Энциклопедия Брокгауза и Ефрона - дидро дени

(Diderot) — знаменитый мыслитель-энцикопедист, род. в октябре 1713 г. в Лангре. На смену долго властвовавших и в социальной жизни и в литературе высших слоев и придворного тона тогда выдвигались новые силы, всего чаще выставляемые здоровым, работящим и даровитым, но еще неполноправным классом тружеников — ремесленников, заводских рабочих, крестьян, столичных и провинциальных разночинцев. Дидро был одним из ранних и типических представителей этой нараставшей общественной силы. Его отец был ножевых дел мастером и "мог гордиться тем, что это ремесло передавалось в его семье из поколения в поколение в течение двухсот лет". Прямодушный, верный своим убеждениям, он пользовался большой популярностью в своем городке, свободно говорил всем правду в лицо, доволен был немногим и скромное свое благосостояние приобрел честным трудом. Влияние его примера и советов на сына несомненно. Д. искренно любил сурового, сварливого старика, который умел прощать вспышки его увлекающейся натуры, бывал и требователен, и ласков, и набожен, и весел, с оттенком бойкого, чисто французского юмора, передавшимся также будущему автору "Племянника Рамо". В годы своей знаменитости Д. находил особое удовольствие побывать на родине, посидеть перед камином в среде семьи, как он делал это в детские годы, слушая рассказы или чтение отца. Жизнь сводила потом Д. с первыми властителями Европы, доставила ему чуть не царственную роль в области мысли — но и в свободе речей, и в смелости взглядов, и в сочувствии народу, и в простоте одежды, вкусов, образа жизни в нем всегда сказывался выходец из плебейского, дорогого ему общественного слоя. Отец не сумел определить способностей Д. и, вероятно, по совету брата своего — каноника отдал его сначала в школу к иезуитам; но потом, заподозрив их в желании совсем разобщить его с сыном и услать мальчика в дальний монастырь, он передумал; мысль сделать его священником была совсем оставлена, и воспитание Д. приняло (в парижском collège d'Harcourt) вполне мирской характер. Если и раньше, в глуши, учение шло неправильно и Д. скрывался из школы, чтобы бродить по полям, то в Париже его развлекали впечатления столицы, влияние новых идей, уже носившихся в воздухе, чтение украдкой таких книг, направление которых привело бы в ужас отца. Заговорило воображение, разгорелась кровь, и Д. нельзя было загнать в рамки мудрой и степенной педагогии. Неудачно пошло и приготовление Д., после Коллегии, к юридической специальности. Впоследствии он жалел о том, что не выбрал адвокатской профессии. Действительно, он обладал пламенным красноречием и способностью увлекать и убеждать слушателей. Пришлось растрачивать эти дары по мелочам, в частных беседах, или же свойства блестящей импровизации проявлять в трудах публициста, критика, популяризатора науки. Нежелание его избрать себе определенное дело разозлило наконец отца до такой степени, что он решил предоставить его собственным силам; он перестал посылать ему деньги, и Дидро очутился в Париже одиноким и без средств. Несколько лет провел он, зарабатывая себе кусок хлеба самым неблагодарным, иссушающим мозг трудом — грошовыми уроками, работами на книгопродавцев, заваливших его грудами низкопробных книжек для перевода, даже написанием проповедей для малограмотных аббатов. Он не искал довольства, даже страшился его и однажды покинул место воспитателя в зажиточной семье, как только заметил, что мещанское спокойствие и сытость начинают его затягивать и усыплять. У него развивались серьезные умственные запросы. Все, что только можно было тогда прочесть во франц. переводах о движении новой философии и точных наук в Англии, шедшей во главе пробуждавшейся Европы, стало ему доступным и увлекало его, возбуждая смелость и пытливость духа. Но его воспитывала и жизнь; уродливые проявления крайнего изуверства и суеверия, поразительные во Франции в середине философского XVIII в., ложные чудеса, экстатические феномены, покаянные выходки фанатиков, возбуждали у поклонника новой науки страстное желание потребовать виновников такого затмения умов к суду разума и доказать несостоятельность и вред их учения. Произвол во внутренней политике, бесправность народа и эксплуатация его сил и средств вызывали умного и наблюдательного молодого плебея к такому же протесту и вмешательству. Вращаясь среди развитой и стремившейся вперед, но бедной и обездоленной молодежи, ведшей жизнь не лучше позднейшей парижской "богемы", он увидел, что те же идеи привлекают и волнуют ее; среди этих неудачников он встретил не только единомышленников, но друзей — Руссо, д'Аламбера, Кондильяка, адвоката Туссена. Общение с ними довершило его воспитание и поставило его на настоящую дорогу. Впечатлительность и вспышки темперамента, еще ничем не обузданного, могли бы отклонить его в совершенно другое направление: несколько похождений во вкусе Боккаччо, не прерванных даже ранней и неудачной женитьбой, связь с отцветавшей кокеткой, г-жой Пюизьё, влияние веселых нравов парижского полусвета привили было ему вкус к пряной и немного распущенной забаве. Фантазия его оказалась неисчерпаемой в этой сфере; и в его первых повестях, написанных из-за денег, по заказу, и в эпизодических вставках, введенных в позднейшие замечательные его опыты в повествовательном роде, сохранились любопытнейшие образцы этой стороны его творчества. Но если в первые же годы его писательства встречаются на близком расстоянии такие труды, как переложение "Опыта о человеческом достоинстве и добродетели" Шефтсбери (самая ранняя, 1741, работа Д.) или "Философские мысли", а с другой стороны — повесть на тему о женском непостоянстве: "Lez bijoux indiscrets", то, к счастью, перевес остался за быстро созревавшим дарованием мыслителя.

