Большая биографическая энциклопедия - филарет романов-юрьев

(в миру боярин Федор Никитич) — патриарх московский и всея Руси, род. около 1553 г., умер 1 окт. 1633 г. Он принадлежал к одному из видных боярских родов в Москве. Служа московским государям с XIV века, Юрьевы (они же Захарьины, Кошкины) получили в средине ХVI столетия особенное значение в моcковском дворце благодаря тому, что царь Иоанн Грозный женился на девице из этого рода Анастасии Романовне. С безвременною смертью царицы Анастасии Романовны в 1560 г. значение ее родни не упало. В 1584 г. Грозный оставляет в числе опекунов при своем сыне Феодоре брата царицы Анастасии, боярина Никиту Романовича, и можно думать, что именно этот боярин оказывал наибольшее влияние на ход дел в 1584—1585 годах до постигшей его неизлечимой болезни. Родственные связи с царскою семьею и добрая слава, которую снискали себе в Москве как сама царица Анастасия, так и брат ее Никита Романович, стали основанием особенной популярности Романовых, создавшейся еще в XVI веке. Как известно, народное творчество отводило боярину Никите Романовичу очень почетное место в песнях о Грозном; московская молва распространила записанный К. Буссовым еще до 1613 г. слух о том, что царь Феодор Иванович, умирая, завещал свое царство "Никитичам" (так называли в Москве пятерых сыновей Никиты Романовича: Федора, Александра, Михаила, Ивана и Василия). Такие обстоятельства ставили семью Никитичей в исключительное положение среди прочей служилой знати, и это положение не могло не быть опасным для Бориса Годунова, который после смерти Никиты Романовича успел наследовать его значение при царе Феодоре и формально получил титул " правителя". Десятилетнее "правительство" Бориса открыло ему путь к престолу, на который он вступал, по официальному выражению, как "царского корени сродич". Никитичи были такие же "сродичи царскому корени по сочетанию брака" и с таким же правом, как Годунов, могли притязать на венец Московского царства, и однако в 1598 г. они не оспаривали у Бориса выпавшей ему высокой чести: летописец в рассказе об избрании Годунова на царство указывает, что противились этому избранию одни только Шуйские ("князи ж Шуйские единые его не хотяху на царство"). Отношения же Романовых и Годуновых в то время, насколько мы можем судить, не были враждебны. При своем венчании на царство Борис почтил высокими наградами как самих Романовых, именно Александра и Михаила, так и их близких, князей Катырева-Ростовского и Черкасского, введя их в свою думу (старший Романов, Федор Никитич, был боярином с 1587 г.). Сверх того, один из Годуновых, Иван Иванович, троюродный племянник Бориса, был женат на Ирине Никитичне Романовой, и таким образом между обоими родами установились связи свойства. Но в конце 1600 г., не стесняясь этими связями, царь Борис положил опалу на всех Никитичей и на близкие к ним боярские семьи князей Черкасских, князей Сицких, Репниных и др. Поводом к преследованию Романовых послужил, по рассказу летописи, ложный донос. Среди дворни Романовых был некто Второй Никитин Бартенев, не простой челядинец, надо заметить, а сам вотчинник-землевладелец, ушедший от царской службы в боярский двор. Около 1590 г. он был "человек Федора Никитича Юрьева", в 1600-м же году он был "у Александра Никитича казначей". От этого-то Бартенева и последовало обвинение Романовых в злоумышлении на царя Бориса. Что руководило доносчиком, мы не знаем; в летописи есть намеки, что он был просто подкуплен, что Борис, поощрявший доносы, "наипаче всех доводчиков жаловаше" именно холопей Романовских. Как бы то ни было, Бартенев явился тайно к Семену Никитичу Годунову, как рассказывает летопись, и предложил свои услуги для обвинения своих господ. Дело было устроено так, что Бартенев сам положил "в казну" Александра Никитича "всякого корения" и сам же о нем "известил". Был произведен обыск, коренье нашли, и оно послужило началом "сыска", то есть следствия, длившегося не менее полугода. По словам иностранца Исаака Массы, дело о Романовых началось в ноябре 1600 г., а вершено оно было только к лету следующего года. Всех "государевых изменников": Романовых, Черкасских, Сицких, Репниных, Карповых и др. разослали в ссылку по дальним городам. Федора Никитича, старшего из опальной семьи, заключив в Антониев-Сийский монастырь (в 90 верстах от Холмогор), насильно постригли в монахи с именем Филарета. В тяжелые времена московской жизни иноческое пострижение было одним из средств лишить человека политического значения. Применение этого средства к Федору Никитичу указывает на то, что царь Борис готов был считать его опасным для своей еще не окрепшей власти. Таким-то образом превратился в опального монаха популярный московский боярин, известный, по словам Массы, своею красотою и изяществом, бывший образцом для московских щеголей. В далеком монастыре он жил не в тюрьме, а в келье под надзором пристава и мог выходить в церковь, где становился на клиросе. Приставу было велено "покой всякой к нему держать, чтоб ему ни в чем нужды не было"; однако старец Ф. вначале сильно тосковал: всего больше томила его тоска по семье, судьба которой была в точности ему неизвестна. Он верно догадывался, что жену его "замчали" так же далеко от Москвы, как и его, хотя и не знал, что она, постриженная в монахини, находится в Заонежском Толвуйском погосте, в разлуке не только с ним, но и с детьми. Дети же их, малютки Михаил и Татьяна, были сосланы вместе с тетками Настасьею и Марфою Никитишнами на Белоозеро, откуда перевезены в Юрьевский уезд, в село Ф. Н. Романова Клины. И для жены, и для детей старец Ф. желал скорой смерти, как избавления от страдания ссылки: "чаю — говорил он, — жена моя и сама рада тому, чтобы им Бог дал смерть". Горько жаловался старец на боярскую злобу к его роду, говоря, что бояре им великие недруги. Бояр вообще он презирал, думая, что кроме Б. Бельского "нет у них разумного". Первое время ссылки, разумеется, казалось самым тяжелым для Филарета. С течением времени безотрадное уныние, в каком пребывал опальный инок, рассеялось и к 1605 году сменилось таким настроением, которое ставило в тупик его приставов и Сийских монахов. Говоря словами пристава Воейкова, "живет старец Ф. не по монастырскому чину, всегды смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птицы ловчия и про собаки, как он в мире жил, и к старцам жесток… лает их и бить хочет, а говорит де старцом Ф. старец: увидят они, каков он вперед будет! А ныне в великий пост у отца духовного тот старец Ф. не был и к церкви и к игумену на прощанье не приходил и на крылосе не стоит". Этот грех и греховные воспоминания о том, "как он в свете жил", это отчуждение от церкви и монастырской братии и надежда, что в будущем он станет не таков, как теперь, — обыкновенно становятся в связь с тем, что происходило в ту пору на Руси. Шел самозванец; стало шатко положение Годуновых, гонителей Филарета; вырастали надежды на возобновление власти и преданий старой династии, при которой так высоко стали Романовы. Надвигавшийся переворот, — как бы мало ни знал о нем в начале 1605 г. ссыльный Ф., — мог будить в нем мечты об освобождении и возвращении к семье и почестям. Эти мечты нарушали смиренную сдержанность ссыльного, толкали его на выходки, и в конце концов эти мечты сбылись.

