Энциклопедия постмодернизма - симулякры и симуляция

сочинение Бодрийяра ("Simulacres et simulation". Paris, 1981), пред-ставляющее собой, с одной стороны, попытку обобще-ния его предыдущих теоретических разработок, а с дру-гой размышления автора по поводу современных культурных и экономических феноменов. Книга состоит из восемнадцати глав, каждая из которых вполне могла бы считаться отдельной работой.

Это ставит читателя, стремящегося найти в "С.и С." единую логику и изложе-ние стройной теории симулякров, в несколько затрудни-тельное положение. В первой главе, "Прецессия симуля-кров", Бодрийяр определяет симуляцию как "порожде-ние, при помощи моделей, реального без истока и реаль-ности: гиперреального". Симуляция настолько широко-масштабна, что она заставляет совпасть все реальное с моделями симуляции. При этом исчезает самое сущест-венное различие между симуляцией и реальным. И, тем самым, не остается места для метафизики. Нет больше ни сущности и явления, ни реального и его кон-цепта. "Реальное производится, начиная с миниатюрнейших клеточек, матриц и запоминающих устройств, с моделей управления и может быть воспроизведено несметное количество раз.

Оно не обязано более быть рациональным, поскольку оно больше не соизмеряется с некоей, идеальной или негативной, инстанцией. Оно только операционально. Фактически, это уже больше и не реальное, поскольку его больше не обволакивает никакое воображаемое. Это гиперреальное, синтетический продукт, излучаемый комбинаторными моделями в без-воздушное гиперпространство".

Эра симуляции начина-ется с устранения всякой соотнесенности, с ликвидации всех референтов и их искусственного воскрешения в си-стемах знаков более податливом, нежели смысл, ма-териале. Здесь уже не может быть и речи ни о пародии, ни об удвоении, ни об имитации, но лишь о "замене реаль-ного знаками реального, т.е. об устрашающей манипуля-ции над всем реальным процессом его операциональным двойником, метастатирующей антропометрической ма-шиной, программируемой и безукоризненной, которая предоставляет все знаки реального и в коротком замыка-нии все его перипетии".

Симулякр не следует путать с ирреальным он никогда не может быть заменен реаль-ным, но лишь замениться внутри самого себя. В этом, по Бодрийяру, заключается отличие симуляции от представ-ления. Если представление исходит из соразмерности, пусть и утопической, знака и реального, то симуляция, на-против, исходит из "утопии принципа соразмерности, ис-ходит из радикального отрицания знака как ценности, из знака как реверсии и умерщвления всякой соотнесеннос-ти.

В то время как представление стремится абсорбиро-вать симуляцию, интерпретируя ее как ложное представ-ление, симуляция обволакивает все сооружение представ-ления как само по себе являющееся симулякром". Бодрий-яр выделяет последовательные фазы представления: 1) оно отражает глубинную реальность; 2) оно маскирует и денатурализует глубинную реальность; 3) оно маскирует отсутствие глубинной реальности; 4) оно вообще не со-относится с какой бы то ни было реальностью: оно есть чистый симулякр. Бодрийяр указывает, что решающим поворотом является переход от знаков, которые диссиму-лируют наличие чего-то к знакам, диссимулирующим от-сутствие чего бы то ни было.

Если первые отсылают к те-ологии истины и тайны, то вторые знаменуют собой соб-ственно наступление эры симуляции и симулякров: здесь уже нет ни Бога, чтобы узнавать своих, ни Страшного Су-да, чтобы отделить истинное от ложного, поскольку "все уже умерло и воскрешено заранее". Что же в результате? "Непомерное раздувание мифов об истоках и знаков ре-альности.

Непомерное раздувание вторичных истины, объективности и аутентичности. Эскалация истинного, пережитого, воскрешение образного там, где исчезли предмет и субстанция. Бешеное производство реального и референтного, параллельное и превосходящее по отноше-нию к безумию материального производства: такова симу-ляция в касающейся нас фазе стратегия реального, не-ореального и гиперреального, повсеместно дублируемая стратегией разубеждения".