"Философские мысли" и "Письмо о слепых" отвели Д. видное место в рядах распространителей новой опытной науки, предводимых Вольтером. В первой из этих книг собраны отрывочные мысли о религии, нравственности, общественном строе; сжатые, содержательные, остроумные, едкие, часто парадоксальные, они привели к тому, что книга была сожжена по постановлению парламента. Операция доктора Реомюра над слепым от рождения послужила поводом к появлению второй и еще более замеченной работы Д. Он хотел доказать, в противоположность общепринятой теории о врожденных идеях, что наши нравственные, религиозные и иные представления зарождаются под влиянием опыта; внезапно прозрев, слепец должен будет медленно вырабатывать и усваивать себе самые элементарные понятия, которые вовсе не внушены ему природой. И само по себе это "Письмо", остроумно и метко прилагавшее к делу взгляды последователей Локка, должно было в правоверных кругах показаться опасным и вольнодумным, а полемическая выходка против Реомюра, отказавшегося допустить присутствие Д. при операции, но сделавшего исключение для великосветской дамы, увеличила виновность автора, и, по жалобе этой знатной особы, Д. был заключен на три месяца в Венсеннский замок. Эта расправа со свободным мыслителем не привела к результатам, имевшимся в виду; она послужила для Д. новым доказательством необходимости побороть наконец нетерпимость, суеверие и произвол, поднять знамя разума и объединить все силы для просветительного похода против старого начала. Давно уже, еще с 1741 г., грезилось ему такое объединение вокруг какого-нибудь грандиозного научного предприятия; когда же к нему явился книгопродавец Лебретон с предложением принять на себя редакцию перевода английской энциклопедии Чемберса, полезного, но чисто технического справочного сборника, Д. увидел в этом предложении внушение судьбы. Не рабское переложение чужого труда, но самостоятельный, систематический, способный перевоспитать и образумить человечество обзор всех итогов науки, всех опытов политической, социальной и религиозной свободы, свод всех полезных для народа открытий в мире искусства, ремесел, агрономии — такую книгу, в которой смутные еще стремления обновить и облагородить жизнь находили бы поддержку и руководство, задумал он. Его горячность и вера в успех увлекли издателя, отказавшегося от первоначального плана и, в товариществе с несколькими другими лицами, взявшего на себя денежную сторону предприятия. Еще сидя в каземате, Д. написал на краях страниц "Потерянного Рая" план издания (Prospectus), впоследствии развитый в обширном "Вступительном рассуждении"; по выходе из тюрьмы, уже располагая "привилегией" (разрешением), он энергично, с большим знанием людей и отгадкой их способностей, стал группировать вокруг себя сотрудников. Обладая самыми разнообразными знаниями, от техники в ремеслах до эстетики, философии, естествознания или политических наук, он был самым подходящим человеком для центральной, объединяющей роли. Но он искусно провел разделение труда; редакторские обязанности взял на себя его ближайший друг д'Аламбер, своим сдержанным, ровным характером уравновешивавший вечное возбуждение и боевой задор Д. и внесший в дело глубокие специальные знания по наукам математическим и философским. Вместе они распределили труд по отделам, привлекая для каждого из них лучших в то время знатоков, заручившись сотрудничеством таких авторитетов, как Вольтер и Монтескье, наконец, создавая себе сотрудников и помощников из новичков, ими выделенных из толпы, вдохновленных открывшейся перед ними задачей и мастерски выполнявших ее. Вместе с д'Аламбером Д. написал и знаменитый "Discours préliminaire", взяв себе в этом опыте стройной системы человеческих знаний отдел, посвященный словесности и искусству, высказав в этой части своего манифеста требования правды, близости к жизни, свободы творчества и развенчав устарелые и незаслуженные репутации. Но свое участие в гигантском сборнике, осуществление которого было рассчитано на десятки лет, он и не думал замкнуть в рамки одиночного отдела. Следы его деятельного участия заметны всюду, где только он мог сказать свое полезное слово, напр. даже в описании открытий и усовершенствований в ремеслах и заводских производствах. Связи с рабочим миром облегчили для Д. специальное их изучение; он расспрашивал и разузнавал все нужное в мастерских, сам учился ремеслам, составлял чертежи и мог ввести в энциклопедию до тысячи статей технического содержания.