Воцарение названного Димитрия доставило старцу Филарету свободу. С почетом он был возвращен в Москву, как родственник мнимого царя Димитрия. Точно неизвестно, где и когда был посвящен Ф. в иеромонахи; по возвращении же его в Москву в 1606 г., он был прямо возведен на Ростовскую митрополию, вместо удалившегося на покой митрополита Кирилла. При свержении самозванца, новый митрополит ростовский находился в Москве, откуда и был послан новым царем Василием Ивановичем в мае 1606 г. в Углич для перенесения тела царевича Дмитрия Иоанновича в Москву. Так называемая "Рукопись Филарета, патриарха московского", (М. 1837) подробно рассказывает о том, как Ф. и посланные с ним архиепископ астраханский Феодосий и бояре князь Ив. Мих. Воротынский, Петр Никитич Шереметев и Нагие — Андрей Александрович и Григорий Федорович отыскали мощи царевича, свидетельствовали их нетленность и торжественно принесли их в столицу, 3 июня 1606 г. Перенесением тела истинного царевича в Москву царь Шуйский надеялся уничтожить в корне возможность появления новых самозванцев. Этот политический шаг обретением мощей царевича был превращен в церковное торжество, и мощи нового угодника не были погребены по обычному чину в Архангельском соборе, а были поставлены в раке на поклонение верующим. В отсутствие Филарета из Москвы царем Шуйским был решен вопрос о патриархе. Дряхлость и слепота первого патриарха Иова, свергнутого самозванцем, помешали ему вернуться к делам церковного управления. Как ходили слухи, вместо него патриархом первоначально желали сделать Филарета, но почему-то раздумали, и на патриаршество был избран казанский митрополит Гермоген; после торжества патриаршего поставления митрополит Ф. отправился на свою кафедру в Ростов Великий, где и пребывал до октября 1608 г.