Тотальная критика капитализ-ма у Бодрийяра сопровождается критикой всего того, что на этот момент уже перестало быть революционным в обществе и постепенно приобретает респектабельность (а значит, в каком-то смысле, окаменелость). Это отно-сится в первую очередь, к структуралистским теориям и, в частности, к этнологии Леви-Стросса и к проблема-тике безумия у Фуко. Наивно, полагает Бодрийяр, от-правляться искать этнологию у дикарей или в странах третьего мира "она здесь, повсеместно, в метрополи-ях, у Белых, в мире, учтенном и изученном вдоль и по-перек, а затем искусственно воскрешенном под видами реального, в мире симуляции, галлюцинации истины, шантажирования реального, убийства любой символи-ческой формы и ее истерической, исторической ретро-спекции убийства, за которое первыми (положение обязывает) заплатили Дикари, но которое уже давно рас-пространилось на все западные общества".

Ничто не из-менилось после того, как общество нарушило молчание в отношении безумия. Ничто не изменилось и тогда, ког-да наука вроде бы разбила зеркальную поверхность сво-ей объективности и склонила голову перед "различия-ми". По мысли Бодрийяра, "по мере того, как этнология все больше обосновывается в классической инсти-туциональности, она перерождается в анти-этнологию, чьей задачей является инъецировать повсюду псевдо-различие, псевдо-Дикаря, чтобы скрыть, что именно этот, наш мир стал на свой манер дикарским, т.е. разоренным раз-личием и смертью". Эра тотальной симуляции изменяет и отношения власти. Если для Фуко власть виделась как реальная и могучая сила, которой следует оказывать со-противление или от которой следует ускользать, то те-перь власть утрачивает свою мрачноватую вездесущ-ность и паноптизм.

Она оказывается таким же симуля-кром, как и сопротивление, ей оказываемое. Что может сделать власть против симуляции? Какой закон приме-нить не к беспорядку, но к полному отсутствию поряд-ка? Даже если симуляция преступления будет установ-лена, она будет подвергнута или легкой степени наказа-ния, как не имевшая последствий, или же наказана как оскорбление правоохранительных органов но никог-да как симуляция, потому что "как раз в качестве тако-вой она не может быть приравнена к реальному, а зна-чит, невозможно и подавление".

А как быть с симуляци-ей добродетели? А ведь это грех куда более тяжкий, не-жели симуляция преступления. "Пародия уравнивает друг с другом покорность и нарушение, и вот в этом-то и кроется наибольшее преступление, поскольку оно ан-нулирует различие, на котором основывается закон. Ус-тановленный порядок ничего не может с этим поделать, поскольку закон представляет собой симулякр второго порядка, тогда как симуляция относится к третьему, рас-полагаясь по ту сторону истинного и ложного, по ту сто-рону эквивалентного, по ту сторону рациональных от-личий, на которых функционируют любое социальное и любая власть.

Вот туда-то, в изъян реального, и следует нацеливать порядок". Именно поэтому, по мнению Бо-дрийяра, порядок всегда предпочитает иметь дело с ре-альным. И даже в случае сомнения он всегда склонен считать нечто реальным. Однако это становится все бо-лее сложным, поскольку "если практически невозмож-но отделить процесс симуляции от того "реального по инерции", которое нас окружает, то верно и обратное (и именно это взаимообразие составляет часть устрой-ства симуляции и бессилия власти): т.

е. тем самым не-возможно ни отделить процесс реального, ни предо-ставить доказательства реального". Бодрийяр полагает, что все ограбления и угоны самолетов в определенном смысле симулятивны, т.к. в своей реализации и воз-можных последствиях они уже заранее вписаны в обыч-ные трактовки средств информации. То есть они функ-ционируют как совокупность знаков, признаваемых только вследствие их знаковой повторяемости, а не вследствие их реальной цели.

Это уже события гиперре-альные, не имеющие ни собственного содержания, ни собственных целей, но лишь до бесконечности преломля-ющиеся одни в других, в чем и состоит секрет их неподконтрольности порядку. Этот последний может осуще-ствляться только в отношении реального и рациональ-ного. Очутившись в пространстве симуляции, власть оказывается дезорганизованной и становится симуляци-ей власти (она тоже лишается своих собственных целей и обречена рассыпаться на действия власти и симуля-цию масс).

