Энциклопедия эпистемологии и философии науки - физикализм
Физикализм
Сторонников Ф. роднят следующие установки: 1) отказ от декартовского раскола мира на res extensa и res cogitas и применение принципа простоты («бритвы Оккама»): не умножать без надобности сущности Вселенной; 2) стремление доказать встроенность сознания в монистическую (материальную и каузальную) картину мира, т.е. установка на закрытость Вселенной; 3) вера в возможность обоснования единства знания. Однако, как только дело доходит до конкретного толкования этих общих установок, начинаются разночтения, зачастую выливающиеся в альтернативные позиции (максимальный и минимальный Ф., редуктивный и функционалистский Ф., стандартный и аномальный Ф. и др.).
Семантически термин «Ф.» указывает на тесную связь с физикой, на практике же она относительна. Большинство, авторов именующих себя «физикалистами», не занимаются философией физики или толкованием «физического» и воздерживаются от интерпретации внутренних проблем этой науки (есть, конечно, исключения). Чаще всего они ограничивают смысл Ф. тем, что, во-первых, приписывают физике онтологический авторитет — эта дисциплина выступает авторитетом относительно того, что есть в мире, а ее законы предполагаются истинными по отношению ко всем объектам в пространстве и времени; во-вторых, приписывают физике эпистемологический авторитет; физика выступает стандартом получения объективного знания о мире. Толкование, основанное на признании авторитета физики, но уклончивое в отношении собственно «физического», позволяет философам оставлять в стороне многие сложные вопросы о конкретной связи проблемы сознания с микрофизическими теориями. В целом Ф. — это стратегия объективизма, «экстернализма», интерсубъективности или взгляд «с позиции третьего лица».
Ситуация с «Ф.» осложнена большим разбросом мнений относительно объекта, именуемого «сознанием», конкретных феноменов, которые надлежит объяснить, и дисциплинарной области, способной пролить на них свет. Под зонтиком «Ф.» выступают и те, кто связывает разгадку тайны сознания с философскими концептуальными подходами, и те, кто уповает на прогресс когнитивных наук, и те, кто возлагает надежды на открытия наук о мозге, и те, кто верит, что ответ придет с радикально новой физической интерпретацией «вещества» Вселенной. Не возражают против этого обозначения и некоторые авторы, связывающие объяснение сознания с социолингвистикой.
Ф., как он сложился в истории мысли, фокусировался на двух фундаментальных вопросах о природе мира и природе сознания. Первый вопрос об онтологии мира (его «веществе») с развитием атомной физики перекочевал в науку. В распоряжении философов остались, главным образом, эпистемологические вопросы — как мы воспринимаем физический мир, что следует принимать за фундамент знания, — а также ряд логико-методологических аспектов глобальных вопросов его структуры (детерминизм и случайность, пространство—время и др.). Второй вопрос — о природе сознания — был до последнего времени прерогативой философии. Наличие в феномене сознания природо-культурных компонентов, такие его качества, как феноменальность, интенциональность, самоактивность свобода воли, моральность, ответственность, — существенно ограничивали применение научных методов. Каким бы сильным не было давление когнитивных наук, нейробиологии, компьютерной психологии, физики, но философии удавалось сохранять проблематику сознания в своей епархии.
В последнее время, когда к дискуссиям о сознании подключились ученые (физики, нейробиологи, математики), Ф. без апелляции к конкретным фактам науки вызывает серьезные нарекания. Ученые говорят, что умножение альтернативных философских концепций сознания и уменьшающаяся надежда на их консенсус свидетельствуют об исчерпанности философских средств и что настало время передать проблему сознания науке. В ответ философы обвиняют ученых в подмене общей проблемы сознания исследованием отдельных фактов, в склонности к некритическим глобальным и экстравагантным спекуляциям. Между философскими и научными теориями сознания сложились достаточно напряженные отношения. Это не могло не сказаться на толковании терминов «физическое», «физика», «Ф.», «материализм», «натурализм», «монизм», «дуализм».
Главная причина этого многообразия кроется в том, что, несмотря на масштабность исследовательских усилий философов и ученых, феномен сознания ускользает от «схватывания» в определениях. Сегодня нет не только устоявшегося определения сознания, но даже приблизительного согласия относительно его генезиса, «архитектуры» и «фурнитуры». Все чаще высказывается мнение, что сознание — это не какое-то одно определенное свойство, а конгломерат очень разных, возникших на разных этапах эволюции свойств, требующих дифференцированных подходов. Есть когнитивные, информационные свойства, появившиеся в результате языково-культурной эволюции (именно они поддаются компьютерной симуляции); есть общие с животными свойства, являющиеся продуктом более долгой биологической эволюции, сопротивляющиеся компьютерной симуляции; а есть свойства, зависящие от индивидуальной личности (субъективность, уникальность опыта, память о прожитой жизни, воображение, творчество и др.). Поэтому охватить их в одном «сущностном» определении вряд ли возможно.
