Энциклопедия Брокгауза и Ефрона - троица

богословский термин, выражающий отличительное содержание христианского понятия о Боге. Учение о Т. представляет первый догмат, установленный церковью в течение первых веков христианства. Так как все содержание христианского учения веры дано в откровении, то и данный догмат не мог явиться как результат стремлений найти какое-либо новое понятие о Боге: он возник из потребности ближайшим образом определить существо Того, кто является центральным носителем откровения, т. е. уяснить вопрос об исторической личности Искупителя. Учение о Т. есть, следовательно, плод христологии, и рассматривать его догмат можно, следовательно, не иначе, как в связи с учением о лице И. Христа. С полною определенностью учение о троичном Боге дано лишь в Новом Завете, но начатки его можно найти уже в откровении ветхозаветном. С одной стороны, здесь признавалось различие между Богом, как Он существует Сам по Себе, в своей собственной жизни, и Богом в Его отношения к миру; с другой стороны, и в самом мире признавалось различие между деятельностью Бога вообще, во всем человечестве, и деятельностью Его, в частности, в отношении к народу избранному. С довольно уже значительною определенностью понятие о таком различии выражается в представлении о Премудрости и Слове, исходящих из Бога для творения мира (Притч. VIII, 22 сл.; Прем. VII сл.; Сир. XXIV, 3 слл.). Еще яснее оно выступает в учении об Ангеле Иеговы (Быт. XVI, 7 сл.; XXII, 17, 12; XXXI, 11 сл.; Исх. III, 2 сл.; LXIII, 8), ангеле Завета (Малах. III, 1), имени Божием, обитающем в храме (3 Цар. VIII, 29; IX, 3; 4 Цар. XXI, 4), славе Божией, наполняющей храм (3 Цар. VIII, 11; Ис. VI, 1) и в особенности о Духе Божием, исходящем от Бога, руководящем органами теократии, посылающем пророков, наконец, Самого Мессию (Ис. XL VIII, 16; LXI, 1; Зах. VII, 12). Понятие о полноте жизни в Боге находит себе в Ветх. Завете и другие выражения, например, в формуле священнического благословения (Числ. VI, 24), в трисвятом серафимской песни (Ис. VI, 3), в множественном Elohim, а равно и в тех местах, где Бог представляется говорящим о Себе во множественном числе. В откровении новозаветном прежде всего имеет значение свидетельство Самого Христа о своем богосыновстве. Это последнее не может быть истолковано в смысле только указания на сыновство в религиозном или теократическом смысле: метафизическая основа сыновства совершенно очевидна. Одним из яснейших указаний на эту последнюю могут служить слова установления таинства крещения (Мф. XXVIII, 19), в которых воскресший Христос поставляет Себя наряду с Отцом и Св. Духом, как равную Им личность. По смыслу данных слов, все люди должны стоять в такой же религиозной зависимости от Сына, в какой они находятся от Отца. Этот вывод не может быть устранен ни предположением, что Сын и Дух Св. должны рассматриваться только как подчиненные посредствующие лица, служащие божественному откровению, ни предположением, что они суть только преходящие формы откровения единого Бога. В первом случае необходимо было бы ожидать предлогов εν и διά (в и через); против второго предположения говорит то, что этот единый Бог не назван, и кроме того самое крещение "во имя" предполагает поставление крещающегося в личное отношение к тому, во имя кого оно совершается. Следовательно, и Сын, подобно Отцу и Духу, должен иметь непреходящее значение. Наряду с формулой крещения должны быть поставлены такие места, как Иоан. VIII, 56 и XVII, 5, в которых несомненно утверждается мысль о домирном бытии Христа в самом существе Божием, а не о существовании Его только в предвечном совете Бога. — На основе самосвидетельства Христа раскрывают учение о Его существе и отношении к Богу и апостолы. В этом случае, естественно, они должны были обращаться и к ветхозаветному откровению (1 Кор. X, 4; 1 Петр. I, 11; 1 Иоанн. I, 1; Кол. I, 15; Евр. I, 3). Еще чаще в учении апостольском выступает на вид отношение Христа к творению. "Перворожденный всей твари" (Кол. I, 15), Христос является не только посредником, через которого создано все, и земное и небесное (Иоан, I, 3; 1 