Все, что ей остается в этом случае это по-всеместно насаждать реальное и референтное, "избав-лять нас от реальности социального, от значительности экономики и целей производства. Для этого она пускает в ход преимущественно дискурс кризиса, но также почему бы и нет? дискурс желания. "Принимайте ва-ши желания за реальность" может пониматься как по-следний лозунг власти, поскольку в ирреферентном ми-ре даже смешение принципа реальности и принципа же-лания менее опасно, чем заразительная гиперреаль-ность.

Мы оказываемся в промежутке между принципа-ми, и в этом власть всегда права". Прежде, когда угроза для власти исходила из реальности, власть разыгрывала разочарование и симуляцию, разрешая все противоре-чия при помощи производства равноценных знаков. Те-перь же угроза исходит от симуляции, и власть играет в действительность, в кризис, в переориентировку худо-жественных, социальных, экономических и политичес-ких целей.

В результате характерная для нашего времени истерия: истерия "производства и воспроиз-водства реального. Прочее производство ценностей и товаров, золотой век политической экономии, уже с давних пор не имеет значения. Все, к чему стремится, продолжая производить и перепроизводить, целое общество это воскрешение ускользающей от него ре-альности.

И поэтому само "материальное" производство является на сегодняшний день гиперреальным". "Сама власть уже на протяжении долгого времени не произво-дит ничего, кроме знаков своего подобия. "Но внезапно перед нами разворачивается иной образ власти: образ "коллективного требования знаков власти священ-ный союз, создающийся вокруг ее исчезновения.

[...] Меланхолия обществ без власти именно она спрово-цировала фашизм, эту передозировку сильного рефе-рента в обществе, которое не может справиться со сво-ей траурной работой". Но власть не только превращает-ся в симулякр, она перестает быть опасной еще и пото-му, что переходит в разряд средств: политическая оппо-зиция, "левые", критический дискурс все это "кон-трастный симулякр, при помощи которого власть стара-ется разбить порочный круг своего несуществования, своей фундаментальной безответственности, своей "те-кучести".

Власть перетекает подобно языку, подобно те-ориям. Только критика и негативность еще производят призрак реальности власти. И если по той или иной при-чине они иссякнут, власти ничего другого не останется, как только искусственно их воскресить, галлюциниро-вать". Власть, бывшая некогда структурой, стратегией, отношением силы, целью, переходит в разряд социаль-ного заказа, и вследствие этого "объект закона спроса и предложения больше не является субъектом насилия и смерти.

Полностью изгнанный из политического изме-рения, он происходит, как и всякий прочий товар, из массового производства и потребления". Четыре следу-ющие главы "История: ретроспективный сценарий", "Холокост", "Китайский синдром", "Апокалипсис сего-дня" посвящены проблеме взаимоотношения телеи кинопроизводства и реальности. Бодрийяр отмечает, что если в период между двумя мировыми войнами кино за-воевывали миф, вымысел, то сегодня сама история втор-гается в кино, следуя тому же сценарию.

Историческая цель, изгнанная из нашей повседневности (как это прежде случилось с мифом) посредством гигантской нейтрализации, имя которой мирное сосуществование, прочно воцарилась на экранах, так же как некогда миф обрел там свое второе рождение. "История, говорит Бодрийяр, это наш утраченный референт, то есть наш миф". Основным событием нашего времени является агония сильных референтов, агония реального и рацио-нального, открывающая эру симуляции.

"Сегодня созда-ется впечатление, будто история удалилась на покой, ос-тавив позади себя непроглядную туманность, пронизан-ную потоками, но лишенную, тем не менее, своих рефе-ренций. В отсутствии настоящих событий все прошлые видятся героическими: по крайней мере, имелись цели, происходило движение. Происходит фетишизация прошлого (будь то фашизм, война, послевоенное время).

Бодрийяр полагает, что она сродни фрейдовской теории фетишизма. Эта травма (утрата референтов) подобна обнаружению ребенком различия полов. Происходит фетишизация какого-либо объекта, имеющая целью ута-ить это непереносимое открытие, причем таким объек-том чаще всего становится тот, который предшествовал ранящему открытию.

Точно так же и фетишизируемая история непосредственно предшествует нашей иррефе-рентной эпохе. "История, пишет Бодрийяр, осуще-ствляет свое триумфальное вхождение в кино в качест-ве посмертной (понятие "исторический" подвергается той же участи: "исторические" момент, памятник, съезд, фигура уже самим этим определяются как допотопные).