Ф. (или материализм) традиционно противостоял идеализму и дуализму. В нынешней академической среде мало найдется адептов идеализма и субстанциалистского картезианского дуализма (как правило, это либо религиозные философы, либо персоналисты, трансценденталисты и т.п.). Значительно больше философов, защищающих позицию, которую условно можно назвать неодуализмом; у него множество форм: «дуализм свойств», «онтологии субъективной реальности», эпифеноменализм, панпсихизм и др. Именно условно, поскольку имеются аномалии (по этой причине его иногда называют «аномальным дуализмом»), и, как правило, хотя и не всегда, он носит натуралистический окрас, не позволяющий резко отграничивать его от материализма. Тем не менее у неодуализма есть «фамильное сходство». Его определяют три вещи: во-первых, феномен сознания относится к «сверхдобавке» к физическому; во-вторых, утверждается непреодолимая асимметрия свидетельства «от первого лица» и «свидетельства от третьего лица»; в-третьих, отвергаются скроенные по меркам естественных наук панобъективистские и редукционистские методы. Эксплицитная или имплицитная полемика с неодуализмом (онтологией субъективной реальности) и толкование редукционизма (редукционистских методов науки) составляли существенную часть фона трансформаций физикалистских исследовательских программ.
Неопозитивизм: теория трансляции. До середины 20 в. сторонникам физикалистского монизма проблема сознания представлялась относительно простой: ее решение виделось на пути применения к ней работающих в науке объективных, прежде всего редукционистских, методов. Софистичную — теоретическую — версию редукции предложили неопозитивисты (Р. Карнап, М. Шлик и К. Гемпель). Ее острие было направлено против «радикального ментализма» с его посылкой о достоверности своего собственного сознания и возможности его исследования с помощью менталистских категорий: такое исследование не поддается рациональному обоснованию и порождает псевдопроблемы. В рамках своей главной задачи — обоснования возможности эмлирически удостоверяемого знания и, на его основе, единой науки — проблема сознания была одной из помех, для устранения которой была предложена особая стратегия, а именно: теоретическая редукция психологии к физике. Не прямолинейная редукция ментального к фактам нейрофизиологии, как ее мыслили механистические материалисты, а объективация сознания на основе перевода (трансляции) психологических высказываний на высказывания о публично наблюдаемых фактах поведения; последнее делает возможным их верификацию по критерию истинности. Карнап писал: «Все предложения психологии описывают физические события, а именно, физическое поведение людей и животных. Это — подтезис главного тезиса физикализма, который сводится к тому, что физический язык является универсальным, т.е. языком, на который может быть транслировано каждое предложение» (Carnap R. Psychology in Physical Language // Logical Positivism. N. Y., 1959. P. 165). У Карнапа есть замечания, что к «физике» мира следует относить электроны и пространственно-временны е точки («Логическая структура мира», 1928), однако он не вдавался в онтологию физической материи; он просто принимал на веру (как и современные физикалисты) авторитет физики относительно того, что есть в мире. Правда, с той важной инструменталистской оговоркой, что высказывания об электронах, точках и т.п. являются осмысленными в рамках каркаса той или иной физической теории, а за его пределами они лишаются смысла.
Данная редукционистская стратегия столкнулась с серьезным противоречием, поскольку апеллировала к протокольным высказываниям, фиксирующим наблюдения индивидов, несущих качественный, субъективный окрас. Непозитивисты окольным путем приняли ту же посылку субъективности, как и критикуемые ими сторонники ментализма и психологизма. Но, независимо от нереализованности многих их проектов, они укрепили антименталистскую традицию и задали многие векторы исследований, в том числе исследований связующих законов разных дисциплин («bridge laws»).
