Словарь средневековой культуры - крестьяне

основная масса населения Европы, численно преобладавшая даже в конце средневековья, когда получили значительное развитие города. Аграрная природа феодального общества наложила неизгладимый отпечаток не только на его материальную жизнь, но и на культуру. Средневековое крестьянство как класс или сословие не перешло в готовом виде от предшествующих обществ, оно представляло собой результат многопланового и длительного исторического процесса, в основном завершившегося в тот же период, когда оформилась феодальная система. «Крестьянское общество» (peasant society) существенно отличается от «племенного общества» (tribal society), с которым оно, тем не менее, отчасти генетически связано.

Аграрное население поздней Римской империи, состоявшее из зависимых арендаторов-колонов, рабов, в том числе рабов, наделенных участками земли и инвентарем (servi casati), вольноотпущенников и свободных мелких земледельцев, стало после варварских завоеваний постепенно смешиваться с рядовыми свободными германского происхождения, которые первоначально были как земледельцами и скотоводами, так и воинами, участниками народного собрания, лишь постепенно превратившимися в людей, всецело поглощенных аграрным трудом и исключенных из политической жизни. Этот процесс занял не одно столетие и шел различными путями, в зависимости от того, какой элемент аграрного общества романский или варварский преобладал в той или иной стране. Тем не менее органичное сочетание в одном лице непосредственного производителя и воина, вполне отчетливо констатируемое источниками в странах скандинавского Севера вплоть до XI—XII вв., обнаружено и на территории Франции ок. 1000 г.

Своего рода парадоксом является тот факт, что исторические источники первых столетий средневековья почти полностью игнорируют К. В них спорадически упоминаются pagani (от лат. pagus, «сельская местность», «округ»); этот термин приобрел под пером церковных авторов специфический смысл «язычники». Другой термин, нередко встречающийся в источниках, — pauperes, бедные; но он имел и иное значение — «слабые» в социальном смысле. Широко применяемая в юридических и повествовательных памятниках формула potens et pauper («могучий и бедняк») указывала не столько на материальную нищету «бедняков», сколько на их подвластность магнатам, на их приниженное социально-правовое положение.

Авторов церковных и государственно-правовых текстов простолюдины занимали постольку, поскольку они были объектами христианской миссионерской деятельности или применения к ним власти господ. В частноправовых актах, оформлявших передачу земель мирян церкви и монастырям, упоминаются имена многочисленных дарителей. Среди них, несомненно, наряду с крупными собственниками, были и мелкие владельцы, но специального термина для обозначения К. и здесь не встречается, и выделить эту категорию сельского населения, исходя из условий дарственного акта, не всегда удается. В источниках раннего средневековья можно встретить термин rusticus («сельский житель»). Однако часто этот термин прилагается не к К.ам, а к языку: автор сочинения пишет о sermo rusticus, «мужицкой, неграмотной речи», на которой он, человек образованный, якобы изъясняется; такова типичная для многих авторов формула самоуничижения. Таким образом, К.ин в глазах ученых церковников это невежественный, неотесанный и, само собою разумеется, неграмотный человек; природа его религиозности внушает церкви самые серьезные сомнения. Как субъект К.ин отсутствует в сохранившихся памятниках.

Духовная жизнь этих людей представлена в текстах, принадлежащих церковным авторам и светским законодателям, в виде комплекса «суеверий», «языческих заблуждений» и «богопротивных» обрядов, которые подлежат запрету и преследованию. Миссионеры и поддерживавшая их государственная власть опнтодъ не были склонны дгаъ этим верования м и ритуалам объективную оценку. Языческие божества, связанные с аграрными культами, перетолкованы в демонов. Внутренняя жизнь поселян оценивается как нечистая и всецело греховная, и любые средства — от убеждений и проповеди до прямых насильственных действий-считаются пригодными для искоренения традиционной культуры и религиозности и подчинения требованиям христианского учения. Борьба с язычеством была составной частью феодального преобразования общества.