Ее повторное введение не имеет ценности осознания. Но лишь ностальгии по утраченному референту. Это не значит, будто история никогда не появлялась в кино как великая эпоха, как актуальный процесс, как восстание, а не как воскрешение. В "реальном", как и в кино, исто-рия была, но ее уже больше нет. История, которой мы располагаем сегодня (как раз потому, что она захвачена нами), имеет не больше отношения к "исторической ре-альности", чем современная живопись к классическому изображению реальности.

Новый способ изображения представляет собой взывание к похожести, но в то же время и явное подтверждение исчезновения объектов в самом их представлении: гиперреальное. Предметы здесь, в некотором роде, блещут гиперподобием (как ис-тория в современном кино), что делает их ни на что не похожими, разве что на пустой образ подобия.

На пус-тую форму представления". Что же происходит с кино? Траектория его развития, по мнению Бодрийяра, проле-гает от наиболее фантастического или мифического к реалистическому и гиперреалистическому. "Ни одна культура не рассматривала знаки столь наивно, парано-идально, пуритански и террористично как кино с его нынешними стремлениями все больше и больше и с максимальным совершенством приблизиться к абсолют-ной реальности, с его банальностью, с его правдоподо-бием, с его "голой очевидностью, с его занудством и в то же время с его заносчивостью, с его претензией быть ре-альным, непосредственным, неозначенным, что являет-ся совершенно безумным замыслом.

[...] Одновременно с этим стремлением к абсолютному совпадению с ре-альным кино приближается также к абсолютному сов-падению с самим собой и в этом нет противоречия: это и есть определение гиперреального. Гипотипизация и зрелищность. Кино плагиаторствует у самого себя, вновь и вновь тиражируется, переделывает свою клас-сику, реактивирует свои мифы, переделывает немое ки-но таким образом, что оно становится более совершен-ным, нежели изначальное немое кино и т.

п.: все это закономерно, кино заворожено самим собой как утрачен-ным объектом, в точности так, как оно (и мы тоже) заво-рожены реальным как исчезнувшим референтом". В конце главы Бодрийяр вновь возвращается к теме исто-рии. "История, пишет он, была могучим мифом, последним великим мифом вместе с бессознательным. Это тот самый миф, который поддерживал одновремен-но возможность "объективной" связности причин и со-бытий и возможность нарративной связности дискурса.

Век истории это также и век романа, если можно так выразиться. Именно сказочность, мифическая энергия события или рассказа, похоже, всегда утрачиваются с самого начала. Позади перформативной и демонстра-тивной логики одержимость исторической вернос-тью, [...] эта негативная верность одержима материаль-ностью прошлого, настоящего, такой-то сцены прошло-го или настоящего, реставрацией абсолютного симуляк-ра прошлого или настоящего, заменившая собой все другие ценности к этому причастны все мы, и здесь ничего не изменишь.

Поскольку само кино внесло свой вклад в исчезновение истории, в пришествие архива. Фотография и кино внесли громадный вклад в секуляри-зацию истории, в фиксирование ее в визуальной, "объ-ективной" форме взамен мифам, которые ее пронизыва-ли". Следующий блок глав книги "С.и С." "Эффект Бобура, имплозия и устрашение", "Гипермаркет и ги-пертовар", "Имплозия смысла в средствах информа-ции", "Реклама абсолютная, реклама нулевая".

"Эффект Бобура" и "Гипермаркет и гипертовар" посвящены ана-лизу феномена гигантских культурных (Центр Бобур) и торговых универсумов, чудовищных механизмов эры симуляции, в которых происходит непрерывное потреб-ление товаров, услуг, культуры. "Совершенно безот-носительно традиционных заведений столицы, Гипер-маркет, или Бобур "Гипермаркет культуры" уже представляет собой модель целой будущей формы кон-тролируемой социализации: скопление в одном гомо-генном пространстве-времени всех разрозненных функ-ций социального тела и жизни (работа, развлечение, ме-диа, культура), переписывание всех противоречивых тенденций в терминах интегрированных кругооборотов.

Пространство-время целой операциональной симуля-ции социальной жизни. Для этого необходимо, чтобы потребительская масса была эквивалентна или гомоло-гична массе продуктов. Именно противоборство и слия-ние этих двух масс действуют в гипермаркете такого уровня, как Бобур, представляющем собой нечто совер-шенно отличное от традиционных культурных сооруже-ний (музеев, галерей, библиотек, домов культуры и т.