Б. Скиннер. Бихевиоризм психологический. Выдвинув идею трансляции психологии к физике, неопозитивисты, Карнап в частности, делали серьезную ставку на предложенные в экспериментальной психологии объективистские методы описания сознательных актов. Наибольшее влияние на утверждение физикалистской традиции оказал Б. Скиннер, предложивший объяснять интеллектуальные акты не в менталистских терминах «верований», «идей», «надежд», «чувств», «эмоций», «интенций», а на основе функционального и операционального описания поведения, установления причинно-следственных связей между реакциями организма на внешние стимулы и результирующими поведенческими актами. В представленной им схеме когнитивного процесса («стимулы — черный ящик — реакции») необъективируемый «ментальный» агент («черный ящик») был устранен из сферы исследования. Сознание — это система операций, для описания которых достаточен язык, применяемый для внешне фиксируемых фактов поведения. Философские спекуляции здесь неуместны. В работе «О бихевиоризме» он писал, что «...полезнее гадать о генетической наследственности или истории наших условий жизни, нежели о чувствах, которые возникли в нас в результате их воздействия» (Skinner B. On Behaviorism. N.Y., 1974. P. 2). В наделавшей много шуму книге «За пределами свободы и достоинства» он предложил освободить бихевиористскую науку не только от менталистских, но и от моральных категорий, ибо в действительности качества свободы, достоинства и ответственности воспитываются социальным окружением и сложившейся в обществе традицией подкрепления и осуждения тех или иных актов. Несмотря на критику тактики неопозитивистов и бихевиористов по объективации сознания, их стратегическая цель — недопущение удвоения реальности и обоснование единого знания и единой науки — не была отброшена: она продолжает оставаться мощным регулятивом в последующих формах Ф. Бихевиористский подход тоже не был предан забвению: он получил разные толкования и применение.
У. Куайн: Собственно Ф. Весомую лепту в утверждение физикалистской и бихевиористской парадигмы в философии сознания внес У Куайн. Он согласился со своим коллегой по Гарварду Скиннером, что менталистские и интенциональные идиомы не поддаются рациональному обоснованию, хотя и по др. причине: содержащие интенциональные термины предложения невозможно транслировать на предложения физикалистского языка. Тезис неопозитивистов о сведении языка психологии к языку физики нереализуем; и вообще Ф. не обязательно связан с редукционизмом, скорее — это «способ говорения», принимающий физические объекты в качестве фундаментальных. Позиция Куайна такова: оптимальным объяснением сознания было бы нейрофизиологическое объяснение. Однако в нашем распоряжении нет какой-либо серьезной нейрофизиологической теории, способной это выполнить. Поэтому в качестве приемлемого варианта следует принять лингвистический бихевиоризм. Методологически, говорил он, бихевиоризм неустраним. Когда вы испытываете некоторое интроспективно фиксируемое ментальное состояние, «вам нужно выразить этот процесс в объективно верифицируемых и понятных терминах, поэтому вы должны обратиться к поведенческим критериям, чтобы сформулировать проблему, для решения которой вы собираетесь обратиться к нейрофизиологии» (Боррадори Д. Американский философ. М., 1999. С. 45—46). Конечно, происходящие в нервной системе процессы недоступны для наблюдения и далеко не все ментальные состояния проявляются во внешнем поведении, как полагал Скиннер, тем не менее предметом объективного анализа может быть только публично наблюдаемое поведение. Вклад Куайна в развитие физикалистской традиции не ограничился утверждением лингвистического бихевиоризма. Его новации — отказ от дистинкции аналитического и синтетического, реабилитация онтологии, квалификация «натуралистической эпистемологии» как ветви эмпирической психологии — имели далеко идущие последствия для англоязычной философии сознания. В частности — для утверждения натуралистического (и социологического) подхода к сознанию. Правда, Куайн сосредоточил внимание, главным образом, на показе логических ошибок «менталистских идиом» и достоинствах лингвистического бихевиоризма в их исправлении; тема сознание/тело была для него периферийной.
Л. Витгенштейн и Г. Райл: логический бихевиоризм. Говоря о Ф., нельзя пройти мимо взглядов Л. Витгенштейна и Г. Райла, хотя сами они отмежевывались от этого течения. В 40—50 гг. лингвистический анализ был серьезным конкурентом натурализма. Эти философы тоже выступали с критикой менталистской онтологии «души» и «приватности» сознания, но в то же время противились наступающей физикалистской волне. В «Философских исследованиях» (1953) Витгенштейн предложил иную стратегию объективизации сознания — через наблюдения употреблений естественного языка. Анализ употреблений показывает, что различения «сознание/тело», «приватное/публичное» являются не реальными проблемами, а удобными способами именования отношений. Поэтому проблема сознания «решается» не путем привлечения какой-то новой научной информации о мозге, редукции к чему-то материальному, а только «вглядываясь» в работу языка, в его разнообразные «игры», в поведение людей, где язык реализует интерсубъективную и коммуникативную функции. Хотя Витгенштейна часто упрекают в «лингвистическом идеализме», его позицию, скорее, следует квалифицировать как социолингвистический материализм, ибо «материальной действительностью мысли» у него выступает язык. Главная максима социолингвистической парадигмы Витгенштейна — «границы языка являются границами мысли» — задала сильный вектор дискуссиям о сознании, который дает о себе знать по сей день, в том числе и в физикалистских концепциях.