Известно, что воцарение кн. Шуйского не принесло мира и спокойствия Московскому государству. В различных местах русской земли шло смутное брожение с самого начала царствования царя Василия. К концу 1606 г. стало ясно, что против Шуйского вся южная половина государства. Воинские силы мятежников подступили к самой Москве, и началась борьба под самыми стенами столицы. В шуме битв московский патриарх посылал архипастырям так называемые "богомольные" грамоты, в которых излагал ход событий и призывал к молитвам за царя Василия, о восстановлении мира и тишины; эти патриаршие грамоты уже в списках рассылались архиереями по городам и до нас дошли в списках именно Филарета, митрополита ростовского. Ему пришлось извещать паству и о восстании Болотникова, и о появлении шаек второго самозванца, "Тушинского вора", и он оставался верным богомольцем царя Василия, до тех пор, пока сам не пострадал от тушинцев. В октябре 1608 г. войска второго самозванца взяли Ростов, потому что там "жили просто, совету и обереганья не было". Город был сожжен, население избито, а митрополит Ф. был взят в плен. С ним обошлись бесчестно: по одному рассказу, "с митрополита Филарета сан (т. е. знаки его сана) сняли и поругалися ему, посадя на возок с женкою, да в полки свезли" (т. е. в Тушино); по другому рассказу, митрополита "ведуще путем нага и боса, токмо во единой свите, и ругающеся, облкоша в ризы язычески и покрыша главу татарскою шапкою и нозе обувше в несвойствены сапоги". В Тушине Ф. был встречен иначе: здесь ему предстояла честь — стать "нареченным патриархом московским" при самозванном московском царе. Нельзя думать, чтобы митрополит дорожил своим новым положением или даже мирился с ним. Только насилие могло его удерживать в Тушинском стане; Авр. Палицын прямо говорит, что тушинцы держали своего патриарха в неволе, "блюли того всегда крепкими сторожми и никакоже ни словеси, ни помавания дерзнути тому дающе". Дошедшие до нас грамоты, данные будто бы "нареченным патриархом Филаретом в 1608—1610 гг., и касающиеся дел церковного управления и политических, не могут быть доказательством того, что Ф. согласился действительно взять на себя роль, ему назначенную Тушинским вором. Несмотря на постоянное именование Филарета "патриархом", законный московский патриарх Гермоген считал его не врагом своим, а жертвою "воров", их пленником, и посылал ему свое благословение. В грамотах своих Гермоген писал, что он молит Бога о тех, "которые взяты в плен, как и Ф. митрополит и прочие, не своею волею, но нужею и на христианский закон не стоят". Когда распало Тушино, в марте 1610 г., Ф. был увезен из него поляками в Иосифов Волоколамский монастырь, а оттуда ему очень скоро удалось попасть в Москву: его "отполонил" у поляков отряд Гр. Волуева. В Москве Ф. был принят с честью и стал на прежнем месте в среде московской иерархии.

События свершались в то время с ошеломляющею быстротой. Приезд Филарета в Москву совпал с торжеством царя Шуйского. Москва освободилась от Вора и копила силы на короля Сигизмунда, осадившего Смоленск. Настроение народной массы повернулось в пользу Шуйских, благодаря подвигам кн. М. В. Скопина-Шуйского. И вот М. В. Скопин умирает в конце апреля 1610 г.; в июне вся рать Шуйского разбита гетманом Жолкевским и рассеялась; в июле москвичи свели с царства царя Василия; в начале августа польское войско подступило к беззащитной Москве, уже вновь осажденной Лжедмитрием, а 17 августа Москва, поставленная в необходимость избирать царя из двух претендентов на ее престол, самозванца и польского королевича, отдала предпочтение Владиславу польскому. В нем боярство искало опоры против самозванца и тех слоев населения, которые его поддерживали и ему сочувствовали. Московское же духовенство не было расположено к мысли иметь царем иноверца и намечало на царский престол людей из боярской среды, в большинстве своем предпочитая кн. В. В. Голицына. Горожане следовали в этом деле за духовенством, но указывали не на Голицына, а на Михаила Федоровича Романова, сына митрополита Филарета; молодого Романова хотел и сам патриарх Гермоген. Хотя все толки о царском избрании умолкли перед необходимостью избрать не того, кого хочется, а того, кому сила оружия дала господство над положением дел, и хотя Москва послушно присягнула Владиславу, однако Жолкевский, войдя в боярский совет и ознакомясь с внутренними московскими отношениями, понял, что для его королевича и Романовы и Голицын не перестали быть опасными. Поэтому-то у него явилась мысль о необходимости удалить из Москвы этих лиц под благовидным предлогом. Дипломатический ум гетмана указал ему верный Путь к цели: гетман уговорил В. В. Голицына принять на себя почетнейшее поручение — руководить "великим", чрезвычайным посольством к королю Сигизмунду для приглашения его сына Владислава на московский престол. Но М. Ф. Романов, — как говорит сам гетман, — "был юноша, а потому никак нельзя было включить его в посольство, но гетман постарался, чтобы назначили послом от духовного сословия отца его (Филарета), дабы иметь как бы залог". Таким образом митрополит Ф. был поставлен во главе "великого посольства", вместе с В. В. Голицыным, и в сентябре 1610 г. выехал из Москвы под Смоленск, в королевский стан.