Кор. VIII, 6; Кол. I, 16), но и вечным жизненным принципом мира (Иоан. I, 4) и его владыкою, держащим все словом силы своей (Евр. I, 3). Однако, как эти последние предикаты, так и другие названия, прилагаемые ко Христу: Сын Божий, единородный, собственный, первородный, — хотя и выражают мысль о домирном бытии, — не указывают еще с полною определенности, насколько Искупитель может быть назван Сыном Божиим независимо от человеческого фактора; они не исключают еще со всею решительностью возможности представления, что Бог лишь действовал или обитал во Христе. К более ясному пониманию божественного существа Христа ведут чисто тринитарные места, как Римл. XI, 36; 1 Кор. VIII, XII, 4 сл. Сопоставление здесь Христа со Св. Духом ясно указывает уже на имманентные Его отношения к Богу. Если Дух Св. представляется здесь нимало не связанным с каким-либо человеческо-историческим фактором, то и Христос, следовательно, раз Он сопоставляется с Отцом и Духом, должен мыслиться как имеющий и основу своей личности во внутреннейшей жизни Божества. Со всею определенностью выражается мысль о божественном существе Спасителя в названии Его Словом, Логосом. Высокое значение этого термина состоит в том именно, что он означает личность Искупителя по чисто божественной лишь стороне, независимо от фактора человеческого. Независимо от явления во плоти, Слово от начала было у Бога и Само было Богом (Иоан. 1, 1 — 2, 14). Божественная природа личности Христа ставится данным учением выше всякого сомнения. Неудивительно, поэтому, что когда церковная теология поставила себе задачу точнее определить отношение Христа ко внутреннейшей жизни Бога, она избрала на первых порах этот термин, как наиболее подходящий для обозначения божественной стороны в Спасителе, независимо от человеческой. Начало богословскому раскрытию догмата Т. полагает св. Иустин Философ († 166 г.). В слове "Логос" Иустин находит эллино-философский смысл "разума". В этом смысле Логос является уже чисто имманентным божественным принципом. Но так как предметом божественного мышления у Иустина односторонне представляется лишь внешний мир, то и исходящей от Отца Логос становится в сомнительное отношение к умиротворению. "Сын рождается, когда Бог в начале все создал через Него". Рождение Сына, след., хотя и предваряет творение, но находится с ним в тесном соотношении и представляется совершающимся перед самым творением; а так как причиною рождения представляется воля Отца, и Сын называется служителем этой воли, то Он становится в отношение решитель-ной субординации — έν δευτέρα χώρα (на втором месте). В этом воззрении можно уже усмотреть ошибочные направления, в борьбе с которыми в конце концов совершилось надлежащее раскрытие догмата. И иудейско-религиозное воззрение, воспитанное на ветхозаветном откровении, и греческо-философское одинаково тяготели к признанию абсолютной монархии в Боге. Различие заключалось лишь в том, что иудейский монотеизм выходил из понятия о единой божественной воле, а философское умозрение (нашедшее свое завершение в неоплатонизме) понимало абсолютное бытие в смысле чистой субстанции. Христианское учение об Искупителе, как воплотившемся Сыне Божием, ставило богословскому умозрению трудную задачу: как примирить учение о божественной природе Христа с признанием абсолютного единства Божества. В решении этой задачи можно было пойти двояким путем. Выходя из понятия о Боге, как субстанции, можно было пантеистически или деистически представить Логос причастным к божественному бытию; исходя из понятия Бога, как личной воли, можно было мыслить Логос как подчиненное этой воле орудие. В первом случае представлялась опасность превратить Логос в безличную силу, в простой принцип, неотделимый от Бога; во втором случае Логос являлся отдельною от Бога-Отца личностью, но переставал быть причастником внутренней божественной жизни и существа Отца. Отцами и учителями доникейского периода надлежащей постановки данного вопроса дано не было. Вместо выяснения внутреннего, имманентного отношения Сына к Отцу, они останавливались более на выяснении отношения Его к Миру; недостаточно раскрывая