Ограничение философской работы концептуальным и лингвистическим анализом и дистанцированность от науки были свойственны и Райлу. Если для неопозитивистов, Куайна, Витгенштейна проблема сознания была периферийной, Райл посвятил ей книгу «Понятие сознания» (1949). Его аргументы против дуализма или представления о «Духе в Машине» существенно стимулировали интерес философов к проблеме сознания. В целом его трактовка, как и у Витгенштейна, не выходила за рамки лингвистического анализа. Адекватное объяснение таких ментальных понятий, как верование, познание, ощущение, мышление, и всех связанных с ними проблем, достигается не через интроспекцию, а через исследование контекста использования лингвистических форм. Предложенная им редукционистская процедура состояла в том, чтобы свести ментальные понятия, описывающие субъективные ощущения и переживания, к понятиям, описывающим поведенческие диспозиции и коммуникативные отношения людей. Язык — это не личное достояние индивида; он общезначим и интерсубъективен. Даже тогда, когда мы оказываемся наедине со своими мыслями, через посредство языка мы ведем разговор с другими.
Г. Фейгл и Дж. Смарт: теория тождества. В возникшей в 50—60 гг. теории тождества тема «сознание/тело» была сфокусирована и превращена в центральную проблему, требующую как философского, так и научного анализа. В разных модификациях ее защищали Г. Фейгл, Дж. Смарт, Д. Армстронг и др. авторы. Фейгл категорически не согласился с Витгенштейном и Райлом, что проблематика сознания порождена языковой путаницей: происходящее на практике смешение физических и феноменальных терминов вовсе не является основанием для отказа от анализа их специфики. Возникающая при признании наличия непосредственно осознаваемых «сырых чувств» опасность феноменализма и субъективизма (и закрытость для объективного анализа), по мнению Фейгла, преодолевается, если признать, что «сырые чувства» тождественны нейрофизиологическим процессам мозга. Нет никакого логического противоречия, когда два разных термина, имеющих разное значение в двух различных языках, относятся к одному и тому же референту — объекту описания. Хотя термины «ментальное» и «физическое» семантически отличны от термина «телесное», оба они относятся к одному и тому же референту — нейрофизиологическим процессам мозга. Фейгл сам характеризует эту позицию не как редукцию, а как теорию «двойного познания»: познания в результате непосредственного знакомства и познания в результате объективного описания.
У Смарта более жесткие заявки в отношении феноменального. Тезис о тождестве невозможно защитить, не отрицая существования класса объектов, называемых ментальными и феноменальными, в том числе и «сырые чувства»; в противном случае следует согласиться с удвоением реальности. Описание всего на свете в терминах физики, за исключением факта ощущения, кажется ему совершенно невероятным. Такие ощущения были бы «номологическими бездельниками». Человек представляет собой огромное скопление физических частиц; помимо них или над ними не существует ощущений и состояний сознания, полагает Смарт. Теоретики тождества подчеркивали, что философы должны внимательно относиться к сведениям ученых-нейрофизиологов о корреляции сознания и мозга, хотя их собственная задача состоит в другом — в логическом и эпистемологическом прояснении понятий, с помощью которых интерпретируется эта корреляция.
В то же время у тезиса о тождестве было обнаружено много изъянов. Говорилось о логической неправомерности отождествления разных вещей, о том, что присущий этой теории редукционизм противоречил факту, что люди с одинаковыми мозгами мыслят по-разному. Неопозитивисты и теоретики тождества в общем ориентировались на теоретическую форму редукции, хорошо зарекомендовавшую себя в конкретных научных программах. Предполагалось также, что дисциплины, использующие языки и методологии разной степени сложности, в идеале сводимы к более низким уровням описания: скажем, язык психологии — к языку биологии, химии — к физике и т.д. Эта классическая идея теоретической редукции была уязвимой и являлась мишенью критических атак, показывающих невозможность реализации точных методов редукции даже в химии и биологии, не говоря уже о социологии и психологии. В философии сознания критика теории тождества имела очень важные следствия; она вызвала к жизни множество теорий, объединенных стремлением объяснить феномен сознания объективно — «с позиции третьего лица», — но в то же время без редукции и потери его качественной специфики.