Известна печальная судьба этого великого посольства. Король Сигизмунд желал сам сесть на московский престол, как победитель московского царства; он не одобрял той формы унии Москвы с Польшей, которая передавала власть Владиславу под условием принятия православия и полного отделения московской политики от литовско-польской; поэтому уже в августе 1610 г. он приказывал Жолкевскому "принимать власть не на имя королевича, а на имя самого его величества короля". Жолкевский скрыл это желание Сигизмунда от москвичей, потому что знал всю силу ненависти московских людей к Сигизмунду, за введение исповедной унии в его государстве, и понимал, что Москва и в крайности не присягнет королю. Великое посольство ехало под Смоленск в неведении истинных поползновений Сигизмунда и оттого не сразу поняло значение тех странных приемов, с которыми начали переговоры о царском избрании дипломаты короля. Когда же, наконец, желание Сигизмунда стало известным, когда подарками и подкупом младших членов посольства король вывел их из повиновения старшим, тогда старшим послам оставалось только с особенною твердостью стоять на тех условиях, на которых договаривалась Москва с Жолкевским. В этом послы полагали свою честь и упорною стойкостью думали защитить Москву от посягательств короля. Но они вели неравную борьбу. Пославшая их боярская дума стала служить видам Сигизмунда, и Сигизмунд на деле правил уже русскою землею. Патриарх Гермоген один во всем правительстве московском протестовал против подчинения Москвы самому королю, но его голос не всегда много значил: он мало мешал агентам короля. И вот когда Сигизмунд счел свою власть достаточно окрепшею в Московском государстве, он перестал стесняться с послами: от них прямо требовали, чтобы они подчинились незаконным приказаниям боярской думы. Послы не повиновались, точно так же, как перестала повиноваться боярам и вся земля. Против боярской и польской власти, наконец, началось открытое возмущение; его поддерживал патриарх; с ним были солидарны и послы. Тогда весною 1611 г. Сигизмунд отправил послов в Польшу, как пленных. Там под стражею Ф. провел восемь с лишком лет. По одному известию, находящемуся в книге Страленберга "Der Nordund Oestliche Theil von Europa und Asia" (1730), Ф., заточенный в Мариенбурге, имел возможность переписываться с Москвою в то самое время, когда в Москве в 1613 г. совещались о выборе царя; в пространном письме к своему родственнику Фед. Ив. Шереметеву он, будто бы, давал советы касательно царского избрания, не предчувствуя, что земский собор может возвести на престол его собственного сына. Если это известие и не вымышлено в своей основе, то в подробностях оно мало вероятно. Трудно верить, чтобы московские бояре могли обмениваться письмами с пленными послами быстро и правильно. В Москве не всегда знали даже, где находится Ф., и считали важным сообщение "немчина", что Филарета "держат в великой крепости" в городе Марбурге. Письма к Филарету читались ранее Л. Сапегою, через которого Ф. должен был передавать и ответы на полученные письма. В такой обстановке трудно было, конечно, посылать в Москву политические советы, к тому же направленные против воцарения королевича Владислава на московском престоле. Вероятнее всего, что во время своего плена ни Ф. не знал московских дел, ни московское правительство не имело постоянных сведений о митрополите.

