Энциклопедия Брокгауза и Ефрона - россия. русская наука русский язык и сравнительное языкознание

Языкознание в древней Руси носило вполне определенный подражательный характер. Работы грамматического содержания, имевшие предметом главный образом церковно-славянский язык и составленные по византийским образцам, шли к нам сначала из южно-славянских земель — Сербии и Болгарии, а потом возникали и на русской почве. Первые сведения о церковно-славянском языке и изобретении славянской азбуки находим в так называемых "паннонских легендах" о жизни славянских первоучителей св. Кирилла и Мефодия, из которых они были заимствованы и "Повестью временных лет". Более подробные сведения об изобретении славянских письмен дает сказание черноризца Храбра "О письменах", относящееся к X веку и известное в болгарских редакциях XIII — XIV веков и русских списках XV — XVII веков; прототипом его послужило аналогичное рассуждение византийского грамматика псевдо-Феодосия. В некоторых списках встречается рассуждение Иоанна, экзарха Болгарского, о славянском языке, входившее в состав его предисловия к переводу богословия св. Иоанна Дамаскина и трактующее о некоторых различиях славянского языка от греческого. Большим распространением у нас пользовалось также рассуждение "о восьми частях слова", составленное, по мнению Ягича ("Рассуждения южно-слав. и русск. старины о церковно-слав. яз.", в "Исследованиях по русск. яз.", т. I, СПб., 1895), в XIV в. в Сербии, по греческим образцам, точно еще не определенным (рассуждения "о восьми частях слова" у греков не были редкостью), затем перешедшее к болгарам, а от них через молдаво-валахские списки попавшее и к нам (русские рукописи XVI — XVII в.). В 1586 г. в Вильне статья "о восьми частях слова" была напечатана под заглавием "Словеньской грамматики" (мы находим здесь впервые славянскую грамматическую терминологию). Гораздо меньше было распространено извлечение из обширного грамматического трактата Константина Философа, или Грамматика, жившего в Сербии в конце XIV в. Извлечение это, озаглавленное "Словеса вкратце избранна от книги Константина" и составленное очень плохо (в Сербии), подверглось вторичной переделке и в этом виде изредка встречается в наших рукописных сборниках XVI — XVII в. Призванный для исправления наших богослужебных книг Максим Грек часто прибегал к грамматическим доводам и объяснениям и приобрел у нас репутацию лучшего знатока грамматики, хотя и не оставил настоящих грамматических работ. Ряд заметок, принадлежавших и приписывавшихся ему, неоднократно вносился в разные наши грамматические рукописные сборники; некоторые из них впоследствии даже печатались (напр. в московском издании грамматики М. Смотрицкого, 1648). В одной рукописи XVI в. встречается краткий очерк грамматики и ее содержания, принадлежащий, по-видимому, Максиму Греку. Этот очерк находится в связи с весьма распространенной в сборниках XVI — XVII вв. статьей "Книга глаголемая буквы иже в начале от грамматикия о просодиях" (в двух редакциях — пространной и сокращенной). Вообще, начиная с XVI в. в наших сборниках статьи грамматического содержания попадаются все чаще и чаще. По составу сборники эти весьма разнообразны; единственным общим признаком их является безымянность. Только в позднейших рукописях упоминаются имена известных грамматиков Лаврентия Зизания, Мелетия Смотрицкого, Герасима Ворбозовского и др. В вышеупомянутом труде акад. Ягича издано несколько статей этого рода. Содержание их сводится к следующим главным вопросам: 1) о просодиях, т. е. надстрочных значках, и о разных знаках препинания, попутно также о почерках письма; 2) об орфографии и орфоэпии, т. е. о правильном употреблении различных букв, о сокращении известных слов под титлами и правильном чтении таких сокращений; 3) о классификации гласных и согласных по их положению в слове или физиологическим свойствам; 4) о грамматическом анализе слов на основании теории "о восьми частях слова". Грамматический материал этих статей основан почти исключительно на греческой грамматической теории и только изредка, в некоторых терминах, обнаруживается влияние латинской грамматики. Источником этого влияния могла быть русская переделка латинской грамматики Доната, или "Донатуса", известная у нас в нескольких списках. Казанский список замечателен тем, что писан, по словам переписчика, "единым русским языком, без латиньскаго, да бы прочитающим ю и учащимся в ней более разумно было"; только в конце приложены в качестве образца латинские молитвы (русскими буквами). Как источник для истории нашей грамматической терминологии, эта переделка Доната представляет большую ценность. В связи с ней находится и "Книга глаголемая простословия, некнижное учение грамоте, избрана некоторою безнадежною сиротою, скитающеюся беспокоя, Евдокимищем препростым" и т. д., относящаяся к концу XVI в. и имеющая компилятивный характер. В другом списке (второй половины XVII в.) автором трактата назван столь же неизвестный Боголеп, который, вероятно, воспользовался трудом Евдокима, если только оба они не одно лицо, носившее два имени — монашеское и светское (подробное исследование и характеристику нашей рукописной грамматической литературы см. в цитир. выше обширном труде акад. Ягича). Большим распространением пользовались у нас, далее, так называемые "азбуковники", соединявшие в себе словари чужих или непонятных слов с своего рода энциклопедией, куда вносились, в азбучном или ином порядке, разного рода интересные сведения. Древнейшие из них имеют более узкий, определенный характер настоящих глоссариев; энциклопедическое направление азбуковники приняли с половины XVI в. Толкование греческих риторических терминов есть уже в "Изборнике Святослава" (1073 г. в статье "о образех"). Первая попытка составить словарь непонятных слов и имен (еврейских) достигла до нас в новгородской Кормчей 1282 г. под заглавием "Речь жидовскаго языка преложена на русскую, неразумно на разум и в Евангелиих и в Апостолах и в Псалтири и в Паремии и в прочих книгах". Кроме еврейских слов, сюда вошли и некоторые греческие и даже славянские или русские. К 1431 г. относится второй новгородский словарь, при книге Иоанна Лествичника в Новгородском монастыре "Тлъкование неудобь познаваемым в писаных речем". Здесь уже немало русских слов (отвлеченного значения, напр. качество, количество, свойство, художество и т. д.). Издания их см. у Калайдовича, "Иоанн экз. Болгарский" (М., 1824), и Сахарова, "Сказания русского народа" (т. II). Часть этого материала вошла в позднейшие азбуковники, или "алфавиты иностранных речей", которых особенно много явилось в XVI — XVII вв. (см. Буслаев, "Дополнения и прибавления ко 2 — му тому "Сказаний Сахарова" в I кн. "Архива историко-юридических сведений" Калачева; Мордовцев, "О русских школьных книгах XVII века", М., 1862; "Об источниках