п.). Именно здесь вырабатывается та критическая масса, сверх которой товар становится гипертоваром, а куль-тура гиперкультурой, т.е. связанной более не с различными обменами или определенными потребностя-ми, но с определенного рода тотальным антропометри-ческим универсумом, или замкнутой цепью, по которой пробегает импульс от отрезка к отрезку [...].

Вот что яв-ляет нам гипермаркет гиперреальность товара, и то же являет нам Бобур: гиперреальность культуры". Пере-насыщение, перешагивание за критическую массу гро-зят имплозией взрывом изнутри. "Ниспровержение, насильственное разрушение это то, что отвечает оп-ределенному способу производства.

Универсуму сетей, комбинаторики, потоков соответствуют реверсия и им-плозия. То же происходит и с учреждениями, Государст-вом, властью и т.п. Мечта узреть все это взрывающимся за счет противоречий не более, чем мечта. То, что происходит в действительности, это то, что учрежде-ния имплозируют сами собой, за счет разветвлений, об-ратной запитки, чрезмерно развитых циклов контроля.

Имплозирует власть, это и есть ее нынешний способ ис-чезновения. [...] Сегодня появляется совершенно иной тип насилия, который неизвестно как изучать, посколь-ку он выпадает из традиционной схемы эксплозивного насилия: имплозивное насилие, которое является не ре-зультатом расширения системы, но ее перенасыщения и сжатия, как это происходит в звездных системах".

Нечто подобное, полагает Бодрийяр, происходит и в информа-ционной сфере. "Мы находимся во вселенной, в которой становится все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла". По этому поводу он выдви-гает три гипотезы: 1) Либо информация продуцирует смысл, но оказывается неспособной компенсировать жестокую потерю сигнификации во всех областях.

По-глощение, утрачивание смысла происходит быстрее, чем его инъецирование. 2) Либо информация вообще ничего общего не имеет с сигнификацией, относясь к совершенно иному порядку. Внешнему по отношению к смыслу и его циркуляции. Такова, в частности, гипотеза Шеннона существование чисто инструменталистской сферы информации, технического средства, не предпо-лагающего никакого конечного смысла и представляю-щего собой нечто вроде кода.

3) Либо, напротив, между ними существует жесткая и необходимая корреляция в той мере, в какой информация прямо разрушает или нейтрализует смысл и сигнификацию. Тем самым ока-зывается, что утрата смысла напрямую связана с раство-ряющим, разубеждающим действием информации, средств информации и средств массовой информации. Эта последняя гипотеза, хотя и наиболее интересна, од-нако идет вразрез со общепринятым мнением.

Посколь-ку социализация повсеместно измеряется именно коли-чеством получаемой информации. И тот, кто уклоняется каким-либо образом от получения информации, полага-ется асоциальным. "Информация повсеместно призвана производить все ускоряющееся циркулирование смыс-ла, прибавочную стоимость смысла, аналогичную той, которая имеет место в экономике, и получаемой в ре-зультате обращения капитала.

Информация полагается создательницей коммуникации, и даже в случае чрез-мерных затрат общий консенсус требует, чтобы в итоге был излишек смысла, который впоследствии перерас-пределится во всех прорехах социального точно так же, как консенсус требует, чтобы материальное произ-водство, несмотря на функциональные расстройства и нерациональности, выливалось в прирост богатства.

Мы все причастны к этому мифу. Это суть альфа и оме-га нашей современности, без которых было бы подорва-но доверие к нашей социальной организации. И, однако, факт состоит в том, что оно-таки подорвано, причем именно по этой самой причине. Поскольку там, где, как мы полагаем, информация производит смысл, происхо-дит обратное. Информация пожирает свои собственные содержания.

Она пожирает коммуникацию и социаль-ное". Бодрийяр выделяет две причины, по которым это происходит. Во-первых, потому, что информация, вмес-то того, чтобы побуждать к коммуникации, занимается ее разыгрыванием. То же и в отношении смысла ин-формация не производит смысл, а разыгрывает его. И здесь опять-таки имеет место гигантский процесс симу-ляции.