Между тем значение этого митрополита внезапно выросло. В феврале 1613 г. на московский престол был избран сын Филарета, царь Михаил Феодорович. Естественно было на свободный, "вдовевший" после смерти Гермогена (1612 г.) патриарший престол возвести государева отца, митрополита Филарета. Мысль об этом явилась в Москве при самом воцарении Михаила и придавала особую важность заботе, какую царь Михаил прилагал к тому, чтобы "батюшку своего из Литвы к Москве здрава выручить". Однако враждебные отношения к польско-литовскому государству не допускали размена пленных до 1619 г. Беспокоясь о судьбе отца, боясь даже за его жизнь, Михаил Феодорович тем не менее именовал его уже не митрополитом ростовским, а митрополитом "московским и всея Руси", и распространял его будущую юрисдикцию на все государство. В лице Филарета таким образом Москва ожидала своего патриарха. Размен пленных состоялся 1 июня 1619 г.; через две недели Ф. был уже в Москве, а еще через неделю, 29-го июня, совершилось наречение его в патриарха московского и всея Руси. Торжественное поставление в сан патриарший Ф. принял 24 июня в Успенском соборе от иерусалимского патриарха Феофана, бывшего тогда в Москве, и от русских иерархов. Немедля новый патриарх, именуемый царским титулом "великого государя", вступил в управление равно церковью и государством.

В Москве началось двоевластие, длившееся до самой смерти патриарха, в течение четырнадцати лет.

Первые годы правления царя Михаила Феодоровича представляют много темного и загадочного. Сам царь был слишком молод и мягок для того, чтобы лично вести осложненные смутами дела московской политики и администрации; стоявшая рядом с ним его мать "великая старица" Марфа Ивановна пользовалась влиянием на дворцовые дела и не вмешивалась в государственные; дворцовые временщики не возвышались до руководства правительственною деятельностью; постоянный земский собор, не прекращавший своих заседаний с 1613 до 1619 г., не проявлял инициативы, решая и обсуждая лишь те дела, которые ему предлагались от имени царя. Мы ожидали бы, что в таких обстоятельствах особым влиянием и должна была бы и могла бы пользоваться боярская дума, царский совет, который, по преданию, взял с царя Михаила ограничительную запись. Но для всякого знакомого с документами той эпохи очевидно, что высший правительственный авторитет в то время принадлежал царю совокупно с земским собором; правительственное же значение думы незаметно между "царским указом" и "Всея земли приговором". Нельзя указать среди личного состава думы и таких бояр, которые помимо своего учреждения имели бы вес и значение в правительстве. Таким образом от нас скрыты истинные руководители дел и нам неизвестна правительственная программа, которая бы направляла отдельные мероприятия того времени к одной общей цели; мы даже готовы предполагать, что сверх удовлетворения неотложных текущих потребностей управления тогда и не думали ни о каком общем плане правительственной деятельности. Такой план предложил земскому собору Ф. тотчас после своего поставления в патриархи. По официальному рассказу, когда совершилось поставление Филарета, он со всеми прочими иерархами явился к царю и указал ему на ряд неустройств в государственных делах. Его указания очень метко характеризовали слабые стороны тогдашнего управления. Правительство не знало в точности служебных сил и налогоспособности населения, не везде одинаково пострадавшего от смуты. Поэтому служебное и податное бремя не могло быть равномерно распределяемо между служившими и платившими, и возможны были со стороны населения уклонения от повинностей, а со стороны администрации вопиющие злоупотребления. Все это мешало правильному устройству дел, и государь с патриархом приговорили учинить собор "о всех статьях" патриаршего доклада, "как бы то исправить и земля устроити". Постановление земского собора по этому предмету имеет характер целой правительственной программы, преследующей определенные задачи: правильно устроить службы с поместий, составить точные кадастровые описи земель и на их основании достигнуть правильности податного обложения, привести в известность как наличные средства казны, так и будущие ее ресурсы, для составления общей росписи доходов и расходов; принять действительные меры к пресечению административных злоупотреблений, препятствующих водворению порядка в стране. Все эти меры очень явно клонились к той цели, чтобы увеличить правительственные средства наиболее правильным и легким для населения способом. Вся последующая деятельность московского правительства времени царя Михаила Феодоровича вытекала из этого соборного приговора 1619 г. о том, "как земля устроити", а этот приговор был вызван докладными "статьями" патриарха. Таким образом Ф. с первой же минуты возвращения своего стал руководителем московской политики и сохранил такое значение на все время своего патриаршества. Приказные книги и грамоты тех лет дают много указаний на это. Переписка патриарха-отца с сыном-государем обнаруживает всю силу влияния патриарха на ход московских дел, и крупных и мелких. Можно поэтому поверить отзыву архиепископа астраханского Пахомия (1641—1655), что Ф. "владителен таков был, яко и самому царю боятися его", и что он "всякими царскими делами и ратными владел". Соправительство патриарха было вполне оформлено: называясь, как и царь, "великим государем", он принимал гласное участие во всех действиях верховной власти: "Все дела — говорит С. М. Соловьев, — докладывались обоим государям, решались обоими, послы иностранные представлялись обоим вместе, подавали двойные грамоты, подносили двойные дары". Тем, кто в Филарете думал видеть только патриарха и забывал о его династическом значении, царь объявлял, что "каков он, государь, таков и отец его государев, великий государь, святейший патриарх, и их государское величество нераздельно". При таком порядке нельзя считать узурпацией власти со стороны патриарха те случаи, когда он отдельно от сына принимал доклады и челобитья и давал на них свои решения, о которых и извещал затем государя: взаимное доверие оправдывало такое поведение.