Понятие «крестьянин»

В марксистской историографии было принято квалифицировать аграрное население раннесредневековой Европы как «общинников». Эта характеристика, которая опирается на теорию об изначальности общинного строя деревни, сложившуюся в XIX в. (учение о Markgenossenschaft А. Мейцена, Г.Л.Маурера и др.) и поддержанную Энгельсом, опровергается опытом современной медиевистики. Деревенская община, связанная с принудительным севооборотом, чересполосицей, выпасом по жнивью, коллективным распоряжением угодьями и иными аграрными распорядками (Агрикультура), существовавшая в Европе во второй половине средних веков, не была наследием германской древности, как полагали эти историки. Современной археологией доказано, что у германцев в последнем столетии до н. э. и в первые столетия н. э. доминирующим типом поселения были обособленные хутора или постепенно выросшие из них поселки, состоявшие всего лишь из нескольких дворов; следов деревень в прямом смысле этого слова не обнаружено. Деревенская община начала складываться в процессе внутренней колонизации ранее неосвоенных земель, и истоки ее относятся к X-XI вв. Соответственно, и термины communitas и Gemeinde в более ранний период не встречаются в источниках. В раннее средневековье преобладающим типом аграрных поселений опять-таки были обособленные хутора или небольшие группы дворов. Это было «время редкого человека». Относительно примитивные и экстенсивные способы обработки земли побуждали мелких земледельцев время от времени менять место жительства, и у них не возникало потребности создавать большие и стабильные аграрные коллективы. Если общинные аграрные распорядки и существовали в раннее средневековье, то они имели второстепенное, периферийное значение. Жители одной местности периодически собирались на судебные сходки, на которых решались споры и подвергались наказанию преступники. Самоорганизация населения диктовалась прежде всего заботами о соблюдении права и обычаев.

Положение коренным образом изменилось после того, как в период демографического подъема стали раскорчевывать и расчищать новые земельные массивы, на которых и были основаны деревни. Значительное их число возникло под властью светских господ-рыцарей, которые стремились сконцентрировать сельское население вокруг своих замков и укреплений и которые были заинтересованы в выработке новых аграрных порядков, предполагавших общинную организацию.

Таким образом, формирование сельской общины, создание поселений деревенского типа, их распространение на новые территории послужили основой для превращения мелких земледельцев и скотоводов в крестьянство в собственном смысле слова. Этот процесс был тесно связан с укреплением феодальных отношений. Нетрудно видеть, что оформление общины явилось составной частью генезиса корпоративной структуры общества, присущей феодализму (возникновение городов-коммун и цехового строя, сплочение групп людей в «братства», fraternitates, своего рода союзы взаимопомощи, основание духовно-рыцарских орденов, зарождение университетов; объединялись даже преступники и др. маргиналы).

Важнейшей социально-религиозной формой объединения К., как и других верующих, был церковный приход, сплошная и устойчивая сеть приходов покрывает карту католической Европы начиная с IX—X вв.

Индивид, не являвшийся в начале средних веков частицей корпорации, был в большой мере предоставлен самому себе и мог опираться преимущественно лишь на сородичей и семью или искать защиты у могущественного покровителя. Изменения в структуре родовых и семейно-брачных отношений, происходившие под воздействием церкви, вели к перестройке имущественных прав, к их относительной индивидуализации. Направляя этот процесс, церковь облегчала отчуждение семейных земельных владений в свою пользу, и на протяжении раннего средневековья сумела сконцентрировать в своих руках огромные массивы возделанной земли. Констатируя существование в средневековой Англии довольно широкого права К.ина в распоряжении семейным имуществом, А.Макфарлен выдвинул тезис об английском «индивидуализме» и пришел на этом основании к выводу, что в Англии вообще не было К. в обычном их понимании. Правильнее было бы говорить о необходимости более точного и гибкого истолкования тех прав, какие сохраняли К.е в средние века. К.ин на Западе, по-видимому, не был поглощен общиной и располагал определенными, хотя и ограниченными возможностями для индивидуального проявления своей личности-, подчиняясь этосу семьи и родства, индивид вместе с тем полагается прежде всего на собственную инициативу. Попытки самоорганизации К. выразились в создании ими союзов или «сговоров» (conjurationes), призванных защищать своих участников от широко распространенных в раннее средневековье нарушений права. Эти объединения, в отличие от сельских общин последующего периода, строились не на хозяйственной и территориальной общности, но на основе индивидуального вхождения в conjuratio, которое было сопряжено с принесением взаимных клятв верности. Государственная власть, светские магнаты и церковь боролись против крестьянских союзов, расценивая их как противоправные и греховные.

Понятие «крестьянство», как оно сложилось в Восточной Европе при переходе к Новому времени, неправомерно переносить на К. средневекового Запада. В особенности ошибочно квалифицировать последних как «крепостных». Крепостной человек в России XVI-XIX вв. был во всех отношениях бесправен, поставлен вне официального общества и рассматривался исключительно в качестве объекта эксплуатации и имущественных сделок. Между тем К.е на Западе, при всех ограничениях их юридических и материальных прав, сколь существенными подчас эти ограничения ни были, не являлись ни холопами, ни рабами, хотя не раз юристами предпринимались попытки приравнять К. к рабам. (Свобода и несвобода).