мысль о самостоятельности Сына, как отдельной божественной ипостаси, они слабо оттеняли мысль о полном Его равносущии с Отцом. Те два течения, которые замечаются у Иустина, — с одной стороны, признание имманентности и равенства Сына с Отцом, с другой, решительное поставление Его в подчинение Отцу, — еще в более резкой форме наблюдаются и у них. За исключением св. Ириния Лионского, все писатели данного периода до Оригена в раскрытии учения об отношении Сына к Отцу держатся теории различия Λόγος ένδιάθετος и Λόγος προφορικός — Слова внутреннего и Слова произнесенного. Так как эти понятия заимствованы были из философии Филона, где они имели характер не чисто богословских, а скорее космологических понятий, то и церковные писатели, оперируя с этими понятиями, обращали более внимания на последнюю — космологическую их сторону. Произнесение Отцом Слова, понимаемое как рождение Сына, мыслится ими не как момент внутреннего самооткровения Бога, а как начало откровения ad extra. Основание для этого рождения полагается не в самом существе Бога, а в Его отношении к миру, причем самое рождение представляется делом воли Отца: восхотел Бог сотворить мир и родил Сына — произнес Слово. Ясного сознания той мысли, что рождение Сына есть не только generatio aeterna, но и sempiterna (всегда настоящее) у этих писателей не выражено: рождение представляется актом предвечным, но совершающимся, так сказать, на границе конечного жития. С этого момента рождения Логос в становится действительною, отдельною ипостасью, тогда как в первый момент своего бытия, как Λόγος ένδιάθετος, он мыслится более как свойство лишь духовной природы Отца, в силу которого Отец есть существо разумное. С наибольшею последовательностью и резкостью это учение о двойственном Слове развито было западным писателем Тертуллианом. Слову внутреннему у него противопоставляется не только Слово произнесенное, как у предшествующих писателей (Татиана, Афиногора, Феофила антиохийского), но и Сын. С момента лишь произнесения — "рождения" — Слова Бог и Слово вступают между собою в отношение Отца и Сына. Было время, след., когда не было Сына; Т. начинает существовать во всей полноте только с момента сотворения мира. Так как причиной рождения Сына у Тертуллиана представляется желание Бога создать мир, то естественно, что у него выступает и субординационизм, и притом в более резкой форме, чем у его предшественников. Отец, рождая Сына, определил уже и Его отношение к миру, как Бога откровения, и с этою целью в самом уже рождении немного унизил Его; к Сыну, именно, относится все то, что философия признает недостойным и немыслимым в Боге, как существе абсолютно простом и высшем всяких мыслимых определений и отношений. Нередко отношение между Отцом и Сыном представляется у Тертуллиана даже как отношение части к целому. Та же двойственность направления в раскрытии догмата замечается и у самого видного представителя доникейского периода — Оригена († 254), хотя последний и отрешается от теории различия Слова внутреннего и произнесенного. Примыкая к философскому воззрению неоплатонизма, Ориген мыслит Бога как начало абсолютно простое, как абсолютную энаду (совершеннейшее единство), высшую всяких мыслимых определений. Последние заключаются в Боге лишь потенциально; деятельное их проявление дается только в Сыне. Отношение между Отцом и Сыном мыслится, след., как отношение энергии потенциальной к энергии актуальной. Однако, Сын не просто лишь деятельность Отца, актуальное обнаружение Его силы, а деятельность ипостазирующаяся. Ориген решительно приписывает Сыну особую ипостась. Рождение Сына представляется ему в полном смысле слова имманентным актом, совершающимся во внутреннейшей жизни Бога. В силу божественной неизменяемости, этот акт существует в Боге от вечности. Здесь Ориген решительно возвышается над точкою зрения своих предшественников. При данной им постановке учения не остается уже никакого места для мысли, чтобы Λόγος ένδιάθετος не был когда-нибудь вместе с тем Λόγος προφορικος. Тем не менее эта победа над теорией двойственного Слова не была еще решительною и полною: та логическая