Таково в общих чертах было положение патриарха в московском правительстве. В силу родительского авторитета и политической опытности он стал первенствующим лицом в направлении дел и придворных отношений. Поэтому с его именем должны быть связаны все государственные и дворцовые события, происходившие в Москве с 1619 по 1633 г., рассмотрение которых можно найти в жизнеописании царя Михаила Феодоровича и на которых здесь не останавливаемся.

В сфере церковного управления, подлежавшей прямому ведению патриарха Филарета, он не оставил глубокого следа. Властный в делах государственных, и в церковной жизни он умел показать свою власть, но вообще, по отзыву арх. Пахомия, "до духовного чина милостив был и не сребролюбив". В церковной жизни застал он много беспорядков и немедленно после принятия патриаршего сана взялся за деятельное искоренение зол. В период междупатриаршества (1612—1619) московская церковь пережила время безначалия. После смерти Гермогена в осажденной земскими ополчениями Москве бояре, кажется, пробовали возвратить патриаршие права Игнатию, бывшему при первом самозванце, но Игнатий скрылся из Москвы в Литву, как только получил свободу. Земское ополчение кн. Пожарского, освободив Москву, признало главою духовенства казанского митрополита Ефрема, так как старший из митрополитов, новгородский Исидор, был в шведском плену. По смерти же Ефрема, с 1614 по 1619 г. делами церкви правил крутицкий митрополит Иона, не оправдавший возложенных на него надежд и допустивший много нестроений и насилий. Самое явное из них произведено было над справщиками богослужебных книг, редактировавшими тексты для печатных изданий. Эти справщики, монахи Арсений Глухой и Антоний из Троице-Сергиева монастыря и знаменитый архимандрит того же монастыря Диониcий, а с ними поп Иван Наседка, были допущены к исправлению книг "государевым словом", мимо митрополита Ионы, и занимались своим делом не на печатном дворе и не у митрополита, а в своем монастыре. Будучи людьми начитанными и, по степени разумения дела, возвышаясь над прежними справщиками, они нашли, что исправить в служебных книгах, и указали ряд ошибок не только в старых изданиях, но и в книгах, напечатанных уже в правление Ионы. Это могло само по себе рассердить митрополита, не отличавшегося достоинствами характера: он посмотрел на дело так, как будто исправление, шедшее независимо от него, направлено именно в его осуждение. А здесь подоспел еще донос на справщиков от их личных недругов, Троицких же монахов Филарета и Логгина; они обвиняли своего архимандрита и его сотрудников в том, что те еретически изменили в требнике конечные славословия молитв и опустили слова "и огнем" в молитве на крещение Господне. И когда Дионисий весною 1618 г. представил исправленный им потребник на утверждение Ионы, митрополит созвал на 18 июля собор для суждения о поправках. Суждение это превратилось в суд над справщиками; их справедливые мнения были признаны за неправильные невежественными судьями; арх. Дионисий и Арсений Глухой были осуждены и заточены в монастырь. Особенно тяжело пришлось арх. Дионисию: наложенную на него эпитимью митрополит превратил как будто бы в средство личного своего мщения. Сверх того, что архимандрита истязали в монастыре, его еще требовал к себе на двор митрополит и подвергал унижениям и истязаниям. И так дело продолжалось до возвращения из плена Филарета. Бывший в Москве в 1619 г. иерусалимский патриарх Феофан, хотя и заявил о правоте Дионисия, не решился один требовать формального пересмотра вопроса "о прилоге: и огнем". Зато после посвящения Филарета в патриархи, всего через неделю, 2 июля, оба патриарха повелели рассмотреть вновь на соборе дело справщиков. Дионисий давал пространные объяснения и на этот раз одержал победу над противниками. Его мнение признали правым, его самого и его товарищей — невинно страдавшими. Все они были восстановлены в правах и остались при обязанностях справщиков. После формального сношения с Востоком, уже в 1625 г., патриарх Ф. повелел указом замарать во всех требниках прибавку и огнем и никогда не читать ее в молитве.