Функционализм. Наиболее сильной реакцией на теорию трансляции неопозитивистов и на тезис о тождестве физического и ментального явился функционализм. Это широкое течение в философии сознания возникло в 60—70 гг., оно существует и поныне. Замысел возникших в этом русле теорий — обойти редукционизм, применив к объяснению сознания функционалистский подход, оправдавший себя в социологии, биологии, компьютерных и др. науках. Существует масса его вариантов: функционализм машины Тьюринга (X. Патнэм), информационно-процессуальная теория AI (Д. Деннет), физикалистский функционализм (С. Шумейкер), психофункционализм (Н. Блок), редуктивный телеофункционализм (Ф. Дретцке), функционализм «языка мысли» (Дж. Фодор), нейрофизиологический функционализм (П. Черчленд) и др. Основная посылка функционализма состоит в следующем: виды ментальных состояний следует считать не какими-либо свойствами — материальными или идеальными, — а нейтральными функциональными состояниями. Они индивидуализированы не веществом носителя, а выполняемыми ими (каузальными) ролями. Антиредукционистский консенсус различных функционалистских теорий (вкупе с нейтрализмом) проявился в том, что ключевыми терминами здесь выступают не свойства — ментальные или физические, — а «реализация», «имплантация», «воплощение».
X. Патнэм: функционализм машины Тьюринга. Пионером, применившим к объяснению сознания функцио-налистский подход и аналогию с «машиной Тьюринга», был X. Патнэм. В 1960 он опубликовал статью «Сознание и машины», за которой последовала серия статей, в которых был задан новый вектор дискуссиям о сознании. Им был представлен ряд аргументов, нацеленных показать, что как традиционный материализм, доказывающий, что все на свете является материальным, так и современные софистичные версии, вроде бихевиоризма, теорий Карнапа, Райла и теории тождества, основаны на логических и концептуальных ошибках. Предложенный им новый подход состоял в следующем: виды ментальных состояний следует считать не какими-либо свойствами — материальными или идеальными, а нейтральными функциональными состояниями, аналогичными логическим состояниям машины Тьюринга. Для их исследования должна применяться не сущностная методология классического редукционизма, а безотносительная к «веществу» реляционная методология, т.е. направленная на исследование каузальных отношений логических состояний в их взаимодействии с физическими и поведенческими состояниями. При таком подходе теряют смысл и оппозиция «сознание — тело», и альтернатива «материализм — дуализм». Одно из важнейших следствий функционализма машины Тьюринга — идея множественной реализации функций и возможность изоморфизма систем, имеющих разные свойства и структуру. Для реализации функциональных логических состояний не имеет значения характер физического носителя. Они могут реализовываться и в компьютере, и в человеке, использующем карандаш и бумагу. Обладая функционирующим сознанием, «мы являемся машинами Тьюринга», писал Пагнэм. Это означает, что логически правомерно говорить и о сознательности компьютера.
Д. Деннет: «процессуально-информационная модель AI». Превращение в объект исследования каузальных отношений логических состояний и использование компьютерных моделей — одна из отличительных черт стратегии функционалистов. Это характерно и для концепции сознания Д. Деннета, которую сам он называет «процессуально-информационная модель AI», или «когнитивизм». Отношение сознания к мозгу он сравнивает с отношением «мягкой» программы компьютера к его «жесткой» структуре, а оптимальным языком описания мыслительной деятельности считает не ментальный или физический, а нейтральный компьютерный язык. Для компьютерного функционализма основным препятствием является наличие субъективных квалиа, которые не являются «логическими состояниями» и не поддаются компьютеризации (это понимал и Патнэм в 1960). В книге «Сознание объясненное» (1991) Деннет сделал более радикальные выводы в отношении квалиа: «Некоторые "очевидные" черты феноменологии вообще не являются реальными: не существует заполняемость воображения; не существуют внутренние квалиа; не существует центральный источник значения и действия, не существует магическое место, где происходит понимание. Картезианский Театр в действительности не существует...» (Dennett D. Consciousness Explained. Boston, 1991. P. 434). Сознание отождествляется здесь только с когнитивной (информационной) компонентой (пропозициональными суждениями), а феноменальная компонента, качественная, субъективная определенность опыта сознания (квалиа), элиминируется из его теоретического описания. Интенциональность сохраняется, но не в виде внутреннего атрибута сознания, как это было у Брентано, а как внешняя прагматическая установка в оценке поведения объекта. Без этих операций, настаивает Деннет, дуализм непреодолим. Особенность его позиции, отличающая его от др. функционалистов, состоит в том, что он поставил перед собой трудную задачу объяснить сознание на основе диалектики биологического и социального. Она реализуется путем симбиоза абстрактной «машины Тьюринга» с абстрактной «машиной Дарвина»: и там и здесь, говорит он, имеют место автономно протекающие информационные процессы. То же самое происходит в логической «машине Сознания», когда «мысли сами себя мыслят». Несмотря на широкое использование компьютерных метафор и аналогий, функционализм Деннета имеет не столько физический, сколько социо-биологический окрас. Человеческое сознание — прежде всего, конструкция языка и культуры, сравнительно недавно появившаяся эволюционная инновация, которая в форме «мем-вирусов» (этот термин, означающий единицы культуры, он заимствовал у социобиолога Р. Докинса) накладывается на биологию мозга обучением в раннем детстве. Поэтому редуцировать сознание только к нейрофизиологии мозга невозможно: пропадает культурно-информационная детерминанта. Как невозможно объяснить и работу программы компьютера, редуцируя ее к материалам, из которых он сделан.