связь между рождением Сына и бытием мира, на которой держалась данная теория, не была окончательно порвана и у Оригена. В силу той же самой божественной неизменяемости, по которой Ориген признает рождение Сына вечным актом, он считает столь же вечным и творение мира и оба акта поставляет в столь тесную связь, что даже смешивает их между собою и в первом их моменте сливает до неразличимости. Творческие мысли Отца представляются не только содержащимися в Сыне — Логосе, но и отожествляются с самою Его ипостасью, как составные части одного целого, и Сын Божий рассматривается как идеальный мир. Силою, производящею тот и другой акт, представляется при этом вседовлеющая воля Отца; Сын оказывается только посредником, через которого становится возможным переход от абсолютного единства Бога ко множеству и разнообразию мира. В абсолютном смысле Богом Ориген признает только Отца; только Он — ό Θεός, αληθινός Θεός или Αυτόθεος, Сын же есть лишь просто Θεός, δεύτερος Θεός, Бог только по причастию к Божеству Отца подобно другим θεοί, хотя, как первый обожествившийся, и превосходит последних в безмерной степени своею славою. Таким образом, из сферы абсолютного Божества Сын низводится в одну категорию с сотворенными существами. С полною ясностью выступает противоположность указанных двух направлений, если мы возьмем их в одностороннем развитии с одной стороны в монархианстве, с другой — в арианстве. Для монархианства, стремившегося довести до рассудочной ясности представление об отношении троичности к единству в Божестве, церковное учение представлялось скрывающим в себе противоречие. Экономия, — догмат о Божестве Христа — по этому воззрению, была отрицанием монархии, — догмата о единстве Божества. Чтобы спасти монархию, не отрицая безусловно и экономии, представлялось два возможных пути: или отрицание ипостасного различия Христа от Отца, или отрицание Его Божества. Сказать ли, что Христос не есть Бог, или наоборот, что Он-то и есть именно Сам единый Бог, — в обоих случаях монархия остается не нарушенной. По различию этих двух способов решения вопроса, монархиан делят на два класса: модалистов и динамистов. Монархианизм модалистический в подготовительной своей стадии нашел выражение в патрипассианстве Праксея и Ноэта. По их воззрению, Отец и Сын различны только secundum modum. Единый Бог, поскольку мыслится невидимым, нерожденным, есть Бог-Отец, а поскольку мыслится видимым, рожденным, есть Бог-Сын. Основанием такой модификации является воля Самого Бога. В модусе нерожденного Отца Бог является до своего вочеловечения; в акте воплощения Он вступает в модус Сына, и в этом модусе пострадал (Pater passus est: отсюда самое название данной фракции модалистов патрипассианами). Свое завершение модалистический монархианизм находит в системе Савеллия, который впервые ввел в круг своего созерцания и третью ипостась Т. По учению Савеллия, Бог есть чуждая всяких различий монада, простирающаяся затем вовне в триаду. Смотря по требованию мироправления, Бог прини-мает на Себя то или другое лицо (πρόσωπον — маску) и ведет соответствующий разговор. Пребывающий в абсолютной самостоятельности, как монада, Бог, исходя из Себя и начиная действовать, становится Логосом, который есть ни что иное, как принцип, лежащий в основе дальнейших форм откровения Бога как Отца, Сына и Св. Духа. Как Отец, Бог открывал Себя в Ветхом Завете; в Новом Завете Он принял на Себя лицо Сына; третья, наконец, форма откровения в лице Св. Духа наступает с момента сошествия Св. Духа на апостолов. Каждая роль кончается по миновании в ней нужды. Когда, поэтому, цель откровения в лице Св. Духа будет достигнута, прекратит свое существование и этот модус, и последует "сокращение" Логоса в прежнюю монаду, т. е. возвращение последней к первоначальному молчанию и единству, равносильному полному прекращению бытия мира. Совершенно обратным путем пытался согласить монархию в Боге с учением о Божестве Христа монархианизм динамический, представителями коего были Феодот кожевник, Феодот банкир, Артемон и Павел еп. самосатский, у которого эта форма монархиализма получила высшее свое