Французский серв или английский виллан, выполнявшие повинности в пользу сеньора и признававшие его власть, не могли быть лишены земельного надела и хозяйства; они не могли подвергаться произвольной эксплуатации сверх того, что было установлено обычаем поместья. Не господский произвол, но обычай система неписаных и освященных стариною норм, в соблюдении которых были заинтересованы и К.е, и их господа, регулировал отношения обеих сторон. Западноевропейский К.ин был ограничен в своих правах и подчас находился в чрезвычайно приниженном положении, но не был бесправен. Его зависимость от господина могла расцениваться как несвобода (что резко отличало его статус от статуса горожанина, не говоря уже о привилегированном положении сеньоров), но эта несвобода не имела ничего общего с бесправием раба или крепостного.

Представители церковной и государственной элиты видели в К.ах одну из важнейших составных частей общества. Согласно учению о тройственной социальной организации, получившему признание начиная с XI в., laboratores («трудящиеся») или aratores («пахари») были столь же неотъемлемой опорой монархии, как и oratores («молящиеся», т.е. духовенство и монашество) и bellatores («воины», т.е. рыцарство). Разумеется, К.е представляли собой низший разряд в этой триаде, но их жизненная необходимость для функционирования социального целого была неоспорима.

Деревенская община, когда она, наконец, сложилась, представляла собой в известном смысле самоуправляющийся коллектив, решавший свои внутренние дела. В немецкой поэме на латинском языке Ruodlieb (XI в.) описывается, в частности, сельский суд над преступником; его судят сами К.е, и их сеньор здесь не упомянут. Отношения в пиренейской деревне Монтаю, быт которой засвидетельствован показаниями ее жителей, отвечавших на вопросы инквизиторов (нач. XIV в.), определялись преимущественно соперничеством между двумя местными кланами, тогда как их непосредственный сеньор, а равно и другие светские и церковные господа оттеснены в сознании К. на второй план. Крестьянство, согласно своей социально-экономической природе, неизбежно подчиняется возвышающейся над ним власти, что вовсе не исключало элементов самоуправления. «Горизонтальные» социальные связи играли в системе феодально-корпоративного устройства не менее важную роль, нежели связи «вертикальные».

Пожалуй, в наибольшей степени способность сельских жителей к самоорганизации может быть прослежена на примере Исландии. Разбросанные по отдельным хуторам свободные исландцы создали разработанную правовую систему, регулировавшую все без исключения стороны их социальной жизни. В X—XIII вв. Исландия была разделена на «четверти», жители которых регулярно собирались на судебные сходки-тинги и ежегодно присутствовали на общеисландском альтинге. Над ними не возвышалось никакой власти, и все общественные дела вершились их предводителями при участии народа. Лишь в 60-е гг. XIII в. Исландия признала над собой верховенство норвежской монархии.

Средневековая деревня представляла собой замкнутый и во многом самодовлеющий мирок со специфическими для его обитателей способами восприятия действительности, системой поведения и культурными (фольклорными) традициями.

Картина мира крестьян

К.е «люди без архивов и истории», лишенные доступа к письменности, оставались на протяжении всего средневековья «немотствующим большинством» населения Европы. Поэтому реконструкция их духовной жизни крайне затруднена. Деревенский фольклор, записанный уже в Новое время, на протяжении средневековья изменялся, хотя и медленно, и восстанавливать на основе поздних записей представления и верования К. операция, сопряженная с немалым риском. Те элементы мировоззрения К., которые известны историкам, нашли отражение в сочинениях образованных, как правило не воспринимавших его непредвзято. (При этом нужно учесть, что ученые XVIII-XIX вв., даже такие авторитеты, как братья Гримм, при записи фольклора К. «очищали» его от того, что находили «грубым» и недостойным письменной фиксации). Пережитки язычества и верования К. изображались церковными авторами в виде разрозненных суеверий и безусловно осуждались.