сведений по различным наукам, в древние времена России", в "Православн. собеседнике"; 1860 г., кн. I; Ширский, "Очерк древних славяно-русских словарей", "Филологич. записки", 1869, кн. 1—2; Баталин, "Древнерусские азбуковники", там же, 1873 г., вып. 3, 4, 5; Карпов, "Азбуковники или алфавиты иностранных речей по спискам соловецкой библиотеки", в "Правосл. собеседнике" 1877 г., приложения). Составители азбуковников принимают иногда разные названия одного языка за два разные языка (напр. греческий и эллинский); принадлежность слов разным языкам часто показана совсем ошибочно; произношение многих иностранных слов обозначено неверно, напр. французские "поивре" (poivre, перец). Кроме грамматических статей, в азбуковниках приводятся азбуки (польская, греческая, еврейская, немецкая, латинская, пермская, русская, "литоренская" и сирская), рассказ о разделении языков по столпотворении вавилонском, сведения по метрике, отрывки польских молитв, греческие молитвы (русскими буквами), не говоря о разных других статьях, не имеющих отношения к языкознанию. С конца XVI в. у нас начинают являться печатные грамматики и словари. Во главе первых должна быть поставлена упомянутая уже выше "Кграматыка славеньска языка" (Вильно, 1586), за ней явилась во Львове (1591) "Грамматика доброглаголиваго Еллинословенскаго языка" иначе "Адельфотис". Первая, очень небольшая по объему, являлась плодом наблюдений над тогдашним славянским языком (Острожской библии), к которому была применена теория восьми частей слова; вторая имела в виду главным образом греческий язык, но нередко заходила и в область славянского. В 1596 г. явилась в Вильне "Грамматика Словенска" Лаврентия Зизания, к которой был приложен "Лексис" — первый печатный славянский словарь, послуживший источником для азбуковников или алфавитов иностранных речей XVII и XVIII вв., а также для словаря Памвы Берынды ("Лексикон славеноросский", Киев, 1627). Источниками последнего словаря, кроме "Лексиса" Зизания, вошедшего туда почти целиком, служили, по-видимому, и рукописные словари. В свою очередь печатные словари Зизания и Берынды легли в основание целого ряда рукописных словарей вроде изданного Житецким ("Очерк литературной истории малорусского наречия в XVII и XVIII вв.", Киев, 1889, приложение) словаря XVII в.: "Синонима славеноросская". В 1619 г. выходит грамматика Мелетия Смотрицкого, надолго сделавшаяся основным грамматическим руководством и выдержавшая несколько переделок и изданий. На ее основании составлялись практические школьные грамматики, вроде изданной в Вильне в 1621 г. или руководства Афанасия Пузины, епископа Луцкого (Кременец, 1638). В Москве грамматика Смотрицкого была переделана, расширена вставкой грамматических рассуждений, приписываемых Максиму Греку, и в таком виде издана без имени автора (1648). Цель Смотрицкого была чисто практическая — дать кодекс правил, при помощи которых можно было бы "читать по словенски и чтомое выразумевати", а также "писати разделне" чистым славянским языком. Тем не менее, чистого славянского языка и в оригинальной редакции грамматики Смотрицкого (не говоря уже о позднейших ее переделках) не было: рядом с формами древними встречаются формы позднейшие, вызванные влиянием живых славянских языков (русского, польского), а также и самодельные, искусственные. Исторического метода нет и следа; все изложение носит характер догматический и чисто описательный. Внешние схемы, в которых расположен материал (гораздо более обильный, чем у Зизания), скопированы с греческой грамматики, нередко вопреки природе славянского языка. Терминология Смотрицкого очень близка к современной традиционной школьно-грамматической (см. Засадкевич, "Мелетий Смотрицкий как филолог", Одесса, 1883). Особняком стоит "Граматично изказанjе об русском jезику" (1666), принадлежащее Крижаничу (см.) и изданное Бодянским в "Чтениях Общества ист. и др. росс." (1848, I, 1849, III). Это грамматика не русского и не славянского языков, а созданного самим Крижаничем общеславянского языка, который он называет "стародавним и коренным русским именем". Как первый опыт этого рода, заключающий в себе немало остроумных и верных замечаний о славянском языке и славянских наречиях, сочинение Крижанича является весьма интересным памятником. Появление юго-зап. ученых в Москве во второй половине XVII в. отозвалось оживлением нашей грамматической литературы. Епифанием Славинецким составлены были два словаря: "филологический" (объяснение разных церковных слов) и "Лексикон речений языка словенского и греческого". Братья Лихуды с 1685 г. преподавали грамматику и другие науки в Заиконоспасской школе, для чего составили особые учебники, хранящиеся в библиотеке Моск. дух. акад. В народ элементарные школьно-грамматические знания проникали путем букварей вроде "Науки чтения и разумения письма славянского" (самый первый — Вильно, 1596), "Азбуки" Бурцева: "Начальное учение человеком, хотящим разумети божественнаго писания" (1637) или "Букваря славяно-российских письмен" Кариона Истомина (1694). Просветительная деятельность Петра Великого слабо отозвалась на нашем языкознании. Петру нужны были прежде всего точные и прикладные, технические знания; поэтому среди членов учрежденной им Академии наук совсем не было языковедов. Даже влияние Лейбница, с которым Петр вступил в сношения и который составлял ему проекты развития наук и просвещения в России, осталось в этом отношении безрезультатным. Из разных мер, которые предлагал Петру Лейбниц, все, имевшие значение для языкознания, остались неосуществленными (см. В. И. Герье, "Отношения Лейбница к России и Петру Великому", СПб., 1871; "Сборник писем и мемориалов Лейбница, относящихся к Р. и Петру Вел.", СПб., 1873). Грамматическая литература ограничивалась немногими учебниками (Копиевича, Поликарпова, Максимова), основанными на грамматике Смотрицкого, рус.