развитие. Чтобы спасти монархию, динамисты прямо жертвовали Божеством Христа. Христос был простой человек, и, как таковой, если и существовал до своего явления в мир, то лишь в божественном предопределении. О воплощении в Нем Божества не может быть и речи. В Нем действовала та же самая божественная сила (δύναμις), которая раньше действовала в пророках; только в Нем она была в несравненно более полной мере. Впрочем, по Феодоту Младшему, Христос даже и не высшее явление истории, ибо выше Его стоит Мелхиседек, как посредник не Бога и человеков, а Бога и ангелов. В этом виде монархианизм не оставлял места уже и Т. откровения, разрешая троичность в неопределенную множественность. Павел Самосатский комбинировал это воззрение с понятием о Логосе. Логос, однако, у Павла ни что иное, как известная лишь сторона в Боге. Он является в Боге приблизительно тем же, чем является слово человеческое (понимаемое как разумное начало) в духе человека. О субстанциальном пребывании Логоса во Христе не может быть, след., и речи. Между Логосом и человеком Иисусом могло лишь установиться отношение соприкосновения, соединения по знанию, по хотению и действию. Логос мыслится, следовательно, лишь как принцип воздействия Бога на человека Иисуса, под каковым совершается то нравственное развитие последнего, которое делает возможным применение к нему божественных предикатов [В этой форме монархианизма можно усматривать большое сходство с новейшими теориями германского богословия. Пользующаяся широким распространением теория Ричля в существе ничем не отличается от воззрений Павла Самосатского; богословы ричлианской школы идут даже дальше динамистов, когда отрицают и факт рождения Христа от Девы, признававшийся этими последними.]. Арианство до известной степени было продолжением и повторением динамического монархианизма, хотя и явилось как противоположность ему. Оно переносило лишь воззрение монархиан на Христа, как оно развито было в системе Павла Самосатского, непосредственно на Сына, как вторую ипостась. Если динамисты пытались спасти монархию отрицанием Божества Искупителя, то ариане достигали той же цели через отрицание Божества Логоса. В полную противоположность монархианизму, Арий решительнейшим образом усвоял Логосу личное бытие, признавал Его ипостасью, отличною от Отца. Это побуждало Ария точнее указать внутреннее отличие обеих ипостасей. Отец и Сын различаются как существа, из коих первое имеет основу, начало своего бытия в самом себе, а второе имеет эту основу в другом. Смешивая понятия начала, как принципа или причины, и начала, как исходного пункта бытия, Арий пришел к отрицанию безначальности Сына. Правда, Сын рожден прежде всякого времени; но до своего рождения Он все же не существовал. Нельзя сказать, чтобы Он, прежде чем родился, существовал в существе Отца, ибо в таком случае он существовал бы или как часть в целом, сливаясь до неразличимости с Отцом, или же, сохраняя различие, оказывался бы существующим уже до своего рождения. В том и другом случае вносилось бы понятие сложности и делимости в простое существо Божие. Таким образом, Сын не совечен Отцу; можно сказать, что "было некогда, когда Его не было". При таком воззрения Арий естественно предпочитал заменять употреблявшееся обычно выражение "рождение из существа", как имеющее, по его мнению, эманационный характер и ведущее к признанно некоторой материальности и делимости в Боге, выражением "сотворен по воле". Таким образом, арианство ставило Сына, как ипостась, решительно вне области божественного бытия: Сын стоит в таком же отношении к Богу, в каком и всякое другое творение. Он Бог только по благодати. Божественное существо представлялось арианству всецело замкнутым в ипостаси Отца, отличительным признаком которого полагалась "нерожденность"; Сын, как не обладающий этим свойством, мыслился как совершенно не подобный Отцу. Далее, поскольку всякое творение подлежит изменению, и Логос оказывался по нравственной своей стороне не неизменяемым. Если Он остается тем, чем сотворен, то по своему свободному решению. И если Бог в самом рождении уже дал Ему славу, то дал ее все же как