Важную роль среди верований К. играл культ мертвых. В средние века верили, что между живыми и мертвыми существует постоянная связь, выходцы с того света, как тогда были убеждены, посещают мир живых, рассказывают о своем состоянии за гробом, просят содействия для облегчения участи их душ, либо отстаивают свои имущественные интересы. С другой стороны, некоторые живые, умирая лишь на короткий срок, странствуют по загробному миру и приносят оттуда, после своей реанимации, вести, существенно важные для живущих. Среди визионеров были люди разных сословий, в том числе и К.е. Английский К. по имени Турчилл утверждал в нач. XIII в., что его душа побывала на том свете. Однако показательно, что рассказ его был очень сбивчив и неясен до тех пор, пока он не побеседовал с приходским священником; очевидно, последний предложил ему некую схему повествования, и, как гласит латинская запись «Видения Турчилла», после беседы с пастырем рассказ К.ина сделался более вразумительным и последовательным. На страницах этого видения как бы встречаются и переплетаются две традиции — ученая и народная.

Культ мертвых тесно смыкался с культом плодородия. К.е верили в то, что для обеспечения хорошего урожая и приплода скота необходимо прибегать, наряду с трудовыми усилиями, к магическим действам. Поэтому сельские колдуны и колдуньи были неотъемлемым элементом деревенского общества. В их услугах нуждались, но вместе с тем остерегались их злокозненности. Отсюда двойственное отношение к ведьмам. Различали между зловредными и добрыми колдунами и знахарками, и, как явствует из протоколов итальянской инквизиции конца средних веков, между «благими» и «недобрыми» колдунами разыгрывались символические битвы, исход которых, как верили К.е, отражался на урожае.

Центральная категория картины мира К.ина труд. В эпоху христианского средневековья труд расценивался как одно из важнейших средств достижения спасения души. Если разные виды трудовой деятельности церковными моралистами оценивались неодинаково, то крестьянский труд неизменно получал наивысшее одобрение. В «Беседе» английского епископа Эльфрика (нач. XI в.), высказываются о своих занятиях ремесленник, купец, пахарь и др.; все они восхваляют свою деятельность. Заключая, Учитель говорит: «Мы предпочтем жить с тобой , пахарь, ибо ты всех кормишь своим трудом». И точно так же Гонорий Августодунс-кий, расценивая шансы представителей разных слоев общества на спасение, предрекал осуждение рыцарям-разбойникам и угнетателям, купцам и ремесленникам, которые живут обманом, и утверждал, что наибольшая надежда войти в рай — у К., поскольку они в поте лица добывают хлеб насущный («Светильник», нач. XII в.). Восхваление крестьянского труда общее место в церковной литературе на протяжении всего средневековья. Красочно иллюстрированные календари часословов, изображая трудовые занятия, присущие тому или иному месяцу, воспевают труд пахаря, жнеца, К.ина, засевающего зерно в землю. Санкционируя приниженное социальное положение К., феодальное общество в лице своих церковных теоретиков как бы воздавало должное тем, кто своим трудом его кормил.

К.ин ближе к земле, чем любой другой член общества. Эта его близость была сродни изначальной нерасчлененности субъекта и объекта приложения его трудовых усилий. Он ощущает свою принадлежность к земельному наделу, на котором трудились его предки, с этой землей он находится в интенсивном взаимодействии и не мыслит себя вне постоянного с нею обмена и общения. Таковы условия, порождавшие мифопоэтическое и магическое восприятие природы. Культ природных сил был настолько глубоко укоренен в сознании К., что церкви так и не удалось его подавить. В народной версии христианства сохранялись в латентном виде хто-нические и анимистические мотивы.

Соответственно и время в восприятии К. было по преимуществу аграрным, подчиненным сельскохозяйственным циклам. На аграрное время налагалось время церковное, и в результате этого симбиоза часть дохристианских праздников была санкционирована церковью. «Большое» время истории почти вовсе не воспринималось. Периоды относительного материального достатка сменялись периодами неурожаев и голода, и эти колебания, обусловленные низким уровнем производительных сил, налагали неизгладимый отпечаток на сознание и поведение К.

Определенные изменения претерпело и восприятие пространства. Согласно языческим верованиям, мир, населенный и культивируемый людьми, окружен миром хаоса, обиталищем чудовищ и других враждебных человеку сил. Этот последний по ночам вплотную подступает к человеческим жилищам, при свете дня отходя на далекую периферию. Изучение топонимики сельских поселений христианского периода позволяет предположить, что эти два мира приобрели теперь более стабильную структуру. Но в целом местности, не заселенные и не возделываемые (леса, пустоши, горы и холмы), воспринимались как чреватые опасностью: они слыли обиталищем злых духов, диких зверей, разбойников и поставленных вне закона преступников. Этот расположенный за деревенской околицей враждебный мир служил источником страхов, которые порождали всякого рода фантазии.