Претензия на нейтрализм не спасает функционализм от критических для него вопросов: можно ли понимать «функцию» в отрыве от свойств носителей, в которых она реализуется? не происходит ли на самом деле редукция сознания к функциям? можно ли мыслить сознание без квалиа? По мнению защитника «онтологии субъективной реальности» Дж. Сёрла, функционализм есть уловка, создающая видимость нередуктивности. У Деннета, напр., сознание сведено к когнитивным информационным процессам (в человеке или компьютере) за счет лишения самого главного его свойства — осознанности, т.е. ощущения человеком себя как живого и чувствующего существа. Устранение дуализма за счет контринтуитивной элиминации ощущений не есть его преодоление.
Элиминативизм. К сторонникам этой позиции обычно относят П. Фейерабенда, Р. Рорти, П. Черчленда — авторов, применяющих разные теоретико-методологические средства. Объединяет их главный тезис: сознание в нашем обычном субъективном представлении — это кажимость, скрывающая совершенно др. процессы. Эта кажущаяся реальность должна быть элиминирована из языка теоретического описания, подобно тому как из науки были элиминированы понятия дьявольских сил, флогистона, представление о болезнях как наказаниях за грехи и т.п.
Р. Рорти: лингвистический бихевиоризм. Элиминативизм Р. Рорти базируется на лингвистическом бихевиоризме Витгенштейна и его максим: «Границы языка являются границами мысли». Как и Д. Дэвидсон, он считает, что сфера исследования сознания — это языковые коммуникации людей. Признаком адекватной объяснительной стратегии является прагматическая эффективность — возможность контроля и предсказания поведения объектов. Когда вы объяснили все реляционные свойства, имеющиеся у какого-то объекта, все его причины и все следствия, говорит он, — значит, вы объяснили этот объект. Сказанное относится и к сознанию. Однако при этом не следует забывать, что мы всегда имеем дело с языковыми конструкциями и их играми, а не с реальностью. Каузальная обусловленность интеллектуальной деятельности процессами мозга очевидна, однако сомнительно, что с помощью когнитивных наук или биологии, как это полагают некоторые физикалисты, можно создать теорию сознания с предсказательными функциями. «Витгенштейнианцы, говорит он, такие же хорошие физикалисты, как и карнапианцы... Они только сомневаются в существовании значимого исследовательского уровня, находящегося между фолкпсихологией и нейрофизиологией, т.е. в том, что правильное управление нейронами будет облегчено с открытием «психологически реального» (Рорти Р. Мозг как компьютер, культура как программа // Эпистемология & Философия науки. Т. IV. 2005. № 2. С. 28—29). Люди, надеющиеся на такое открытие, обманывают себя. «Явления», которые мы пытаемся объяснить себе, «всегда находятся в соотнесении с языком», и поэтому ключ к пониманию содержится в простой истине, что сознание «есть дело лингвистическое», и все наши теории, в том числе и научные, являются инструментами, конструкциями культуры, а не репрезентациями реальности как таковой.
П. Черчленд: нейрофизиологический элиминативизм.