награду за свободно-нравственный подвиг, который Он имел впоследствии совершить на земле. На вопрос о цели приведения в бытие такого существа ариане отвечали дуалистическим противоположением Бога и материи. Бог создает Сына, как необходимого посредника для приведения в бытие мира, который не мог бы вынести непосредственного воздействия Самого Творца. Этот крайний субординационизм проводился еще далее в отношении к третьей ипостаси. Дух Св. является лишь дальнейшим звеном в ряду посредств между Богом и миром, стоящим в таком же отношении к Сыну, в каком Сам Сын находится к Отцу. — В противоположность двум указанным направлениям и должно было совершиться надлежащее раскрытие церковного учения о Т. Монархианизм, утверждая момент имманентности Логоса, приводил к пантеизму и уничтожал специфическую особенность бытия Бога во Христе; арианизм, утверждая момент ипостасности Логоса, приводил к деизму, признавая Сына низшим служебным орудием творческой силы Бога, который столько возвышен над миром, что прямое Его действие на последний представляется невозможным. В противоположность первому воззрению, православн. богословие должно было утвердить мысль об ипостасности Сына, в противоположность второму — мысль об Его имманентности, непосредственном отношении к Богу. Эту задачу и выполняют отцы никейского и посленикейского периода, главным образом св. Афанасий Александрийский, Василий Великий и Григорий Назианзин. Арианскому лжеучению, с которым имел ближайшим образом дело никейский собор, были противопоставлены в его определении три следующих положения. В противоположность мысли, что Сын есть нечто только случайное для Бога, никейский собор утверждал мысль о рождении Сына "из существа Отца"; в противоположность мысли, что рождение Сына от Отца предполагает первичность Отца по времени, утверждалась мысль о вечности рождения; наконец, в противоположность мысли о тварном происхождении Сына из ничего и полном Его неподобии Отцу, вытекавшей из арианского воззрения на свойства нерожденности и рожденности, как абсолютные различия Отца и Сына, утверждалась мысль о единосущии Отца с Сыном. Выдвигая на первый план понятие о рождении из существа Отца, никейское определение тем самым ставило на первый план и более точное понятие Сына вместо прежнего недостаточно определенного понятия о Логосе, вследствие чего и мысль об ипостасном различии приобрела более твердую почву. Если прежде понятие Сына прилагалось к Логосу в том моменте Его существования, когда Он является уже как Λόγος προφορικός, и соединялось более с понятием об исторической личности Искупителя (определенно такое понимание выражено было св. Ипполитом, ум. в 235 г.), если и арианство употребляло выражение "Сын" в связи с тою мыслью, что Логос нуждается еще в человеческой форме явления, чтобы стать Сыном Божиим, то у никейских отцов Логос, как таковой, независимо от Его исторического явления, твердо был определен как Сын. Это впервые дало твердую почву для учения о Т. в собственном смысле слова, о Т. имманентной. Теперь должно было развиться учение о значении ипостасей для бытия Бога Самого по Себе, независимо от отношений к внешнему миру. Начало этому учению дано было уже св. Афанасием Александрийским. У него определенно уже высказывается мысль, что Отец, как "родитель своего Образа, видя Себя в Нем, радуется о Нем". Этим принципиально обосновывается и учение о вечном рождении Сына: раз Сын так внутренне необходим для Отца, что без Него Отец не видел бы Себя и не радовался бы, то немыслим уже абсолютно никакой момент, в который Отец мог бы существовать без Сына. Отец без сына не был бы и Отцом; Сын, следов., должен быть столь же вечен, как и Отец. Заменяя прежнее понятие Логоса понятием Сына, решительнее выражавшим мысль об особой ипостаси, церковное богословие должно было точнее определить и самое понятие об ипостаси (см.). Защитники никейского определения понимали отношение ούσια и ύπόστασις в смысле отношения общего к частному: ούσια, общее, в ύπόστασις приходит к индивидуальной форме существования. Это определение оказывалось недостаточным. Так как общее мыслится