-латинско-немецкими вокабулами Копиевича ("Nomenclator in lingua latina, germanbnica et russica", 1700) и немногими букварями вроде "Букваря треязычного славенскими, греческими и римскими письмены" Федора Поликарпова (М., 1701). Такой же практический характер имели: "Лексикон треязычный" (слав., лат. и греч.) Ф. Поликарпова (М., 1704) и "Книга лексикон или собрание речей по алфавиту с российского на голанской яз." (СПб., 1717). При Петре начинаются и первые у нас попытки собирания лингвистического материала. Такие работы производили: Бодан, посланный в Казань и Астрахань, Шобер, посланный на Кавказ (1717), и Мессершмидт, натуралист и ориенталист, отправленный в 1721 г. в Сибирь. Работы их остались, однако, в рукописи (см. Пекарский, "Наука и литер. при Петре I", т. I, 350—51). При преемниках Петра условия научного развития существенно не изменились. Тредьяковский написал "Разговор между чужестранным человеком и российским об орфографии старинной и новой" (1748), в котором проводил смелую по тогдашнему мысль о необходимости фонетического правописания "по звонам" (по выговору). Сообразно с этим принципом Тредьяковский изгонял из русской азбуки некоторые лишние знаки вроде щ, которое заменял сочетанием шч, а также з, и, э, ф, r. Вопросов метрики и версификации он касался в "Способе к сложению российских стихов" (1735) и в рассуждении "О древнем, среднем и новом стихотворении российском" (1755), где впервые устанавливал тоническую теорию русского стихосложения. Об употреблении языков церковно-славянского и русского в зависимости от содержания и характера сочинения он говорит в предисловии к переводному сочинению "Езда на остров любви", затрагивая здесь вопросы, поднятые также и Ломоносовым в его учении о трех штилях. Весьма интересны для характеристики филологических приемов Тредьяковского его "Три суждения о трех главнейших древностях российских: о первенстве славянского языка пред тевтоническим; о первоначалии Россов; о варягороссах славянского звания, рода и племени" (1773). Свое положение о первенстве слав. языка Тредьяковский доказывает рядом курьезных этимологий, основанных на созвучии и дающих яркое понятие о его филологическом методе, в котором он являлся, впрочем, учеником современных ему западноевропейских филологов-историков. Так, скифы у него = скиты (от скитаться), Британия = Пристания (где пристали кельты, названные так за желтый цвет своих волос) и т. д. Первую русскую, не "славенороссийскую" грамматику (на немецком языке) находим в немецко-латино-русском словаре Вейсмана, изд. Акд. наук в 1731 г. ("TeutschLateninischund Russisches Lexicon Samt Denen Anfangs-Gründen der Russischen Sprache", СПб.). Грамматика эта, приписываемая студенту Ададурову, по отзыву Ломоносова, "весьма несовершенная и во многих местах неисправная", представляет собой переделку и сокращение грамматики Смотрицкого, примененной к русскому языку, и далека от какого бы то ни было научного отношения к фактам языка. Только учение Смотрицкого о глаголе очевидно не понравилось Ададурову, который, однако, не умел заменить его чем-либо лучшим и изложил эту часть грамматики очень кратко и неполно. Между тем необходимость порядочной русской грамматики ощущалась уже давно. Еще Крижанич ("Русское государство в половине XVII в.", ч. II, 2) жаловался на отсутствие "доброй грамматики и лексикона". Посошков в начале XVIII в. ("Сочинения", т. I, II), говоря о мерах к образованию духовенства, указывал, что "Его императорскому величеству надлежит постаратися о грамматике". В 1735 г. учреждено было при Академии наук так называемое "Российское Собрание", долженствовавшее "радеть о возможном дополнении российского языка, о его чистоте, красоте и желаемом потом совершенстве". В числе задач нового учреждения было составление "грамматики доброй и исправной" и "дикционария полного и довольного". Осуществить эту задачу задумал Ломоносов, начавший еще с конца сороковых годов собирать материал для своей "Российской грамматики" (1755), которая и явилась первой полной грамматикой русского литературного языка. Хотя Ломоносов во многом пользовался грамматикой Смотрицкого и ее переделкой, сделанной Ададуровым, тем не менее, гениальность его выразилась и в выборе грамматического материала, и в его обработке и систематизации. Черновые наброски Ломоносова свидетельствуют о чрезвычайно добросовестной подготовительной работе, в которой сказался индуктивный прием натуралиста. Целые листы исписаны примерами, общий вывод из которых представлен в виде грамматического правила. За норму языка Ломоносов принимает "разсудительное его употребление". Педантизма, стремящегося исправлять живой язык, даже сочинять небывалые формы (как это делал Смотрицкий), у Ломоносова нет и в помине. Он смело заявляет, что большинство "надстрочных знаков принято от греков без нужды" и выкидывает из азбуки десять лишних букв. Делая разумные уступки фонетическому принципу правописания, он признает необходимость и этимологического принципа, несоблюдение которого было бы "весьма странно и противно способности легкого чтения". Хороший знаток живого русского языка не только в северном его наречии, но и в московском говоре и "украинском диалекте", с которым он познакомился в Киеве, Ломоносов удачно выделил в литературном языке два его составных элемента: "просторечие", т. е. материал, идущий из живых областных говоров, и церковно-славянский осадок, внесенный многовековой совместной жизнью живого народного языка с книжным славянским языком. Отделение "славянизмов" от "русизмов" в общем составе русского языка придало его грамматике характер сравнительный. Иногда Ломоносов вводил и исторические доводы, ссылаясь, напр., на "уложения, указные книги, печатные и письменные права и указы", в которых имеются известные "написания". Его упрекали в вульгаризации языка, внесении в него многочисленных провинциализмов, подмене русского языка "холмогорским наречием"; на самом деле, однако, из всех живых говоров он отдавал предпочтение московскому, не только "для важности столичного города, но и для его отменной красоты". Ряд замечаний о произношении известных звуков или слов, употребительности тех или других форм и т. д. делают "Грамматику" Ломоносова важным до сих пор историческим памятником, из которого историк языка может извлечь много ценных фактов. Недостатком ее является искусственность и насильственность схем, в которых изложена в ней морфология, особенно учение о глаголе. Кое в чем Ломоносов даже сделал шаг назад сравнительно с М. Смотрицким: так, понятие о виде, встречаемое в зародыше уже у Смотрицкого, не было оценено и развито Ломоносовым, вследствие чего он должен был построить систему целых десяти времен, чтобы как-нибудь втиснуть в них своеобразные формы русского глагола. Понятие развития языка было не чуждо Ломоносову: "как все вещи от начала в малом количестве начинаются и потом присовокуплениями возрастают, так и слово человеческое, по мере известных человеку понятий, в начале было тесно ограничено и одними простыми речениями довольствовалось. Но с приращением понятий и само по мало умножилось, что происходило произвождением и сложением". Еще до Шлецера он устанавливал семью славянских языков и предугадывал деление их на юго-восточную и северо-западную группы, отмечая большее сходство русского языка с южно-славянскими (задунайскими) языками, чем с польским. Он же различал древнерусский язык от старославянского, указывая на договоры князей с греками, "Русскую Правду" и "прочие исторические книги" (вероятно летописи), как на памятники русские, а не славянские. В "Рассуждении о пользе книг церковных в российском языке" он пытался найти незыблемые основы для русской стилистики, разграничивая и определяя употребление в разных родах сочинения славянизмов и природных русских слов. В "Письмах о