Происходит замыкание процесса это процесс симуляции, гиперреальный процесс. "Гиперреальность коммуникации и смысла. Более реальное, чем само ре-альное вот таким образом оно и упраздняется". Во-вторых, позади этой увлеченной игры в коммуникацию масс-медиа, информация энергично осуществляют дес-труктурацию социального. "Информация разлагает смысл, разлагает социальное, превращает их в некую туманность, [...] обреченную на тотальную энтропию.

Здесь мы говорим об информации лишь в социальном регистре коммуникации. Было бы уместным выдвинуть обратную гипотезу: ИНФОРМАЦИЯ=ЭНТРОПИЯ. На-пример: информация, либо знание, которые можно иметь о некоторой системе или некотором событии, уже представляет собой форму нейтрализации и энтропии этой системы (это относится ко всем наукам вообще и к гуманитарным и социальным наукам в частности).

Ин-формация, в которую превращается или при помощи ко-торой распространяется некоторое событие, уже пред-ставляет собой деградированную форму этого собы-тия". Средства массовой информации осуществляют, та-ким образом, не социализацию, но, напротив, "импло-зию социального в массах", которая представляет собой не что иное, как расширение до макроскопического уровня имплозии смысла, осуществляющейся на микро-скопическом уровне, уровне знака.

Последнюю Бодрий-яр предлагает анализировать, отталкиваясь от формулы Мак-Люэна "medium is message" "средство есть сооб-щение". Речь идет о том, что все смысловые содержания абсорбированы в одну единствующую доминирующую форму средства. Независимо от содержаний, только средство создает событие. "Вне нейтрализации всех со-держаний можно было вдохновить работать средство в его обычной форме и преобразовывать реальное, ис-пользуя удар средства как формы.

Аннулированы все со-держания, осталась еще, возможно, единственная по-требительская стоимость, революционная, ниспроверга-ющая, средства как такового. Однако... не происходит только лишь имплозия средства в сообщение, но, в том же самом движении, происходит и имплозия средства в реальное, имплозия средства и реальности в некий род гиперреальной туманности, в которой больше неразли-чимы определение и собственное действие средства.

[...] Формула Мак-Люэна "средство есть сообщение", явля-ющаяся ключевой формулой эры симуляции (средство есть сообщение передатчик есть приемник замк-нутость всех полюсов конец перспективного и паноптического пространства, таковы альфа и омега нашей современности), эта формула должна быть нацелена на тот предел, где, после того, как все содержания и сооб-щения улетучились в средство, уже и само средство уле-тучивается как таковое".

То есть формула "средство есть сообщение" означает не только кончину сообщения, но также и кончину средства. Такая имплозия содержания, поглощение смысла могут показаться катастрофичными и безнадежными. Однако, полагает Бодрийяр, только с идеалистической точки зрения, которая господствует в нашем понимании информации. "Мы все пребываем в яростном идеализме смысла и коммуникации, в идеа-лизме коммуникации посредством смысла, и в этой пер-спективе нас как раз и подстерегает катастрофа смыс-ла".

Эту катастрофу, однако, следует понимать как унич-тожение лишь в "линейном кумулятивном видении, про-изводительной конечности, которую навязывает нам си-стема. Сам термин этимологически означает всего-на-всего искривление, сворачивание цикла, которое приво-дит к тому, что можно было бы назвать "горизонтом со-бытия", к горизонту смысла, к непреодолимому: по ту сторону нет ничего, что имело бы для нас смысл, од-нако достаточно выйти из этого ультиматума смысла, что-бы сама катастрофа уже больше не являлась последней отсрочкой, в качестве которой она функционирует в на-шем воображаемом настоящем.

За горизонтом смысла ослепленность, являющаяся результатом нейтрализации и имплозии смысла. За горизонтом социального мас-сы, представляющие собой результат нейтрализации и имплозии социального". Существенной, по мнению Бо-дрийяра, является необходимость дать оценку двойному вызову вызову, брошенному смыслу массами и их молчанием, и вызову, брошенному смыслу медиа и их ослепленностью.

На чьей стороне находятся масс-ме-диа? На стороне власти, помогая ей манипулировать массами, или на стороне масс, способствуя устранению смысла, совоспешествуя творимому над смыслом наси-лию? Медиа издеваются над смыслом и контр-смыслом, манипулируя одновременно во всех возможных смыс-лах, продвигая внутреннюю симуляцию системы и си-муляцию, разрушающую систему.