Положение митрополита Ионы в этом деле не было почетным. В другом деле, возбужденном патриархом Филаретом, Иона был, может быть, в существе более прав, но держал себя столь же мало достойным образом. В 1620 г. два московских священника просили у патриарха Филарета разъяснений по поводу того, что Иона не разрешил им крестить двух поляков, переходивших в православие, а велел, против обычая, только миропомазать их и допустить к св. причастию. Патриарх очень живо отнесся к этому делу, потому что самому ему пришлось участвовать в разрешении вопроса о правилах принятия в православие латинян в очень важную минуту московской истории — при избрании в цари Владислава, когда патриарх Гермоген стремился выяснить способ принятия в лоно церкви будущего царя. Тогда вопрос решен был в том смысле, что Владислав должен быть вновь крещен по православному, и на такой точке зрения утвердился и теперь патриарх Ф. Он призвал митрополита Иону к себе и увидел, что Иона упорствует в своем мнении, считая латинян в числе тех еретиков, которых одно из правил VI вселенского собора повелевает присоединять к православию чрез миропомазание (такое мнение по существу правильно). Основываясь на ином понимании "латинской ереси", как самой злейшей, патриарх счел Иону погрешившим и потому запретил ему совершать литургию, а для суждения о нем созвал собор, сошедшийся в декабре 1620 г. Собор стал на сторону патриарха, усвоил его толкование вопроса и осудил Иону. Боясь ответственности, этот последний не стал упорствовать в своем мнении, но и не желал принести повинную, а пробовал извернуться, говоря, что он не помнит, как было дело, и обращались ли к нему за разрешением подобных вопросов. Однако недостойное поведение митрополита изобличили, и он бил челом собору о прощении, сознаваясь, что впал в грех "простотою, а не умышлением". Собор, постановив перекрещивать не только католиков, но и всех "белорусцев", не строго охранявших чистоту православия, простил Иону и снял с него духовное запрещение. Однако через несколько месяцев возникло против Ионы новое обвинение в том, что он без вины сослал в монастырь вологодского архиепископа Нектария, и тогда окончательно компрометированный Иона был вынужден удалиться с митрополии на покой в Спасо-Прилуцкий монастырь.

Так разделался патриарх Ф. с неугодным ему митрополитом и водворил спокойствие и порядок в московской церкви. Круг дел, в который на первых порах вовлечен был патриарх, благодаря ошибкам и злоупотреблениям Ионы, и по удалении этого митрополита продолжал интересовать Филарета. Исправление и печатание богослужебных книг, велось энергично: "при Филарете Никитиче, — говорит митрополит Макарий в своей "Истории русской церкви", — вышло из московской типографии больше книг, нежели сколько было напечатано их во все предшествовавшее время от ее начала". Справщики, с Арсением Глухим и Иваном Наседкою во главе, подобраны были удачно, обладали усердием и правильным взглядом на важность порученного им дела. Но им мешало недостаточное знакомство с греческими текстами, без сличения с коими нельзя было ручаться за правильность исправлений; не пришло еще то время, когда сознали, наконец, необходимость расширить сферу изучаемого для исправлений материала, введя в нее и греческие рукописи. С чрезвычайным вниманием относясь к делу печатания богослужебных книг, патриарх Ф. должен был обратить внимание и на те печатные церковные книги, которые приходили в Московское государство из-за литовского рубежа. До 1627 г. он считал продукты литовского книгопечатания доброкачественными; но когда оказалось, что там печатаются и книги в исповедном отношении неодобрительные (Учительное Евангелие Кирилла Транквиллиона), то патриарх мало-помалу дошел до суровой, обстоятельствами не оправдываемой меры: он приказал везде заменить богослужебные книги литовской печати московскими книгами и запретил обращение литовских книг даже между частными лицами. Одобренная, исправленная и уже отпечатанная в Москве книга западно-русского писателя Лаврентия Зизания не была выпущена в обращение, как кажется, в силу именно этого недоверия ко всему зарубежному, литовскому. С таким же недоверием относился Ф. и к литовским выходцам, принимая их в лоно православной церкви не иначе, как вновь крестя их чрез троекратное погружение.