ранее частного, то при слишком реалистическом понимании его легко можно было придти к тетрадизму: общее, ούσια, могло мыслиться существующим подле отдельных ипостасей, как позднейших его, так сказать, формаций (наподобие, напр., отношения куска меди к сделанным из него монетам). На такую именно точку зрения становились Павел Самосатский и крайние ариане в своей полемике с православными по вопросу об όμούσιος. С другой стороны, общее могло быть рассматриваемо как абстрактное единство существа, реально распределенного между многими субъектами; отношение существа к ипостасям могло мыслиться как отношение рода к отдельным экземплярам, из которых он составляется (по аналогии, напр., отношения отдельных человеческих личностей к существу человека). В результате являлось бы общее понятие Бога, существующего в действительности в трех отдельных ипостасях: получался бы, следовательно, тритеизм. В противоположность этим двум воззрениям, отношение ипостасей к существу нужно было определить таким образом, чтобы ипостаси образовали конкретное, нумерическое единство существа; следовательно, и самые отличия ипостасей, коими различаются они друг от друга, должны принадлежать, в свою очередь, к существу единого Бога. Существо, как предметная реальность, в каждой ипостаси должно быть дано всецелым: оно может лишь существовать — или, что то же, относиться к себе — различным образом. Ипостаси в Боге, следовательно, могут быть ничем иным, как только τρόποι ύπάρξεως — образами существования Бога. Образ существования Бога как Отца выражается в понятии нерожденности; как Сына — в понятии рождения Его от Отца, как Духа Св. — в понятии исхождения Его от Отца. Оба момента — единства и различия — даны уже в самом понятии όμούσιος, которым было определено отношение второй ипостаси к Богу-Отцу: в этом понятии, с одной стороны, давалась мысль не только о равносущии, но и о единосущии, не только мысль о тожестве, единстве существенных определений, но и о тожестве, единстве самого существа; с другой стороны давалось указание и на действительное различие, поскольку όμούσιος не есть ταυτούσιος. Единосущным можно быть только кому-нибудь другому, а не самому себе. Таким образом, όμούσιος решительно устраняло мысль о савеллианском отожествлении Отца и Сына: Сын не может быть тожествен с Отцом, потому что в таком случае Он не был бы единосущен Отцу. Учение о Св. Духе, слабо затронутое в доникейский период, приобретало теперь и для себя твердую основу в раскрытии учения об ипостаси Сына. Раз твердо установлено было это последнее, оно должно было последовательно найти себе применение и в отношении к третьей ипостаси. Подобно тому, как субординационизм, проводимый в отношении к Сыну, последовательно приводил к субординационистическому представлению и относительно Св. Духа, или отрицание ипостасности Сына с логическою необходимостью приводило к динамистическому учению о Св. Духе, так точно из признания единосущия Сына с Отцом вытекало с необходимостью признание единосущия и Св. Духа. Естественно, поэтому, что выработанная применительно к учению о Божестве Сына тринитарная схема была прямо применена и к учению о Св. Духе, нашедшему свое символическое выражение в вероопределении второго вселенского собора 381 г. Существенные стороны догмата раскрыты были, таким образом, с удовлетворительною полнотою и выражены в точных формулах, как неизменных границах, в которых должно было держаться все последующее развитие богословской мысли. Предстояло лишь определеннее раскрыть, каким образом понятие о Боге должно приводить к признанию троичности, и какое значение имеют ипостаси для самого понятия о Боге. Эту задачу, которой восточное богословие, в лице главным образом Иоанна Дамаскина, коснулось лишь отчасти, пытался выполнить Запад в лице блаженного Августина. Августин пытался сделать понятной для человеческого разума тайну троичности по аналогии с человеческим духом. Употреблявшиеся обычно у восточных богословов физические аналогии солнца — луча — света, источника — ключа — потока, огня — света — теплоты и др., по мнению Августина, не имеют никакого значения в смысле