правилах российского стихотворства" (1739) Ломоносов является единомышленником Тредьяковского, признавая тоническую систему стихосложения единственно пригодной для русского языка, но дает ряд поправок и дополнений к его теории. В своих исторических работах Ломоносов, как и Тредьяковский, прибегал к филологическим доказательствам, но гораздо сдержаннее. См. К. Аксаков, "Ломоносов в истории русской литературы и русского языка" (М., 1846); Будилович, "Ломоносов, как натуралист и филолог" (СПб., 1869); Грот, "Спорные вопросы русского правописания от Петра Великого доныне" (СПб., 1876, страницы 48—69); статьи Буслаева "Ломоносов как грамматик" и Лавровского "О трудах Ломоносова по грамматике русского языка и рус. истории", в сборниках Московского и Харьковского университетов, изданных по случаю Ломоносовского юбилея (1865). Другие члены Академии наук, хотя и не языковеды по профессии, начали собирать лингвистические материалы. Знаменитый историк ориенталист Байер (академик с 1726 г., † 1738) занимался изучением китайского, монгольского, калмыцкого, маньчжурского, тангутского, тибетского языков. Один из первых, если не самый первый у нас, начал он заниматься с приезжим в СПб. индусом изучением "браминского" языка, т. е. санскрита. Плодом этих занятий были напечатанные в изданиях Академии работы по литературе и грамматике перечисленных выше языков: "Elementa litteraturae brahmanicae, tangutanae, mongolicae"; Elementa brahmanica", "Elementa calmucica" и т. д. Во второй половине XVIII в. Г. Л. Хр. Бакмейстер собрал массу материалов для сравнительного словаря всех языков земного шара. Эти материалы легли в основание словаря, изданного Екатериной II. Императрица, как она писала доктору Циммерману 9 мая 1785 г., "составила реестр от двух до трех сот коренных русских слов, которые велела перевести на столько языков и наречий, сколько могла их найти: их уже более двух сот". Помощником Екатерины в этом труде был берлинский ученый Фридрих Николаи, составивший для нее (1785 г.) общее обозрение всех языков мира (хранящееся в рукописи в библиотеке Эрмитажа). Дальнейшее ведение дела было поручено Палласу. В 1787 г. была издана первая часть словаря (на русском и латинском языках), содержащая 285 слов (напечатанных русскими буквами) из 51 европейского и 149 азиатских языков и наречий. Новое издание всего словаря, под редакцией Ф. И. Янковича де Мириево ("Сравнительный словарь всех языков и наречий по азбучному порядку расположенный"), вышло в СПб., в 1790—91 годах, на одном русском языке; оно было дополнено 4 европейскими и 22 азиатскими, а также 30 африканскими и 23 американскими языками. Недоступное европейской публике, как напечатанное по-русски, оно и у нас поступило в продажу только в 1813 г. Научное значение словаря было невелико. Ошибочная идея "всеобщего" сравнительного словаря могла явиться только в XVIII веке, до возникновения научного сравнительного языкознания; выполнение ее носило характер скороспелости и необдуманности. Тем не менее, словарь Екатерины II оживил научную жизнь того времени; появление его вызвало ряд рецензий и поправок, которые уже сами по себе были приобретением для науки. Положительную сторону словаря составляло обилие нового материала, хотя бы часто и ненадежного. Сведения о многих языках России, Сибири и Азии проникали с трудом в Европу того времени, и многое в словаре было новинкой для европейских ученых. См. Я. Грот, "Филологические занятия Екатерины II" ("Русский архив", 1877, кн. 1), и Фр. Аделунг", "Catherinens der Grossen Verdienste umdie vergleichende Sprachenkunde" (СПб., 1815; краткое извлечение отсюда: "Заслуги Екатерины Великой в сравнит. языкознании", вероятно, одновременное с главным сочинением). Первыми преподавателями словесности в Московском унив. были Поповский и А. Барсов; последний в своих грамматических трудах ("Правила российской грамматики", М., 1771, 8 изд., и "Обстоятельная российская грамматика", оставшаяся в рукописи) является последователем Ломоносова и отчасти Тредьяковского. Оценку грамматических трудов Барсова и Светова ("Краткие правила по изучению языка российского", М., 1790, "Опыт о правописанию", 1773 и др.) см. у Сухомлинова, "Истор. росс. акд.", выпуск IV, 186—298—327. Протоиерей П. А. Алексеев (1727—1801) издал "Церковный словарь" (1773—6; 4 изд.) — первый опыт церковно-славянского словаря, составленный совсем по образцу древних азбуковников и дававший нередко обширные предметные объяснения энциклопедического характера. Главным трудом этого времени, имевшим важное значение для изучения русского языка, является "Словарь Академии Российской" (СПб., 1789—94, 2 издания 1806—22). В составлении его приняли участие все ее члены, разделившиеся на 3 отдела: грамматикальный (для грамматических объяснений), объяснительный (для определения значения слов) и распорядительный (для ведения самого печатания). Составлен был, план, в обсуждении которого принял участие, между прочим, Болтин и Фон-Визин (история "Словаря" см. у Сухомлинова, "История Российской Академии", вып. VIII, 1887). Как первый опыт русского словаря, академический словарь, не имевший почти никаких предшественников, должен быть признан довольно полным (43000) слов). Слабые его стороны — недостаточное различение славянских элементов от природных русских (см. Булич, "Церковно-слав. элементы в современном литературном и народном русском языке", ч. I, СПб., 1893, стр. 78—82); изгнание областных слов, кроме тех, "которыми изображаются вещи, орудия и прочие в столицах неизвестные" или "которые своей ясностью, силой и краткостью могут послужить к обогащению... языка"; введение обветшалых и даже вновь составленных слов взамен иностранных и вообще стремление исправлять и регламентировать живое употребление языка, находившееся в связи с основной целью "Российской Академии", учрежденной (1783) для "вычищения и обогащения языка, установления и употребления слов витийства и стихотворства". Наивно-механический взгляд на звуковую сторону языка, этимологии, основанные на грубом понимании (вроде воробей от вор и бей), отсутствие правильного исторического изучения языка, сказавшееся, напр., в признании следов славянского языка в некоторых кельтских словах, схожих со славянскими, вытекали из условий того времени, когда словарь возник. Совершенно вне господствовавших в то время взглядов и представлений о языке стояла работа Краценштейна "Qualis sit natura et character sonorum litteraturum vocalium a, e, i, o, u" (СПб., 1781), представлявшая попытку разрешить опытным путем предложенную нашей Академией наук задачу исследовать природу гласных звуков человеческой речи — задачу, выполненную лишь восемьдесят почти лет спустя знаменитым Гельмгольцем. Как первый опыт этого рода, хотя и весьма несовершенный, работа Краценштейна занимает некоторое место в истории научной фонетики.