Рядом с этими заботами оградить московское православие от ущерба со стороны католичества и унии, шли заботы о том, чтобы не дать торжества над православием и лютеранской пропаганде в тех областях, которые по Столбовскому договору 1617 г. отошли к Швеции. Новгородскому митрополиту приказано было иметь духовное попечение о православном населении отторгнутых земель, и указаны были пути для сношений с этою частию его паствы. В то же время путем дипломатического предстательства московское правительство пыталось остановить попытки шведов к распространению лютеранского учения между православным населением финского побережья. С другой стороны успехи русской колонизации в Сибири вызывали со стороны патриарха попечения о новых областях и о новой пастве. Была учреждена Тобольская епархия и послан в нее архиепископ Киприан, который деятельно трудился над устройством церквей и монастырей и установлением порядка и благочиния среди грубого и дикого еще населения новозанятого края.

Из особенных торжеств церковных, кроме прославления новых святых (Макария Унженского и Авраамия Галицкого), следует упомянуть о принесении в Москву ризы Господней. В начале 1625 г. приехал в Москву посол от персидского шаха Аббаса, грузин Урусамбек, и между прочим поднес патриарху золотой ларец, "ковчег, а в нем великого и славного Христа срачица". Кое-какие сведения об этой драгоценности в Москве имели: знали, что шаху она досталась из Грузии и что в Грузии пользовалась почитанием. Освидетельствовав поднесенный подарок и убедившись, что от срачицы этой верующие получают исцеление, патриарх с собором признал срачицу подлинною ризою Господней, поставил ее в ковчеге в Успенском соборе и установил в честь ее празднование 27 марта.

Обзор жизни и деятельности патриарха Филарета Никитича может привести нас к удивлению пред странною судьбою этого человека. Воспитанный для обычной боярской карьеры, уже достигнув боярского сана, он внезапно надевает монашеский клобук и вместе с тем обращается в политического ссыльного. Внезапный государственный переворот возвращает его к почестям, но не мирским, а церковным, и только для того, чтобы вторично подвергнуть его случайностям плена и позорной неволе. Избыв эту неволю и освободясь от тушинских поляков, Ф. снова попадает в польский плен, после которого становится распорядителем всего Московского государства. Быстрая смена положений, разнообразие обстановки, ряд тяжелых испытаний должны были закалить характер и дать тяжелый, но драгоценный житейский опыт. Этот твердый характер и этот опыт и принес с собою Ф. в Москву в 1619 г. в помощь царствующему сыну. Вся предшествующая деятельность патриарха скорее всего могла приготовить из него сведущего дипломата и ловкого политического дельца. Династические интересы заставили его устремить все силы на управление государственными делами, к которым он был способен и подготовлен. Отсутствие же богословского образования делало его особенно сдержанным и осторожным в делах церковных. В этой сфере он ограничивался заботами об охране правоверия и, думая, что и здесь, как в делах политики, главная опасность грозит из-за литовского рубежа, он с особенною ревностью восставал на все польско-латинское. В остальном же он шел за потребностями минуты и не возвышался над ними. Поэтому политическая сторона в деятельности Филарета виднее и важнее церковной. С 1619 по 1633 г. он был истинным представителем окрепшей его трудами государственной власти и устроителем государственного порядка. В этом, главным образом, историческая заслуга патриарха.

А. Смирнов: "Святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всея России", Москва, 1847 (из "Чтений Общества любителей духовного просвещения", 1872—1874. — Макарий митр.: "История русской церкви", тт. X и XI. — С. М. Соловьев: "История России с древнейших времен", т. VПI. — Н. М. Карамзин: "История государства Российского", тт. XI и XII. — "Русский Архив", 1863 г., стр. 348; 1882 г., II, стр. 313. — "Чтения в Московском Обществе истории и древностей Российских", год 3-ий, книга III, стр. 19—40. — "Акты Исторические", собранные Археографическою комиссиею, т. II, №№ 38 и 54. — "Дополнения" к этим Актам, т. II, № 76. — Голиков: "Деяния Петра Великого", издание второе, т. XII. — "Рукопись Филарета, патриарха Московского и всея России", Москва, 1837 (то же в "Сборнике Муханова").

С. П — в.

{Половцов}

Филарет Романов-Юрьев

(Федор Никитич) — патриарх Московский и всея Руси.

Родился около 1554—1555 годов в боярской семье Романовых.

Федор Никитич Романов был двоюродным братом (по материнской линии) царя Федора Иоанновича.

Получил прекрасное для своего времени образование. В Разрядных книгах впервые упоминается под 1585 годом.

С 1586 года начал службу в качестве наместника Нижегородского, а затем и Псковского. Выполнил ряд дипломатических поручений.

Был участником Земского Собора 1598 года, на котором был избран на царство Борис Годунов.