностей через знаки и символы; в совокупности на этом уровне конституирует себя жизнь, пронизанная отношениями господства; 3) 'жизни' противостоит невыводимый из нее, но доопределяющий ее 'дух', конституирующий 'личность', основанную на отношениях любви как объективности (непредвзятости к вещам и другим), как умения созерцать прафеномены (абсолютные и вечные сущности ценности).

Человек как личность открыт миру, в отличие от животного, всегда говорящего миру 'да', он способен говорить 'нет', он 'аскет жизни', 'вечный протестант', 'вечный Фауст'. Он локализован в одушевленном теле, но проектируется 'внежизненным' духом, удерживается им в мире ценностей. Одушевленное тело, фундируемое жизненным порывом, воплощает в себе силу, конституируется в 'тут-бытии' 'бытия в себе', вторую составляющую которого образует 'бытие в трансцендировании' на основе духа, воплощающего в себе действенную немощность, бессилие (отсюда изначальная трагичность человеческого бытия, чем выше поднимается человек в своем развитии, тем жизненно слабее он становится).

Дух создает культуру, но не может сам воплотить ее в социуме, в мире действенного (он могуществен только в мире идей, 'сила' которых в их 'чистоте', 'незахваченности' действительностью). Поэтому векторность человеку всегда задается 'снизу вверх', а не наоборот (от 'порыва' к 'ценности'), 'низшее' всегда выступает условием для 'высшего', но прогресс духа всегда осуществляется за счет аскетического отрицания жизни.

'Хитрость духа' должна заключаться в умении 'поставить' себе на службу 'низшее', при этом дух всегда 'дистанцирует' от жизни, используя склонность человека к неприятию действительности. Таким образом, человек изначально двойственен, он всегда 'в мире' и 'за миром'. Отсюда и амбивалентность самого понятия 'человек', в котором даны одновременно и 'известность' и 'тайна', подлежащая постоянному расшифровыванию, что позволяет приближаться к идеалу 'всечеловека' никогда не реализуемому, но всегда манящему.

В расшифровке 'тайны' человека и заключено собственно, согласно Ш., предназначение современной философии (ведь 'только исходя из картины человеческой сущности, которую исследует философская антропология идя навстречу актам духа, проистекающим из самого ядра человека можно сделать вывод об истинных атрибутах конечной основы вещей').

.