Начало XIX в. не представляет выдающихся явлений в области языкознания. Сравнительно лучшие грамматики — И. Орнатовского (Харьков, 1810) и И. Тимковского (Харьков, 1811) — отразившие на себе так называемое "общеграмматическое" направление — в научном отношении стоят не выше грамматик предшествовавшего века. Оба автора (особенно первый) плохо отличают славянский язык от русского, устанавливая общий "славяно-российский язык". Грамматики Фатера ("Prakt. Grammatik der russ. Sprache", Лпц., 1808, 2 издания, 1814) и Таппе ("Neue theoretisch praktische russicshe Sprachlehre für Deutsche", СПб. и Рига, 1810, 6 изд. 1835) превосходили наши доморощенные грамматики систематичностью и обдуманностью и впервые после Смотрицкого вводили у нас понятие о глагольных видах. Как первый опыт, замечательна "Грамматика малорусского наречия" Павловского (СПб., 1818). Сравнительное языкознание, только что зарождавшееся на Западе, еще не находило у нас почвы для развития; тем не менее еще до появления первого труда Боппа (1816) у нас начинают являться первые опыты сравнения русского языка с санскритом, образцом для которых могло послужить рассуждение Корн. Готтл. Антона: "De lingua russica ex cadem cum. Samscrdamica matre orientali prognata" (Виттенберг, 1809). Такой же характер носит небольшая безымянная книжечка, вышедшая в 1811 г. в СПб. на языке французском ("Rapports entre la langue Sanscrite et la langue Russe") и русском ("О сходстве санскр. языка с русским"). Автором этой брошюры впоследствии оказался Фр. Аделунг (1768—1843). Она снабжена предисловием Н. И. Греча и анонимными замечаниями. Самому Аделунгу принадлежит введение — о важности филологических изысканий "для изъяснения истории народов", о санскрите, о пособиях для его изучения, и затем сопоставление 178 санскр. слов с русскими. Сходство русского с санскритом объясняется общим их происхождением из древнего персидского или "мидийского" языка. Не выше стоит и вызванная этим сочинением "Dissertation sur l'utilité et le merite d'un ouvrage anonyme ayant pour titre: Rapports entre la langue... etc." (СПб., 1812) И. Леванды. В 1820 г. Аделунг издал обозрение всех известных языков и их диалектов ("Uebersicht aller bekannten Sprachen und ihrer Dialekte", СПб., 1820) — голый перечень, без всякой характеристики. Филологическая деятельность А. С. Шишкова, отдававшая дань безграничному всесравнительному направлению, носила яркий отпечаток дилетантизма. Только с 20-х годов этого века занятия языкознанием начинают приобретать у нас более научный характер. Подготовительный характер имеет деятельность К., П. и И. Калайдовичей, А. Болдырева, М. Т. Каченовского, И. Комаровского, ряд статей, которых по разным вопросам грамматики русского и славянских языков помещен в "Трудах Моск. общества любит. российск. словесности" (1812—20). Общее их направление — чисто эмпирическое. В 1820 появляется на свет знаменитое рассуждение Востокова "О славянском языке", составившее эпоху в сравнительной грамматике славянских языков и положившее начало русской филологической и лингвистической школе. К 1831 г. относятся его же грамматики русского языка, "сокращенная" и "полная", выдержавшие много изданий. Обе они имеют характер чисто описательных школьных грамматик, без исторического и сравнительного освещения и объяснения фактов, но замечательны по точности данных и полноте материала. Несколько ранее явившиеся грамматические труды Н. И. Греча не могут идти с ними в сравнение и представляют собой плохие компиляции, что не мешало им иметь огромное распространение. С конца 20-х годов чаще начинают являться и работы сравнительного характера. Таковы грамматические этюды академика Ф. Б. Грефе, написанные по-немецки или по-латыни, хотя и напечатанные в изданиях нашей Академии наук. Не отличаясь самостоятельностью взглядов, они обнаруживают знакомство автора с европейской научной литературой, трудами Боппа, Гримма и др. Своеобразное явление представляет объемистый труд священника Константина Экономида "Опыт о ближайшем сродстве языка славяно-российского с греческим", изданный в греческом подлиннике и русском переводе росс. академией (СПб., 1828). Автор старается подробным грамматическим и лексическим сравнением славянского, русского и других славянских языков с греческим (реже — санскритом, готским, немецк., лат. и другими языками) доказать положение, что славянской язык есть один из диалектов "фрако-пеласгийского" языка или того "необразованного греческого языка", которым говорили греки до-гомеровских и даже "доорфеевских" времен. Метод его не отличается точностью, сближения весьма часто основаны на простом созвучии, но встречаются и удачные сопоставления и грамматические замечания. Гораздо выше по методу диссертация Б. Дорна :"De altinitate linguae slavicae et sanscritae" (Харьков, 1833), дающая довольно подробное сравнение грамматического строя славянского и санскрита; в конце около 100 русских слов, сравниваемых с санскритскими. Малонаучный характер носит "Этимологический словарь русск. яз." Рейфа (СПб., 1835—36). Особенное оживление начинает замечаться в нашей филологической литературе с 40-х годов, когда является ряд монографий Максимовича, Буслаева, Надеждина, Билярского, Новикова, К. Аксакова, Катков, Срезневского и др. Отсутствие строгой школы чувствуется в большей или меньшей степени у всех названных ученых, особенно сильно у К. Аксакова, менее всего у Буслаева. Максимович, бывший ботаник, потом профессор русск. словесности, написал "Критико-историческое исследование о русском языке" ("Журн. Мин. нар. просв.", 1838), "Историю древней русской словесности" (Киев, 1839), где нередко идет речь и о языке, и "Начатки русской филологии" (Киев, 1845), в которых особенно замечательны его взгляды на русское "полногласие" (см.), им этим именем и окрещенное. Буслаев в 1844 г. выступает с трудом "О преподавании отечественного языка", где уже сказывается будущий историк языка. В 1848 г. выходит его рассуждение "О влиянии христианства на славянский язык" (М.). Здесь и в других своих лингвистических трудах Буслаев является верным учеником немецких языковедов Раумера, Гримма, Боппа и др., единственным почти проводником к нам их метода и выводов и безусловно единственным надолго у нас языковедом с такой широкой и глубокой сравнительно-исторической научной перспективой, какой не было еще и у Востокова. К этому же направлению должно быть отнесено исследование Каткова "Об элементах и формах славяно-русского языка" (М., 1845), представляющее меньшую степень учености и точности метода, но во многом для своего времени интересное. Надеждин в своей статье "Mundarten der russischen Sprache" (венские "Jahrbücher d. Literatur", 1841) является первым почти у нас исследователем народных русских говоров. Исторический характер имеет по своей основной цели и монография К. Аксакова "Ломоносов в истории русской литературы и русского языка" (М., 1846), страдающая недостатком строгого и точного метода и отсутствием настоящего фактического исследования. Билярский выступает с блестяще написанным научно-полемическим рассуждением "Судьбы церковного языка" (СПб., 1848). Новиков ("О важнейших особенностях лужицких наречий", М., 1849) является одним из самых первых наших славистов-языковедов, вызванных учреждением