доказательства необходимости троичного раскрытия божественной жизни. Только человек, который есть образ Божий, может дать подходящую к этому аналогию, и именно по той своей стороне, по которой он является причастником божественного существа, т. е. по духовной своей природе. Рассматриваемый как любовь, дух предполагает, во-первых — любящего, во-вторых — предмет любви, в третьих — самую любовь. Августин и сам, однако, замечает недостаточность этой аналогии и находит другую более близкую в факте человеческого самосознания. Моментами этого последнего, по Августину, являются: mens ipsa, notitia mentis и voluntas, или иначе еще: memoria, intelligentia и charitas. Memona — это самосознание в самом себе, intelligentia — мышление, в котором дух себя объективирует, voluntas или chantas — способность или сила любви, объединяющая первые два момента. Эти три силы в человеке существуют нераздельно, ибо нельзя представить момента, чтобы когда-либо дух не сознавал себя или не любил, или чтобы он любил себя, не сознавая себя. Представляя эту аналогию, Августин сознавал, однако, и ее недостаточность, поскольку по ней ипостаси могут быть представляемы простыми лишь свойствами в Боге, тогда как, по Августину, каждая ипостась, во-первых; обладает всеми этими свойствами в совокупности (Отец, напр., есть в такой же мере Sapientia, как и Сын. и в такой же мере charitas, как и Дух Св.), и, во-вторых, каждая существует самостоятельно. Вот почему свою попытку уяснить психологическим путем тайну троичности в Боге Августин кончает указанием на несоответствие образа и вещи, им изображаемой. Слабая сторона августиновской аналогии заключалась в том, что она приводила к представлению об похождении Св. Духа от Отца и Сына, которое и было затем решительно выражено западными средневековыми богословами. Блаженный Августин завершил раскрытие учения о Т. на Западе; позже была только дана точнейшая сжатая формулировка догмата в так назыв. символе Афанасия (явившемся не ранее половины V в.). В восточном богословии завершительное слово принадлежало Иоанну Дамаскину, который пытался уяснить понятие о единстве существа при троичности лиц в Боге и показать взаимную обусловленность бытия ипостасей, учением о περιχώρησις — взаимопроникновении ипостасей. Богословие средневековой схоластики всю свою задачу в отношении догмата Т. полагала лишь в том, чтобы указать точные границы допустимых выражений и оборотов речи, преступать которые нельзя, не впадая уже в ту или другую ересь. Оторвав догмат от его естественной почвы — от христологии, оно способствовало тому, что он потерял для религиозного сознания верующих свой живой интерес. Этот интерес пробужден был вновь лишь германской новейшей философией, в особенности Гегелем. Но эта же самая философия как нельзя лучше показала, во что может обратиться христианское учение о троичном Боге, раз его отрывают от той почвы, на которой оно выросло, и пытаются вывести из одних лишь общих понятий разума. Вместо Сына Божия в библейском смысле у Гегеля является мир, в котором осуществляется Божественная жизнь, вместо Духа Св. — абсолютная философия, в которой Бог приходит к Самому Себе. Троичность из сферы бытия божественного здесь переносилась в область исключительного человеческого духа, и в результате являлось решительное отрицание Т.

Литература. Кроме соответствующих трактатов в курсах догматического богословия (историческое развитие учения подробно излагается в догматической богословии еп. Сильвестра, т. II), проф. В. Болотов, "Учение Оригена о св. Т." (СПб. 1879); В. Снегирев, "Учение о лице Господа И. Христа в трех первых веках христианства" (Казань, 1870); А. Лебедев "Вселенские соборы IV — V вв." (Москва, 1879); прот. Иванцов-Платонов "Ереси и расколы первых веков христианства" (Москва, 1878); Д. Гусев, "Ересь антитринитариев III в." (Казань, 1872); С. F. Baur, "Die Lehre von der Dreienigkeit in ihrer gesch. Entwicklung" (Тюбинген, 1841—43); J. А. Dorner, "Entwicklungsgeschichte der Lehre von der Person Christi" (2 изд., Б., 1851).

П. Лепорский.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон

1890—1907