В 1751 г. был издан первый том этого небывалого, колоссального сборника. До 1772 г., когда появились последние тома, с чертежами и рисунками, тянется многострадальная, богатая запретами, гонениями и приостановками, история великой Энциклопедии, давшей имя целому периоду в развитии человеческой мысли. Если принять во внимание, что приготовительные работы начаты были значительно раньше, то выступит во всем блеске тот знаменательный факт, что все свои лучшие годы (с лишком тридцать лет) Д. отдал на эту проповедь освобождающего знания. То была главная цель его жизни; перед ней бледнели все остальные интересы и работы. Довести дело до конца он решил вопреки каким бы то ни было препятствиям. Духовенство и двор, цензура, полиция и иезуиты соединились в борьбе против Энциклопедии; д'Аламбер, наконец, утомился и заявил другу, что не в силах более делить с ним редакционные труды. Д. взял эту тяжелую ношу на одного себя и, после перерыва в несколько лет, выпустил в 1765 г. десять новых томов. Ему предлагала облегчить издание, перенеся его за пределы Франции; Фридрих II звал его в Берлин, Екатерина обещала устроить ему удобное печатание в одном из приморских городов, напр. в Риге. Но он остался на своем посту и перед глазами своих противников, пользуясь иногда тайным покровительством людей, обязанных его преследовать (главного блюстителя печати, Мальзерба), он с поразительной, не ослабевавшей настойчивостью шел по намеченному пути все вперед. И далеко разносилось по свету благовестие Энциклопедии; всюду, где царили произвол, беззаконие, жестокость, душевная тьма (а кроме пробудившейся раньше Англии, вся Европа была тогда в таком состоянии), ее заявления, изложенные не задорно, но в твердом, положительном тоне, основанные на фактах, научных истинах, практическом опыте, проникнутые желанием народного блага (такова, напр., принадлежащая Д. статья Liberté), действовали необыкновенно благотворно. Скромно обставленный, продолжавший жить в мансарде, испытывавший не раз тяжкие приступы бедности (юношей он найден был однажды в обмороке от голода, в зрелые годы принужден был запродать Екатерине свою библиотеку, чтобы иметь, на что жить, и дать приданое дочери), демократ-проповедник держал в руках своих, подобно Вольтеру, направление европейской общественной мысли. Реформы, вскоре совершившиеся в разных странах, сводились, в исходной точке своей, к тому, что зародилось в голове, среди тюремных впечатлений Венсенна.

Одновременно с большой затратой сил для главного труда шла непрерывная умственная деятельность Д. в целом ряде других отраслей. Удивительная талантливость и многосторонность доставила Д., малоизвестному сначала провинциалу, первенствующее место в главнейших парижских салонах (у г-жи д'Эпинэ, Гольбаха, Гельвеция), где зародились многие из важных начинаний философии, творчества, политики; щедро рассыпая свои дары, он обогащал сочинения своих друзей — Гольбаха, Рейналя, Галиани и друг. — прекрасными оригинальными вставками; несравненный собеседник, он поражал блестящими импровизациями, которые следовало записывать — иначе первоклассные красоты пропадали бесследно. Проницательные или скорее пронырливые приятели вроде Гримма умели эксплуатировать эту неисчерпаемость вдохновения и тонкость вкуса. Гримм (см.) стал выпускать свою "Correspondance littéraire", он сумел обеспечить себе сотрудничество Дидро и часто насиловал его волю, понуждая его к работе. Он требовал от него отчетов о периодических выставках картин и статуй (так называемых салонах) и этим побудил Д. оставить весьма заметный след и в художественной критике. До его Salons, которых он написал девять, не было таких тонких оценок технической и вместе с тем культурной стороны произведений, таких искусных характеристик индивидуальности художника, такой смелой полемики против классической строгости старого академизма, таких попыток установить основы искусства будущего, с трезвым и правдивым бытовым направлением, изучением настоящей природы и людей, развитием пейзажа и жанра и, вместе с тем, со способностью будить в сердцах порыв к идеальному. Он энергично защищал новаторов вроде Греза, умевших faire de la morale en peinture и своими картинами, полными реализма, поддерживать гуманное направление новой культуры. В "Essai sur la peinture" Д. устанавливает эстетические основы искусства, исходя от того взгляда, что природа — главный источник художественного вдохновения и что подражание ей одно только может обеспечить искусству здоровое развитие. Он, конечно, был дилетантом в вопросах, касавшихся живописи и скульптуры, сам сознавал это и задумал было образовательную поездку в Италию вместе с Гриммом и Руссо, но дарования замечательного отгадчика внушили ему и в этой области много верных взглядов и метких оценок, скрепивших связь между искусством и умственным движением эпохи. Он бросил яркий луч света и на искусство актера, и на законы драмы. В новейшее время и специалисты по сценической технике, и психологи (напр. Souriau в своем сочинении "La suggestion dans l'art") восстают против одного из положений, введенных Д. в его "Парадоксе об актере", и находят неисполнимым и нежелательным требование полной безучастности