у нас кафедр по славянской филологии (1838), на которые приглашены были Бодянский, Григорович, Прейс и Срезневский. Последний выступил в 1849 г. с "Мыслями об истории русского языка", составившими эпоху в области исторического изучения русского языка и являющимися предтечей более поздней Буслаевской "Исторической грамматики". В стороне от рассмотренных направлений стоят дилетантские труды Павского ("Филологические наблюдения над составом русского языка", СПб., 1841—42, 2 — е изд., 1850) и Костыря ("Предмет, метод и цель филологического изучения русского языка", Киев, 1848). Павский является представителем дилетантского языкознания, которое долго держалось и до сих пор еще встречается в наших духовных академиях. Некоторые его замечания и до сих пор имеют цену, но ни метода, ни научной школы у него не было. Костырь, строгий критик чужих трудов "разрушитель славы" Павского и Каткова, был последователем и поклонником Шишкова, с слабыми научными знаниями и большой наклонностью к туманным и велеречивым разглагольствованиям. К 40 — м годам относится 4 — томный "Словарь церковно-слав. и русского языка" (СПб., 1847), изданный вторым отд. Имп. Акад. наук, превосходивший объемом прежние академические словари (ок. 115000 слов), но страдавший неполнотой (в нем не находятся иногда слова, имевшиеся в прежних словарях), случайностью материала и традиционным смешением двух языков — славянского и русского. Знаменитым Востоковским изданием "Остромирова Евангелия" (СПб., 1843) открывается ряд аналогичных изданий, предпринятых Срезневским и др. нашими палеографами и доставивших обильный материал для грамматических исследований. Как явление совершенно исключительное и на много лет опередившее свое время, должны быть отмечены "физиологические исследования" Самуила Барана: "Стихии человеческой речи" (СПб., 1844; отд. оттиск из журнала "Маяк"), представляющие такое отчетливое и тонкое понимание звуковой стороны русского языка, какого не было ни у одного из знаменитых современников этого скромного учителя русского языка, никем в свое время не оцененного. Как образчик курса общего языкознания в применении к русскому языку, небезынтересен конспект лекций проф. Ришельевского лицея Зеленецкого "Система и содержание философского языкоучения с приложением к языку русскому" (СПб., 1841). Гораздо слабее другое его рассуждение, "Об особенностях языка русского и об отношении его к языкам западноевропейским" (Одесса, 1848). Санскрит в это время читался в одном только Казанском унив. Отсюда слабое знакомство с ним у наших филологов того времени и отсутствие работ по сравнительной грамматике индоевропейских языков и смежным дисциплинам. Многие сопоставления в "Корнеслове русского языка" Ф. Шимкевича (СПб., 1842, 2 части) не выдерживают научной критики, хотя для того времени это была работа не без достоинств. В 50-х годах непосредственно к "Мыслям" Срезневского примыкает исследование П. Лавровского "О языке северных русских летописей" (СПб., 1852) — первая подробная историческая монография по одному из великорусских поднаречий (новгородскому). Здесь положено основание исторической диалектологии русск. яз., представляемой в наше время трудами проф. Соболевского и акад. Шахматова. Менее значительна работа П. Лавровского "О византийском элементе в языке договоров русских с греками" (СПб., 1853). Из других работ Лавровского выдаются: "Обзор особенностей наречия малорусского" ("Журн. Мин. нар. пр.", 1859) — первая подробная характеристика звуковых и формальных особенностей малорусского наречия, "О русском полногласии" ("Материалы для словесности и грамматики", V, 1861), "Коренное значение в названиях родства у славян" ("Сборник II отд. Имп. Акад. наук", 1867). В последних двух работах И. Лавровский вступил на историко-сравнительный путь, открытый Буслаевым. Одним из капитальнейших явлений этого времени должен быть признан "Опыт исторической грамматики русского языка" (М., 1858) Буслаева с примыкавшей к ней "Исторической хрестоматией церк.-слав. и древнерусского языков" (М., 1861). В первой сравнительно-грамматическому освещению истории русского языка отводилось более видное место, чем в трудах предшественников Буслаева. Рядом продолжалась деятельность Срезневского, направленная главным образом в сторону собирания и издания памятников языка. Важное значение имела его академическая деятельность, как редактора "Известий Имп. Акад. наук по отделу русского языка и словесности" (X т., СПб., 1852—63) с целым рядом статей Афанасьева, архим. Амфилохия, Билярского, Голотузова, И. И. Давыдова, архим. Макария, Микуцкого, Погодина, самого Срезневского и друг.; в виде приложений при "Известиях" вышли 6 томов "Материалов для сравнительного словаря и грамматики" (1852—61). Здесь же напечатан словарь церковно-славянского языка" Востокова (1858—61). Под редакцией Востокова вышло другое важное академическое издание: "Опыт областного великор. словаря" (СПб., 1852), с "Дополнением" к нему (СПб., 1858). Несмотря на крупные недостатки, "Словарь" этот до сих пор является важным пособием для каждого занимающегося русским языком и неизбежным источником для каждого будущего русского словаря. В 1860 г. вышел последний крупный труд Востокова — "Грамматика церковно-слав. языка" (СПб.), основанная главным образом на русских памятниках и потому теперь потерявшая свое значение церковно-сл. грамматики, но сохраняющая цену как добросовестный свод особенностей церковно-слав. языка русской редакции. Из последних работ Максимовича особое значение имели "Филологические письма к Погодину" ("Русск. беседа" 1856—57 гг. и "День" 1863 г.), занимавшиеся вопросом о древнейших следах малорусского наречия в исторических памятниках русского языка. Отрицательным образчиком бессодержательной официальной науки того времени является "Опыт общесравнительной грамматики русского языка" (1852), И. И. Давыдова. "Опыт русской грамматики" К. Аксакова (ч. I, М., 1860, и в собрании его сочинений) характеристичен как один из отголосков любительского языкознания Шишкова и др., подправленного философствованиями в духе Гегеля и московских славянофилов 40-х гг. Последним представителем этого языкознания был проф. Харьк. унив. Бессонов, снабдивший новое изд. грамматики своим предисловием. Важное значение имела работа знаменитого нашего санскритиста О. Н. Бетлинга "Грамматические исследования о русском языке" ("Уч. зап. Имп. Акд. наук" по I и III отд., СПб., 1852, I), дающая ряд таких тонких наблюдений над живым произношением русского языка, каких русская наука и в то время (кроме вышеупомянутой работы Барана), и много лет спустя не знала. К 50 — м годам относятся и первые более крупные работы Я. К. Грота ("О некоторых особенностях в системе звуков русского языка", "Журн. Мин. нар. пр.", 1852 и др.). Большинство его статей вошли в позднейший сборник под заглавием "Филологические разыскания" (СПб., 1873). Не представляя ничего цельного, работы Грота занимают известное место в истории нашего языкознания, давая ряд лексических, этимологических и фонетических наблюдений. К началу 50-х годов относится первая крупная диалектологическая работа Даля, "О наречиях русского языка" ("Вестн. Имп. Русск. геогр. общ.", 1852), а к 60 — м годам — главный труд всей его жизни, монументальный по обилию