Средневековое крестьянство, образовывавшее экономический фундамент общества, в своей массе было зависимым. Но формы и степени этой зависимости широко варьировались. В ряде регионов Европы долго сохранялись традиции свободы, унаследованные от варварской эпохи, и сельское население, поставленное перед угрозой подчинения частным господам и государственной власти, упорно ему сопротивлялось. Однако эти выступления обычно были составной частью более сложных политических конфликтов; таково восстание Стеллинга в Саксонии в разгар борьбы за власть между преемниками Карла Великого (40-е гг. IX в). Движение «березо-воногих» биркебейнеров в Норвегии в последней четверти XII в. было спровоцировано борьбой за престол между самозванцем и законным королем. На протяжении длительного времени сельское население Дитмаршена (Фрисландия) сохраняло свою независимость от господ, сломленную в конце концов вооруженным вмешательством феодалов и церкви.

От этих традиций дофеодальной свободы нужно отличать новые тенденции, которые проявились во второй половине средних веков и были связаны с формированием мелкого товарного производства и с ростом крестьянского самосознания. Во время восстания УотаТайлера (Англия, 1381 г.) крестьянские вожаки ставили риторический вопрос: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, где был дворянин?». Игнорируя различия между религией и социальной практикой, К.е обосновывали свои требования об освобождении отличной зависимости ссылками на священные тексты. К.е были убеждены в том, что их труд делает их свободными. Обострившиеся во второй период средних веков социальные противоречия порождали, особенно в условиях политических кризисов и войны, серию крестьянских восстаний, в ходе которых неуемную жестокость проявляли как К.е, так и расправлявшиеся с ними господа. Эти выступления К., как правило, были обречены на неудачу. Наиболее мощное и широкое из этих восстаний -Крестьянская война в Германии 1525 г., происшедшая в условиях начавшейся Реформации. Это мощное выступление К. сопровождалось взрывом ненависти с обеих сторон, и вождь Реформации Лютер призывал истреблять К. «как бешеных собак». Чуть ли не единственным в истории средневековой Европы успешным выступлением К. за свое освобождение было восстание в Каталонии во второй половине XV в.; их успеху способствовал антагонизм между королевской властью и дворянством. «Дурные обычаи», символизировавшие приниженную зависимость К. от господ, были отменены.

Социальная природа крестьянства побуждала его искать сверхъестественных заступников. Таких покровителей они видели прежде всего в святых, которых воспринимали преимущественно в качестве носителей магического начала. Принцип, коего они при этом инстинктивно придерживались, do ut des: они рассчитывали на то, что в ответ на их дары, молитвы и поклонения реликвиям святых последние в свою очередь ниспошлют им урожай, приплод скота, здоровье и успех.

Далеко не все верующие почитали святых как носителей высшего религиозно-нравственного идеала. Способность святого творить чудеса они ставили превыше всего. Предельный случай своеобразного перетолкования и вульгаризации святости — поклонение жительниц сельской местности в районе Л иона св. Гинефору, который, как выяснил инквизитор Этьенде Бурбон (сер. XIII в.), оказался борзой собакой: верили, что этот «святой» исцеляет больных младенцев. В отличие от стройной иерархии творений, утверждаемой учением церкви, сознание К. допускало возможность сближения святого с животным, равно как и нарушение незыблемой, казалось бы, противоположности святых и бесов.

Осознавая свое тяжелое приниженное общественное положение, К.е обычно возлагали надежды на королей. Так, немецкие К.е на протяжении столетий верили в то, что давно умершие императоры Фридрих I или Фридрих II восстанут из своих усыпальниц, для того чтобы принести народу свободу и благополучие. К.е многих стран Европы, бунтуя против господ, требовали восстановить справедливые законы, которые якобы были введены добрыми королями прошлого. Начиная с XII или XIII в. во Франции и Англии народ видел в короле чудотворца, прикосновение которого способно исцелить больных золотухой. Толкуя на свой лад христианское учение, К.е утверждали, что Христос своею крестной мукой освободил всех людей и, следовательно, сделал К. свободными. Выдвигая те или иные требования входе восстаний, вожаки К. заявляли, что эти требования полностью согласуются с евангельским учением.