к изображаемому актером душевному состоянию, что, по взгляду Д., может будто бы совмещаться с превосходной и верной передачей его одними средствами искусства, тонко обдуманными и примененными. Вопрос этот, однако, все еще остается открытым, и многие из замечательных актеров нашего времени — Сальвини, Росси, Коклен — высказывают о нем противоположные мнения. Если сам Д. назвал свой остроумный этюд "Парадоксом", то в нем все же есть важные и неоспоримые достоинства; это опять призыв к жизненной правде, протест против манерности и ходульности, заступничество за повседневные чувства и страдания, которым пора дать доступ на сцену, вместо выспренних душевных движений героев трагедий. Д. явился убежденным защитником драмы, взятой из "мещанского", т. е. будничного и общечеловеческого быта, и его пропаганда (проведенная им и на практике в пьесах: "Отец семейства" и "Побочный сын", но без особого успеха), поддержанная такими последователями, как Лессинг и Бомарше, так же отмечает собой в драматическом творчестве, как "Парадокс" — в сценическом искусстве, перелом от условного и безжизненного изящества к свободному воспроизведению "громадно несущейся жизни", всей, без исключений и оговорок, с ее пороками, ужасами и несчастьями. Д. и в Энциклопедии, и в художественной критике, и в теории и практике драмы остался верен себе. Он знал за собой слабость неумеренной, хотя вполне искренней чувствительности, овладевавшей им, когда его отзывчивую душу поражали людские страдания, зрелище гонимой честности, самоотверженного порыва, его речь в эти минуты переполнялась восклицаниями, патетическими тирадами, в голосе слышалось волнение, слезы; диалог его драм, очевидно глубоко прочувствованных, страдает иногда избытком эмоций. Когда в "Парадоксе" Д. советует актеру обдумать роль и вжиться в нее, но не играть нервами и постоянно обуздывать их, в этом заметно желание предостеречь других от недостатка, который он сознавал в себе. Но чувствительность уживалась в его характере с другой склонностью, определившейся с ранних лет и изощренной непосредственным знакомством с жизнью. Если в первых его повестях заметно уже дарование романиста, владеющего тонким юмором, беззаботным смехом и желчной сатирой, то с годами опыт, приобретенный в толпе живых людей, развил в нем способности повествователя-реалиста, дающего полную волю своей наблюдательности и яркими красками рисующего людей и их страсти. Тем же пером, которым написаны чувствительные декламации драм, вызваны к жизни такие украшения романической литературы XVIII в., как "Жак-фаталист", "Монахиня" или получивший форму диалога очерк с натуры: "Племянник Рамо". Часто в этих произведениях фабула ускользает от внимания читателя; в "Жаке" Д. даже забавляется над его растерявшимся видом, когда на главный сюжет вдруг нагромождаются десятки других, вводятся эпизоды с новыми лицами и событиями. Но сила Д. — не в систематически выдержанном сюжете. Величайшие его предшественники — Боккаччо, Рабле — могли бы позавидовать его умению немногими штрихами характеризовать людей, осветить картину так, что она глубоко врежется в память, и затем беспечно перейти к другому, столь же волшебному воспроизведению жизни. "Жак" — несложная, юмористически переданная история странствий двух приятелей, господина и слуги, одинаково вспыльчивых, упрямых, добродушных, падких на сердечные приключения, как будто по добровольному соглашению поделивших между собой роли хозяина и прислужника, а в сущности, просто равноправных друзей. Они кочуют без цели, не пропуская ничего, что дает им жизнь, руководятся фатализмом и не без смеха ожидают, какие случайности пошлет им судьба. Для понимания характера Д. неоценимо изображение старшего из путников, которого автор наделил всеми своими свойствами, испытывая потребность в подобной исповеди перед собой и читателем. Не меньше значения имеют эпизодические рассказы, влагаемые в уста то друзей, то хозяйки деревенской гостиницы, где они остановились, в особенности "История г-жи де ла Поммерэ" — повесть о лютой мести покинутой и отжившей светской женщины ее последнему поклоннику, которого она, приняв личину покаявшейся грешницы, знакомит с молодой девушкой будто бы из честной, старой дворянской семьи и, добившись того, что он по любви женится на ней, со злорадством открывает ему двусмысленное ее прошлое. Глубокий драматизм рассказа (поражающий после ряда юмористических сценок) и мастерство характеристики сделали эту вставную повесть замечательным образцом психологического французского романа. Чувствительная развязка (маркиз, тронутый горем ни в чем не повинной жены, поневоле бывшей свидетельницей ремесла ее матери, и убедившийся в ее любви, прощает ее и увозит с собой) является естественной и дает удовлетворение возмущенному чувству читателя. Такое же сочетание чувствительности с житейской правдой в повести "La religieuse" не помешало, а, быть может, еще содействовало успеху ее, продержавшемуся до наших дней, когда в борьбе против клерикализма во Франции перепечатка "Монахини" явилась одним из сильнодействующих орудий пропаганды, вскрывая фарисейство, насилия над личностью и мрак, господствующий в женских катол. монастырях.