и важности материала "Толковый словарь живого великорусского языка" (СПб., 1861—1868, 2 изд., 1880—1882), остающийся, несмотря на довольно крупные недостатки, незаменимым научным пособием для каждого занимающегося русским языком благодаря обилию нового и большей частью достоверного материала. В половине 60-х годов являются первые работы Потебни ("О полногласии", "Филол. зап.", 1864, "О звуковых особенностях русских наречий", там же, 1865), сразу обратившие на себя внимание своей обстоятельностью и серьезностью. Важное в свое время для нашей науки провинциальное изд. — "Филологич. записки" (Воронеж, с 1860 г. и доныне) — поместило на своих страницах ряд весьма ценных трудов, оригинальных и переводных. Кроме некоторых лексических сопоставлений русского и славянского яз. с санскритом (Хомякова, Микуцкого) и скандинавским (Сабинина, Грота) и т. д., а также работ Гильфердинга ("О сродстве языка слав. с санскритом", СПб., 1853, и "Об отношении языка славянского к языкам родственным", М., 1855), работ сравнительного характера в 50-х годах не появлялось. Замечательна мысль Гильфердинга о ближайшем родстве восточных индоевропейских (арийских и литво-слав.) языков, к которой современная Гильфердингу критика отнеслась отрицательно, но которая теперь становится все более и более вероятной. В 1858 г. Коссович начал читать в СПб. унив. санскрит и зенд; он составил первые у нас по времени руководства по этим языкам и санскрито-русский словарь (не оконченный). Учреждение новых кафедр сравнительного языкознания по уставу 1863 г. не могло быстро изменить положение этой науки. Новые кафедры пустуют довольно долго и начинают замещаться только к самому концу 60-х годов и началу 70-х. В Петербурге кафедру занимает И. П. Минаев, единственный лингвистический труд которого — "Очерк фонетики и морфологии языка Пали", в Москве — А. Л. Дювернуа, затем Ф. Ф. Фортунатов и В. Ф. Миллер; в Казани — И. А. Бодуэн де Куртенэ; в Харькове — В. И. Шерцль (впоследствии в Одессе); в Варшаве — С. П. Микуцкий, после ухода которого кафедра долго оставалась вакантной до назначения Г. К. Ульянова. В Киеве и Одессе кафедры языковедения пустовали еще дольше и были заняты лишь в недавнее сравнительно время Ф. И. Кнауэром и Д. К. Овсянико-Куликовским. Не удивительно, если и наша скудная литература по сравнительному языкознанию развивалась за последние 30—35 лет довольно туго. Из новых официальных представителей языкознания раньше всех выступили в научной литературе И. А. Бодуэн де Куртенэ с отличными монографиями по славянскому языкознанию, имеющими и общее значение, В. И. Шерцль ("Сравнительная грамматика славянских и других родственных языков", ч. I, Харьков, 1871; ч. II, 1873 и др.) и Микуцкий, любитель-самоучка, сравнивавший между собой чуть не все языки земного шара. Позднее являются выдающиеся сравнительно-грамматические исследования Фортунатова ("Sâmaveda-Aranyaka-Samhitâ", М., 1875, университетские курсы и т. д.) и В. Ф. Миллера ("Очерки арийской мифологии. I. Ашвины-Диоскуры", М., 1876; "Осетинские этюды", М., 1881; "Руководство к изучению санскрита", СПб., 1891, вместе с Кнауэром и т. д.), работы по сравнит. мифологии Овсянико-Куликовского, ценные исследования Ульянова ("Основы наст. вр. в стсл. и литовск. языках", Варшава, 1888, и "Значения глагольных основ в литовско-слав. языке", ч. I и II, Варшава, 1891). В течение 80-х годов определеннее обрисовываются три школы среди наших представителей сравнительного языкознания: 1) петербургская, с И. П. Минаевым во главе, выпускавшая преимущественно индианистов-филологов, как С. Ф. Ольденбург, проф. санскрита на восточн. факультете петербургского университета, г. Щербатский, Д. Н. Кудрявский (проф. Юрьевск. университета), не чуждый и сравнительного языкознания (ряд статей и заметок в научных журналах); 2) московская, с Ф. Ф. Фортунатовым во главе, учениками которого являются такие ученые, как проф. Ульянов, академик А. А. Шахматов, проф. Будде и ряд молодых ученых — гг. Поржезинский, Покровский, Яблонский, Щепкин и др.; 3) казанская, основанная И. А. Бодуэном де Куртенэ, учениками которого являются: талантливый, рано умерший языковед Н. В. Крушевский, преемник Бодуэна на казанской кафедре, В. А. Богородицкий (преемник Крушевского), автор талантливых работ по фонетике русского языка, общему и сравнительному языкознанию, психологии и физиологии речи, А. И. Александров, проф. славистики в Казанском университете, С. К. Булич, проф. СПб. историко-филол. института и другие. Из этих трех школ петербургская не имеет определенного направления в смысле грамматическом. Казанская школа близко стоит к европ. новограмматической (см. статьи о Бодуэне де Куртенэ и Крушевском в "Критико-биогр. словаре" Венгерова), хотя и сложилась в значительной мере самостоятельно. Московская школа занимает более обособленное положение, вообще также обнаруживая прогрессивное направление. Характерной ее особенностью является стремление относить начало разных новых диалектических звуковых особенностей в отдаленную эпоху праязыка, приводящее часто к предположению весьма разнообразных и тонких оттенков произношения в этом последнем. В общем разница между школами московской и казанской не столько формальная, сколько материальная: они сходятся в признании непреложности звуковых законов и огромной роли психических процессов для истории и формального строя языков, так что могут считаться лишь вариациями или оттенками русского новограмматического направления. Между прочими современными русскими языковедами выдается Ф. Е. Корш, официальное положение которого (проф. греческой филологии в Моск. унив.) не позволяет ему, однако, иметь широкое влияние на развитие сравнительного языкознания в Р. По своему научному направлению Ф. Е. Корш примыкает к московской школе. Преемником Шерцля в Одессе является А. И. Томсон, по специальности арменист. Возникновение новой кафедры в наших университетах отразилось у нас заметным подъемом и других отраслей языкознания. В области изучения русского языка выдаются работы Потебни, среди которых особенное значение имеют глубокие и меткие синтаксические и семантологические наблюдения, озаглавленные: "Из записок по русской грамматике" (ч. I, 1874; ч. II, 1874; 2 изд., 1888; ч. III, 1899), а также длинный ряд этимологических исследований, большей частью под заглавием "К истории звуков русского языка", печат. в "Русск. филол. вестнике", "Филол. записках" и "Живой старине" ("Этимологические заметки", 1891). Вопросы общего языкознания, в которых Потебня примыкал главным образом к Штейнталю, также занимали его ("Мысль и язык", 1862, 2 изд. 1892). Этим объясняется то, что в числе его учеников находим сравнительного языковеда — талантливого, рано умершего А. В. Попова ("Синтаксические исследования. I. Именительный, зват. и винит. в санскрите, зенде, греч., лат., нем., литовск., латыш. и славянском", Воронеж, 1881, и "Филолог. зап." 1879—81). М. А. Колосов дал первый в нашей научной литературе хронологической обзор звуковых и формальных особенностей русского языка по памятникам ("Очерк истории звуков и форм русск. яз. с XI по XVI стол.", 1872). У него встречаются уже замечания о принадлежности тех или других особенностей языка в рукописях разным наречиям (сев. новгородскому или южно-русскому