Ситуацию, в которой мы оказываемся, Бодрийяр сравнивает с той, в которой оказывается ребенок в мире взрослых. От него одновре-менно требуют быть и субъектом (самостоятельным, от-ветственным, свободным, сознательным), и объектом (покорным, послушным, пассивным). Что делает ребе-нок? Он вырабатывает свою защитную тактику. На тре-бование подчиниться он отвечает непокорностью, свое-волием, то есть проявляет все возможные признаки субъекта.

На требование самостоятельности, активнос-ти и т.п. он отвечает полным безразличием, пассивнос-тью, покорностью, то есть всем тем, что присуще объек-ту. Какая из этих стратегий имеет большую ценность? Ни та, ни другая, полагает Бодрийяр. Хотя в настоящий момент практика сопротивления по модели субъекта по-лагается более почетной, позитивной, не следует игно-рировать и ценность обратного, объектного сопротивле-ния.

"В отношении системы, чьим аргументом является притеснение и подавление, стратегическое сопротивле-ние представляет собой освободительные притязания субъекта. Но это отражает, скорее, предшествующую фазу системы, и даже если мы все еще находимся в афронтации с ней, то это уже не является стратегической областью: актуальным аргументом системы является максимализация слова, максимализация производства смысла.

А значит, и стратегическое сопротивление это отказ от смысла и от слова или гиперконформист-ская симуляция самих механизмов системы, представля-ющая собой форму отказа и неприятия. Она присуща массам она равным образом отсылает назад к систе-ме ее собственную логику, удваивая ее, и, словно в зер-кале, смысл, не поглощая его. Заблуждаться в отноше-нии стратегии грешно.

Все движения, играющие только лишь на освобождении, эмансипации, воскрешении субъекта истории, группы, слова, на сознательности (понимай бессознательности) субъектов и масс, не видят того, что они находятся в русле смысла системы, чьим императивом сегодня является как раз перепроиз-водство и регенерация смысла и слова". В третий блок глав "С.

и С." вошли: "История клона", "Голограммы", "Крах", "Симуляция и научная фантастика", "Живот-ные, территория и метаморфоза", "Остатки", "Труп в спирали", "Последнее танго ценности", "О нигилизме". В них Бодрийяр попытался взглянуть на современную культуру и наиболее значительные исторические и куль-турные события последнего времени сквозь призму тео-рии симулякров.

Остановимся на двух главах, "Отходы" и "О нигилизме", как наиболее репрезентативных. Не-верно, полагает Бодрийяр, будто бы, когда мы извлекаем все, не остается ничего. Не может быть, чтобы не было никаких отходов. Эти отходы не располагают, однако, ни автономной реальностью, ни собственным местом: "они являются тем, чье разделение, ограничение, ис-ключение означает... чего же больше? Именно через из-влечение отходов обосновывается и вступает в силу ре-альность... чего же больше?".

Странно другое: этому термину не находится бинарной оппозиции. Отходы и что? Такой термин существует, по мнению Бодрийяра, только он анонимен, нестабилен, не имеет определения. Позитивный сам по себе, только через негацию он ста-новится реальным. "Невозможность определить, что же является отходами другого, характеризует фазу симуля-ции и агонии различающихся систем, фазу, в которой все становится отходами и остаточным.

И наоборот, ис-чезновение роковой структуральной черты, отделяющей отходы от ??? и позволяющей отныне любому термину быть отходами другого, характеризует фазу обратимос-ти, в которой, предположительно, нет больше отходов". Другим аспектом, столь же необычным, что и отсутст-вие оппозиции, является то, что отходы вызывают смех. "Любая дискуссия на эту тему провоцирует те же сло-весные игры, ту же двусмысленнность и скабрезность, что и дискуссии о сексе и смерти.

Секс и смерть являют-ся двумя великими темами, за которыми признается способность провоцировать двусмысленность и смех. Но отходы являются третьей, а возможно, и единствен-ной, две другие сводятся к ней как к самому образу об-ратимости. Отходы непристойны, поскольку они обра-тимы и заменяются внутри себя.