«Отродье Каина», «потомки Хама»

Если оценка К. церковью была, как мы видели, противоречива (относясь к ним настороженно как к полуязычникам, с трудом усваивавшим азы истинной веры, духовенство вместе с тем восхваляло их в качестве кормильцев всего народа, давая им шансы на спасение, и даже, устами многих своих представителей, отрицая правомерность сервильной зависимости), то представители других сословий относились к К.ам с презрением и враждебностью. В глазах вагантов (XII—XIII вв.), К.е находятся вне культуры и потому не заслуживают того, чтобы их считали людьми. В поэзии вагантов мужик глупое, невежественное и отвратительное чудовище, и эти поэты всячески над ним издеваются. Но и в рыцарской поэзии К.е, как правило, не удостаиваются более снисходительной оценки. Рыцари, живущие за счет эксплуатации и ограбления сельского населения, проявляют к нему высокомерное пренебрежение, смешанное с опаской и ненавистью. В отдельных случаях мотив враждебности рыцаря к К.ам выступал в несколько смягченной форме, но неизменной оставалась мысль о том, что К.е, собственно, находятся на периферии человеческого общества или вообще вне его, слишком велик был контраст между системами ценностей благородных и черни. Этот контраст исключал взаимопонимание. Слова восставших нормандских К., приписываемые им автором XII в. Васом: «Мы такие же люди, как и наши господа. Мы обладаем такими же членами и таким же телом, что и они сами. И также можем страдать»,едва ли могли быть всерьез восприняты этими господами.

Средневековые К.е, естественно, были лишены прямого доступа в литературу. В Германии, где процесс феодального подчинения К. шел медленнее, чем во Франции, в XI в. были записаны на латыни поэмы Unibos («Од-нобычий») и Ruodlieb. Обе они сочинены, по всей вероятности, клириками, сочувствующими К.ам. Герой первой из этих поэм, К.ин, владеющий одним быком, хитрец, обманувший священника, управителя поместья и сельского старосту. В другой поэме более сложного содержания встречается эпизод, который происходит в деревне. Жизнь в ней явно идеализирована, здесь фигурирует богатый К.ин, способный устраивать пиры и достойно принимать гостей. В центре внимания обеих поэм — не социальные различия, но противопоставление людей, морально достойных, людям нечестным.

Отдельные исследователи принимали немецкую поэму Вернера Садовника «Крестьянин Хельмбрехт» (XIII в.) за «крестьянскую поэму» и даже слышали в ней «громовые раскаты» будущей Крестьянской войны. Но подобное толкование необоснованно. Скорее перед нами — притча о блудном сыне, «вывернутая наизнанку». Юный Хельмбрехт, сын зажиточного К.ина, носящего то же имя, воображает себя незаконным отпрыском благородного рыцаря, отказывается, вопреки увещеваниям отца, «пачкать» себя сельским трудом и примыкает к банде разбойников, которые тоже выдают себя за рыцарей. Этот выскочка из крестьянского сословия получает по заслугам и, изувеченный разгневанными К.ами, возвращается в дом отца, но старый Хельмбрехт отказывает ему в приюте. Поэма завершается сценой казни юного Хельмбрехта и поучением, согласно которому каждый должен оставаться в своем собственном сословии. Поэма носит не «революционный», а консервативный характер; она рисует жалкую участь того, кто нарушает сложившиеся отношения и желает себя облагородить, прибегая к обману. В то самое время, когда была сочинена эта поэма, немецкий проповедник Бертольд Регенсбургский обращался к К.ам с поучением: «Ты земледелец, а возможно, желал бы быть судьей или князем. Но если бы все мы сделались князьями, то кто стал бы возделывать землю?» По-видимому, в эту эпоху несколько усилилась социальная мобильность, и подобные высказывания были направлены на утверждение незыблемости феодального общества и его сословных перегородок. В поэме «Крестьянин Хельмбрехт» воспеваются сельский труд и честный богобоязненный земледелец; бунтари же, намеренные порвать со своим наследственным статусом, безусловно осуждаются.

Ощущение культурной пропасти, которая разделяла К. и возвышавшуюся над ними элиту, к концу средних веков все более осложнялось осознанием социальной противоположности верхов и низов. Если в поэме немецкого поэта XIII в. Нейдхарта оценка К. не лишена амбивалентности, то в произведениях его последователей К.е рисуются исключительно в негативных тонах. Для обоснования правомерности зависимости К. нередко искали исторические прецеденты. Так, несвободу К. Каталонии объясняли тем, что во времена Карла Великого сельское население Испании якобы не оказало ему поддержки в войне против мусульман. Грех Хама, посмеявшегося над наготой отца, послужил предлогом для оправдания крестьянской несвободы.