малорусскому). Ему принадлежит еще ряд ценных работ по русской диалектологии, основанных в значительной части на собственных наблюдениях во время путешествий по Р. ("Обзор звуковых и формальных особенностей русск. языка", Варшава, 1878 и др.). Главным их недостатком является соединение вместе данных, взятых из разных говоров, так что охарактеризовать тот или другой говор на основании работ Колосова не представляется возможным. Колосовым основал в Варшаве "Русский филологический вестник" (с 1870 г.), продолжающийся доныне (под редакцией проф. А. И. Смирнова). Одновременно работал над историей малорусского наречия П. И. Житецкий ("Очерк звуковой истории малорусского наречия", 1876, и "Очерк литературной истории малорусского наречия в XVII в.", 1888), основывавшийся на рукописных памятниках XVI — XVII вв. Важное значение для малорусской диалектологии имеют "Труды этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край" (7 тт.; в последнем из них ценна статья г. Михальчука: "Наречия, поднаречия и говоры Южной Р. в связи с наречиями Галичины", 1877), где собран обильный лингвистический материал. Вообще для научного изучения и характеристики малорусского наречия сделано мало, гораздо меньше, чем для белорусского (см.), что объясняется в значительной степени некоторыми особенными условиями, лежащими вне области науки. Полемический и не всегда объективный характер имеют статьи Крымского ("Погодинская гипотеза и сравнительная филология") и Михальчука ("Что такое малорусская речь") в "Киевской старине") 1898—99 г. Особо видное место в истории русского языка вообще занимают за последние 20 лет многочисленные труды профессора А. И. Соболевского. Ученик Буслаева и Дювернуа, Соболевский уже в первой своей работе ("Исследования в области русской грамматики", 1881) обнаружил хорошее знакомство с рукописным историческим материалом. Еще большее значение имеют его "Очерки из истории русского языка" (1884), поставившие на твердую почву историю наших древних говоров и выделившие вполне определенно целую группу галицко-волынских памятников XII — XV вв. В 1888 г. вышли его "Лекции по истории русского языка" (2 изд. 1891), третий труд этого рода со времени "Исторической грамматики" Буслаева, где впервые дается самостоятельный итог новых данных, почерпнутых из рукописных памятников, и характеризуются звуковые и формальные особенности древнерусского языка вообще и его говоров. Важное значение имеет также его "Опыт русской диалектологии" (вып. I, СПб., 1897, второе издание статей, печатавшихся в "Живой старине", 1892), как свод данных о живых русских говорах, составленный на основании печатного материала. Сравнительно с диалектологическими трудами Колосова, "Опыт" Соболевского представляет шаг вперед в том отношении, что дает характеристики (хотя бы и неполные) уже отдельных говоров, а не всего "народного языка", как было у Колосова. Учениками проф. Соболевского являются приват-доценты СПб. университета Н. В. Волков, Л. Л. Погодин, гг. Тупиков, Каринский и др. Не менее важное научное значение имеют труды академика А. А. Шахматова. Его обширное "Исследование о языке новгородских грамот XIII и XIV в." (СПб., 1886) представляет образец всестороннего исследования письма и языка названных памятников. "Исследования в области русской фонетики" (Варш., 1893) дают полную картину одного фонетического явления древнерусского языка (вторичный переход é в о) и устанавливают ряд важных положений относительно истории звукового строя в разных наречиях и говорах древнерусского языка. В Академии наук А. А. Шахматов обнаруживает энергическую деятельность, напоминающую покойного Срезневского; он состоит редактором "Академического словаря русского языка" (с 1897 г., 3 вып. на Е — За), возобновленных с 1896 г. "Известий отд. русск. яз. и слов. Имп. акд. наук" (Вместе с А. Ф. Бычковым, а после смерти последнего — с А. Н. Пыпиным); ему же принадлежат прекрасные академические программы по собиранию диалектологического материала (по северным и южным великорусским говорам) и т. д. Особого внимания заслуживают его работы по русской акцентологии и по вопросу об образовании русских наречий. Ценный вклад в науку представляют работы проф. Е. Ф. Будде по южно-великорусской диалектологии ("К диалектологии великорусских наречий", Варшава, 1892, из "Русск. филол. вест.", и "К истории великорусских говоров", Казань, 1896), устанавливающие смешанный характер рязанских говоров. Для изучения белорусск. наречия, кроме словаря Носовича, довольно неполного (издание Имп. акд. наук, 1870), статей Аппеля и Недешева ("Русск. филол. вестн." 1880 и 1884 г.) и цитиров. уже "Опыта русской диалектологии" проф. Соболевского, мы имеем ряд трудов проф. Е. Ф. Карского, являющегося в наше время лучшим знатоком истории и диалектологии белорусского наречия ("Обзор звуков и форм белорусской речи", М., 1886; "К истории звуков и форм белорусской речи", Варшава, 1893, и др.) и поставившего впервые его изучение на широкое историческое основание. Более или менее крупные и ценные работы по истории русского языка за последние 35 лет дали еще Н. П. Некрасов, Р. Ф. Брандт, П. В. Владимиров, Б. М. Ляпунов, Н. В. Волков, В. Шимановский. Важные академические издания: "Материалы для исторического словаря русского языка" И. И. Срезневского (СПб., с 1890 г. еще не кончено), областные словари наречий архангельский (Подвысоцкого, 1885) и олонецкий (Куликовского, 1898), материалы, собранные при помощи диалектологических программ, и т. д. По литовскому языку можно указать на собрания народных песен братьев Юшкевичей (Казань, 1880—82), их же словарь (I-й вып., СПб., 1897), сборник литовских песен проф. Миллера и Фортунатова (М., 1873), вышеназванные работы проф. Ульянова, статью Ф.Ф. Фортунатова "Об ударении и долготе в балт. языках" ("Русск. филол. вестн.", 1895), статью епископа Барановского "Заметки о литературном языке и словаре" (СПб., 1898, из LXV-го тома "Сборника отд. русск. яз. и слов. Имп. акад. наук"), работы проф. о. К. Яуниса (по лит. диалектологии в "Памятной книжке" Ковенской губ.), статьи Э. А. Вольтера.

Литература (кроме цитир. выше): А. Линниченко. "Очерк развития важнейших идей отечественного языкознания от возникновения ученых исследований русского языка до утверждения их на началах сравнительно исторической науки о языке" ("Речи, произнесенные в торжественных собраниях лицея князя Безбородко за 1853—54 гг.", Киев, 1856); Балицкий, "Материалы для истории слав. языкознания" ("Труды Киевск. дух. акад.", приложение, 1875—76); "Die Sprachwissenschaft in Russland" ("Baltische Monatschrift", 1865, № 6, 463—472); М. Волков, "Введение в историческое изучение русского языка" (вступительная лекция, СПб., 1894); П. В. Владимиров, "Пятидесятилетие Мыслей об истории русского языка" (очерк трудов за 50 лет и новые материалы, Киев, "Унив. изв.", 1899); его же, "Научное изучение белорусского наречия за последние 10 лете (1886 — 1896)" в "Учен. зап. Киевск. Унив." (1897); А. С. Архангельский, "Из лекций по истории русск. литературы. Первые труды по изучению языка" (Казань, 1898, из "Учен. записок Казан. унив." за 1893—94 гг.); В. Качановский, "Об историческом изучении русского языка" (Каз., 1887).

С. Булич.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон

1890—1907