"Племянник Рамо" превосходит все остальные произведения Д. как повествователя в зрелый период его деятельности. С виду это — просто набросок с натуры, отпечаток одной из случайных встреч Д. во время его блужданий по Парижу: он любил бродить по Пале-Роялю, заходить в café de la Régence и присаживаться к шахматным игрокам. В одно из таких посещений к нему подошел давно знакомый ему и невольно интересовавший его по оригинальной "смеси остроумия и бесстыдства, высокомерия и низости, здравого смысла и безрассудства" искатель приключений, вечно рыскавший по Парижу и всюду умевший втереться. Между ними завязывается беседа, и противоположность убеждений, сочувствий и надежд философа и паразита ярко обрисовываются. Таково несложное содержание диалога — а между тем, он является и глубоко верной картиной общественных условий, породивших подобный тип, и мастерской характеристикой главного действующего лица, и образцом необыкновенно выразительного разговорного слога, встречаемого, кроме Д., у немногих французских прозаиков, переходящего уже в область драматического творчества, осуществляя те требования естественности, которых Дидро не удалось выполнить в его больших драмах. Его герой — лицо собирательное. В него вошли черты, взятые у автора нескольких пасквилей на лучших людей современной Франции, Палиссо. Не менее реальная, но гораздо более безобидная личность — племянник некогда знаменитого композитора Рамо — также могла бы предъявить свои права на значение прототипа и даже ссудила герою диалога свое имя. Но Д. хотелось вообще изобразить то развитое и поддержанное старым порядком раболепное, продажное и бесстыдное лизоблюдство, которое втайне и наяву распиналось в нападках на прогресс и его двигателей, с кровожадностью диких зверей рвало на клочья репутацию честных людей и друзей народа, нагло пробиралось к обогащению всеми неправдами и верило в конечное свое торжество над беспокойными просветителями. Племянник Рамо поэтому не только воплотил все свойства французского наглого обскуранта XVIII века, но остается общечеловеческим, всюду понятным типом. И отвращение, и жалость к способному, но безнадежно павшему человеку возбудила в авторе беседа с этим негодяем — а тот и не думает исправляться, ни в чем не раскаивается и еще не знает, кто из них двух, по пословице, будет смеяться последним. Гете справедливо видел мастерство Д. в том, что "его Рамо и отталкивает нас, и вместе с тем заинтересовывает своей нравственной низостью". Это — лицо почти трагическое.

Действуя в обществе, где подобные личности могли иметь значение, где клеветами и доносами они навлекали гонения на Энциклопедию и на двигателей культуры, Д. естественно переносился мыслью к иному общественному строю, основанному на личной и общественной свободе, на независимости мысли. В его соображениях об этом лучшем строе есть и осязательные, практически обоснованные планы и советы, есть и грезы; так, под влиянием приукрашенного путешественником Бугэнвиллем описания нравственной чистоты и свободных, естественных отношений у жителей о-ва Таити, он в своем "Supplément au voyage de Bougainville" чуть не готов был идеализировать первобытную простоту жизни и желать возврата ее лучших сторон, не порывая, однако, ради этого, подобно Руссо, с цивилизацией. В "Разговоре отца с детьми" он влагает в уста собеседникам (он сам с братом и старик отец их) мысли о разумной постановке вопроса о браке, о необходимости пересмотра законов в духе гуманности, о свободе личности. В "Разговоре Д. и д'Аламбера" и в "Сне д'Аламбера" предчувствия великого переворота в познании природы связаны с грезами о грядущем переустройстве жизни человечества на основе свободы. Наконец, Д. воспел свободу в стихотвор. "Les éleuthéromanes". Он понимал, что опережает век свой и смотрит в даль будущего. Зная, что современникам не понять его стремлений, он доверчиво ожидал признания их от позднейшего потомства. В примечательной переписке с скульптором Фальконетом, посвященной этому вопросу, он защищает преимущества посмертной славы перед причудливой и изменчивой известностью, балующей иногда человека при жизни. Но, способный так легко уноситься в мечтах в призрачные миры, он мог трезво и с практическим знанием жизни отзываться на насущные нужды современности. Ему приписывают значительную часть "Истории обеих Индий" Рейналя, энергично восставшего против рабовладения. Его статьи в "Энциклопедии" по вопросам общественным и политическим основаны на фактах и бытовых данных. Деятельность таких людей, как Тюрго, встречала его глубокое сочувствие. Широкие реформы, создающие нечто вроде английского государственного устройства, могли бы еще удовлетворить его; но видя, как в своем ослеплении охранители старого порядка делали все возможное, чтобы раздражить и разорить массу, он в предсмертные свои годы прямо предвещал революцию.

Ни в чем умение Д. добросовестно изучать житейские нужды и указать средства удовлетворить их не выразилось так ясно, как в разнообразных проектах преобразований, составленных им для России. Сношения Екатерины с Д. начались с первого же года ее царствования (через девять дней после воцарения) и старательно поддерживались и ею, и такими горячими поклонниками Д., как кн. Дашкова или русский посол в Париже, кн. Д. А. Голицын, друг его и Гельвеция. Ему оказывались различные любезности и услуги, из которых важнейшая — покупка его библиотеки и оставление ее в пожизненном его пользовании. Но заочные сношения не удовлетворяли; потерпев с Вольтером и д'Аламбером неудачу в приглашении их в Россию, Екатерина, опираясь на обоих названных посредников, сумела побудить Д., не покидавшего до той поры своего отечества, предпринять в 1773 г. трудное путешествие в Петербург. Русская жизнь с ее особенностями, просветительная миссия Петра, казалось, продолжаемая Екатериной, возможность приложения к делу в здоровой народной среде основных идей энциклопедизма — давно привлекали его внимание; он уже разузнал многое о русском быте и наметил себе наиболее насущные его нужды, и прежде всего — освобождение крестьян. Со стороны Екатерины поездка была обставлена всевозможными удобствами, прием был чрезвычайно сердечный, но несомненно было, что Д., долго колебавшийся, опоздал на несколько лет с приездом. Его покровительница теперь гораздо менее расположена была следовать указаниям философов; внутренние неустройства и тревоги, напр. пугачевское восстание, охладили ее преобразовательное рвение, и к Д. она уже относилась скорее как к высокоинтересному и оригинальному мыслителю, беседа с которым доставляет художественное наслаждение. Не обращая внимания на придворный этикет, она уединялась с ним, держась демократической простоты, наводила речь на всевозможные темы, любовалась его горячностью и красноречием, но отклоняла практические указания, находя, что у него нет политической опытности. Отголоски их бесед сохранились в различных набросках Д. То это — остроумная и тонкая игра фантазии, представляющая (в ответ на шутливый вопрос Екатерины, что бы он сделал, если бы был королем) день из царствования Дени Первого, посвященный энергичной расправе со всем, что поддерживает роскошь и пышность при дворе; король-философ сокращает все издержки на этот предмет донельзя, чтобы обратить деньги на нужды народа. То это — бесстрашное напоминание о том, что многие из прекрасных обещаний, данных Екатериной при воцарении и скрепленных ее Наказом, все еще не выполнены, и запрос, намерена ли она сдержать их. То это — протест против воинственного направления русской политики, заявляющий, что "кровь тысячи врагов не возвратит ни одной потерянной капли русской крови", что "частые победы придают блеск царствованиям, но не делают их счастливыми", что "хорошие реформаторы редки там, где они всего нужнее" и что важнее всего заняться упрочением мира, благосостояния и культуры. Екатерина возложила, однако, на Д. несколько деловых поручений, очевидно, наметив себе те стороны жизни, в которых она считала его вполне компетентным. Это были именно проекты по народному просвещению — план организации низшей и средней школы, университетов, женского образования. С большой любовью к делу и интересом к народным русским потребностям выполнил Д. эти поручения. В его "Plan d'une université pour la Russie" находим требование всеобщего, обязательного и бесплатного обучения в элементарных школах, разумную, полную полезных знаний, программу гимназий и тщательно, по всем факультетам и кафедрам, разработанный проект университетского преподавания. В последнем отделе особенно симпатичны его заботы о развитии русского литературного языка, о необходимости положить конец выписке иностранных ученых и вызвать к возделыванию наук отечественные силы, о правдивом и свободном изложении русской истории, способном развить любовь к истинно великому и героическому, о том, чтобы на богословском факультете обеспечен был возможно больший научный простор и признавалась бы бесспорным догматом свобода совести и т. д. В педагогическом проекте, предназначенном для женского образования в Смольном монастыре, точно так же много новых мыслей, часто опережавших век, напр. совет ввести в программу изучение медицины, в особенности анатомии, снимая этим завесу со многого запретного, таинственного и потому привлекательного, оздоровляя ум и воображение и подготавливая девушек к материнским обязанностям. Многое хотел Д. узнать о русской жизни вне этих официальных поручений, собирал сведения об экономическом быте, положении крестьянства; но из осторожности не все ему показывали и говорили, и приставленные к нему отменно-культурные царедворцы, вроде Бецкого, все время искусно лавировали с ним. Русские проекты Д. не имели влияния на наши внутренние дела, как остался невыполненным предложенный Екатериною план издать в России выборку из Энциклопедии применительно к русским потребностям; но живое и участливое отношение к нашей стране и готовность послужить ей лучшими своими силами особенно симпатично дорисовывают нравственный облик философа.

Со времени возвращения своего из России (не обошедшегося без приключений: лед на Двине подломился под его каретой, он едва спасся и увековечил это событие в шутливом стихотворении) Д., утомленный поездкой и постоянным возбуждением и простудившийся в пути, не мог уже более возвратить себе прежнего здоровья. С радостью вошел он, после петербургской роскоши, в прежние скромные условия жизни и принялся за тот отдел знаний и работ, к которому чувствовал влечение еще с молодых лет: изучение естественных наук и медицины. Попытки укрепить свои научно-философские воззрения на этой основе и отгадать дальнейший путь прогресса заняли собой его старость и согрели ее чисто юношескими, бодрыми надеждами и стремлениями. Еще в "Bijoux indiscrets" он выразил в аллегорической форме свое благоговение перед быстрым завоевательным движением точных наук. К воздушному замку, где царит седовласый старец, изумляющий народную толпу всякими фантасмагориями и воздушными пузырями, приближается ребенок, с факелом в руках, производя своим приближением невольную тревогу. Он быстро растет, испытующим взглядом окидывает все вокруг; вскоре это уже великан, и от его измерений и исследований ничто укрыться не может. Это — торжествующий опыт, и от его натиска должно рухнуть все здание. Следить за поступательным движением опыта и обобщать добытые им результаты стало одним из любимейших занятий Д. Среди занятий по Энциклопедии (1757) он сделал первый такой свод в форме "Размышлений об истолковании природы" (Pensées sur l'interprétation de a nature); к среднему периоду его деятельности относятся два названных уже диалога; в последние годы написаны им "Элементы физиологии" и несколько других общедоступно изложенных обозрений успехов науки. Шестидесятишестилетним стариком слушал он курсы наиболее авторитетных ученых, занимался в химической лаборатории у Руэлля, изучал анатомию у Бордэ и г-жи Биэрон, предшественницы женщин-врачей нашего времени, которую он энергично, но безуспешно рекомендовал Екатерине для Смольного. Более чем когда-либо проникался он убеждением, что общественный прогресс невозможен без освобождения мысли, достижимого лишь изучением природы, и включил в широкий уже круг своих познаний столь обстоятельную эрудицию натуралиста, что и в этом отношении не находил себе сверстника в кругу мыслителей. Творческий ум и дарование гениального отгадчика внушили ему намеки, указания и предчувствия, впоследствии оправдавшиеся и вошедшие в науку. Ему казалось несостоятельным дробление природы на так называемые царства; он верил в существование переходных явлений, бесконечной "цепи организмов", основываясь на ряде опытов, напр. над насекомоядными растениями; ход последовательного развития отдельных органов, естественный отбор, соотношение физических сил, действие закона наследственности — все это намечено в работах Д., которого в настоящее время историки дарвинизма называют в числе его предшественников, наряду с Робинэ, Гете и Ламарком. Полет его мысли становился неудержимым и необъятным; "Что значат тысячелетия в мировой жизни!" — восклицал он, когда представлял себе эволюцию, приведшую природу и человека к их современному виду — и с полной верой смотрел вперед, на успехи будущей опытной науки, с ее усовершенствованными орудиями и тонкими наблюдениями. В "Сне д'Аламбера" он умышленно придал этим научным грезам форму болезненного бреда, с вспышками ясного, блестящего здравого смысла. В такой форме можно было свободно коснуться всего, строить и высказывать догадки, которые иным должны были казаться химерическими. Тогда это были действительно мечты; но они были достойны замечательного философа природы, с годами оставившего далеко позади себя своих прежних единомышленников-материалистов вроде Гольбаха или Гельвеция (посмертную книгу которого "О человеке" Д. остроумно и беспощадно разобрал).

Такова сложная внутренняя история жизни Д.; внешняя ее история, за исключением нескольких тревожных эпизодов в судьбе Энциклопедии и поездки в Россию, небогата событиями. Он изведал на деле дружбу и единомыслие, не раз встречая людей, преданных ему; но в дружбе был требователен и тиранически строг к малейшей слабости или неустойчивости. Его разрыв с Руссо, называвшим его сначала своим Аристархом, вызван был и болезненной мнительностью женевского философа, и вмешательством посредников вроде Гримма, раздувавших распрю, и горячностью самого Д., считавшего аффектацией и ложью отшельничество Руссо, его роль нелюдима, проповедь о вреде культуры. Много страстного и несправедливого было высказано сгоряча с обеих сторон (напр. даже в одной из последних работ Д.: "Опыт о жизни и произведениях Сенеки"); но и Д. скорбел о размолвке с другом своей молодости, несколько раз пытаясь примириться с ним, и Руссо оставил в своей исповеди почти сочувственный отзыв о Д. Изведал он и любовь. Смолоду смотревший на нее легко, почти с усмешкой, Д. женился рано и необдуманно, под влиянием утомления от скитальческой и одинокой жизни, на женщине, не понимавшей его стремлений и интересов и с годами уходившей все глубже в узкую набожность, в то время как его мысль становилась все свободнее. Уже в пожилых летах искренно полюбил он молодую девушку, m-lle Volland, разделявшую его убеждения и вкусы. Вся жизнь его осветилась с той поры: его подруга посвящена была во все его помыслы и намерения; с ней он отводил душу, ей написал множество писем, по силе чувства, блеску изложения и разнообразию содержания принадлежащих к числу лучших его произведений; искренностью своей привязанности победил предубеждение ее родных против этого союза — и не мог пережить смерти любимой женщины. Удалившись от шума и суеты и находя в занятиях естествознанием единственное средство рассеять свою грусть, он доживал последние месяцы своей жизни, философски готовясь к концу. Постепенно сошли в могилу его прежние товарищи и соратники — Руссо, д'Аламбер. 30 июля 1784 г. Д. последовал за ними; его смерть походила на мирный сон.

Даже беглого знакомства с произведениями Д. достаточно, чтобы выказать во всем блеске эту необычайно даровитую натуру, одного из немногих "избранных". Ему не суждено было создать своей философской системы; восприимчивый и на все живое быстро отзывавшийся, он раздробил свои силы по многим областям мысли и творчества и только на склоне лет сосредоточился на изучении природы. Но это был человек, призванный всюду пробуждать жизнь, вести людей за собой; одной стороной он еще принадлежит своему веку, но пламенный взор его устремлен вдаль; он увлечен идеей безграничного прогресса. Это вдохновенный апостол знания, которое дорого ему, потому что принесет свет и благо всему человечеству. Память о Д., как основателе великой Энциклопедии, не изгладится никогда: философия, словесность, сцена, искусство, социальные науки, естествознание сохранят следы живительного его влияния; историк вспомнит о нем, как об одном из главных зачинщиков "просветительного века"; психолог укажет на этом увлекательном образце, до какого дивного подъема может дойти духовная природа человека.

Сочинения Д. появлялись впервые в печати не только при его жизни, но в гораздо большем количестве после его смерти, и были известны дотоле лишь в рукописи или же считались пропавшими, казалось, бесследно, и случайно были найдены. Библиотека Д. была перевезена в Петербург, где некоторые из его произведений и были поэтому открыты. Родственник Шиллера случайно прочел в Петербурге рукопись "Племянника Рамо", лежавшую вместе с другими бумагами философа, и прислал свой список поэту, который, вместе с Гете, озаботился изданием этого диалога, явившегося сначала в нем. переводе. "Жак-фаталист" напечатан был лишь в 1796 г., по рукописи, уцелевшей у принца Генриха прусского. Собрания сочинений Д. поэтому долго не могли быть полными. Первое сколько-нибудь обстоятельное издание их принадлежало его великому поклоннику Нэжону (1798); затем, заслуживает внимания издание Бриэра и Вальфердена (1821); наконец, в наше время (1875-77) вышло монументальное, в двадцати томах, издание, начатое Жюлем Ассезá и оконченное Морисом Турнэ. Несмотря на то, что тут появилось необыкновенно много нового (целых четыре тома), даже и после этого, казалось, полного свода продолжают обнаруживаться новые находки. Морис Турнэ, тщательно исследовавший петербургские библиотеки, извлек оттуда чрезвычайно характеристические наброски Д., отчасти описанные выше, и напечатал их в "Nouvelle Revue" (1881, 1 сент.; "Diderot législateur", и 1883, 1 и 15 сен., "La politique de Diderot") и в газете "Temps" (1886). Несколько писем Д. издано Русским историч. общ. ("Сборн. т. XIXIII). Удачная выборка из соч. Д. издана была ко дню его юбилея, 1884: "Oeuvres choisies, édition du centenaire", в одном томе. Лучшие биографии Д. принадлежат Джону Морлею, "D. and the encyclopedists" (1878; русский перевод В. Неведомского, 1882 г.), и Карлу Розенкранцу, "Diderots Leben u. Werke" (1866). Есть воспоминания о Д. дочери его, Madame Vandeul, не вполне надежные. Характеристики Д. всего удачнее у Сент-Бэва ("Portraits littéraires"), Карлейля ("Critical and historical essays", по-русски "Исторические и критические опыты", М., 1878), Kapo ("La fin du XVIII s.", 1880), Дюбуа-Рэймона "Zu Diderot's Gedächtniss" (1884), и Эдмона Шерера ("Diderot, étude", 1880). См. также книгу Avezac Lavigne, "D. et la société du baron d'Holbach" (1875). На русск. яз. статьи Алексея Веселовского, "Дени Дидро, опыт характеристики" ("Вестник Европы", 1884, Х — XI) и книга В. Бильбасова "Дидро в Петербурге" (СПб., 1884, сначала в "Русск. Старине"). Собрания соч. Д. в русском переводе не существует. Переводы отдельных произведений были особенно многочисленны в прошлом столетии. Драма "Чадолюбивый отец" была переведена два раза (1765 и 1788), "Побочный сын" (1788) выдержал 3 изд., "История г-жи де ла Поммерэ" явилась в 1796 г. под названием "Удивительное мщение одной женщины" (1796), "Жизнь Ричардсона" нап. в Смоленске в 1803 г., и т. д. В новейшее время переведены были "Племянник Рамо" (в приложении к книге Морлея) и "Парадокс об актере".

Алексей Веселовский.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон

1890—1907