Если элиминативизм Рорти строится в канонах социолингвистической парадигмы, то П. Черчленд защищает нейрофизиологический его вариант и работает в рамках натуралистической парадигмы. Теоретически значимые гипотезы о сознании, убежден он, должны, в первую очередь, опираться на эмпирические исследования экспериментальной психологии и нейронауки. Социальный институт языка, к которому апеллирует Рорти и др. последователи Витгенштейна, не имеет никакого отношения к генезису сознания: это слишком поздняя система в сравнении с базисной животной психикой. Характерный для Деннета компьютерный поход к сознанию тоже уводит в сторону: мозги животных и людей не являются машинами фон Неймана. Мысль о создании какой-то гениальной компьютерной программы, имитирующей человеческое сознание и мышление, утопична. Сознающий интеллект не есть определенная сущность, которую можно открыть и выразить в одной программе. В нем переплетено бесчисленное множество информационных систем и операций, создававшихся миллиардами лет эволюции и составляющих сам феномен жизни. Ключ к пониманию специфической ткани когнитивности, обобщенно именуемой «сознанием», по мысли Черчленда, следует искать в динамических свойствах биологических нейронных сетей с высоко частотной физической архитектурой — архитектурой, которая репрезентирует базисные («hardwere») структуры, присущие мозгам всех животных, а не только уникальные структуры («software») человеческого мозга. Считая наиболее перспективным нейронаучный подход, который, как он полагает, будет субстанциально интегрироваться в рамки физической науки, Черчленд далек от того, чтобы видеть в прогрессе нынешней науки близкий подступ к исчерпывающему объяснению «фабрики» человека. По той веской причине, что феномены, создававшиеся миллиардами лет эволюции и выраженные в бесконечном разнообразии химических, физических биологических и др. процессов, вряд ли возможно вообще имитировать.
Апеллирующий к будущей нейрофизиологии (или «обещающий материализм») Черчленд был подвергнут острой критике. Однако по мере усиления тенденции к натурализации и сциентизации философии сознания этот вариант Ф. оказался достаточно устойчивым и в какой-то мере подготовил философскую почву для подключения ученых-нейробиологов к дискуссиям о сознании.
Д. Дэвидсон: «аномальный монизм». Для всякой монистической физикалистской системы основополагающим является принцип детерминизма (каузальной закрытости). Базирующиеся на детерминизме концепции сознания сталкиваются с двумя болезненными вопросами. Первый — представить каузальное объяснение свободного, интенционального действия, напр. когда я принимаю волевое решение поднять руку, а затем совершаю акт по ее поднятию; второй — объяснить возможность каузального (законосообразного) психофизического взаимодействия сознания и мозга; проще говоря, установить тип связи биологической материи мозга с мыслительным содержанием. Трудности, с которыми столкнулись и первый (неопозитивистский), и последующие формы Ф. по выявлению связующих законов («bridge laws») между явлениями разного уровня (мозгом и мыслью), а также между разными дисциплинарными областями (психологией, социологией, химией, физикой), заставили его приверженцев смягчать детерминизм и искать более гибкие варианты объяснения и свободному волевому акту, и психофизическому взаимодействию, и дисциплинарным связям. Один из этих вариантов — аномальный монизм Дэвидсона.
Стратегию объяснения сознания на основе исследования процессов мозга Дэвидсон считает неперспективной. «Утверждая, что все события являются физическими, аномальный монизм сходен с материализмом, однако он отвергает тезис, обычно считающийся существенным для материализма, а именно, что ментальным феноменам могут быть даны чисто физические объяснения» (Davidson D. Mental Events // Philosophy as It Is. Harmondsworth, 1979. P. 224). Стихия сознания иная — это язык, социум и коммуникация. Последние понимаются не как репрезенты находящейся внутри мозга внутренней реальности, а как творение самого сознания. Базисом объективности является интерсубъективность, проявляющаяся в языковом общении.