Они непристойны и вызывают смех, как только может вызывать смех, глубо-кий смех, неразличимость мужского и женского, нераз-личимость жизни и смерти". В то же время, понятие от-ходов, по мнению Бодрийяра, куда более серьезно, чем может показаться вначале. "Из отходов, из остающихся нам энергий, из восстановления и консервации отходов сегодня создается критическая проблема человечества.

Она неразрешима как таковая. Любая новая энергия, вы-свобожденная или растраченная, оставляет новые отхо-ды. Любое желание, любая либидинальная энергия про-изводит новое отторгание. [...] Едва будет израсходован последний литр энергии (последним из экологов), едва только будет изучен последний дикарь (последним из этнологов), едва последний товар будет произведен по-следней "рабочей силой", едва последний фантазм будет высвечен последним аналитиком, едва все будет высво-бождено и потреблено "с последней энергией", мы обнаружим, что это гигантская спираль энергии и произ-водства, отторгания и бессознательного, благодаря кото-рой нам удалось замкнуть все в энтропическое и катаст-рофическое равновесие, что все это в действительности не что иное, как метафизика отходов, и она разразится вдруг во всех своих эффектах".

В последней главе кни-ги Бодрийяр размышляет о том, что представляет собой сегодня нигилизм. "Сегодняшний нигилизм, полагает он, это нигилизм транспарентности, и он является в не-котором роде более радикальным, более критическим, нежели его предшествующие исторические формы, по-скольку эта транспарентность, эта поверхностность яв-ляется, неразрешимым образом, транспарентностью си-стемы, и транспарентностью любой теории, которая претендует на то, чтобы ее анализировать.

Когда Бог умер, еще оставался Ницше, чтобы сказать об этом, великий нигилист перед Вечностью и трупом Вечности. Но перед симулируемой транспарентностью всех ве-щей, перед симулякром идеалистической или материа-листической завершенности мира в гиперреальности (Бог не умер, он стал гиперреальным), нет более теоре-тического и критического Бога, чтобы узнавать своих".

Нигилизм полностью реализовался не в разрушении, а в симуляции и разуверении. Бодрийяр выделяет в предше-ствующем нигилизме две формы. Первая это роман-тизм и Просвещение, она соответствует разрушению по-рядка очевидностей. Вторая это сюрреализм, дадаизм, абсурд, политический нигилизм, она соответствует раз-рушению порядка смысла.

То, что мы имеем сегодня это третья форма нигилизма, совершенно отличная от прежних. "Сегодня прецессия нейтрального, форм нейтрального и индифферентности. Я оставляю за все-ми право поразмыслить, есть ли здесь романтизм, эсте-тика нейтрального. Сам я в это не верю все, что оста-ется, это завороженность для пустынных и безразлич-ных форм, для самого действия системы, которая нас ан-нулирует.

Но завороженность (в противовес соблазну, привязанному к явлениям, и диалектическому разуму, привязаному к смыслу) представляет собой превосход-ную нигилистическую страсть, это есть страсть, прису-щая способу исчезновения. Мы заворожены всеми фор-мами исчезновения, нашего исчезновения. Меланхолич-ны и заворожены, таково наше положение в эпоху не-вольной транспарентности".

Бодрийяр причисляет себя к нигилистам, если быть таковыми означает предпо-честь точку инерции и анализ необратимости системы вплоть до точки невозвратности; если быть таковыми означает находиться во власти способа исчезновения, а не способа производства; если быть таковыми означает переносить на нетерпимый предел гегемонических сис-тем радикальную черту насмешки и насилия, тот вызов, на который система вынуждена ответить своей собственной смертью.

"Теоретическое насилие, а не истина вот что нам остается". Но на этот нигилизм система отвечает своим собственным нигилизмом нигилиз-мом нейтрализации: "Система тоже нигилистична, в том смысле, что она обладает мощью превращать все, в том числе и то, что ее отрицает, в индифферентность".

По Бодрийяру, "нет больше надежды для смысла. И, види-мо, так оно и есть: смысл смертен. Но все то, чему он навязывал свое эфемерное царство, то, что он полагал уничтожить, чтобы создать царство Просвещения, оче-видностей, все это бессмертно, неуязвимо для само-го нигилизма смысла или бессмысслицы. И вот где на-чинается соблазн". В.В.

Фурс .