Крестьянин как индивид

В текстах раннего средневековья сельские жители фигурируют в виде обезличенной массы. Между тем в исландских «семейных сагах» свободные хуторяне-бонды выступают в качестве индивидов, которые, повинуясь общеобязательным правовым и нравственным нормам, вместе с тем обладают собственными характерами и действуют самостоятельно, полагаясь преимущественно на свои силы и поддержку друзей и близких. Герои саг более всего озабочены поддержанием своего личного достоинства и чести и готовы жестоко мстить за малейшие посягательства на них. Сага, возникавшая в виде устного предания и лишь со временем трансформировавшаяся в литературный текст, была продуктом интенсивной творческой активности бондов. Нам не известны авторы саг, но очевидно, что образованные клирики, которые, скорее всего, сочиняли саги, были выходцами из той же социальной среды, какую они описывали в своих произведениях.

Во второй половине средних веков часть детей К. могла получить первоначальное образование в приходских школах. Кое-кто из К. уже был способен читать. Историки располагают предельно ограниченной информацией на этот счет, но тем не менее ими установлена определенная связь между расширением круга грамотных и проникновением еретических учений в толщу простонародья. Неортодоксальные идеи странствующих проповедников находили отклик у К.

Тезису об «идиотизме деревенской жизни» противоречит феномен Жанны д' Арк, крестьянской девушки, убежденной втом, что Бог и святые возложили на нее миссию освобождения Франции от английских захватчиков, которые к кон. 20-х гг. XV в. овладели в ходе Столетней войны значительной частью территории Франции. Не свидетельствует ли тот факт, что на короткое время Жанна сумела стать вдохновительницей и вождем патриотического движения, о возможности появления в среде К. недюжинных индивидуальностей, вдохновляемых, естественно, вполне в духе времени, мистическими озарениями?

Поэма англичанина Уильяма Ленгленда «Видение Уильяма о Петре Пахаре», пронизанная христианской символикой, воспевает достоинство К. и их труд. Поэма, несомненно, отчасти выражает умонастроения К. XIV в., облекая их, однако, в форму, продиктованную ученой культурой.

Особенно интересен случай с итальянским деревенским мельником по прозвищу Меноккио, который был привлечен к суду инквизиции в кон. XVI в. В руки Меноккио попали некоторые тексты религиозного содержания и другие книги, и в результате размышлений над ними у него сложилась своеобразная религиозная философия, которая была расценена инквизицией как ересь. Меноккио погиб на костре. По мнению К.Гинзбурга, наиболее интересным для историка народной культуры конца средневековья является не доморощенное учение этого мельника, а способ усвоения и переработки им прочитанного. Он как бы ставил перед изучаемыми текстами собственную «сетку координат», продиктованную не ученой религией, но народным мировидением. Вопреки суждению тех историков, которые полагают, что культурные модели формировались в средние века исключительно на верхах общества, постепенно распространяясь затем в низших его слоях, мы видим в данном случае не простую вульгаризацию идей, полученных из ученой литературы, но их активную и относительно самостоятельную переработку сознанием простолюдина.

О представлениях К. о жизни и смерти, об их оценке семейных отношений и повседневного быта рассказывают вышеупомянутые протоколы инквизиции, которая расследовала ересь катаров в Монтаю. Эти протоколы представляют собой редкий случай, когда историку удается глубже проникнуть в сознание К. При чтении записей допросов К. вырисовывается целая серия индивидуальностей, различающихся между собой поведением и отношением к жизни. От XV в. сохранилось свидетельство немецкого К.ина о его встречах с выходцами с того света, напоминающее другие многочисленные рассказы о видениях; но это сообщение записано им самим и не подверглось обработке духовным лицом. Из подобных разрозненных и, к сожалению, крайне немногочисленных текстов вырисовываются контуры крестьянского мировидения, отличавшегося от официальной доктрины.

Памятники позднего средневековья спорадически дают возможность обнаружить различия в поведении отдельных К. перед лицом господина и в отношениях коллектива общинников с сеньором. Любопытно, что в тех случаях, когда в художественной литературе этого периода имитируется обмен речами между знатным господином и К.ном, в уста последнего, как правило, образованные авторы влагают слова и выражения, исполненные почтительности, покорности и страха. Напротив, в позднесредневековых немецких Weistümer «уставах», которые записывались на судебных собраниях в деревнях при участии крупного землевладельца и представителей К. и фиксировали их повинности и обычаи поместья, можно усмотреть тенденцию К. разговаривать со своим господином на равных; они отстаивают свои права. Отмечая это расхождение в разных категориях памятников одного времени, М. Тох полагает, что авторы поэтических произведений стремились символически восстановить то традиционное социальное неравенство, нарушения которого имели место в реальной действительности. Принадлежность к общине давала К.ам новые возможности для обоснования и отстаивания своего социального статуса и имущественного положения.

Вопрос о степени выделения индивида из безликой массы К. (такой она остается в силу особенностей исторических источников) неясен. Не симптоматичен ли в этой связи казус Мартена Герра, лангедокского К.а XVI в.? Этот молодой человек покинул семью и деревню и пребывал в странствии в течение нескольких лет. Когда он, наконец, возвратился, ни его жена, ни ее родственники и соседи не сомневались в том, что перед ними -подлинный Мартен Герр. Лишь возникновение спора из-за обладания участками земли породило подозрение, что возвратившийся -другое лицо. Самое поразительное то, что мнения многочисленных свидетелей разделились, и тулузский парламент (высшая судебная инстанция провинции) был склонен признать аутентичность самозванца. Обман был раскрыт внезапным возвращением подлинного Мартена Герра. Не дает ли этот эпизод, описанный председателем суда, оснований для предположения, что интерес к индивидуальности не был развит в среде К.?

Литература: Бессмертный Ю.Л. Вновь о трубадуре Бертране де Борне и его видении простолюдина. (К проблеме дешифровки культурных кодов) // Одиссей. Человек в истории. 1995. М., 1995; Гуревич А. Я . Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990; он же. Человеческое достоинство и социальная структура. Опыт прочтения двух исландских саг // Одиссей. Человек в истории. 1997. М., 1998; История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т.1-3. М., 1985-1986; Дэвис Н. Возвращение Мартена Герра. М., 1990; Фридман П. Образ крестьянина в позднесред-невековой Германии // Одиссей. Человек в истории.1993. М.,1994; Bauer // Reallexikon der Germanischen Altertumskunde. 2 Aufl. Bd.2. B.,N.Y., 1976; Der Bauer im Wandel der Zeit. Bonn, 1986; Сherubini G. Le paysan et le travail des champs // L'homme médiéval. P., 1987; Colardelle M., Verdel E. Chevaliers-paysans de l'an mil au lac de Paladru. P., 1993; Duby G. Guerriers et paysans. VIIe XIIe siècle. Premier essor de l'économie européenne. P. 1973; Idem. L'économie rurale et la vie des campagnes dans l'Occident médiéval. P., 1975; Freedman P. Savagery and Sancticy: The Image of the Medieval Peasant as Alien and Exemplary (в печати); Ginzburg C. Ilformaggioeivermi.il cosmo di un mugnaio del'500. Torino, 1976; Goldberg E. Popular Revolt, Dynastie Politics and Aristocratic Factionalism in the Early Middle Ages: The Saxon Stellinga Reconsidered // Speculum. 1995. N3; Goody J. The Development of the Family and Marriage in Europe. Cambridge, 1983; Le Roy Ladurie E. Montaillou, village occitan de 1294 à 1324. P., 1975; Mасfarlane A. The Origins of English Individualism: The Family, Property and Social Transition. Oxford, 1978; Martini F. Das Bauerntum im deutschen Schrifttum. Heidelberg, 1944; Oexle O.G. Gilden als soziale Gruppen in der Karolingerzeit // Das Handwerk in vorund frühgeschichtlicher Zeit. Göttingen, 1981; Idem. Die Kultur der Rebellion. Schwureinung und Verschwörung im frühund hochmittelalterlichen Okzident // lus Commune. Studien für Europäischen Rechtsgeschichte. 70. Frankfurt a. M., 1995; Rosener W. Bauern im Mittelalter. München, 1985; Schmitt J.-C. Le saint lévrier. Guinefort, guérisseur d'enfants depuis le XIIIe siècle. P., 1979; Thirsk J. The Common Fields // Past and Present, N 29, 1964; Toch M . Asking the Way and Telling the Law: Speach in Medieval Germany // Journal of Interdisciplinary History. XVI: 4 (spring 1986).

Л. Я. Гуревич

Словарь средневековой культуры. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН)

Под ред. А. Я. Гуревича

2003