Дэвидсон поставил перед собой задачу скорректировать материализм в сторону смягчения его наиболее жестких требований: доказать совместимость его принципов с особым статусом ментального, детерминизма — со свободой воли, психофизической интеракции — без подведения ее под строгий закон, материалистической метафизики — без идеала единой науки. Для этого он предложил пересмотреть старую схему каузальности. Пересмотр сводится к показу совместимости двух принципов: каузального взаимодействия и номологического характера каузальности с третьим принципом — аномальности ментального. Дэвидсон утверждает, что между ментальными и физическими событиями существуют каузальные отношения, а все каузальные отношения включают в себя существование некоторого закона природы. Однако, поскольку связь физических и ментальных событий невозможно подвести ни под один естественнонаучный закон, эту связь следует просто принять за естественную аномалию. Про ментальные свойства можно сказать следующее: они супервентны по отношению к физическим свойствам. Два существа не могут иметь идентичные физические свойства и в то же время отличаться ментальными свойствами. Обратный тезис является ложным. «Такая супервентность могла бы означать,...что объект не может изменяться в некотором ментальном отношении, не изменяясь в некотором физическом отношении. Зависимость или супервентность такого рода не влечет за собой редуцируемости через закон или дефиницию: если бы это было возможно сделать, мы могли бы свести моральные свойства к дескриптивным, однако есть веские основания, что мы не можем это сделать» (Ibid. P. 225). В целом представленный Дэвидсоном проект снятия болезненнных проблем материализма ограничивался концептуальным анализом и был выполнен в рамках социолингвистической парадигмы. Многим натуралистически ориентированным философам он показался неубедительным. Тем не менее его идеи «аномального монизма» и супервентности оказались работоспособными. Впоследствии термин «супервентность» был взят на вооружение философами сознания и когнитивными учеными для объяснения особого типа психофизической связи, когда психическое следует за физическим, сопрягается с ним, но не сводится к тем или иным конкретным процессам мозга. Супервентность является более слабым утверждением, нежели редукция, поскольку в этом случае нет претензии на сведение конкретных ментальных событий к нементальным процессам. Он получил разное — «сильное» и «слабое» — толкование в зависимости от ответа на главный вопрос, какой характер связи имеется в виду, когда говорят об отношении супервентности: является ли она логической, физической, необходимой, законосообразной и т.д. Некоторые философы (Д. Ким, Д. Чэлмерс) считают его ключевым в понимании сознания. Многие сопрягают супервентность с идеями эмерджентной эволюции и многоуровневым строением мира.
Против введения супервентности в объяснительные схемы были высказаны следущие возражения: мы в состоянии объяснить следование одного физического явления за др., приведя все необходимые каузальные и функциональные условия, однако в отношении сознания мы не можем этого сделать, поскольку ментальный акт предполагает наличие в нем субъективной точки зрения, которая входит в само понимание ментального (Т. Нагель). Некоторые авторы не видят оснований вводить понятие «супервентность» и делать из него «последнее убежище современного физикализма», поскольку для него нет никакой эмпирической очевидности: два человека могут иметь одни и те же внутренние физические состояния, но еще не факт, что их верования будут одинаковыми (Д. Меллор и Т. Крейн, Дж. Сёрл).
Признание «аномальности» ставит под вопрос основополагающий для физикалистского монизма принцип детерминизма и выводит на глобальную метафизическую проблему индетерминизма и случайности. Понимается ли под Ф. «каузальная закрытость» физического мира, т.е. положение, что все, о чем может быть сказано как о существующем, может быть только физическим и подчиняться законам физики? Или физическая система все же «открыта», говоря словами К. Поппера, для индетерминистских, непредсказуемых, случайных, эмерджентных явлений? Должны ли мы говорить, что содержание Ф. исчерпывается физикой наших дней, или Ф. имеет в виду какую-то будущую идеальную физику? А если физика будущего найдет внутри себя место ментальному и особым нестандартным законам, связывающим физическое и психическое, не будет ли это означать психологизацию физического?
КС. Юлина
Лит.: Райл Г. Понятие сознания. М., 1999; Skinner B. Beyond Freedom and Dignity. N.Y., 1971; Feigl H. Mind-Body Problem, Not a Pseudo-Problem // Mind-Brain Identity Theory. L., 1970; Smart J.J.C. Sensations and Brain Processes // Materialism and Mind-Body Problem. Englewood CI., 1971; Putnam H. Minds and Machines // Dimensions of Mind. Ed. By S. Hook. N.Y., 1960; Putnam H. Mind, Language and Reality // Philosophical Papers. Vol. 2. Cambridge, Mass., L., N.Y., 1984; Dennett D. Consciousness Explained. Boston, 1991; RortyR. Holism, Intrinsicality, and the Ambition of Transcendence // Dennett and His Critics. Demistifying Mind. Ed. by Bo Dalhlbom. Cambridge, Mass., 1993; Churchland P.M. Matter and Consciousness. A Contemporary Introduction to the Philosophy of Mind. Cambridge, Mass., L., 1986; Churchland P.M. Catching Consciousness in a Recurrent Net // Dennett D. Cambridge, 2002; Davidson D. Mental Events // Philosophyas It Is. Harmondsworth, 1979; Chalmers D.J. The Conscious Mind. In Search of Fundamental Theory. N. Y., Oxford, 1996.
Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: «Канон+», РООИ «Реабилитация»
И.Т. Касавин
2009
Вопрос-ответ:
